Текст книги "Спокойных не будет"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
8
ЖЕНЯ. В первый момент мне подумалось, что я была здесь только вчера. Я как будто совсем забыла, что когда-то бежала отсюда возмущенная и непримиримая, наговорив друзьям Вадима дерзостей.
В передней, как и раньше, меня встретили Вадимовы тетушки, старые девы: Аглая Степановна, Агния Степановна, Анатолия Степановна и Антуанетта Степановна, все на одно лицо, все высокие, сухопарые, со впалой грудью и выступающими ключицами, прикрытыми пожелтевшими от времени кружевными кофточками старинного покроя. Они обнимали меня, звонко чмокали в щеки и восклицали с непритворным восхищением.
– Что с тобой происходит, Женечка! – сказала Аглая Степановна, старшая из сестер.– Ты становишься все женственней, все элегантней. Непостижимо!
Агния Степановна, вторая сестра, подтвердила:
– Очарование, да и только!
– Что называется, женщина с изюминкой! – Анатолия Степановна заключила меня в объятия.– Молодость! Куда от нее денешься?..
Антуанетта Степановна грубоватым голосом подвела итог:
– Ты, Женя, создана для поклонений. Да, да. И не возражай, не спорь...
– Ты все реже стала у нас бывать,– упрекнула меня старшая сестра.– Нам без тебя скучно.
– Все некогда, Аглая Степановна,– оправдывалась я, невольно краснея.
В прихожую мимоходом заглянул Вадим в черном костюме, на горле бабочка, в руках бутылки.
– Опаздываем, как всегда? Откуда у тебя эта чуждая нашему дисциплинированному быту черта?
– От сознания собственной независимости,– ответила я.
– Ты бы помолчала... Ты демонстрируешь свою зависимость, находясь даже за тысячи километров от предмета...
Я прервала его.
– Ну, ну, без намеков! – Я не рассердилась, я не в силах была расстаться с той бесшабашностью, которая внезапно захлестнула меня. Я взглянула на себя в зеркало – ах, как понравилась самой себе! – привычным лихим жестом оживила локон надо лбом, улыбнулась и проследовала мимо строя тетушек в гостиную.
Все уже были в сборе, все с нарастающим нетерпением ждали сигнала, чтобы двинуться к столу. Большинство находившихся здесь я помнила еще по тому вечеру, но несколько пар были новыми, с ними я и познакомилась. Как ни странно, первым поднялся и приблизился ко мне Гриня Названов. Высокий, ладный, с ненаигранной мужской ленцой, идущей от уверенности в себе. Он взял мою руку и поднес к губам.
– Откровенно признаться, я немного опасался, что вы не придете,– сказал он, в медленной улыбке приоткрывая зубы.
Я посмотрела ему в глаза в тяжеловатых, припухших веках.
– Опасались? Зачем я вам понадобилась? Мне кажется, что между нами не было ничего такого, что можно было бы вспомнить с приятным чувством.– Лицо у него чистое, холеное, без единой морщинки, над высоким лбом – небрежная тугая прядь. И во мне вдруг возникло ощущение, будто именно его я и хотела видеть сегодня, о нем подсознательно думала.
Названов опять улыбнулся.
– Мы, помнится, не доспорили с вами о добре и зле, о праве на геройство и на трусость.
– Сейчас у меня иное настроение, и боюсь, что спора не получится.
– У меня тоже настроение иное.– Только сейчас я почувствовала, что Названов все еще держит мою руку в своей, и отняла ее.– Что ж, будем слушать музыку или же лирику Толи Туманова?
Саша Конский, рекордсмен-штангист, парень с маленькой стриженой головой на несоразмерно массивных, чугунной твердости плечах, запротестовал:
– Ну вас, ребята, с вашей лирикой! Сейчас двенадцать пробьет.
– Да, надо сперва освежиться,– согласился Феликс Панкратов.– А потом и лирика пойдет в ход!
Толя Туманов на этот раз не обиделся, даже рассмеялся беззлобно.
– На пустой желудок и на трезвую голову лирика не идет, Саша? Так и быть, не стану читать. Живи, как сорная трава, без лирики.
Только спутница Туманова, Дина, девушка с ярко накрашенными, толстыми губами, оскорбилась за поэта и отвернулась, чопорно вскинув птичий профиль.
Я смотрела на всех с добрым чувством, и впечатление, которое создалось у меня первый раз – я была тогда резкой, взъерошенной,– как-то стерлось, ребята казались мне простыми, и даже Феликс Панкратов и Толя Туманов, расслабленный, уставший от жизни и поэзии, сейчас выглядели бодрее, радостней.
А Грини Названова я почему-то стеснялась. Вот дурочка! Никогда в жизни никого не боялась. А тут взгляну как бы нечаянно, встречусь с его прищуренными, словно бы смеющимися глазами, и взгляд мой делает стремительный рикошет. Он сидел, вытянув ноги, возле низенького столика и не торопясь курил и сквозь реденький дымок наблюдал за мной. И я ощущала неловкость и тревогу. Между нами протянулась какая-то нить, тонкая, точно паутинка, я пыталась оборвать ее, но она не только не рвалась, а все больше крепла. Это меня изумляло и настораживало.
– И в самом деле захотелось выпить бокал хорошего холодного вина.– Названов положил окурок в пепельницу, изображавшую раскрытую пасть бегемота, и взглянул на часы.– Чего он медлит? По-моему, пора. Феликс, включи радио.– Гриня сдержал снисходительную усмешку.– Сейчас нас будет приветствовать президент государства. Как всегда, обрадует тем, сколько мы выплавили чугуна и стали в истекшем году и сколько добыли прочих богатств, входящих составными частями в наше экономическое могущество.
Феликс Панкратов тоненько засмеялся.
– Весело,– сказал Саша Конский чеканным голосом, без улыбки.
Толя Туманов примирительно и с грустью сказал:
– Это ничего, это, должно быть, нужно. Лишь бы не забыл пожелать людям счастья в Новом году, удач и радостей...
«До чего же он изнеженный,– подумала я про Толю,– хрупкий, податливый, и страсть его, должно быть, не горячая, не огненная, а теплая, как варежки, блеск черных глаз притушен тенью густых, будто наклеенных ресниц. Он опоздал родиться лет на сто... И вообще, что их всех объединяет? Скептическое отношение ко всему окружающему, к самой жизни?»
Словно угадав мои мысли, Гриня Названов остановился возле моего кресла.
– Мы индивидуалисты. В хорошем смысле этого слова. У нас каждый сам по себе. Мы не пытаемся друг на друга влиять, тем более исправлять, не требуем от другого того, что у него нет и не должно быть по складу ума и характера. Мы можем говорить, читать стихи, если вам захочется, вас внимательно выслушают; захотелось помолчать – молчите, вас не осудят. Мы без обязательств: обязательства – одна из форм угнетения человека человеком. Нам все равно, в кого вы влюблены сегодня и в кого будете влюблены завтра и постоянны ли вы в любви или изменчивы. Это дело ваше. Если двое влюблены друг в друга, вот как Толя и Дина, то никто но смеет вмешиваться в их интимные отношения. Если же у них что-то разладилось, то те, кто заинтересован в нем или в ней, могут претендовать на внимание его или ее...
Я слушала Гриню и изумлялась самой себе: мне совсем не хотелось возражать ему, как раньше, мне было как-то все равно, что он высказывал, я чувствовала себя немножко расслабленной, немного ленивой от доброты к людям: пускай живут и индивидуалисты... Мне было хорошо оттого, что на меня смотрел этот человек, Названов.
Феликс Панкратов включил радиоприемник. Послышались слова приветствия Председателя Президиума Верховного Совета СССР.
Мы переглянулись, как бы вторично слушая знакомые фразы. Названов сказал, обращаясь ко мне:
– Не скучновато ли жить, когда заранее знаешь, что будет через год, через месяц, через неделю, даже через пять минут? Но нас ждет вино, это приятное утешение в жизни.
Вадим распахнул дверь в гостиную и объявил громко и немного торжественно:
– Прошу занимать места согласно указаниям главного распорядителя вечера! – Он весь сиял: белозубая, влажно поблескивающая улыбка, чуть выпуклые глаза, русые вьющиеся на висках волосы; ослепительный треугольник рубашки казался выпуклым, на горле – бант.
– Я надеюсь, главный распорядитель догадался посадить меня и Женю рядом? Я не хочу в такой вечер сидеть в одиночестве.– Названов наклонился ко мне.– Вы не возражаете?
– Нет, не возражаю.– Я взялась за протянутую мне руку.
Мы шумно двинулись к столу. Искали на тарелках карточки со своими именами и останавливались, как на возвышенности в начале веселого пути: впереди расстилалась заманчивая, осиянная солнцем зеленая равнина, по которой предстояло наше шествие.
Новогоднее приветствие закончилось. Долетели удары часов Спасской башни.
Возле наших ног легла незримая черта, ее мы перешагнули и очутились в Новом году! Шаг этот сопровождался веселыми восклицаниями, поздравлениями, тонким звоном хрусталя, вспененным вином. Мы выпили стоя.
Тетушки Вадима, шеренгой своей занимавшие полстола, целовались друг с другом, растроганные, и вытирали глаза кружевными платочками. Как, должно быть, жаль было оставлять позади еще один год жизни, которых осталось так мало.
И как пронзительно сладко и беспечно было мне оттого, что впереди у меня виделось столько лет, еще не начатых, не опознанных, загадочных, и в каждом из них – новые встречи, события, неожиданности, восторги.
Мы сели и поставили на стол бокалы. Я почувствовала, как на мое плечо слегка надавило плечо Названова, теплое и упругое. Он сидел справа от меня, невозмутимый, с улыбкой глядел на излишне оживленных ребят и девчонок, он видел, что я все более подпадаю под его спокойную власть, и ненавязчиво руководил мною. А с левой стороны непоседливо суетился, все время подталкивая мой локоть, Феликс Панкратов, то и дело вскакивал, кричал, стараясь перекрыть застольный гул, торопясь, разливал, расплескивая, вино в бокалы.
Названов отвел плечо, повернувшись ко мне.
– Какие у вас духи? Аромат удивительный.– Он приблизил лицо к моим волосам.– Голова кружится.
– У мамы позаимствовала.– Глаза его стояли перед моими глазами, серые, в легком синем туманце.– Шанель...– У меня у самой голова сладко покруживалась, и стол, сверкая хрусталем, плещущейся влагой в бутылках, как бы уплывал от меня и опять приставал, чуть покачивался под локтем.
– Я слышал о вас...– сказал Названов, и тонкие волосы у меня над ухом шевельнулись от его голоса.
– Что именно?
– О вашем несчастье. Или о счастье. В зависимости от того, как к этому относиться, какими мерами мерить. Я имею в виду ваше замужество и естественную, хотя и невесёлую, развязку этой интриги. Если смотреть на это по мещански, то это катастрофа, большое несчастье. Если же воспринять философически , то данная катастрофа есть обретенная свобода и она есть счастье. Я верю в лучшее. Все, что происходит в судьбе человека, все к лучшему, даже на первый взгляд самое ужасное, трагическое – все это в конечном счете к лучшему, к совершенному. Можно расстаться со всем, самым дорогим, необходимым, кроме свободы Самое великое завоевание человечества в бесконечности веков это свобода, чувство свободы, жажда свободы, стремление к ней. Разве можно лишить себя свободы добровольно, как это сделали вы?
Названов коснулся того места в моей душе, которого я сама боялась касаться,– это было мое горе, мои слезы, моя тоска и мое вечное. И это свято.
– Одну минуту,– прервала я Гриню.– Я вам дала повод или позволение комментировать то, что вас ни в коем случае не должно тревожить?
Откинув голову, Названов взглянул на меня как бы издалека и как бы не узнавая.
– Извините, пожалуйста,– пробормотал он и тут же, чтобы перевести на другое, включился в застольное веселье.– Друзья, я предлагаю тост за удачу! За удачу каждого из нас, и пусть каждый достигнет той цели, к которой стремится... Пускай Саша Конский по-прежнему не расстается со своей «тяжестью» и поднимает ее выше над головой, да посыплются к нему призы – всесоюзные и мировые!..
– За меня можете не бояться, сказал Конский.– Считайте, что призы у меня в охапке! – Он смеялся, и голова его, крошечная, стриженая, как будто перекатывалась среди массивных бугров плеч; девушка, сидевшая рядом с ним, бледненькая и хрупкая, казалась жалкой тростиночкой возле горы; она боязливо отстранялась от него, чтобы он, поворачиваясь, не задел ее своим чугунным плечом.
Названов продолжал, переходя на Феликса:
– Тебе, полиглоту Панкратову, познавшему неведомые языки, совершить путешествия в Африку, пожить в джунглях и для полного комплекта изучить язык обезьян!
Саша Конский засмеялся, и голова его перекатилась от плеча к плечу.
– Ему это не трудно! Он и сам похож на обезьяну. Только не забирайся глубоко, а то съедят, останутся от тебя одни очки...
Феликс ответил, не сердясь:
– Ты, Саша, осел. Ослище! Что касается обезьяньего языка, то изучить его мне нетрудно: стоит лишь прислушаться внимательно к одному из вас.
– Тебе, Туманов,– сказал Названов, и Толя, опустив глаза и положив на край стола пальцы, ждал, чуть побледнев: это пожелание, выраженное в шутливой форме, для него было, очевидно, важно.– Тебе, Толя,– повторил Названов серьезно,– поэту талантливому, тонкому, очень искреннему, пора начать печататься, чтобы не засохнуть пустоцветом. Для этого следует несколько поступиться своими интересами, своими принципами, ведь и так называемые гражданские поэты нередко обращались к патетической публицистике. Маяковский, например, писал искрение и с восторгом:
Мы Маркса открывали каждый том,
Как в доме собственном мы открываем ставни...
– Это надо понять, Толя. Пожелаем тебе, – Названов приподнял бокал,– написать поэму не хуже Маяковского или Есенина...
– Спасибо,– прошептал Туманов, схватил бокал с вином и торопливо, никого не дожидаясь, выпил.
Вадим Каретин спросил Гриню:
– А чего ты пожелаешь своей соседке слева, Жене Кавериной, виноват, Токаревой?
Названов вроде бы с опаской покосился на меня: я улыбалась, ожидая, что он скажет.
– В данном конкретном случае я пасую: человека этого знаю мало. Узнаю больше – обязательно что-то пожелаю. Тогда, возможно, я скажу и о том, что ее ждет впереди.
– Так узнай больше,– воскликнул Феликс Панкратов.– Кто тебе мешает!
– Если позволят – узнаю,– сказал Гриня тихо, скорее для меня одной.
Меня окружало какое-то облако, прозрачное, золотистое, невесомое, и покачивало. «Попробуйте...» – подмывало желание сказать Грине. Но я промолчала, только засмеялась, озорно тряхнув волосами.
– Тост твои затянулся, Гриня, – крикнул Феликс.– Давайте выпьем!
Поддержка была мощной и единодушной. Все опять встали, кроме тетушек Вадима. Бокалы опять столкнулись, расплескивая вино над центром стола. В это время прозвучал властный окрик:
– Стойте! – В дверях стоял Аркадий Растворов – черный, ладно сшитый костюм, всклокоченная борода впереди белой рубашки, рука с белой полоской манжета оперлась о косяк двери, на пальце – перстень с большим голубым камнем. За плечами Аркадия – его постоянные спутники – Кирилл Сез и Мишка Меркулов.
– Стойте! – повторил Растворов.– А что ты пожелаешь мне?
– О, Кадя! – Названов обрадованно приподнял свой бокал выше всех.– Это прекрасно, что ты с нами. Ты всегда появляешься вовремя. Сюрпризом. Я желаю тебе победы в борьбе за лучшее место в жизни, за лучшую спутницу в жизни!
Тетушки побаивались Аркадия и его друзей. Они всполошенно, хотя внешне и сдержанно, со строгими лицами вышли из-за стола.
– Теперь гуляйте одни,– сказала Аглая Степановна, старшая.– Мы посидели с вами, и достаточно. Пойдем к себе. Что будет нужно, Вадик, ты скажи, подадим...
Аркадий повел бровью, и Кирилл с Меркуловым поспешно вынули из сумки и поставили на стол бутылки.
– Наш вклад.– Пришедшие заняли места тетушек. Вадим принес чистые тарелки и бокалы. Растворов, увидев меня по другую сторону стола, широко и картинно раскинул руки.
– Кого я вижу! Какими судьбами? Пошвыряло по волнам превратностей, и вернулась к нашей пристани. Здравствуй, Женя!
– Здравствуй,– ответила я и подумала: «Какая же нужна этому человеку встряска, какой взрыв, чтобы сломить его характер, яростную непокоренность перед законами жизни, перед людьми?»
Аркадий неожиданно, засмеялся.
– А ты, мать, уже того... под хмельком,– Взглянул на Гриню и понимающе кивнул головой.– Схвачено, старик... Умолкаю. Я не собираюсь сегодня пить. А друзья мои пускай повеселятся вволю!
Кирилл Сез потер руки и ухмыльнулся, оглядывая стол, а Мишка Меркулов как будто мрачно окостенел, вставной глаз его, чуть увеличенный, мертвый, не мигал.
Феликс крикнул Аркадию:
– Просто ты сегодня слабак!
Растворов, откинув голову, вызывающе выставил всклокоченную бороду.
– Я постоянно в форме. Сегодня тоже. Посостязаемся? Будем пить по восемь рюмок для начала. Согласен?
– Ставьте.
– Я не согласна,– заявила спутница Феликса и заслонила его собой.– Ему вообще нельзя пить. Да еще водку!..
Феликс куражливо заупрямился.
– Мне все можно!
– Не связывайся,– предупредил Саша Конский.– Он тебя побьет.
– Ставьте! – повторил Феликс.
Аркадий презрительно скосил глаза.
– Принимая во внимание твое тщедушие, даю тебе послабление: я буду пить водку, а ты вино по своему вкусу.
– А сухой закон, Аркадий? – напомнила я.
– Сухой закон в будущем,– ответил он,– Мы пока не в строительном отряде, а на празднике.
Освободили край стола, поставили рюмки двумя рядами но восемь штук, наполнили их вином и водкой.
– Приготовиться! – скомандовал Саша Конский.– Сигнал – выстрел бутылки с шампанским.
И Аркадий и Феликс встали каждый напротив своего ряда.
– Поглядим,– тихо сказал Названов и, придвинувшись ко мне, положил руку на спинку моего стула.
Я не узнавала себя. Вся эта ребячья, глупая затея не вызывала во мне ни протеста, ни возмущения. Мне было смешно и интересно наблюдать за этими дураками.
Саша Конский взболтнул бутылку, и раздался хлопок, похожий на выстрел из духового ружья. Все девчонки с визгом отшатнулись от упругой пенистой струи, вслед за пробкой вырвавшейся из бутылки. Она окатила стол, лужей растеклась между тарелок. Соревнующиеся стали хватать рюмки. Феликс торопился. на шестой рюмке он закашлялся, очки свалились с носа, и он, ослепнув, уронил две последних.
Растворов, выпив водку, привычным жестом, с форсом, швырял пустую рюмку через плечо. Она падала на пол и разбивалась. Шестая, седьмая, восьмая...
Тетушки, заслышав звон стекла, перепуганные, заглянули в столовую. Аркадий небрежно сказал Вадиму:
– Эти стекляшки я тебе куплю. Завтра же. Или из дому принесу. – На его лице проступила влажная багровость.
– Я знал, что ты свалишь меня,– пробормотал Панкратов, старательно пытаясь пристроить очки на своем носу. Азарт, черт возьми! – Он положил голову на плечо своей Маруси и прикрыл глаза, щупленький подросток с жиденькой бородкой. Маруся, улыбаясь, осторожно вывела его из-за стола.
– Готов,– отметил Названов со снисходительной любовью старшего.– Хороший человечек. Оригинальный. Умница.
– Маруся лучше,– сказала я.– Этакая породистая. Великанша. И красивая...– Я вдруг ухватилась руками за край стола,– опять показалось, что стол уплывает от меня.
– Что с вами? – спросил Названов.
Я засмеялась.
– Так, ничего... Жарко.– Щеки мои были охвачены огнем. В комнате сгустилась духота. От разлитого по столу шампанского исходил кислый запах.
– Надо, пожалуй, выйти,– предложил Гриня.– Здесь можно задохнуться. Толя, пропусти нас.
За нами, откликаясь на зов музыки, вылезли из-за стола остальные.
В гостиной Феликс Панкратов, оживший на свежем воздухе и просторе, уже включил магнитофон. Маленький, верткий, крикливый, он ухватисто держался за свою Марусю, как за колонну, и пытался ее кружить.
– Потанцуем? – спросил Гриня, задержав меня.
– Мне лень,– сказала я.– Ноги не слушаются... Хочу постоять у раскрытой форточки.
– Пройдемте к Вадиму, там можно открыть дверь на балкон.
9
АЛЁША. У входа в столовую и в самой столовой, разделенной надвое, шумели, толпясь, люди. Кое-кто уже был навеселе. Двери во вторую половину, где стояли праздничные столы, еще не отворяли, и этим подогревалось нетерпение. В помещении было тепло: топились две печки,– и ребята, сняв пальто и полушубки, расхаживали в выходных костюмах, при галстуках, побритые и причесанные.
Катя Проталина, легкая, хлопотливая, раскрасневшаяся, в белом фартучке, не ходила среди толпы, а как бы летала над ней. Пробегая мимо меня, задержалась на секунду.
– Я сяду с тобой, Алеша, ты не возражаешь? – И ускользнула, не дождавшись моего ответа: она старалась сделать стол самым красивым из всех, какие сейчас приготовлялись на земле.
Ее помощник Федя, полыхая жаром пухлых щек, пристроился в углу и каждому входящему подносил по стопке и по ломтику хлеба с пряно пахнущей, в крупинках перца килькой – для начала.
Леня Аксенов от стопки отказался.
– Не признаю, знаете ли, ничего предварительного. Предпочитаю основное. Это солиднее.
Наконец двери медленно и со скрипом, показавшимся в молчаливом ожидании пронзительным, отворились. В проеме, загораживая от взоров любопытных накрытые столы, возвышался Дед Мороз в красной из кумача шубе, с бородой из пакли, с наклеенными лохматыми бровями и оранжевым носом; видно было, что и костюм и грим сделаны наспех, из ничего, сидело все это вкривь и вкось, но нам казалось, что наш Дед Мороз самый лучший, самый добрый и красивый на свете. Все узнали в нем Трифона Будорагина, а в Снегурочке, стоявшей рядом,– Анку, хотя она и скрыла лицо под бумажной маской.
Трифон низко, касаясь рукой пола, поклонился и, потешно меняя свой бас, произнес:
– С наступающим Новым годом вас, строители и романтики! Имя мое – Мороз, фамилия – Сибирский, я ваш друг и брат, не боитесь меня. Прошу вас, гости дорогие, к нашему столу выпить по чарке, чтобы Новому году не скучно было находиться в нашем обществе. Снегурочка, приглашай, ребята робкие, стесняются.
– Заходите, мальчики,– сказала Анка.
В помещении оживленно зашевелились, повалили к двери. Трифон предупредил с угрозой:
– Прошу без нахальства, по одному, а то мне придется применить санкции...– Он щелкнул пальцами, и ему сейчас же подали аккордеон. Так под звуки марша мы и перешагнули порог, вступая в новый год.
Длинные дощатые столы резали глаза непривычной белизной. Их накрыли простынями. Удивляла сервировка – пестрое смешение всего того, что имелось в нашем кухонном хозяйство: тарелки разных калибров, стаканы, железные кружки, аккуратно отпиленные березовые кругляши, сырые и сочные, покрытые бумажными салфетками, а на них пирожные, конфеты, апельсины. И выстроившиеся в очереди бутылки... Стены были украшены елками, из угла в угол протянулись гирлянды разноцветных фонариков...
– Алеша, я здесь! – крикнула мне Катя.– Пробивайся сюда! – Она была одета в светлое легкое платье с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди, точно праздновала не Новый год на Ангаре, а Первое мая в Горьком.
– Ты не застынешь, Катя? – сказал я, оглядывая ее.
– Что ты! Мне жарко. Потом у меня вот что есть.– Она набросила на плечи мягкий мохнатый шарф, спрятала в него руки.– Видишь? Теплый, как печка. И красивый. Налей мне шампанского.
С другого бока от Кати втиснулся Леня Аксенов.
– Прошу простить за вторжение, бригадир. Другой щели не нашлось, куда бы я мог пролезть. Не помешаю? Впрочем, сегодня никто никому не мешает. Что вы будете пить?
– Шампанское. Затем все остальное. А ты?
– Я бы хотел коктейль. За неимением такового ограничусь фруктовой водицей. Вас не будет шокировать фруктовая водица?..
– Это что же? Приказ генерала придерживаться сухого закона?
Леня с надменной медлительностью повернулся ко мне, сощурился насмешливо.
– Отцовские приказы на таком расстоянии практически бессильны.
Мороз Сибирский объявил в это время:
– Прошу наполнить бокалы, граждане! Не торопитесь, а то расплещете бесценную влагу. Говори, Петр!
Начальник берега встал, нарядный, сдержанно торжественный и немного печальный, улыбнулся застенчиво.
– Добрый старый год внес небольшие, но весьма существенные изменения в наших судьбах. Он перевел стрелку на нашем пути, и жизнь взяла иное направление. Проводим же с почетом этого «стрелочника» в Историю – на покой. Он никогда не исчезнет из нашей памяти!
Едва успели помянуть добрым словом год прошедший, как Трифон оповестил зычно о приходе нового года, и Петру опять пришлось встать.
– Хорошо, хорошо говори,– попросила его Анка.
– Я обращаюсь сейчас в первую очередь к своим ребятам, с которыми работал и жил в Москве и кого увлек за собой вот сюда...
– Нас вы считаете чужими? – спросил Леня Аксенов.
– Нет, не считаю. Но перед своими несу моральное обязательство. Буду рад, если все остальные присоединятся к тому, что я скажу...– Петр, держа перед собой алюминиевую кружку с шампанским, взглянул на меня, потом на Трифона, на Анку, Илью, Серегу, Васю, тронул за плечо Елену, сидящую рядом с ним.– Друзья мои, мы только начинаем обживать этот берег. Но уже кое-что испробовали. И к морозу прикоснулись вплотную, и снабжение идет по бездорожью, и широкого экрана пока нет. Мы ведь у истоков огромного начала... Посмотрите-ка туда, вперед.– Он протянул руку в сторону темного угла столовой, и все невольно повернули головы, чтобы взглянуть в том же направлении.– Вон он, город,– видите? – молодой, в огнях, с дворцами – весь берег занял! Он возьмет у нас не один год жизни, немало сил... Будут весны, осени, зимы, дожди, ненастье. Все преодолеем. Нет большего счастья, чем счастье преодоления!.. И опять я, как тогда, в общежитии, заявляю: на легкое не рассчитывайте.
– А ты нас не пугай! – негромко, но веско сказал кто-то.
– Не пугаю, но предупреждаю: неуверенных прошу разрядить обстановку, чтобы дать простор деятельным и уверенным.
– Таких не предвидится,—сказал Трифон.—Закругляйся.
Петр неожиданно рассмеялся.
– Вот люди!.. Никогда не дадут поговорить. Что ж, с Новым годом, товарищи, с новыми успехами!..– Он приподнял кружку, призывая всех присоединиться к нему, выпил до дна, сел и поцеловал Елену.
Катя Проталина тоже выпила, поставила стакан и, счастливая, с сияющими радостью глазами, повернулась ко мне.
– Хорошо-то как, господи! Алеша, можно, я тебя поцелую? Нет, ты меня поцелуй.
– С наслаждением, Катя,– сказал я и поцеловал ее.
Леню Аксенова, видимо, забавляла и сама Катя и ее чрезмерная восторженность.
– Быть может, синьорита, вы прибегнете и к моей помощи и смысле поцелуев, я пока свободный и смогу уделить вам крупицу своего внимания...
– Что ты, Леня! – Катя, смеясь, махнула на него рукой.– Тебе рано целоваться. Ты еще маленький...
Леня, откинув голову, взглянул на нее снисходительно.
– Разве вы не замечаете, синьорита, что я выше вас на целую голову? Во всех отношениях, учтите...
А застольное веселье уже набирало свою силу и размах, все забыли, где это веселье происходит, в каком здании, в каком месте. Трифон сбросил с себя кумачовый балахон и шапку, сорвал с лица паклю и, поставив на колени аккордеон, заиграл. И уже содрогнулось здание от первых пробных перестуков каблуков, уже образовался круг, и в этот круг выталкивали еще не осмелившихся плясунов. А те, что оставались за столом, произносили тосты, сепаратно, друг за друга, чокались, выпивали и целовались, клянясь в верности.
– Илюха,– говорил Серега Климов, держась за отвороты пиджака Ильи Дурасова,– я тебе друг. Ты знаешь, что я тебе друг по гроб жизни! Ты в прорубь головой – я за тобой. Вот как! Потому что люблю...
Илья ковырял вилкой холодную котлету.
– Отцепись, Серега, пиджак помнешь. Хорош ты друг, если сбежать хотел прямо с дороги. Товарищ называется...
– Вспоминаешь? Печальный факт в моей биографии, единственный, вспоминаешь. А ты про хорошее вспомни.
– Хорошего-то у тебя больно мало,– хмуро сказал Илья.– Зачем Алешку Токарева обидел? Потому что пакость уже не умещается в тебе, надо на кого-то вылить.
Серега вскрикнул, обиженный, кривляясь:
– Подумаешь, персона! Слова сказать нельзя. За кого заступаешься-то? Ну ладно, я сказал не то, вообще не надо было ничего говорить... Да еще при генеральском сынке. Ну, я виноват. Хочешь, пойду повинюсь перед ним? Хочешь?
– Хочу.
Серега стремительно вскочил и очутился возле меня.
– Алешка,– сказал он, оглядываясь на Илью,– я винюсь перед тобой. Я свинья, я не смел тебя тревожить в такой момент, даже напоминать не смел. Ты меня простил?
– Простил, Серега,– сказал я.– Все в порядке.
– Видишь, Илюха! Он же настоящий друг. Давай поцелуемся, Алеша...– Он звонко чмокнул меня в щеку и отодвинулся опять к Илье Дурасову.
Катя спросила:
– Что у вас было, Алеша? Вы поссорились? Из-за чего? Он тебя оскорбил?
– Чепуха. Мало ли что может быть между людьми, когда они долго живут вместе – в комнате или в палатке – и успели друг другу надоесть!..
Она помахала пальчиком перед моими глазами.
– О, ты что-то скрываешь! Ох ты и хитрый, Алеша! По глазам вижу. Потанцуем немного?
Мы вылезли из-за стола, вступили на «пятачок», где толкались, задевая друг друга, танцующие. Было жарко, шумно и тесно. Столовая напоминала корабль, который сорвался с якоря и пошел, покачиваясь, по волнам, вольный и сверкающий, сквозь тайгу, сквозь стужу, сквозь ночь...
Трифон не переставал играть, отрывал пальцы от клавишей только за тем, чтобы взять стакан и отхлебнуть вина. Анка сидела рядом и платочком смахивала с его лба, из под крутой медной пряди, крупные капли пота. В коротенькую паузу, пока Трифон промачивал горло, Анка подступила к нам и попросила меня:
– Алеша, потанцуй со мной. Извини, Катя...– Она грубовато взяла мою руку и положила себе на плечо; отдалившись немного от Кати, она спросила строго: – Ты всерьез ею увлекся?
– С чего ты взяла?
– Я все замечаю, можешь быть уверен. Ты сказал ей, что женат?
– Зачем?
– А чтобы она не питала надежд. Ты ей нравишься, я это вижу.
– У нее жених есть. В армии. Скоро приедет сюда.
– Жених далеко, а ты рядом.
– Как ты можешь о ней так нехорошо думать, Анка?
– Я о ней очень хорошо думаю, Катя замечательная. Но ты тоже не плох.
– Она мне нравится. Но как-то по-другому, как товарищ, что ли...
– Она тебе – как товарищ, а ты ей – как парень, мужчина. Вот и скажи ей прямо, откровенно. А если духу не хватает сказать, значит нравится не только как товарищ. И я не удивлюсь: она не может не нравиться. Но тогда напиши Жене, расскажи ей все начистоту, пускай и она чувствует себя свободной.
– Она, я думаю, и так свободна.
Анка, откинувшись, взглянула на меня как бы издалека.
– Нехорошо сказал. Выходит, мало ты ее знаешь, Женю, хоть и считаешься мужем.
– Вот именно, считаюсь.
– Опять нехорошо сказал.– Анка вздохнула как будто с разочарованием.– Иди, Катя ждет. Скажи, что у меня голова закружилась.– Она оставила меня и пробралась сквозь толчею к Трифону.
– Чем она расстроена, Анка? – спросила Катя, когда я к ней вернулся.
– Просила, чтобы я повлиял на Трифона, винца тянет сверх меры.
– Что ты! Он пьет меньше других, я за всеми слежу. Тут что-то другое... Ах как жарко, тесно!..
– Выйдем прогуляемся,– предложил я.
– Выйдем.
Мы незаметно оделись и вышли на волю. Холод как будто поджидал нас за дверью, сразу же окружил, постепенно сжимая объятия. Небо застыло, черное, глухое, в тусклых звездах, задернутых реденьким туманом. Застыла тайга, тоже черная и глухая. Кажется, что и жизнь застыла. Лишь тончайший треск, как от пылающих поленьев, наполнял воздух. Катя взяла меня под руку и ознобно вздрогнула, то ли от стужи, то ли от волнения.
