Текст книги "Берегите солнце"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Подожди минуту. – Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне… Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.
Никита фыркнул:
– Какую ты несешь чушь!
Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:
– Вот уж действительно нашел о чем просить…
Я настаивал:
– Вы должны ответить мне.
– О чем ты просишь? – Саня возмущенно развел руками. – Противно слушать!
Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:
– Ладно, рожайте сына, позаботимся…
Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:
– Не смейте говорить так! – Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. – Я не хочу слышать об этом. – Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. – Молчи!
Кочевой обнял меня.
– Если ты задержишься в Москве, мы еще увидимся. Но на всякий случай до свидания. Завтра позвони мне в редакцию. А если попадешь в часть, напиши, где будешь…
Проводив Саню и Лену, мы вернулись в кабинет. Тоня сидела одна. Из открытых глаз ее лились слезы, обильные и тихие. Должно быть, она очень остро ощутила вдруг свою судьбу, свое одиночество, жалела, что рядом не было мужа, с которым успела прожить лишь несколько месяцев. Никита подал мне знак, чтобы я не тревожил ее, не лез с утешениями, и кивком указал на место рядом. Я сел. Нина тоже забралась на диван с ногами. Я обнял ее за плечи. Никита курил, дымок окутывал его седую голову.
– А все-таки, друзья, судьба изредка балует нас счастливыми мгновениями. Например, этот вечер. Надо же так случиться, чтобы мы все в один и тот же день очутились вместе. И в такой день… – Никита выдохнул дым, разогнал его рукой. – Да. Вот дела-то какие. Одного женил, второго женил, сам в холостяках хожу… Просил одну особу осчастливить…
– Перестань, Никита, – попросила Тоня и прерывисто, со всхлипом вздохнула. – Пойдем домой. Пора…
– Через минуту нас здесь не будет, – ответил Никита, вставая с дивана.
21
– Тебе сказали, что позвонят, если понадобишься? – спросила Нина, когда Тоня и Никита ушли и мы остались одни в глубокой ночной тишине. Нина все время настороженно и ожидающе поглядывала на телефонный аппарат; он как бы хитро улыбался ей белыми кружочками цифр.
– Позвонят, или придет Чертыханов, – сказал я.
– Хорошо бы не позвонили.
– Не думай об этом.
– Ладно, не буду. – Нина встрепенулась весело. – Давай посидим за столом еще немного. За нашим, за свадебным…
Она побежала в столовую, вновь захлопотала у стола. Затем позвала:
– Иди сюда, Дима. Я уже налила вина. Давай выпьем за нашу жизнь, долгую-долгую. Бесконечную. Как дорога, которая уходит к горизонту, а там, за горизонтом, она уходи: опять куда-то далеко, к новому горизонту…
– Выпьем, – сказал я. Мы сидели рядышком, плечом к плечу, ощущая одно, пронзительное и дорогое, дороже чего не бывает: счастливы. И, возможно, в огромном потрясенном мире в эту минуту и были счастливы так полно мы одни.
– Дима, а что вы сделали с теми людьми, которых я видела во дворе?
– Я их отпустил.
– Просто отпустил, и все?
– Да. Знаешь, кто среди них был? Ирина Тайнинская.
Нина молча и вопросительно взглянула на меня.
– Как она туда попала?
– С мужем. Их задержали с чулками. Громадный тюк чулок где-то схватили. На черта им эти чулки?..
– Это все Сердобинский, – сказала Нина. – Ирина одна никогда бы на это не решилась. Мне жаль ее… Ну и что же дальше? – Нина чуть ближе придвинулась ко мне. – Налей мне еще, – попросила она.
– По-моему, тебе хватит. Ты запьянеешь.
– Нет.
Я налил ей вина. Она выпила и рассмеялась, беспричинно и немного грустно.
– Хорошо как!.. Плакать хочется, как хорошо…
Она, должно быть, утомилась, лицо отливало прозрачной белизной, веки закрывались от усталости. Я провел ее в спальню, она легла на кровать и тотчас уснула. Потом я потушил в квартире свет, поднял маскировочную бумагу и приоткрыл окно.
Ночь была темная, безветренная и сырая. Внизу, вдоль улицы Горького, двигались войска. Приглушенный гул то стихал, то возникал вновь. Слышался рокот моторов, жесткий стук колес по мостовой, конское ржание… Движение войск не прекращалось ни днем, ни ночью, и создавалось впечатление, что движению этому не будет конца…
На той стороне улицы, над темными кровлями домов, вырвалось пламя, и тут же долетел звук выстрела зенитной пушки. Задребезжали стекла в раме. Нина проснулась и негромко позвала:
– Дима, ты где?
– Я здесь.
– Почему так темно? Я долго спала?
– Не очень.
– И ты скучал в одиночестве? Иди сюда…
Нина встала с кровати, зашуршала, снимая с себя платье: она забралась под одеяло. Я сел рядом.
– Стреляли? – равнодушно спросила Нина, точно справлялась о погоде, и вздрогнула зябко и радостно.
– Зенитки били несколько раз, – ответил я.
В это время в окне заметался зеленый свет: вражеский самолет, пролетая, сбросил осветительный снаряд. Он повис гигантским, точно качающимся от ветра фонарем, кажется, перед самым нашим домом. Свет проник в окно, упал на нашу кровать, на мгновение ослепил Нину, она чуть вскрикнула, точно ей внезапно плеснули в лицо студеной водой. Волосы вспыхнули зеленым огнем, таинственно и тревожно загорелись глаза, и влажно сверкнули зубы. Я наклонился и поцеловал ее.
Фонарь за окном медленно погас…
Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, – она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца – пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье… Война всегда против счастья.
Среди ночи Нина всем телом вздрогнула во сне, сдавленно вскрикнула и проснулась. Она села на кровати и обвела налитую сумраком спальню странным, диким взглядом. Мне знаком был этот ничего не видящий взгляд, когда все вокруг кажется нереальным, ужасающе страшным, и я не удивился, когда Нина вскрикнула и, заслоняя лицо, выставила руки локтями вперед, как от надвигающейся опасности… Затем, придя в себя, Нина со стоном облегчения опрокинулась на подушку.
– Тебе что-то приснилось? – спросил я.
– Да. – Нина сжала мою руку выше локтя, точно все еще не верила, что она дома, в постели, а не где-то там, в страшном, куда увело ее сновидение.
Я приподнялся, опираясь на локоть.
– Расскажи, что было после того, как тебя отпустил немец?
– Австриец, – поправила Нина, в глазах ее все еще стоял страх от пережитого во сне. – Когда он в узенькую щель вытащил меня из сарая, я вскочила и посмотрела ему в лицо, в глаза сквозь его очки: что мне делать, куда идти?.. Я еще не верила, что на свободе. Он был очень встревожен и волновался не меньше моего… Оглянулся направо, налево, потом ткнул пальцем в одну избу, стоящую в отдалении, в сумраке, во вторую избу, а потом махнул рукой на промежуток между ними и легонько толкнул меня вперед, и я поняла, что мне надо идти в проулок, где росла высокая ветла, а рядом с ней был колодезь с журавлем; этот колодезь я приметила днем, когда смотрела на улицу в щелку из сарая… Знаешь, Дима, какое странное состояние вдруг овладело мной… Солдат меня толкает, а я стою, ноги не слушаются. Наконец он почти крикнул: «Скорьей!» И толкнул сильнее. Я сперва пошла тихо, потом побежала. Угодила ногой в какую-то канаву, упала, вскочила и опять побежала. Вот он, колодезь, вот изгородь… Остановилась, прислушалась… Тихо кругом, ни голоса, ни шагов, ни выстрелов. Только сердце стучало в ушах… Сколько времени я тут стояла, не знаю. Может быть, долго, а может быть, минуту, которая показалась мне часом. Донеслись из дальнего конца села голоса, и я не стала искать калитку, перелезла через изгородь на огород. Под ногами зашуршала завядшая ботва. Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела… В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют… Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала…
Нина замолчала, сглатывая подступивший к горлу ком: она и сейчас плакала.
– Я ругала себя за то, что оставила его одного, будто предательница. Хотела даже вернуться, чтобы… вместе встать перед фашистами… Не вернулась потому, что знала, Никита никогда не простил бы мне этого: моя жертва была бы лишней и бессмысленной. И потом… мне жаль было тебя. Ужас как жаль! Мы бы никогда не увиделись с тобой, у нас никогда не было бы вот этой ночи… – Нина, повернувшись, коснулась моего плеча мокрым от слез лицом.
– Что же ты плачешь? – спросил я, осторожно вытирая ее щеку ладонью. Никита ведь жив! И мы, видишь, вместе.
– Да, – сказала Нина; всхлипнув. – Я ведь не знала тогда, что он останется жив. И не знала, что увижу тебя. Я была так одинока в тот миг!.. Представляешь, Дима, осенняя ночь, темнота со всех сторон, темное небо над головой… Такое впечатление, будто весь свет вымер и я одна, маленькая, озябшая, сижу на грядке и плачу… Ем брюкву и плачу… – Нина внезапно и коротко рассмеялась. – Вот чудачка!
– Что было дальше?
– Вдруг я услышала, как кто-то идет ко мне по огороду. Я вздрогнула и хотела бежать. «Не бойся, не бойся, девонька», – услышала я. Передо мной стояла пожилая женщина с подойником в руке, она случайно вышла в огород и увидела меня. Она напоила меня молоком, накормила, дала хлеба на дорогу, а потом указала, как незаметней пробраться к лесу… И я пробралась.
Нина села, прислонившись к спинке кровати, натянув одеяло до горла; рассыпавшиеся волосы темными прядями стекали по плечам, на подушку. В непритворенное окно задувало, врывался прибойный – то стихая, то нарастая рокот движущихся по улице войск…
Я проснулся первым. В окне серел рассвет, мокрый, ветреный. В комнате было прохладно и тихо, слышно было, как в стекла шлепались снежные хлопья и тут же сползали вниз; по водосточной трубе со всхлипыванием стекала вода.
Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Нину: на моей руке лежала ее голова. Когда она повернулась, я осторожно высвободил руку и неслышно встал. Прикрыл окно. Оделся. Прошел в ванную побриться. В передней задребезжал звонок.
Я открыл дверь. Передо мной на площадке стоял Чертыханов.
– Здравия желаю, товарищ капитан! Доброе утро.
– Что-нибудь случилось? – спросил я, готовый ко всему неожиданному.
Чертыханов помотал головой.
– Никак нет! Я, товарищ капитан, всегда страдал от излишка вежливости. Иной раз самому тошно от такой своей тонкости. Долг вежливости заставил меня прийти к вам: желаю поздравить вас с законным браком.
– Спасибо.
– Я уже час, как пришел. По улице гулял, боялся будить…
– Заходи.
Чертыханов неуверенно топтался на месте.
– Больно строго вы смотрите, боязно заходить.
– Разве ты в чем-нибудь виноват?
– Солдат всегда в чем-нибудь виноват. Как по нотам. – Я кивнул ему, и он осторожно перешагнул порог, спиной прикрыл дверь. – Разрешите раздеться?
– Раздевайся и проходи. – Я приложил палец к губам, призывая к тишине.
Прокофий осторожно, на носках сапог шагнул в столовую, окинул взглядом неубранный стол с остатками угощений и вин, зябко повел лопатками, потирая руки, – уверен был, что сейчас и ему перепадет…
– Где достал все это, сознавайся? – шепотом спросил я. – Разве это твое, что ты так распоряжаешься?
– Никак нет. Не мое, но наше. Отбитое у грабителей. Не мог удержаться. Ведь свадьба, товарищ капитан. Неужели не понравилось? А я старался… Чертыханов хитро косил на меня насмешливым глазом.
Я рассмеялся:
– Жулик ты, Прокофий. Хотя Никита Добров и сказал, что ты молодец.
Чертыханов приосанился и отметил с важностью:
– Никита – парень с головой, он понимает толк в жизни. Он попрактичнее вас будет, товарищ капитан…
– Ладно, садись, выпьем…
– С большой охотой, товарищ капитан, а то в горле хрипы какие-то появились, промочить надо…
– Наливай.
Чертыханов наполнил рюмки, привстал и отчеканил:
– С законным браком вас!
Я погрозил ему, показывая на дверь в спальню, и он, поперхнувшись, пригнулся и прошептал:
– За долгую совместную жизнь… – Выпил одним глотком, покрутил головой, чуть морщась. – Эх, хорошо!.. Нет, товарищ капитан, Чертыханов и в самом деле молодец! Мы за эту влагу рисковали головой.
– Ешь, после хвалиться будешь, – сказал я. – Что в батальоне?
– В батальоне, товарищ капитан, тихо и мирно. Ни звонков, ни приказов. Забыли про нас. Мы свое дело завершили, теперь начальство все свои заботы по другим рельсам направило, другие дыры образовались – их надо затыкать. – Он причмокивал, закусывая. Щеки его сразу сделались тугими и порозовели. – А я, товарищ капитан, вашего приказания насчет сна не выполнил. Ходил с ребятами в ночной обход. Вернулись ни с чем. Не задержали никого, не постреляли даже, не то что в прошлые ночи. Бойцы наши сейчас отсыпаются, а я вздремнул немного и сюда… Разрешите еще одну? – Он выпил и опять, морщась, покачал головой. Я отнял у него бутылку, и Прокофий недоуменно и с мольбой уставился на меня, точно я совершил что-то непозволительное. – Товарищ капитан, разве вы не знаете, что бог любил троицу? – Я налил ему третью рюмку. – Спасибо за гуманность. Эту рюмку я приберегу до вашей жены. Выйдет к нам, и тогда…
– Дима! – послышался голос Нины.
Я быстро прошел в спальню. Нина сидела на кровати. Восхищение мое медленно сменилось тоской, мне стало страшно: скоро, очень скоро наступит момент, который разъединит нас надолго, быть может, навсегда. Я ощутил, как кровь медленно отлила от лица, и Нина спросила, испуганно расширив глаза:
– Ты побледнел оттого, что подумал о нашей разлуке?
– Да.
– Зачем? Ведь мы вместе. Мы всегда будем вместе… пока… пока живем на земле…
Я никогда не верил в слияние душ, не понимал, как можно быть вместе, находясь на расстоянии, и еще крепче прижал ее к себе.
– Кто там пришел? – спросила Нина, осторожно освобождаясь.
– Прокофий.
– За тобой? – испугалась она.
– Пришел поздравить…
– Я сейчас выйду к вам.
Чертыханов недвижно сидел, облокотясь о стол и положив на ладонь тяжеловатый свой подбородок; его глаза, утратившие обычную хитроватую ухмылку, смотрели в одну точку, не мигая.
– Ты, кажется, загрустил?
– Думаю, товарищ капитан. – Вопреки своему обыкновению он не встал. Из такого-то дома, теплого, чистого, просторного, от жены – да в осеннюю стужу, в дождь, в огонь, под пули… Ох, неохота, товарищ капитан! Выть впору, как неохота. А надо. Вот как надо. – Он провел ребром ладони по горлу. – Позарез надо.
– Надо, Прокофий, – сказал я, садясь напротив него.
Прокофий гулко вздохнул.
– Подумать только: Москва, наша Москва, столица всего мирового пролетариата, на осадном положении. Даже не верится.
В столовой появилась Нина. Чертыханов поспешно вскочил, опрокидывая стул, сказал тихо:
– Позвольте вас поздравить с законным браком.
– Спасибо, Прокофий. – Нина поцеловала его.
– Вам спасибо. За такой поцелуй можно идти на смерть, как по нотам! Позвольте выпить за ваше здоровье! – Выпив рюмку, он звучно чмокнул донышко. – Вот теперь хватит. В самый раз. Теперь, товарищ капитан, приказы исполнять намного будет способнее.
Некоторое время мы молчали. Минута расставания подступила вплотную, к самому горлу. Мне страшно было смотреть Нине в глаза. Смятение мое выдавала рука, лежавшая на столе: пальцы непроизвольно выбивали дробь. Нина прикрыла их своей узенькой рукой.
– Не надо, – сказала она тихо и встала; выйдя в кабинет, позвала Чертыханова. Они о чем-то пошептались там, должно быть, она просила Прокофия о том, чтобы он за мной «присматривал». Я слышал, как Чертыханов пробасил:
– Будьте уверены…
Они вышли. Нина была немного озабоченная и строгая. У Прокофия был беспечный вид подвыпившего человека.
– Я сейчас пойду по своим делам, а затем приду к вам в батальон, сказала Нина.
– Но ты можешь нас не застать.
– Застану, – уверенно ответила она. – Я только уберу немного со стола.
– Подожди. – Я усадил ее рядом с собой. И замолчал, подыскивая нужные слова.
Чтобы не стеснять нас своим присутствием, Чертыханов, взяв стопку тарелок, ушел на кухню.
– Как бы тебе объяснить, Нина, – проговорил я. – Ты теперь не свободна принимать решения самостоятельно. Пойми меня правильно… Ты теперь не одна… Ты обязана думать о нем, который у нас будет… Ты обязана его оберегать… И понимаешь… – Я запнулся, и она, не раздумывая, подсказала:
– Тебе бы не хотелось, чтобы я вернулась опять туда, в леса?
– Да, – сознался я. – И здесь для тебя хватит работы…
Нина нахмурила брови, отняла у меня руку и положила ее на горло.
– Хорошо, Дима, я подумаю. Я скажу тебе о своем решении, когда приду к тебе в батальон.
– Ты только не думай, пожалуйста, что я чего-то испугался или еще там что…
– Нет, нет, – поспешно отозвалась Нина. – Я ничего такого не думаю.
22
Браслетов неожиданно и по-дружески обнял меня.
– А ведь сдружились мы с тобой, Ракитин! – воскликнул он, впервые переходя на «ты». – Я схожусь с людьми медленно и нелегко – сомнения грызут душу: все думается, что человек не такой, каким хочет казаться, что внутри он совсем иной… А ты такой, какой есть, без хитрой подоплеки. И знаешь, чем ты меня сразил: у тебя тоже есть жена, но ты ни слова о ней не сказал. А я распинался перед тобой – противно вспоминать…
Я прервал его:
– Не надо об этом, Николай Николаевич. Мы друг друга поняли?
– Вполне.
– Вот и хорошо. Главное – понять друг друга и поверить.
Браслетов становился все более уверенным в своих поступках и все более чувствовал себя хозяином в батальоне. Красивое, нежных девичьих линий лицо его немного огрубело, на нем заметно проступали – как бы вновь прорезывались – волевые черты, которые безошибочно формируются опасностью.
– Прощание с Москвой не страшит, – как бы вслух подумал он, пошевелив круто изогнутой бровью. – Беспокоит другое: не вернуться бы нам в нее, пятясь задом.
Я рассмеялся:
– Откуда такие мрачные мысли, Николай Николаевич! Загадывать, что с нами будет впереди, занятие бесполезное. Уверен в одном: придется тяжело. До невозможности. А если случится полегче, то это будет для нас вроде приятного сюрприза.
Браслетов тоже рассмеялся, беспечно и как будто с облегчением.
– Ты прав. Привык я к тебе, честное слово! Как будто знаю тебя давно-давно…
– И я привык к тебе, – сказал я. – За первые наши беседы – они были резковаты большей частью по моей вине – приношу извинения. Совершенно искренне…
Браслетов отступил от меня на несколько шагов, точно испугавшись чего-то.
– Нет, нет, – запротестовал он. – Даже вспоминать об этом не надо.
– Согласен. Не будем вспоминать. Садись, обсудим положение. Необходима особая бдительность на марше: не привести бы к фронту вместо батальона роту.
– Нам опасаться нечего. Бойцы один к одному, – возразил Браслетов. Но замечание мое вселило в него невольное беспокойство. Он встал. – Пойду соберу своих ребят, проведу с ними беседу…
– Потом ты можешь навестить жену и дочку, – сказал я.
Комиссар вдруг заволновался, хотя всячески старался скрыть это волнение.
– Если не возражаешь, я схожу на часок. Извини меня…
Когда комиссар ушел, я позвонил Нине. Никто не отозвался. На душе было неспокойно, сердце болело, я просто чувствовал это физически.
За стеклянной перегородкой появился лейтенант Тропинин, сдержанный, подчеркнуто аккуратный, с четкими движениями.
– Машин на ходу оказалось три, – доложил он. – Остальные не пригодны. Бензин слили в эти три полуторки. Но шоферов только два.
– Ладно, что-нибудь придумаем, – сказал я. – Спросите, нет ли среди наших бойцов водителей. Продовольствия хватит на сколько суток?
– Думаю, суток на двое. С натяжкой, – ответил Тропинин. – Какое направление возьмем, чтобы разработать маршрут движения?
– Подольск, Серпухов, возможно, Тула.
– На какой час назначите выступление?
– На шесть часов завтра, – сказал я. – Соберите командиров взводов.
Тропинин привел лейтенанта Кащанова, лейтенанта Самерханова и младшего лейтенанта Олеховского. Они молча сели на диван, ожидая, что я им скажу.
– Ну, друзья, не надоело еще сидеть здесь? – спросил я. – Душа на фронт, к месту сражений, не просится?
Командиры заулыбались.
– На фронте холодно, товарищ капитан, сыро, – отозвался Кащанов. – А здесь тихо, тепло и сытно. Всю жизнь бы так провоевал…
– Да и весело, – сказал лейтенант Самерханов, коренастый, широкогрудый парень с черными сросшимися бровями, нависающими над глазами узкого и длинного разреза; он привлекал меня диковатым нравом с мгновенными вспышками радости или гнева.
– В каком смысле весело? – спросил я его.
– Людей интересных задерживали… Биографии интересные…
– Он главным образом девушек задерживал, – пояснил младший лейтенант Олеховский. – Или они его задерживали – не поймешь. С одной всю ночь на крыше продежурил, зажигательные бомбы тушил.
Самерханов подпрыгнул от внезапного возмущения:
– Зачем смеешься? Разве это плохо – зажигалки тушить?
– Сядь, тебя разыгрывают, – спокойно сказал Тропинин. – Тушил так тушил. Это похвально.
– А зачем так говорить? Зачем меня разыгрывать? Разве это честно?
– Успокойся, – сказал я. – Все уже позади. Прощайтесь с Москвой, с девушками, которые вас задерживали. Готовьтесь к долгой дороге, она будет нелегкой – сто с лишним километров… На транспорт не надейтесь. Обратите внимание на обувь, чтоб ни один из бойцов не стер ноги в пути. Не упускайте мелочей, которые могут превратиться в крупное бедствие.
– Будет исполнено, товарищ капитан, – сказал лейтенант Кащанов, всегда неторопливый и обстоятельный. – Бойцы знают, что им предстоит большой поход.
Отпустив командиров, я позвал за перегородку Петю Куделина.
– Я сейчас уйду, – сказал я ему. – Хочу попрощаться с матерью. Ты останешься здесь. Сиди у телефона. Если позвонит моя жена, скажи, чтоб ехала на Таганскую площадь. Я буду там. Если позвонят от майора Самарина, то позовешь лейтенанта Тропинина. Он здесь. Понял?
– Так точно, понял. – Куделин тут же сел за стол и пододвинул к себе телефонный аппарат.
Москва опустела. Точно ураган, ворвавшись в город, пронесся по улицам, по площадям и, наигравшись вдоволь, умчался, оставив на мостовых клочья газет, кучи мусора, россыпь расколотых стекол, осколки от зенитных снарядов. Лишь баррикады из мешков с песком, бетонные надолбы и стальные противотанковые ежи на городских оборонительных поясах – Садовом и Бульварном – держались прочно и, казалось, навсегда. На этих укреплениях предстояли последние бои за столицу…
Я шагал по знакомым, исхоженным мной улицам осажденной Москвы и с прощальной печалью оглядывался вокруг.
Чертыханов, шагая сзади меня, не тревожил вопросами – он понимал мое состояние.
Дома я застал мать в слезах.
– Наказал же меня бог непутевой девкой! – прокричала она, когда я вошел. – Что она делает, Митя!.. Скажи ты ей.
– А что, мама?
– На войну уходит, – сказала она, кивая на перегородку, за которой находилась Тоня. – Зачем мне жить, если вас не станет рядом? Ты уйдешь, она уйдет – что мне делать на свете?
Мать показалась мне маленькой, беспомощной, поникшей от горя. Выступающие лопатки вздрагивали, по морщинкам на щеках ползли слезы. Я вытирал их платком, а они все текли и текли…
– Не надо, мама, – проговорил я. – Никуда она не пойдет.
Из другой комнаты вышла Тоня, одетая в черный костюм, высокая, стройная и сильная, огромные зеленые глаза в тяжелых веках смотрели озабоченно, точно она решала глубокую жизненную задачу, но еще не решила окончательно.
– Почему ты считаешь, что я не пойду? – спросила она. – Пойду. Я была в военкомате; меня могут направить в школу военных летчиков.
Мать резко обернулась к ней, взмахнула маленькими кулачками.
– Без тебя там не обойдутся! Летчица. Не согласная я!
Я улыбнулся: мать не умела ругать нас, никогда не ругала, не могла настоять на своем, и сейчас она, наскакивая на Тоню, выглядела немного смешной, забавной и жалкой.
– Не согласная – и все тут! И ты должна мне подчиниться. Я мать! Я не велю!
– Перестань, мама, – спокойно сказала Тоня, отстраняя ее от себя. Чего раскричалась? Если я решусь, то никакие твои слезы не помогут. Перестань плакать. Перестань сейчас же. Сын уходит – ты его не останавливаешь?
Мать сказала строго, почти торжественно:
– Он сын. Разве я могу его удерживать? Мне не дано таких прав. Если матери будут удерживать своих сыновей, – кто на защиту нашу встанет? Ты, может? Такие, как ты?! Я тебя не пущу, Антонина, так и знай.
Мать для устрашения шаркнула ногой в подшитом валенке. Тоня упрямо повторила:
– Решусь – слезы твои и угрозы не помогут.
Мать снова шаркнула подшитым валенком.
– Ну и ступай! – крикнула она. – Хоть сейчас. И знай: нет у тебя матери, а я буду знать, что дочери у меня нет. Нету! Отказываюсь от тебя.
Тоня взглянула на нее громадными зелеными глазами, печально усмехнулась:
– Чего наговорила – и сама не знаешь. Отказываюсь… Умрешь ведь, если откажешься, старенькая… – Она попыталась обнять ее, но мать отстранилась, отмахиваясь:
– И умру. Лучше умереть, чем жить одной…
– Я тебе умру! – пригрозила сестра, сдавливая ее в объятиях.
– Пусти! – крикнула мать. – Пусти, говорю… Ох, косточки мои! простонала она, сдаваясь.
Через минуту мы сидели втроем на диване; Чертыханов, чтобы не мешать нам, незаметно вышел на крылечко. Мать облегченно вздохнула и улыбнулась светло-светло, как солнце, ощутила возле себя тепло наших плеч, рук.
– Никуда она от тебя не уйдет, мама, – сказал я.
Тоня промолчала, и мать толкнула ее локтем:
– Слышишь, что тебе приказывают?
– Слышу, мама, – отозвалась сестра, замкнуто глядя в одну точку. Володя Тропинин ничего тебе не передавал для меня?
– Нет.
Мать встрепенулась.
– Печку надо затопить, холодно что-то… И чаю согреть. – Своей суетливостью она старалась отдалить минуту расставания со мной…
За окном зашумел дождь, глухо застучал в стекло, вызывая невольную дрожь. Тоня зябко повела плечами и пододвинулась ко мне.
– Он не сказал, что придет сюда?
– Кто?
– Володя Тропинин.
– Нет.
– А ты не напомнил, что ему надо прийти сюда? Не пригласил?
– Он тебе нужен?
– Не знаю. Он очень несчастен.
– С чего ты взяла? Он признавался в этом?
– Он никогда не признается, – сказала Тоня. – Он не умеет жаловаться. Но я знаю, вижу: он носит в душе большое горе.
Я вспомнил горькую усмешку Тропинина, его всегда печальные глаза и согласился:
– Может быть…
Мы долго сидели молча, изредка обмениваясь краткими замечаниями. Моя мысль всякую минуту возвращалась к Нине: где она, что делает, сможем ли мы повидаться перед отходом?.. Едва я успел подумать об этом, как форточка с шумом раскрылась, в комнату ворвались капли дождя – это, рывком распахнув дверь, вбежала Нина, необыкновенно оживленная, легкая, какая-то вся праздничная. Она поцеловала мать.
– Здравствуйте, мама! Ах, я готова повторять слово «мама» тысячу раз: мама, мама, мама!.. С самого детства не произносила его… Здравствуй, сестричка!.. – И Тоню она поцеловала. – Здравствуй, мой муж, самый красивый, самый щедрый, самый мужественный!
Я с изумлением следил за ней. Сзади нее, у двери, стоял и затаенно ухмылялся Прокофий Чертыханов.
– Что ты на меня так глядишь? – спросила Нина. – Не узнаешь? Это я, твоя жена. Нина… Знаешь, где я сейчас была, с кем разговаривала? – Я пожал плечами. – С майором Самариным.
– Зачем тебе это понадобилось? – В первую минуту я подумал о том, что она просила его не отправлять меня на фронт.
– Он приказал тебе зачислить меня в твой батальон.
– Ты с ума сошла!
– Не хочу больше расставаться с тобой, – заявила Нина решительно. Никогда.
– И не страшно тебе? – встревоженно спросила мать.
– Нет, – сказала Нина. – Страшнее того, что было, не будет.
– Я не возьму тебя, – сказал я. – И не рассчитывай.
– Прикажут – возьмешь.
– Где ты нашла майора Самарина?
– Я позвонила ему, и он меня принял.
– Кто тебе дал номер телефона? Чертыханов? – Я теперь только понял, о чем они говорили сегодня утром. – Ну не мерзавец ли ты, Чертыханов, после этого? Везде ты суешь свой нос!
– Меня спросили – я ответил, – сказал Чертыханов. – Консультация.
Я сел возле Нины.
– Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Как мне жить на фронте, как воевать, если жена рядом? Чтобы я все время дрожал за тебя?..
– Ты не будешь дрожать, – ответила Нина. – Мне здесь не легче, одной-то… Я все продумала. И о сыне не тревожься. До этого еще далеко…
Через час явился Тропинин. Он снял с себя шинель, привычно расправил гимнастерку под ремнем, распрямился.
– Извините, товарищ капитан, мне разрешил отлучиться комиссар Браслетов. Он вернулся. Я хочу вам доложить, что батальон к выступлению готов.
– Садитесь, – сказал я, указывая на стул возле стола.
Тропинин не проронил больше ни слова. Он безотрывно смотрел на Тоню, изредка застенчиво и грустно улыбаясь.
Тоня, не сдержавшись, крикнула ему:
– Что ты на меня смотришь? Уставится своими глазищами и молчит. О чем ты хочешь меня спросить – спрашивай. И что ты хочешь, чтобы я ответила? Она откинулась всем телом на спинку дивана и заявила глухо: – Останься живым, Володя. Вернись…
Лейтенант Тропинин чуть привстал, волнение перехватило ему горло:
– Это очень трудно, Тоня, но я постараюсь… Спасибо… – Он медленно опустился на стул и прикрыл глаза ладонью.
