Текст книги "Спокойных не будет"

Автор книги: Александр Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Окончил специальное учебное заведение, Катя,– сказал я.– Диплом имею. Скоро ученую степень получу...

– Почему ты со мной разговариваешь несерьезно, будто я маленькая девочка? – Катя глядела на меня настороженно, со скрытой обидой.

– А ты и есть девочка.

– Ты симпатичный парень, Алеша,– сказала вдруг Катя.

– Тебе нельзя заглядываться на других парней. У тебя жених.

– Если есть жених, то уж и не взгляни ни на кого!

Я улыбнулся, наблюдая, как она вдруг заалела, точно мороз зажег ей щеки.

– Давай помогу отнести. Накладывай.– Я подставил руки, и она, не торопясь, аккуратно клала поленья, тяжеловатые, пахнущие студеной свежестью.

– Тяжело, надорвешься.

– Клади, клади, не жалей.

– Хватит. Иди за мной.

Катя шагала впереди, скрипел снежок под ее валенками с кожаными заплатами на пятках.

– Здесь.– Она сбросила свой груз в кучу дров возле палатки.– Это для вас. А теперь давай наколем для моего костра, скоро обед разогревать надо...

– Как ты успеваешь одна-то, Катя?

– Девочки помогают. Анка. Даже Елена. Федя у меня есть. Главное, чтоб горячего было вдоволь...

После обеда Петр Гордиенко пригласил нас в палатку на совещание. Горели дрова в печке, пламя гудело, рвалось на волю, в разреженный воздух. Округлые ребристые бока полыхали жаром. Пахло дымом, горелым маслом, от пола подымался пар. Сосновые бревна под ногами, оттаяв, источали запах хвойной смолы такой крепости, что кружилась голова.

Мы сидели на койках, Петр на чурбаке за наскоро сколоченным столом. Мы разделись, свалив одежду сзади себя, и все дальше отодвигались от пылающей печки... Петр ободряюще кивнул, усмехнувшись.

– Ну, с новосельем вас! Тепло, светло, и сами себе хозяева.– Лампочка, висевшая над столом, то вспыхивала, сильно накаляясь, то скучно затухала, точно строила гримасы нам, чудакам, движок, примеряясь, стучал неравномерно.– Сегодня будем наводить лоск в своих гнездах,– сказал Петр,– а завтра с утра приступаем к делу. Незамедлительно. Будорагин назначается бригадиром плотников.

Трифон привстал – увесистые руки по швам, по-солдатски,– тряхнул тяжелой головой в тугих кольцах волос,

– Есть бригадиром плотников!

– В твое распоряжение выделяется двадцать два человека. Хватит?

– Какое там хватит! – Трифон оглянулся в замешательстве.– С собой то не знаю, что делать. Какой из меня плотник, если я каменщик? А ты мне – двадцать два человека!..

– Был каменщиком, станешь плотником,– сказал Петр.– Научишься и бригаду научишь. И, пожалуйста, поскорей! Нам ждать некогда.

– Ладно, коли так, научусь.– Трифон сел, сгорбившись, растерянно озираясь.

– Токарев получит бригаду лесорубов.

Я, как и Трифон, тоже встал.

– Есть,

– Будете сводить лес на холмах, готовить промплощадки и места для складов, мастерских... Ты тоже получишь двадцать два человека.

Трифон подался ко мне, попросил с надеждой:

– Давай поменяемся местами, Алеша? Валить лес мне больше по душе...

– У него проси.– Я указал взглядом на Петра.

Тот продолжал, не обратив внимания на порыв Трифона:

– Ребята устанавливают пилораму, не сильная машина, но на первый случай сойдет. Послужит. Будем заготавливать материал пока на ней... Давайте подумаем, что начнем строить в первую очередь...

– Туалеты,– брякнул Трифон, не раздумывая.

Разразился внезапным взрывом хохот, осколками посыпались веселые реплики. Трифон, вытянув шею, с высокомерным презрением оглядел присутствующих.

– Над кем смеетесь, дурьи головы? Над собой смеетесь. Выбеги-ка на мороз попробуй, да еще среди ночи. Тогда и поймешь, что для нас нужно в первую очередь.

– Правильно, с этого и начнем.– Петр, подавляя смех, поманил Трифона и шепнул ему что-то на ухо.

Трифон, взглянув на Анку, потом на Елену, хмыкнул, довольный, и мотнул головой.

– Схвачено, Петя. Постараемся... Печь-то я и сам сложу.

– Еще какие будут предложения? – спросил Петр.

Я сказал:

– Баню бы надо. А то зачервивеем совсем...

– Верно, баню. Еще что?

– Столовую! – крикнул Серега Климов.

Нетерпеливо не встала, а как-то выпрыгнула Катя Проталина.

– Я возражаю. Лучше клуб сперва построим. Собраться негде, потанцевать негде, кино посмотреть негде. Что это за жизнь такая!..

– Клуб! Конечно, клуб. А то наешься в столовой и на боковую. Ожиреем!..

Я слушал, наблюдал и не мог воспринять все это всерьез. Все казалось нереальным, невзаправдашним, точно во сне. И сама поездка, и дорога по тайге, и вот это совещание, какое-то шуточное, в наскоро поставленной палатке, у раскаленной бочки из-под горючего. И в то же время все это происходит на самом деле, и я глубоко верил, что решения, которые здесь принимаются, будут выполнены. Все появится в срок. Бывает, наверное, что и так начинаются большие строительства. Бывает, наверное, что из небольшой кучки людей, спаянных одной идеей, одной волей, вырастает целая армия единомышленников или начинается большая эпоха, скажем, в искусстве, оставляющая неизгладимый след в истории культуры. Живо пульсирующий родничок превращается, в ручей, ручей – в реку, уносящуюся к океану.

– Я предлагаю,– продолжал Петр,– первую построенную нами улицу назвать именем Сергея Есенина.

– Хорошо,– поспешно отозвалась Анка.– Молодец, Петр, что придумал такое красивое название.

Серега Климов недоуменно пожал плечами.

– При чем тут Есенин, не понимаю. Он же и не строитель и не сибиряк. Он же представления не имел об Ангаре.

Анка перебила его:

– А мы разве сибиряки? А мы разве видели когда-нибудь Ангару до сегодняшнего дня? Вот и не возражай!

– Верно, Анка,– сказал Петр.– Он – Россия! Москва! Кто читал Есенина? ,

Илья Дурасов пожал плечами.

– Что за вопрос! Все читали. Знаем наизусть.

– Читай, Илья.

Илья опешил.

– Сейчас? Здесь?

– Ну да.

– Я всего-то и не знаю.– Илья втянул голову в плечи, горько сожалея о том, что вылез со своим объяснением.

– Читай, что знаешь.

– Читай, читай! – кричали Илье, перебивая друг друга, забавляясь, с насмешечкой.– Послушаем, на что ты годен!

– Ну ладно... Вот, например.– Илья не прочитал, а торопливо, точно его подхлестывали, пробормотал бубнящим голосом, как первоклассник, сдающий урок. Рука его непроизвольно сжимала, комкая, плечо Анки, словно старалась отломить его, и Анка морщилась от неудобства, но терпела.

 
...Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну...
 

– Да ну?! – воскликнул Серега Климов, как бы всерьез поражаясь такому признанию.– Неужели не ходил? Анка без плеча останется! Заплачет сейчас...

У Ильи выступил на лбу пот, умоляюще взглянув на Петра, он сказал:

– Не могу. Мешают...

– Читай. Не обращай на них внимания. Тихо, ребята!

 
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть...
 

– Все.– Илья сел и пригнулся, чтобы его не видели.

– Молодец, Илюша,– похвалил Петр, хлопая в ладоши.– Хорошо читаешь.

– Артист!

– Качалов!

– Яхонтов!

– Встань, поклонись.– Серега тормошил Дурасова.

Илья отмахнулся.

– Отвяжись!

– Сергей Климов, твоя очередь,– сказал Петр.– Или не помнишь ничего?

– Ты шутишь, Петя. Чтоб Есенина, да не помнить! – Серёга ухмыльнулся.– Но я помню такие, которые не совсем прилично читать... вслух.

– У Есенина нет таких стихов,– сказал Петр.

– Как это нет? У такого озорника!.. Я видел его портреты – и в цилиндре снят, и с гармошкой, и под ручку с дамами... Парень что надо. Про луну помните? И про суку...

– У него много стихов про луну,– сказала Анка.– Что ж тут удивительного, он лирик, самый нежный, кудрявый, вот с таким бы под ручку пройти... Ах!

Трифон помрачнел.

– Тебе бы только с другими пройти. Об этом только и мечтаешь. Завидущие твои глаза...

– И про суку хорошо написал,– проговорила Анка, не слушая мужа.– «Семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят... До вечера она их ласкала, причесывая языком...» Плакать хочется, как хорошо...– На глазах у нее выступили слезы, она села и уткнулась лбом в плечо Трифона.

Елена осторожно погладила ее по спине.

– Я же не про ту суку говорю, Анка,– сказал Серега.– Про другую... Вот...

 
Сыпь, гармоника. Скука... Скука
Гармонист пальцы льет волной.
Пей со мною, паршивая сука,
Пей со мной.
 
 
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпеж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хошь?
 

Анка повернула к Сереге охваченное тревогой и болью лицо с круглыми остановившимися глазами, в них еще поблескивали слезы.

– Неправда это! – крикнула она.– Это же страшно.

– Еще бы! А ему, ты думаешь, не страшно было... Каждый день гулянки да кутежи... С этой бабой... иностранкой... Он видел, куда катится, и остановиться не в силах был... Тут не то что такие стихи – вопить в пору. Погибаешь. Да, братцы... Жизнешка-то несладкая, видать, была у парня. Хмельная и неспокойная...

– Хватит, Серега, не пугай нас и не путай нам карты,– сказал Трифон.– Разговорился, оратор. Сядь. Ты его знаешь с одного бока, я – с другого.

– С какого? – спросил Серега и поежился: дрова в печке прогорели, и в палатку прокрадывался холод.– Кто там поближе? Подкиньте дровишек...

Илья Дурасов, присев, накидал в печку поленьев, и они через минуту загудели, разгораясь.

– Давай, Трифон, показывай свое искусство...

– Только человек светлой души, кроткий мог написать так трогательно. Анка, встань, я стану читать тебе про Иисуса-младенца.

Ребята оживились, переглядываясь, точно ожидая представления. Катя Проталина сидела рядом со мной.

– Какой он смешной, этот Трифон,– прошептала она.– Занятный...

Анка встала, и Трифон повернул ее лицом к себе. Укрощая силу своего баса, он прочитал, растягивая слова, ласково:

 
Собрала пречистая
Журавлей с синицами
В храме.
 
 
«Пойте, веселитеся
И за всех молитеся
С нами!»
 
 
Молятся с поклонами
За судьбу греховную,
За нашу;
 
 
А маленький боженька,
Подобравши ноженьки,
Ест кашу...
 

Запнулся, надавил ладонью на лоб, вспоминая: Анка шепотом, как на уроке, подсказывала ему. Трифон дочитал до конца:

 
Позвала пречистая
Журавлей с синицами,
Сказала:
 
 
«На вечное время
Собирайте семя
Немало.
 
 
А белому аисту,
Что с богом катается
Меж веток,
 
 
Носить на завалинки
Синеглазых маленьких
Деток».
 

Он расцвел в улыбке, победоносно озираясь,– осилил. Анка потрепала его по щеке и поцеловала в бровь.

– Передаю слово Елене Белой,– сказал Трифон, садясь.

Петр выжидательно взглянул на жену. Она медленно поправила сползшую на глаз белую прядь и, как сидела, опершись локтями о колени, положив подбородок на ладони, не сводя взгляда с малинового бока печки, стала произносить слова, негромко, однотонно и четко; изредка останавливалась и замолкала, точно уходила из этой палатки куда-то далеко, к другому пристанищу, затем возвращалась опять, и опять ровно, с оттенком изумления и тоски звучал ее голос.

 
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок...
 

Я слушал, пораженный мыслью о том, что каждый искал и находил у поэта свое, близкое, созвучное – печаль, мечту, сожаление о несбывшемся,– искал сочувствия своей радости или боли и это свое – строчками его, мыслью его – передает другим. И мне вдруг стала понятна не только сама Елена, но ее судьба, нелегкая, с промахами, с горькими разочарованиями, с рискованными поступками, с безднами, в которые вот-вот сорвешься. Мне понятно было ее одиночество среди нас – оправдывал я его или порицал, это все равно, главное – понимал...

Только сейчас я догадался, что Анка беременна. От этого она в дороге по тайге была несвойственно для нее нервной до капризности, и слез не надо было долго ждать – они стояли рядом. И жест Елены воспринимался теперь по-иному: так может погладить – легким и нежнейшим прикосновением – женщина другую женщину, будущую мать...

Я невольно спросил себя: что нашла бы для себя у Есенина Женя? Я увидел ее явственно в этой палатке, среди нас, увидел ее лучистую улыбку, радостью, как цветами, одаряющую людей, и услышал голос ее, несильный, со сдерживаемой от застенчивости страстью: «Ну, целуй меня, целуй, хоть до крови, хоть до боли...» Она восклицала это неожиданно, точно в восторженном опьянении, и протягивала ко мне руки, и у меня на какой-то миг останавливалось сердце в немом изумлении...

Читали все. Дошла очередь и до меня. Хотелось крикнуть о своей боли, обидное, мстительное: «И с копной волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда...» Но не крикнул – чувствовал, что солгал бы: не отоснилась. Я сказал другое:

 
Ах, метель такая, просто черт возьми.
Забивает крышу белыми гвоздьми.
Только мне не страшно, и в моей судьбе
Непутевым сердцем я прибит к тебе...
 

Елена повернулась ко мне, убрала со щеки прядь и едва заметно качнула головой, то ли осуждая меня, то ли удивляясь моей верности и горечи. А Петр кивнул долговязому Лене Аксенову.

Леня нехотя, как бы через силу, встал, касаясь вихрами парусины палатки. Он глядел на нас свысока, как на чудаков, наивных и верующих,, попусту убивающих время. Глаза близоруко щурились белыми ресницами, пушок на верхней губе серебрился. Он бросил нам небрежно, лишь бы отвязаться:

 
Снежная равнина, белая луна,
Саваном покрыта наша сторона.
И березы в белом плачут по лесам.
Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
 

И сел, загадочно ухмыляясь: что, съели, мол? Загасил я ваш поэтический жар!..

– Понятно,– сказал Петр.– Стихи ты читаешь хорошо, с чувством.

– Спасибо.

– Подождем, что будет дальше.

Последним читал Петр Гордиенко, не торопясь, внятно – как он делал все,– точно подавал каждое слово на ладони: глядите, запоминайте, восхищайтесь... Читал долго, с наслаждением, из разных мест.

 
И каждый с улыбкой угрюмой
Смотрел мне в лицо и в глаза,
А я, отягченный думой,
Не мог ничего сказать.
Дрожали, качались ступени,
Но помню
Под звон головы:
«Скажи,
Кто такое Ленин?»
Я тихо ответил:
«Он – вы».
 

И про «черного человека» читал, и про розового коня...

Я люблю поэта и завидую ему, его неспокойной судьбе, его звезде, стремительно вознесшейся ввысь: каждый человек – пусть хоть одно стихотворение, хоть одну строфу – помнит Есенина и может, как сейчас, прочитать. До отчаяния жаль, когда эта звезда, не отсветив свое, падает вниз, сгорая, и небо бледнеет на одну звезду. Приводит в отчаяние преждевременность смерти. Смерть отняла у России – преждевременно – Сергея Есенина, и розовый конь все мчится и мчится по земле, по ее взгорьям, по рощам, по кручам, тоскуя о своем молодом и смелом всаднике...

Мы вышли из палатки. Рыжее косматое солнце в морозном полосатом нимбе уже перекатилось с правого берега на левый и повисло над дальними сопками. Свет его оранжевой жиденькой поземкой скользил по гребешкам-торосам на реке. Стужа врывалась в легкие и вызывала кашель. Под ногами пересыпался, как песок, прокаленный морозом снег. Я взглянул на обрывистый берег. Там стояли чащобой сосны. Они как бы неслись издалека и, повстречав преграду, внезапно остановились, взметнув к небу зеленые гривы. Завтра моя бригада начнет их валить...

Петр задержал Леню Аксенова.

– Пойдешь в бригаду Токарева.– Петр указал на меня.– Алеша, дай ему пилу «Дружба», пускай попробует... Будешь лесорубом, Леня.

Аксенов не возражал, нехотя склонил голову к плечу, покоряясь.

– А что? Можно и лесорубом. Одно другого стоит.– И пошел, ссутулившись, в сторону обрыва, где трещали на морозе сосны, полы длинного его пальто волочились по снегу.

– Катя!—окликнул Петр Проталину.– Ужинать будем, как только начнет смеркаться. Успеешь?

– Успею,– ответила Катя.– У меня все готово, только разогреть. Костер разожгу...

– Костер разведете здесь, на этом месте.

– Хорошо.– Она была счастлива оттого, что с ней заговорил Петр, которого уважала и побаивалась. Ей захотелось сделать так, чтобы ему все понравилось; она заторопилась, побежала между палаток к своему домику.

– Федя, Федя! Разводи костер! Вон там, на берегу! – кричала она на ходу.

Петр приподнял воротник и гулко похлопал варежками.

– Замечательная девчушка,– сказал он и толкнул меня плечом, разогреваясь.– Пробирает, а! У меня такое ощущение, будто пар, что я выдыхаю, шуршит, замерзает на лету и блестит иголочками. Ты замечал?

– Да. Если вдохнуть воздух раскрытым ртом, то можно обжечь грудь...

– Где Трифон? – спросил Петр.– Он, наверно, в палатке. Позови. Пойдем определим, где будем ставить постройки.

Над палатками струились дымки, в безветрии шли вверх прямо, не отклоняясь.

4

ЖЕНЯ. Сегодня нам прочитали вслух «Устав Всесоюзного студенческого строительного отряда». В аудитории собралось более ста человек. Сидели на скамьях, на углах столов, стояли, прислонясь плечом к стене, слушали, хотя знали этот устав наизусть.

Боря Берзер, комиссар отряда, знакомя нас с документом, предупредил о том, что несогласные, как и положено, «голосуют ногами», то есть уходят, не объясняя причины, только тихо, чтобы не отвлекать внимания других.

Эльвира Защаблина, сидя рядом, все время возбужденно вертелась на месте, крепко сдавливала мой локоть обеими руками, точно страшилась за меня – вдруг «проголосую».

– «Членами отряда,– читал Боря спокойным и назидательным тоном,– могут быть студенты, успешно выполняющие учебную программу, добровольно изъявившие желание работать в составе Всесоюзного студенческого строительного отряда и признающие настоящий устав...» – Боря передохнул, по привычке чиркнув замочком «молнии» сверху вниз, распахнул курточку и тут же чиркнул снизу вверх – застегнул ее.

– Признаем,– сказала Эльвира.– Читай дальше...– Она всегда торопилась куда-то, а куда – и сама не ведала.

– «Умножать героические традиции Ленинского комсомола, мужественно преодолевать любые трудности, работать с полным напряжением сил, ставить интересы коллектива выше личных,– продолжал Боря.– Беспрекословно выполнить решения штабов и распоряжения руководителей отрядов, внутренний распорядок жизни отрядов, быть подтянутым, опрятным, чисто выбритым...»

Я взглянула на Аркадия Растворова, на его бородатую морду и улыбнулась: «Интересы коллектива... чисто выбритым...». Для него эти понятия подобны высшей математике для пещерных предков. Аркадий стоял рядом с Вадимом Каретиным, облокотясь на его плечо. Встретившись со мной взглядом, он подмигнул, но не так, как обычно, с издевкой, а озабоченно и незаметно дотронулся пальцами до всклокоченной бороды. Вадим, сидевший на краешке стола, тоже покосился на Аркадия и тоже усмехнулся.

Я почти ужаснулась, встретив после каникул Аркадия в институте: значит, все осталось по-прежнему? Прочитав в глазах моих изумленный вопрос, он сказал, немного рисуясь:

– Зря тратили красноречие твои работяги. Кстати, где они? Выдуло ветром энтузиазма подальше от этой земли! А я вот он, цел, невредим, здоров. И столица у моих ног... Между прочим, райком не утвердил решение комсомольского бюро о моем исключении. И в институте я остался.

– Тем хуже для института,– сказала я.

– Хуже или лучше – покажет будущее,– Аркадий, облокотившись о стол, чуть подался ко мне.– Елена, считаешь, скрылась от меня? Подумаешь, Сибирь! На Берег Слоновой Кости уедет, и там найду.

– Зачем она тебе нужна?

– Обидела она меня. Кровно. До сих пор не могу прийти в себя. Я ее берег, не смел прикоснуться. Жила как в броне – не притронься! А явился какой-то работяга, и броня вдребезги! Наслаждайся... Нет, не прощу!..

– А ей безразлично, простишь ты или пет,– сказала я.

И тут же блеснул отчаянный оскал зубов Аркадия.

– Посмотрим. А разговор наш запомни. Я слов на ветер не бросаю. Ты это знаешь...

Боря читал внятно:

– «Члены отряда, хорошо проявившие себя в труде и общественной работе, поощряются решением штаба отряда, представляются к награждению почетными грамотами комсомольских и советских органов, а особо отличившиеся – к правительственным наградам... Несоблюдение правил техники безопасности, употребление алкогольных напитков и игра в карты несовместимы со званием члена Всесоюзного студенческого строительного отряда и влекут за собой немедленное исключение из отряда...»

Эльвира Защаблина чуть подтолкнула меня в бок.

– Ни один пункт этого устава не ущемляет наших интересов, правда ведь? Так что нам беспокоиться нечего...

– Конечно.– Я пыталась догадаться, отчего ее так сильно влечет в эту поездку. Зашибить денег? К чести ее, она не была жадна до наживы. Подкрепить свои знания практикой? Но она, как мне известно, не выбрала себе профессию строителя пожизненно. Значит, нечто другое, личное.

– Прокатимся, Женька! Взглянем на мир: новая обстановка, новые люди... – Она вскинулась, словно перед ее мысленным взором явились толпой эти новые люди, женихи...

Собрание закончилось. К нам сквозь тесную толпу пробрался Аркадий Растворов. Сзади него шел Вадим.

– Что это ты так подозрительно посматривала на меня, Женя? – Аркадий сел напротив нас, носком ботинка оперся на стул.– Что тебя заинтересовало в моей личности?

– Сама личность... Если она имеется, конечно...

– Не дерзи.

Я взглянула на его лицо, обросшее клокастой бородой, молодое, энергичное, с беспощадным блеском в серых глазах.

– Почему ты не проголосовал ногами?

– Мне понравился устав,– сказал Растворов.– Я согласен с каждым его пунктом. И одобряю.

Вадим, рассмеявшись, хлопнул Аркадия по колену.

– В особенности тот, в котором провозглашается сухой закон.

– Да, и этот пункт одобряю,– повторил Аркадий настойчиво.

– Мы тоже согласились со всем. Безоговорочно.– Эльвира, взглянув на Аркадия, всхрапнула и застучала каблучками, как цирковая лошадь при звуке трубы,– Поедем к одном вагоне. Вы довольны?

Аркадий скосил на нее глаза.

– Мы будем плясать от счастья. Всю дорогу. Под стук колес.

Эльвира уловила в его ответе снисхождение, в ней проснулось женское самолюбие.

– Не задавайтесь, пожалуйста. Найдем и других попутчиков. Повежливее... Идем, Женя.

– Одну минутку.– Аркадий ждал, что я ему скажу.– Цель твоей поездки мне хорошо известна.

– Ну?

– Ты и учиться стал лучше только потому, чтобы обязательно попасть в отряд и с его помощью достигнуть своей цели. А цель у тебя далеко не высокая, скорее... – Я запнулась, подыскивая нужное слово.

– Продолжай. Смелей!..

– Подлая у тебя цель, вот что я тебе скажу... – Я позвала Берзера.– Боря, подойди к нам!.. – Он, как обычно, выглядел замотанным нагрузками, обязанностями, и по углубленному взгляду черных без блеска глаз можно было догадаться, что решал он какую-то важную задачу.– Не берите Растворова с собой.

Боря искренне удивился:

– Почему?

– Разве ты не знаешь, зачем он едет? Он разложит весь отряд. На корню.

– Не сгущай краски, Женя. Аркадий за последнее время показал себя только с хорошей стороны. Он растет. Это всем видно, и это нас радует. Он молодец, он вовремя осознал свои ошибки.

Аркадий, тая в бороде усмешку, как-то наивно и с торжеством взирал то на меня, то на Берзера, точно говорили не о нем, а о ком-то другом. Вадим Каретин громко засмеялся, откинув голову, и волосики на его вдавленных висках повлажнели от пота.

– Улавливаешь текст, Жень-Шень; Аркадий растет, и это всех радует. Кроме него самого, конечно.

– Замолчи,– сказал ему Растворов кратко, и Вадим замолк; выдернув из кармана платок, он стал протирать выпуклые свои глаза.

– Растет! – резко сказала я Берзеру.– Он надеется встретить Елену Белую и отомстить ей!

– Елену? Отомстить? При чем тут Елена? Не могу понять.– Он повернулся к Аркадию: – Это правда?

Растворов невинно пожал плечами.

– Ты веришь?..

– Она же замужем,– сказал Боря.– Какие могут быть претензии?

– Вот именно!..

– Увидишь какие! – крикнула я.– Спохватишься, что взял, да поздно будет!

Берзер отмахнулся от меня.

– Ты всегда бьешь в набат попусту. Всегда преувеличиваешь.– Он заторопился, вспомнив о каких-то своих заботах.

Аркадий глядел на меня пристально, но беззлобно, по привычке пощипывая и теребя бороду; сквозь усы мелькнули кончики белых зубов.

– Ты знаешь, Женька, что меня ничем не удивить,– сказал он мирно.– Но одно обстоятельство удивляет меня чрезвычайно: не могу на тебя сердиться. Говоришь ты мне всяческие гадости, оскорбления, и я прощаю. Ну почему тебе я прощаю?

– Потому, что я говорю правду.

– Правду-то как раз и не прощают, Женя!

– И я тебя не боюсь.

Аркадий, нахмурясь, накрутил на палец клок бороды.

– Зачем же меня бояться, я не зверь.

– Ты злодей.

Эльвира незаметно толкнула меня локтем, чтобы я замолчала. В глазах Аркадия бесились искры, и он прищурился, чтобы загасить их.

– Ты никому никогда не принес радости в жизни. Ты ее всегда только отнимал. И сейчас едешь с нами для того, чтобы отнять ее у Елены. Созданное – разрушить, построенное – сломать, чистое – запачкать – вот твоя цель в жизни, и гордость твоя в этом.

– А она не отняла у меня радости? – Аркадий сел на стул против меня и, схватив мои руки в свои, сильно сжимая их, заглянул мне в лицо, нетерпеливо, с жаждой, точно искал поддержки.– А она не разрушила все, все, чем я жил, на что надеялся, к чему стремился? Я любил ее так, что самому становилось страшно. А она как поступила? Предала. А с предателями, ты знаешь, как поступают, не маленькая... – Вскинулся резко, одним плечом вверх, шагнул к выходу, обернулся.– Покоя нет, Женька. Сосет душу червь, вот здесь, под ложечкой. Успокоиться хочу... чего бы мне это ни стоило... – И удалился.

Вадим, задержавшись, предостерег с осторожной заботливостью:

–  Не стой ты между ними, не путайся под ногами. В конце концов у кого хочешь лопнет терпение, даже у ангела...

Ненависть к нему возникла мгновенно, как вспышка.

– Это ты болтаешься под ногами, как собачонка. Тебя пихают, а ты руку лижешь!..

Вадим поморщился и, не проронив ни слова, ушел, чуть сгорбившийся, жалкий. А я почувствовала, что душа моя, все ее дальние уголки были выметены дочиста, не осталось в ней ни единого Вадимова следа. Я с облегчением вздохнула и повернулась к Эльвире. Страх округлил ее глаза.

– Как ты разговариваешь о ними! – Она с опаской озиралась на дверь.– Не боишься?

~ Чего мне бояться?

– Мало ли чего... Сунут под бок шилом – и не пикнешь. Или затащат на чердак...

– Эх ты, трусиха!.. А как же ты знакомишься на улице – совсем чужие люди?..

Эльвира покраснела, опустив взгляд, пальцы терзали платочек.

– Там другое дело... Там не до ссор... Задача другая... Ты всегда в краску меня вводишь!.. – Она от смущения уткнулась лбом в мое плечо.

Чуть позже, идя рядом со мной к метро, Эльвира сказала твердо, после продолжительного раздумья:

– Решилась я, Женя, бесповоротно.

– На что решилась?

– На пластическую операцию.

– Ты шутишь?

– Нет, серьезно. Любуйся на мою благородную горбинку в последний раз, скоро ее не будет. И нос мой примет классические формы, окончательно и навеки.

Я развеселилась, подхватила ее под руку.

– Эля, это невероятно! Это все равно, что верблюда лишить его горбов! —Я поцеловала ее в щеку, чтобы она не обиделась.

Эльвира засмеялась.

– Шут с ним. Хуже, я думаю, не будет. Некуда!

– Ладно,– одобрила я.– Посмотрим, что из этого выйдет.