Текст книги "Искусство творения"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

БРАКИ ЗАКЛЮЧАЮТСЯ НА ЗЕМЛЕ

Когда Центральный Комитет комсомола Украины послал Трофиму Денисовичу Лысенко письмо с просьбой объяснить сущность яровизации, он забросил свои дела и срочно выехал в Харьков. Два дня спустя Лысенко сидел уже в сельскохозяйственном отделе и рассказывал. У ног его лежал мешок с экспонатами из пшеницы и ржи. Три дня продолжалась эта примечательная беседа. В Центральном Комитете скоро убедились, что о делах своих Лысенко готов говорить дни и ночи, и что удивительно – нельзя не слушать его. Все ново, интересно и чрезвычайно увлекательно. Он, конечно, не все успел рассказать им, да и не перескажешь всего. Было бы хорошо, если бы они послали к нему кого-нибудь на полгода. Командированный изучит на месте дела института и затем ознакомит их с ними. Пусть пошлют к нему товарища Глущенко, он ему кажется смышленым пареньком.

Лысенко не случайно назвал эту фамилию. Молодой человек, носивший ее, сразу привлек его внимание. Высокого роста, широкоплечий, – в нем угадывалась воля и сила. Точно зачарованный, он слушал ученого, не сводя с него счастливого взора. Движения, улыбка и лицо молодого человека много и горячо говорили, но всего красноречивее были глаза. В них Лысенко прочел чувство искреннего благоговения и нежности.

С первого же взгляда Глущенко оценил необычного гостя, проникся его страстностью и понял источник ее. Едва он это осознал, его безудержно потянуло встать и последовать за новым знакомым, подольше оставаться рядом с ним.

Был 1931 год, несчастливый для молодого человека: его не пустили в Одессу.

Прошло несколько лет. Где бы Глущенко ни был и те годы, что бы ни делал, мысли его жили памятью об удивительной встрече, о человеке в кожухе и в смазных сапогах и с сердцем столь пылким, что нельзя не почувствовать его обжигающего жара.

Лысенко приезжает в Киев, он набирает аспирантов для института. Ассистенты, докторанты предлагают ему свои услуги, он бракует их, предпочитает агрономов. Принят и Глущенко – сбылись, наконец, его явные и тайные мечты.

– Скажите, пожалуйста, – спросил будущий помощник ученого, – вы отказали в приеме серьезным специалистам, чем я лучше их?

– С тобой меньше хлопот, – следует откровенное признание, – тебе объяснил – ты и поймешь, а их надо еще переучивать. К чему мне двойная работа?

С тех пор, как Глущенко переступил порог института, удивление не покидало его. Кого только не было здесь! Делегаты из Казахстана, Кавказа, Сибири, колхозники-опытники, знаменитые ученые, сценаристы, писатели, журналисты, фотографы. Поток людей беспрерывно вливался в гостеприимные двери, отливал и вновь возвращался, как в залах вокзалов или почтамта.

– Ты чего здесь сидишь?

Лысенко случайно заметил его у двери.

– Жду, когда вы освободитесь. Я вижу, вы заняты.

– Я без людей не бываю… Мои двери открыты для всех.

Новые помощники заняли комнатку во втором этаже, расставили столы, чернильные приборы и принялись за учебники. Надо было трудиться, изучать языки, биологию, генетику: ученые звания покоятся на вершинах прочитанных книг. Лысенко расстроил их планы: он поднялся наверх, подозрительно оглядел помещение и спросил:

– Это что здесь такое? Почему тут столы? Скажите коменданту, чтобы вам поставили диваны для отдыха. Работать будете у меня в кабинете.

Как было Глущенко не удивиться: в кабинете, битком набитом людьми, изучать языки, заниматься научной работой?

– Будет очень неудобно, – робко заметил он, – мы будем друг другу мешать.

– Учиться будем у меня в кабинете, – решительно повторил ученый, – я буду разговаривать с людьми, объяснять им, а вы слушайте. Иду я в поле, следуйте за мной… Вашей школой будут колхозы, а диссертацией – восемь килограммов зерна нового сорта и описание, как вы его получили.

Тут и система и программа, но как подступиться к такого рода учебе, с чего начинать? Он заметил уже их затруднение и продолжает:

– Вам придется спуститься этажом ниже, жить рядом с моим кабинетом… Думаете, приезжие вам будут мешать? Зато какая польза для вас и для меня!.. Я буду с ними беседовать, а вы слушать нас. Говорить будем о том, чему вам предстоит научиться. Когда я устану давать объяснения приезжим, вы будете это делать вместо меня.

Такова была программа.

Глущенко не собирался стать писателем. Ни стихи, ни иные проявления чувствительности не были его слабостью. Тем более странно, что он обзавелся дневником и стал начинять его записями. Неизвестно, с чего это он вбил себе в голову, что должен записывать все, что здесь видит и слышит, иначе допустит ошибку, которую не исправит потом.

Не удивляться и восхищаться следует ему, решил он, а сделать дела любимого учителя достоянием истории. Лысенко скоро заметил эту склонность молодого человека и поспешил найти ей деловое применение:

– Ко мне часто обращаются за материалом… Приезжают репортеры и писатели: я буду их теперь к тебе отсылать. Нам давно уже нужен свой литератор.

Кличка «литератор» крепко пристала к Глущенко.

Занятия аспирантов быстро подходили к концу. Лысенко объявил, что они уже могут приступать к работе. Из бесед с ним они знали теперь, что их прямая обязанность – стать селекционерами, за этим только и прислали их сюда. Шоферское свидетельство выдается тому, кто доказал умение управлять автомобилем, – неизвестно, почему селекционеры пользуются преимуществом доказывать свое искусство после получения диплома. Прокорпит аспирант три года над научным вопросом, напишет на эту тему диссертацию – и, не понюхав селекций, становится селекционером. Да будет же известно его аспирантам, что у него в институте ведется не так. Совсем по-другому.

– Наши специалисты будут вам помогать, они обязаны говорить вам даже то, о чем вы не спрашиваете у них, так как не спрашиваете потому, что не знаете. Все, что они вам скажут, надо запомнить, а затем проверить, собственными глазами убедиться. Учиться надо у них, а верить только себе. Будущий ученый должен уметь делать всякую работу: грязную, грубую и трудную. Я уверен, что вы не умеете набивать вазоны землей, за вас делали это другие. Сходите-ка в теплицу и проверьте себя. Учитесь у наших рабочих и работниц. Варя и Маруся вас многому полезному научат.

Он дал всем аспирантам одну и ту же тему, чем поверг их в глубокое изумление.

– Дайте каждому из нас заняться собственным делом, – возражали они. – Вы связываете нас общим заданием. Когда один разрешит его, остальным придется бросить работу.

До чего могут люди договориться!.. Пусть каждый решит эту задачу по-своему, уж он рассудит потом, сколько сил и уменья вложил каждый из них. Он не может давать различные темы, так как сам живет лишь одной. От их работы зависят дальнейшие планы института, и сам он ждет с нетерпением результатов этих работ.

Эксперимент показался Глущенко крайне несложным.

– Возьмите свеклу, – объяснил им ученый, – разрежьте ее на двадцать частей и вырастите каждый кусочек в различных условиях питания. Когда свекла будет цвести, поставьте вазоны рядом, пусть растения опыляют друг друга. Чужая пыльца сюда попасть не должна. Результаты обещают быть любопытными.

Объяснения не удовлетворили молодого человека.

«Тут, по-моему, ничего не получится, – думал он, – двадцать глазков одной матери-свеклы вместе и врозь одинаковы».

Он не посмел усомниться в словах человека, которого мысленно так высоко вознес, но, скажите на милость, откуда возьмутся тут перемены?

Глущенко терпеливо высаживает двадцать частей некогда целой свеклы в двадцать вазонов с разнообразнейшей почвой и принимается выхаживать их. Лысенко следит за каждым помощником, ищет новшеств в методике, ищет оригинальную мысль – и находит ее. Опыт близится к концу, и Глущенко убеждается в силе предвидения учителя: у каждой свеклы, выросшей в вазоне, в двадцать и тридцать раз больше семян, чем бывает обычно, когда свекла сама опыляет себя. Из этих семян произошло обновленное мощное потомство.

– Понял? – спрашивает Лысенко его.

– Неужели различные условия питания так изменили растение? – не верит помощник собственным глазам.

– Мы этим переиначили все двадцать организмов, – объясняет ученый. – Вместе с «телом» изменились и половые продукты. Каждая пыльца и яйцеклетка как бы отчуждаются друг от друга. Оттого и результаты такие, точно скрещивались различные сорта.

Лысенко не сделает отсюда никаких выводов, они сделаны давно, пришло время осуществлять их на практике. Воспроизведем эту историю как можно точнее, расскажем об удивительных делах, об эпопее, которая до сих пор не отзвучала еще.

Началось с размышлений о непрочности творений человеческих рук. После долгих тяжелых трудов они – Лысенко и помощники – вывели несколько новых сортов урожайной и устойчивой пшеницы. Пройдет несколько лет, и на смену им явятся другие, с новыми качествами. Пропали тогда годы труда, исчезнет даже память о том, что с таким напряжением создавалось. За сто пятьдесят лет на полях Украины перевелось пятнадцать сортов пшеницы. Где они, прославленные «гирки», «арнаутки», «крымки», некогда восхищавшие мир? Говорят, вновь выведенная пшеница лучше предшественницы своей, но если бы каждый новый сорт прибавлял к урожаю хотя бы один центнер на гектар, общая прибавка равнялась бы пятнадцати центнерам. На самом деле пшеница в лучшие годы приносит не больше одиннадцати. Где же результаты человеческих усилий в течение полутора веков? Куда уходит сила пшеницы? Почему в сравнении с рожью так ограничены ее пределы: севернее Саратова она не вызревает, а ведь рожь доходит до Хибин? Почему пшеницу так легко поражают болезни, и ржавчина, и головня, и грибки, а рожь почти неуязвима? Допустим, что пшеница давно вырождается, и каждое новое скрещивание на время воскрешает ее. В чем же причина этого упадка? Что стало бы, наконец, с нашим миром, если бы животные, окружающие нас, с такой же быстротой вырождались?

Неистощимы силы Лысенко: мысль, однажды поразившая его, уже не будет оставлена; он не даст себе покоя, пока не получит ответа на вопрос. Он срывает колос пшеницы и ржи, напряженно разглядывает их. Во многом не схожи эти растения, особенно различен их половой аппарат. В пору цветения рожь выбрасывает наружу пыльцевой мешок, он лопается, и ветер поднимает над полем облака пыли. Свободно и обильно падает она на рыльце растения. Пшеница не выбрасывает мешка своего наружу, он прорывается внутри и сыплет пыльцу на собственное рыльце. Таково различие: один широко открыт для чужого оплодотворения, другой защищен от всяких влияний извне.

«Как бы ни хотела яйцеклетка пшеницы, – размышляет Лысенко, – „выйти замуж“ за „парня“, который близко растет от нее, ей это недоступно, пленка не пропустит его пыльцы… Неужели именно в этом корень всех зол?»

– Возможно ли, – спешит он выразить свои сомнения одному из помощников, – чтобы длительное самоопыление не вредило пшенице?

– Обязательно вредит, – заверил его тот. – «Природа самым торжественным образом заявляет нам, что она чувствует отвращение к постоянному самооплодотворению». Слова эти, как вы помните, принадлежат Чарльзу Дарвину.

Лысенко не ошибся, пшеница вырождается потому, что не может сближаться со своими собратьями по сорту.

Ученый больше не медлит. Как раз время цветения пшеницы. Он поручает сотрудникам заняться опытным ее опылением, а сам спешит выступить на сессии Академии наук. Никаких доказательств нет у него, эксперименты не дали еще результатов, но он смеет заверить высокое собрание, что скрещивание в пределах того же сорта положит конец вырождению пшеницы, поднимет ее силы и откроет новые пути в науке о селекции.

– Как же вы намерены, – спрашивает его один из видных ученых, – бороться с природой пшеницы? Неужели кастрировать каждый колосок, понуждая его, таким образом, принять чужую пыльцу?

Что-то вроде брака по расчету…

– Да, да, именно так. Лишенная собственной пыльцы, пшеница примет то, что даст ей рука экспериментатора.

Удивительный фантазер! Ведь для этой работы потребуются миллионы селекционеров.

– Где же вы наберете людей?

Во всей стране не наберется столько специалистов. Ведь речь идет о том, чтобы искусственными средствами вывести миллионы тонн обновленной пшеницы. Засеять все поля этими злаками. Тут нужны легионы селекционеров.

– Зачем? – не смущается Лысенко. – Работу проделают колхозники.

Его противники – верные ученики Моргана – русские генетики весело тогда посмеялись: вообразите колхозника с пинцетом в руках над сложной манипуляцией оплодотворения.

– Я обращаюсь к вам, президенту академии, – ничуть не смутился мечтатель из Одессы, – и прошу научных сотрудников других институтов как можно скорее проверить это мероприятие. Сделать это надо немедленно, потому что предстоит большая работа. Взять хотя бы вопрос о пинцетах и ножницах. Потребуются пятьсот тысяч тех и других – надо еще подучить полмиллиона колхозников.

Требование было отвергнуто. Если Лысенко так уж хочется, он может проделать свой опыт в одном из колхозов. Результаты экспериментов покажут, как быть. Никого также не убедили его опыты со свеклой. Трудно поверить, что самоопыление вредит организму. Они и впредь будут требовать, чтобы свеклу принуждали к самоопылению.

Лысенко не мог не подчиниться: на другой стороне была сила авторитета. Но и отчаиваться рано, он займется проверочными опытами. Как в пору чеканки хлопчатника, он мобилизует армию неофициальных исследователей: бригадиров, звеньевых и заведующих хатами-лабораториями. Немаловажно, как отнесутся они к его предложению. Их голос – голос полей, свободный от предрассудков. Кое-кто посмеется над такими помощниками, но он встречал среди них немало талантов. Именно в их среде родилась идея сделать соломку устойчивой против ветра и непогоды. Один из опытников внес в почву удобрения, рассчитанные на укрепление соломки, и добился своего. Он снял с опытного участка неслыханный урожай – семьдесят один центнер зерна. Другой удобрил илом поля и получил двойной урожай. Третий скрестил дикого сородича пшеницы, егилопса, с культурной пшеницей и получил гибрид, поразивший специалистов.

Потомственные натуралисты, они питали к полям истинную страсть. «Земля у нас плохая, – рапортовала одна из звеньевых Лысенко, – очень плохая, но мы ее заставили…»

«Я часто задаю себе вопрос, – пишет один из опытников, – что было бы с генетиками, если бы их не тревожили такие люди, как Лысенко?.»

Когда одного из них запросила газета: «В чем вы нуждаетесь?», он, не задумываясь, ответил: «В знаниях».

Им и отдал Лысенко свою новую гипотезу, доверил проверочные опыты. Снова в институте закипела работа, на курсах готовили агрономов, научных работников. Аспиранты и ученые подготовляли бригадиров и звеньевых на местах. В свет явилась брошюра о внутрисортовом скрещивании, жаркие статьи в журнале «Яровизация». Началась величайшая битва за обновление сортов пшеницы.

Две тысячи колхозов в то лето провели опыты у себя на полях. Опытники пинцетом удаляли пыльник колоска и клали на рыльце цветка пыльцу соседа. Десять тысяч бесстрастных свидетелей воочию убедились, что семена, рожденные из такого опыления, лучше, чем их собратья, зачатые под пленкой.

Все ясно, доказательства были налицо, а противники продолжали упорствовать. Они приезжали в Одессу, Лысенко водил их по теплицам и делянкам, показывал свое новое чудо, а они не сдавались: «Мы считаем неправильным, – настаивали они, – внедрение в колхозы непроверенных мероприятий. В случае неудачи это может привести к весьма неожиданным последствиям и вызвать у крестьян отрицательное отношение к науке. Нельзя ответственную работу селекционера превращать в безответственное рекордсменство».

«Я знаю, уважаемый академик, – ответил Лысенко одному из них, горячему приверженцу бесплодной теории Моргана, – что вам, носителю старой, во многом неверной агротеории, не хочется, чтобы внутрисортовое скрещивание дало повышение урожая. Но я ничем не могу вам помочь. Блестящее подтверждение этого многообещающего мероприятия вы видели у нас на посевах. Сначала вы успокаивали себя тем, что это, мол, вспышка, временное улучшение, которое продержится лишь в первом поколении. Я испортил вам настроение заявлением, что перед вами не первое поколение, а третье. Вы удивились, откуда у нас за год работы третье поколение, забыв о наших темпах, которыми вы в своих статьях так возмущаетесь, называя их „простым, непродуманным рекордсменством“. Смею сейчас уже заверить вас, хоть это, по-вашему, рискованно и ненаучно, что в 1937 году я буду добиваться проведения внутрисортового скрещивания в десятках тысяч колхозов нашей страны. Буду я это делать потому, что вижу прекрасные результаты, чувствую творческий подъем научного коллектива и наблюдаю энтузиазм, с которым две тысячи колхозов откликнулись на наш призыв, взялись и провели внутрисортовое скрещивание озимой и яровой пшеницы в 1936 году…»

В 1937 году Народный комиссариат земледелия предложил двенадцати тысячам колхозов двадцати одной области провести внутрисортовое скрещивание озимой пшеницы. Как ведется уже в Одесском институте, в один день закрылись все отделы и лаборатории, специалисты и неспециалисты со снопом колосьев подмышкой – наглядным пособием для обучения – двинулись на поля. Лысенко собрал аспирантов и заявил им, что наступило для них время показать себя на подлинно научной работе.

– Там вы поймете, чему вас здесь учили, наберетесь опыта и обогатите нашу теорию.

На Глущенко это сообщение подействовало удручающе. Было отчего голову потерять. Он должен инструктировать селекционеров, известных специалистов. Как с этим управиться? Да ведь они и слушать его не станут. Боже мой, среди них старейшина русской селекции, восьмидесятилетний Ковалевский. Что значит он, маленький аспирант, рядом с таким большим человеком? Сотрудники станций высмеют его, обязательно высмеют. Одна надежда на счастливую случайность. Надо налечь на материалы, выучить на зубок лекции Лысенко и почаще заглядывать в дневник. Двести колхозов отведены ему, их нужно объездить, везде присмотреть, проверить, исправить, кое-кого подучить… Нет, ему не управиться, ни за что, никогда… Ничего из этой затеи не выйдет…

Молодому человеку оставалось одно утешение – черпать силы из дневника, повторять высказывания и наставления любимого учителя.

«Я иной раз устаю и начинаю нервничать, но, вспомнив о нашем деле, сразу успокаиваюсь. Снова у меня энергия и силы». Так сказал Лысенко. И еще он добавил: «Если озимая пшеница уродит в результате ваших забот на два центнера больше, чем у других, значит и ваша капля меда есть в этом деле…» Разумеется, так – может ли быть иначе, – надо взять себя в руки и крепко запомнить это правило. Первым делом придется создать краткосрочные курсы. Погодите, погодите, в стенограмме говорится, что курсы организуют земельные управления. Очень хорошо. Чудесно! Лекции и инструкции проводят областные опытные станции. Превосходно! Позвольте, позвольте! Почему же ответственность за то и другое ложится на Глущенко? Тут что-то не так. Ага, вот и приписка: «Но так как областная станция считает вас своим представителем, то за руководство отвечаете вы…» И еще одно примечание: «Если земельное управление курсов не создаст и негде и некому будет читать лекции, не говорите себе: „Мое дело маленькое, нет и не надо…“ Сами все сделайте и обратите внимание земельного управления, что так поступать нельзя…» Удивительный Лысенко, он все учел и предвидел. И зеленые снопы своевременно заготовил в теплицах, пинцеты и ножницы закупил в одесских аптеках… Возможно ли подобные дела оставлять без внимания и не записывать их для потомства?

Глущенко является на станцию к старейшине русской селекции, собирает агрономов, техников, лаборантов и читает им доклад. Чудо! Они слушают его, соглашаются с ним, ему дают людей, помогают и воодушевляют. Теперь он круглые сутки занят работой, читает лекции, обучает процедуре внутрисортового скрещивания, делает записи в дневнике и черпает со страниц его силы и уверенность. «Если лектор будет плавать, то слушателей волной захлестнет», – так сказал Лысенко. Надо лучше готовиться к занятиям, учить других и учиться самому.

Пошли трудные дни. Он колесил по украинской степи, обучал, контролировал и, усталый, ехал дальше. Достойный ученик Лысенко, он яростно отбивался от неудач, писал на ходу статьи для областной газеты, обрушивался на одних, отмечал заслуги других. В конце авторского текста неизменно следовало примечание редакции. В нем говорилось, что газета ждет объяснений, требует к ответу виновных. Как тут не искать поддержки печати: в одном месте бригадиры убрали пшеницу и принялись кастрировать скошенный хлеб. Какой в этом толк! Другие приступили к кастрации колосьев, когда пыльца вызрела и самоопыление уже произошло.

Началась жатва. На безбрежных полях небольшими островками стоит пшеница, опыленная чужой пыльцой. Она обхвачена ленточкой, и на флажке значатся имена бригадира и звеньевых.

«Обновленное зерно», – прозвали его крестьяне. «Золотой фонд», – назвал его, по-своему, аспирант.

Прошло шесть недель, пора возвращаться в Одессу, – в кармане у Глущенко железнодорожный билет. Скоро он увидит Лысенко, услышит его. Он открывает дневник и читает: «Большинство положений в нашей науке таково, что исследователю необходимо самому же подкапываться под них, хотя бы эти положения были выдвинуты им же и проверены тысячу раз…» Погодите, погодите, он, кажется, не обследовал один из колхозов, отложил и забыл. Лысенко не раз говорил ему, как важно лишний раз проверить себя. Он сейчас же поедет туда. Глубокой ночью он приезжает в колхоз, суровое небо льет потоки дождя, не различишь, где деревня и где поле. Он находит заведующего хатой-лабораторией, убеждается, что все обстоит хорошо, опасения были напрасны, и едет назад.

Он все-таки упустил одно важное правило. «Изучайте людей, – сказал ему Лысенко на прощанье, – изучайте их не меньше, чем дело…» То ли времени у него нехватило, то ли память его подвела, никого изучить ему не привелось. В этой ошибке он обязательно покается Лысенко.

Великая битва развернулась на украинских полях. На одной стороне был Лысенко и его сотрудник и армия колхозников – помощников его, а на другой – трудности, неудачи и неполадки. Началось с крупного успеха: процедуру опыления ускорили и упростили. Пыльцу не клали пинцетом в каждый цветок, а предоставили это делать ветру. Он подхватывал пыльцу и щедро наделял ею кастрированные растения. За этой удачей пошли испытания. Оказались исчерпанными запасы пинцетов и ножниц во всей области. Лысенко приспособил мастерскую института, и вместо приборов там стали готовить пинцеты. Но что значит сотня их, когда нужны тысячи! Он посылает рентгенолога – единственно свободного человека – в Павлово-Посад заказать и привезти пятьдесят тысяч пинцетов. Ученый самолетом доставляет их на поля, но и этого запаса не надолго хватает. Недостаток ножниц и пинцетов грозит погубить все планы института, и Лысенко неожиданно находит выход. Колхозные кузни будут делать эти вещи из кос… Кузнецы поддержали ученого, его идея нашла у них отклик.

«Кастрированная пшеница поражается спорыньей, – стали прибывать недобрые вести, – в колосьях вместо зерна встречается спорынья».

– Спорынья на пшенице? – недоумевает Лысенко. – Ведь она поражает одну только рожь.

Впрочем, понятно, кастрированный колос цветет так же открыто, как рожь. Вместе с пыльцой в цветок может проникнуть и паразит. Ученый телеграфно дает указание:

«Спорынью и головню осторожно выбирать руками, обновленное зерно протравить… Опасность больше не повторится, пшеница будет попрежнему закрыто цвести до следующего обновления».

Неизвестно, откуда поползли зловещие слухи, что кастрация идет на полях неудачно, агрономы за этим недостаточно следят. Как проверить эти сообщения? Где набрать контролеров для двенадцати тысяч колхозных хозяйств? На карту поставлены два года напряженных трудов, успех двух тысяч хозяйств, достигнутый прошлым летом, все важное дело, которое должно быть счастливо завершено.

Лысенко решает наладить контроль у себя в институте. Земельные управления телеграфно предлагают колхозам высылать институту кастрированные колосья каждого сорта в отдельности. Комиссия из специалистов, утопая в соломе Украины, Урала, Сибири, России, проводит неслыханно трудную работу. Образцы записываются в книгу, нумеруются и занимают свои места. Районным управлениям и хозяйствам рассылаются письма с указанием результатов контроля. В угрожаемые места срочно выезжают специалисты. Контроль должен быть успешным, – таков он и есть.

Вслед за колосьями в институт начинают прибывать трофеи – обновленная пшеница изо всех уголков страны. Она крупнее и темнее обычной. Но кто мог бы подумать, что свободное скрещивание не только прибавит восемь центнеров зерна на гектаре, но и сделает зерно богаче белками и клейковиной, улучшит качество муки и вкус самого хлеба?

Идея Лысенко вернула пшенице ее утраченную силу, а народу – те центнеры, которые он свыше века недобирал.

Мы еще расскажем об удивительных успехах, достигнутых в результате этих замечательных трудов.

Не будем обольщаться, многие не увидели этой победы и не признали ее по сей день. Над лаврами Лысенко взгромоздились вершины латинских и греческих формулировок, строгих разъяснений и толкований.

Но откуда такое упорство? Что мешает ученым признать то, что ясно и так очевидно?

Это старая история, она возникла еще в ту пору, когда в канзасских степях, в прериях, в Черепаховых горах Манитобы, во всех концах Старого и Нового Света возникла невиданная пшеница. Терпеливые руки зачинателей новой науки из зерен, отобранных среди миллионов, выводили сорта, покорявшие мир. «Золотой дождь», «победа» и «цезиум» – так любовно именовались эти богатства. Одни были морозостойки, и любые холода американских и сибирских равнин их не страшили. Другие выживали на раскаленной почве полупустыни. За семенами охотились, искали их за тысячи миль. В Абиссинии находили редкие виды безостых пшениц, неведомых культурному миру; в Аравии – скороспелых; в Западном Китае – холодостойких; на плоскогорьях Харана, на стыке Сирии и Палестины – с другими удивительными свойствами. Настойчивые люди добирались до России, до Тургайских степей и за море увозили русскую «гарновку», «арнаутку» и «кубанку». Для ветреного и холодного Канзаса семян искали на ветреных равнинах России, оттавскую пшеницу сеяли в прериях, в надежде, что новая родина подарит потомству новые свойства. Гибриды рассылали по дальним окраинам Канады и Америки, давали самой пшенице найти свое место под солнцем. Следуя заветам отцов и дедов, они крепко унаваживали землю и в богатом урожае искали удачное семечко, родоначальника новых сортов. В одном лишь приходилось им туго: тайны скрещивания по-прежнему были неуловимы и непонятны. В этой сложной игре двух начал жизни, в их взаимном влечении и отстранении, борьбе и победе все было необъяснимо. Но и на этих неведомых тропах вырастали у них чудеса. Скрещение сортов «красная свирель» и «твердая Калькутта» породило «маркизу» – богатство Канады. Горсть зерен, гибридов, рожденных в Оттаве, залила потоком страну от озер Манитобы до границ Альберта у пустынных склонов Скалистых гор.

Жарко потрудились основоположники новой науки. Таких успехов не видал еще мир.

Кто упрекнет этих честных людей – блестящую плеяду земледельцев, огородников и садоводов, что они гнали от себя верхоглядов, болтунов и бездельников, готовых стертую монету выдать за золотой. Придет этакий умник с видом магистра и, точно кругом одни дураки, важно скажет:

– Зерно у вас неважное, неоднородное. Чистой линии надо держаться.

– Как же ее держаться?

– Из одного зернышка надо материал выводить. Посеять его, собрать урожай и снова посеять. Так, пока наберется семян для посева… Это и будет чистая линия.

Вот и пример: сажают в почву фасольку и собирают с нее семена. То, что родится, есть чистая линия. Несколько фасолек из этого урожая – крупных и мелких – аккуратно измеряют вдоль и поперек и сажают в почву. Потомство мелких и крупных фасолек в среднем будет всегда одинаково. Ничего не убудет и не прибудет. Сколько лет этот опыт ни повторять, фасолины не станут ни крупнее, ни мельче. Из нормы им, видно, не выйти. Полторы тысячи фасолек, выведенных так, подтверждают, что внутри чистой линии наследственная граница нерушима и тверда.

Как можно возражать человеку, который фасоль сеет штуками и из десятка отбирает одну для посева? Он сроду, должно быть, поля не видел. А они в бушелях ищут удачное зернышко, глаза проглядишь, пока найдешь и без мерки узнаешь хорошую пшеничнику…

Это не аллегория и не случайная встреча малоопытного человека с людьми знания и труда. Учение Иогансена по сей день господствует в мире, и нетрудно угадать, в чем его «мудрость». Поколения фасоли, по утверждению Иогансена, торжественно подтвердили, что они не накопляют новых свойств, оставаясь такими, какими создала их природа в веках отдаленного прошлого. Это служит, по мнению Иогансена, доказательством, что естественный и искусственный отбор ничего не меняет и тем более не ведет к совершенству организмов.

Вот откуда убеждение некоторых ученых – противников Лысенко, что внутрисортовое скрещивание не может улучшить свойства зерна. Ведь наследственная природа чистой линии как будто не изменяется в веках…

ЗАКОНЫ РОЖДЕНИЯ

Началось с того, что Лысенко решил воскресить один из забытых сортов, вернуть озимой пшенице «крымке» ее силу и молодость. Он недавно проделал такой же эксперимент над некогда знаменитой, ныне забытой «гиркой», и она в награду принесла ему пятнадцать центнеров зерна с гектара вместо семи. Проверить и еще раз проверить – таково неумолимое правило. Он предпочитает свои ошибки видеть у себя.

– Пшеницу эту теперь нигде не найдешь, – заметил помощник, которому поручили высеять ее, – она, должно быть, исчезла.

– Надо найти ее, она стоит того.

«Крымка» долго ускользала от рук следопыта. Прославленная пшеница, некогда полонившая степи Украины до Харькова и Старобельска, была обнаружена где-то в колхозах южного приморья. Дряхлая, слабая, она доживала на юге свои последние дни. В конце XIX и начале XX века селекционеры славили ее зимостойкость, качество муки и урожайность. Отобранные из нее новые сорта «кооператорка» и «новокрымка» – по сей день лучшие пшеницы юга. В 1900 году один из блестящей плеяды земледельцев, садовников и огородников увидел ее на полях менонитов в Америке, которые привезли ее из таврических степей. Он немедленно отправился в Россию, нашел и увез «крымку» за океан, в Канзасские степи. Она принесла богатство этим полям, но прошло двадцать лет, и жар-птица из далекой страны начала утрачивать свои прелести. Упала урожайность, ослабела зимостойкость, «крымка» вырождалась, и ее отодвигали другие сорта. Напрасно селекционеры искали средства обновить эту некогда счастливую находку. Отцвела ее слава и за океаном.