Текст книги "Искусство творения"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ С ТОПОЛЯМИ

– Как вам угодно, я покидаю институт. Я ухожу из него потому, что мне скучно.

Аспирант Колесник никого не пугал. Он просто не хотел больше обманывать себя. Ему надоели ученые, – которые бесконечно теоретизируют. Он – в прошлом крестьянин, сын потомственного труженика, и терпеть не может многословия. Два года, проведенные в исследовательском институте, разочаровали его. Довольно с него, пусть спорят и хвастают другие, пусть носят, как щит, свою «точку зрения», отличную от точек зрений других. Он вернется на Полтавщину и будет там агрономом.

Быть бы Колеснику агрономом, если бы его в это время не направили в институт селекции в Одессу.

– Посмотрим, как здесь, – сказал себе аспирант, недоверчиво приглядываясь к новому месту. – Неужели и тут так же скучно?

Он много слышал о Лысенко, читал его статьи и труды, но ведь в исследовательском институте, где ему было не по себе, также работали известные люди. Может быть, наука такой и должна быть, тогда это дело не для него.

Чем больше Колесник приглядывался, тем сильнее росло его удивление. Он видел – кругом идут жаркие битвы, но в творческих схватках, неистовых и страстных, все усилия служат одной общей цели. Короче, ему все здесь понравилось, все пришлось глубоко по душе. Тем более смущала его предстоящая встреча с Лысенко. Как отнесется ученый к нему, согласится ли он оставить его у себя? Все зависит, конечно, прежде всего от того, как он, Колесник, проявит себя. Мало ли что может случиться?! Выложит ему ученый серьезную идею, закатит трудный вопрос – и как хочешь, так и выбирайся.

Лысенко пригласил к себе аспиранта, мельком оглядел его долговязую фигуру и предложил ему сесть.

– Нам в ближайшие годы, – начал он, – предстоит борьба с засухой.

С засухой? Вот как!.. Что же тут мудреного, на эту тему они могут потолковать. Страшного в ней, кажется, мало.

– Нужно создать лесозащитную полосу вокруг наших полей из быстро растущих долговечных деревьев.

Колесник кивнул головой. В ровных движениях и бесстрастном взоре не было и следа волновавших его сомнений.

– Есть такая порода, – как бы вслух размышляет Лысенко, – пирамидальный тополь.

– Знаю, – монотонно замечает аспирант.

– Так вот, этот тополь суховершинит… Подумайте, почему он вместо двухсот лет живет пятьдесят? Почему сохнет его вершина? Не пора ли заняться семенным размножением тополей? И почему это единственный выход?

Нагрузив Колесника загадками, ученый закончил назиданьем:

– Не беритесь за дело, прежде чем вам не станет все ясным. Лучше не делать ничего, чем заниматься тем, что непонятно и во что еще не веришь. Без предварительной гипотезы не может быть полезной работы. Не теряйтесь, если у вас не клеится дело, погуляйте месяц-другой, наблюдайте и думайте, рано или поздно осилите. Пуще всего бойтесь самообмана.

Отступление прошло мимо ушей аспиранта. Он думал совсем о другом. Лысенко отнесся к нему несерьезно, дал ему пустячную тему и вдобавок еще посмеялся. Над чем тут раздумывать? Он взберется на тополь, скрестит два цветка, соберет семена, вырастит сеянцы и представит их ученому: пусть себе разводит тополя. Подумаешь, какая премудрость, – любой студент это сделает. Без советов и проповедей справится. Размножать деревья семенами – дело хорошее, лучше, конечно, чем черенками, но Лысенко мог бы предложить ему более серьезную тему.

– Ладно, Трофим Денисович, сделаю. Труда тут немного.

Лысенко улыбнулся и загадочно добавил:

– Думать надо основательно и как можно лучше. У нас такая работа, что время от времени от нее болит голова. Очень важно, чтоб она болела почаще. Спросите себя, почему яблоня, выросшая из семечка, живет двести лет, а привитая – шестьдесят?

Ладно, он спросит, подумает и как-нибудь управится с этой пустячной задачей.

Была июльская теплая ночь, когда, обуреваемый мыслями и чувствами, Колесник, не будучи в силах уснуть, пошел бродить по Одессе, искать в ее парках пирамидальный тополь.

Дадим нашему исследователю продолжать свой путь. Вернемся к Лысенко и выясним, что привело его к неожиданному увлечению тополями.

Колесник прибыл в институт в счастливые дни передышки, после трудных боев. Не прошло и двух месяцев, как здесь отгремела великая эпопея, именуемая в Одессе «картофельной». Завершилась отчаянная схватка между Лысенко и канонами агротехники, с одной стороны, и с вырождающимся картофелем – с другой. Познакомимся с этой историей, она раскроет нам связь между тем, что случилось, и будущностью пирамидального тополя.

Считалось установленным, что картофельная культура всего лучше развивается в мягком климате средней русской полосы. Картофель одинаково не мирится со знойным солнцем Средней Азии и суровыми холодами Сибири. И север и юг ввозили его издалека, и местами привозное «земляное яблоко» шло в одной цене с румяным яблоком наших садов.

Время изменило неверное представление о прихотливом характере картофеля. И крайний север и крайний юг стали разводить картофель. Только Украина все еще тысячами тонн ввозила его. Завезенный из северных областей, он через три года уже не годился для посадок. Его клубни мельчали, урожай с гектара не превышал полутора тонн. Так повелось издавна, с тех пор, когда картофель впервые появился на юге. Так обстояло и тогда, когда Лысенко начал свои изыскания, чтобы покончить с картофельным голодом, разрешить затруднения вековой давности.

Противники ученого из института селекции зарегистрировали его первую ошибку, погрешность, непростительную для человека науки, – он приступил к делу неподготовленным, не ознакомившись даже с литературой. Они открыли этот промах, они же предсказали ему неудачу.

– Уж не думает ли он все начать сызнова, – спрашивали они, – откинуть весь опыт прошлого?

Специалисты могли бы ему рассказать о многолетних работах в Германии и Америке, о тщетных попытках понять процесс вырождения. Надо быть справедливым, Лысенко не слышал о них.

– Взяться за картофель, – пожимали иные плечами, – и не составить себе мнения о химических различиях нормального и вырождающегося клубня?

Этот человек глубоко изумлял их.

– На что он надеется?

– Теории, – сказал он им однажды, – которые до сих пор не сумели спасти картофель от гибели, ни науке, ни мне не нужны.

Они не поняли его.

Что ему, в самом деле, дадут десятки трактатов, насыщенных фактами, добытыми неизвестным путем? Кто ему поручится, что опыты производились в нормальных условиях, с учетом естественных нужд организма, без насилия и травмы? Чего стоят результаты, полученные трубой, неумелой рукой?

Он будет исходить из собственных представлений о связи организма с внешней средой. Итак, очевидно, что если одинаковые клубни дают на севере одни результаты, а на юге другие, то причину надо искать не в картофеле, а в среде, окружающей его.

Лысенко обращается к своей удивительной памяти и в тайниках ее находит любопытные сопоставления. В Ганджинской долине картофель также вырождается, и даже быстрее, чем на Украине, а вот в нагорных местах того же района клубни прекрасно растут. Хорошо выглядит картофель в гористой полосе Закавказья. Недавно Лысенко заметил другой факт. На картофельном поле института выкапывали в июле урожай. При подсчете обнаружилось, что после пасмурных дней с гектара собирали на восемь центнеров больше, чем после жарких дней. Как будто солнечное тепло, обычно призывающее растения накоплять соки, тут действует наоборот: мешает картофелю накоплять их и губит сортовой материал.

«Допустим, – повторяет про себя Лысенко, – что не в меру горячее солнце мешает развитию клубней. Там, где время образования их совпадает с прохладным периодом в природе, картофель хорошо развивается. Но почему он потом вырождается? Говорят, его поражает инфекция. Почему этого с ним не бывает на севере?»

Ученый неделями и месяцами не сводит глаз с растущей ботвы, ищет ответа в листве, в цветке и в пыльниках. В эти дни не найти человека молчаливей его. О мыслях его могут лишь рассказать папиросные коробки, испещренные пометками, и комья земли в различных местах, крепко смятые взволнованной рукой.

Мастер угадывать нужды растений, Лысенко нашел уже причину, которая мешает картофелю расти и развиваться. Но слишком ясна перспектива, нет противоречий в том, что добыто. Его суровое правило: «Опровергни себя, и я поверю тебе». Вне столкновения и противоборства для него нет открытия. И он рыщет по делянкам, придумывает опыты с единственной мыслью разрушить то, что создано его же руками. Лишь после очистительных сомнений и новых доказательств истина получит признание.

«Картофель на юге, – решает Лысенко, – не вырождается. Нет нужды повторять ошибки предшественников, независимо от того, запечатлены или не запечатлены они в литературе. Картофель просто преждевременно стареет. Высокая температура поражает почки в процессе образования клубней и позже, во время хранения их. Потомство таких клубнеплодов рождается старым, точно оно провело уже долгую жизнь».

Пусть думают противники, что им угодно, он верит только тому, что увидел.

Опытом, простым и несложным, Лысенко утверждает свое предположение. Здоровый картофель помещают в теплицу, в условия тридцати градусов выше нуля, и высаживают затем его в почву. Словно жара нанесла почкам глубокую рану; клубни дряхлы, как будто им нивесть сколько лет.

Вот и все. С тех пор на Украине сажают картофель не ранней весной, а в июле, во время уборки хлебов. Гектар дает урожай от десяти до пятнадцати тонн. С севера картофель уже не завозят, здесь достаточно своего для посадки. Это стало возможным потому, что Лысенко разгадал потребности растения, передвинул время посадки и дал картофелю развивать свои клубни не в жаркую, летнюю пору, а осенью.

Надо ли сомневаться, что Лысенко остался верным себе и проверочные опыты делались на полях. Сотни и тысячи хозяйств провели летние посадки картофеля. От них же пришла весть, что затруднение вековой давности благополучно разрешено.

Преждевременное вырождение картофеля наводит Лысенко на мысль обратиться к многолетним растениям. Еще Эндрю Найт, садовник из славной когорты, в свое время установил, а Дарвин с ним согласился, что дерево, выросшее из черенка, недолговечно. Они не могли указать причину явления, но Лысенко ее знает теперь. Любая верхушка растения старше семечка. Черенковому сеянцу столько же лет, сколько вершине, откуда его взяли. Едва он пустил первый корень в почву, он уже нередко старше соседнего дерева. Ушедшее не возвращается, минувших стадий родителя ему не пройти.

Тополь с мертвой вершиной в пятьдесят лет был началом новой работы. Опыты служили делу защиты полей и благополучию садовых деревьев.

Вернемся к Колеснику, который бродит по паркам Одессы в поисках пирамидального тополя.

Вот они, наконец, перед ним: стройные великаны, мощно вздымающиеся к небу. Их семенами можно высеять целый лес тополей. Смело взбирайся на любой и собирай урожай. Впрочем, незачем и лазить: у смотрителя парка семян этих должно быть сколько угодно.

Он стучится к садовнику и любезно просит его:

– Покажите мне, пожалуйста, семена пирамидального тополя. Тысячу извинений, не следовало бы, конечно, так поздно беспокоить людей, но семена понадобились именно сейчас.

Садовник качает головой, пожимает плечами, точно речь идет о чем-то необычайном.

– Нет у меня семян.

– Жаль. Придется обратиться к другим.

– Не поможет, – спокойно замечает садовник, – на тополях нет семян.

Вот как! Куда же они деваются? Ему бы только несколько штук.

– У них не бывает семян. Они цветут, но семян не приносят.

Колесник делает вид, что весьма озадачен, и спешит прочь. Глупости какие – «цветут, но семян не приносят». Он этой же ночью наберет их полный карман.

И третий и пятый садовник сказали то же самое. Все точно сговорились остудить его пыл.

Чуть свет Колесник явился к специалисту ботанику:

– Мне нужны для эксперимента семена пирамидального тополя. Не укажете ли, где их достать?

Ученый даже привстал:

– Кто же этого не знает, что итальянские тополя семян не приносят? У нас водятся одни лишь мужские экземпляры, женские вывелись или их не было вовсе.

Вот тебе и легкое задание! Прямо, как в сказке: «Поди туда – не знаю, куда, принеси то – не знаю, что…»

Что бы это значило? Лысенко дал ему заведомо безнадежное поручение. Зачем? Какой смысл? Аспирант мысленно восстанавливает свою беседу с ученым, представляет себе его: то деловито объясняющим назначение тополей, то бесстрастно читающим ему наставления, и решает продолжать свои поиски.

Научная литература принесла Колеснику мало утешения. Насчет тополей в науке было семь точек зрения и все сходились на том, что женских экземпляров нигде в стране нет. Расходились они в подробностях, глубоко безразличных для аспиранта. Один ученый утверждал, что родина дерева – отроги Гималая, другой – плоскогорье Ирана, третий – ни то, ни другое: пирамидальный тополь – мутация, случайное порождение типа ивы, завезенное в Россию Наполеоном Бонапартом. Из потока гипотез и предположений аспирант предпочел мнение того академика, который уверял, что все точки зрения сомнительны.

Другой на месте Колесника воспользовался бы случаем отделаться от трудной затеи, благо наука авторитетно подтверждала неосуществимость задания. Колесника, наоборот, неудача окрылила. Теперь он убедился, что Лысенко поручил ему серьезное дело. Тема стоит того, чтобы над ней потрудиться.

Деятельность аспиранта переходит из парков и библиотек на «канцелярские рельсы». Он засыпает письмами специалистов, сотрудников ботанических садов от Ташкента до Ленинграда, от Минска до Владивостока и дальше, за пределы границы.

«Сообщите местопребывание женского экземпляра пирамидального тополя», – взывает он.

Ему указывают адреса двух специалистов в Воронеже. Те ссылаются на третьего – в Одессе. Тот настойчиво советует обратиться в Житомир. Оттуда сообщают, что единственный экземпляр недавно погиб.

Лысенко тщательно следил за аспирантом. Глубоко убежденный, что женские тополя в стране сохранились, он предвидел, однако, как трудно их будет найти. Долговязый аспирант с медлительной речью и взором, холодным и невозмутимым, не внушал ему особых надежд, но не в правилах Лысенко отрекаться от людей, предварительно не изучив их. Испытание должно быть доведено до конца.

– Как ваши дела? – стал все чаще спрашивать Лысенко помощника.

– Ищу, – следовал спокойный ответ.

– Ищите, ищите, – подбадривал его ученый. – Главное, не торопитесь, продумайте хорошенько каждый шаг.

Два месяца Колесник допрашивал науку, дознавался с пристрастием, с беспощадностью скептика, с жадностью человека, проскучавшего годы в бесполезном труде. Люди снова обманули его, спрятались за щитом своей «точки зрения». Теперь им не удастся обескуражить его: не они – другие ему помогут. Он рассылает народным комиссариатам, районным земельным учреждениям и лесоводам следующий текст: «Укажите мне человека, который где-либо видел пирамидальный тополь с женскими цветами». На это обращение, не лишенное оттенка иронии, к Колеснику потоком двинулись письма. Сотни учреждений и частных лиц спешили отозваться. Казалось, вся страна торопилась принести ему свое твердое «нет». Последняя надежда уходила. Что придумать еще? К кому обратиться? И вдруг почти в одно время прибывает из Киева, Умани, Тбилиси и Млиева давно жданное «да».

Было бы верхом легкомыслия предположить, что аспирант поспешил к местам счастливой находки. Куда и зачем? Тополя в декабре не цветут, только время напрасно убьешь. Проверить сообщение? Нет, спасибо, он поверит только собственным глазам. Пусть пришлют по черенку от этих деревьев, он высадит их в теплице, получит цветы, и тогда будет ясно, кто был предметом его забот.

Все шло, как рассчитал Колесник: четыре черенка овладели его временем и мыслями. Через месяц они цвели, и Колесник мог убедиться, что недоверие его имело основания. Лишь один из четырех черенков принадлежал женскому полу.

Аспирант произвел опыление, высеял семена, собранные из черенка женского тополя, и получил всходы. Дальше произошло непонятное: питомцы погибали один за другим. Вынужденный уехать на время из Одессы, Колесник с дороги каждый день посылает запросы: «Что с моими ростками?» – и получает неизменный ответ: «Погибают».

После стольких усилий у него опять нет семян. Надо сызнова все начинать.

Лысенко поспешил аспиранту на помощь. До решения задачи было еще далеко, но испытание новичок выдержал успешно. Он проявил настойчивость и энергию, так не вяжущуюся с его бесстрастным обличием. Подобные люди как бы рождены, чтобы работать бок о бок с ним.

– Не падайте духом, – утешает Лысенко аспиранта, – ошибку можно еще исправить. Вы не приняли во внимание нужды растения, не вникли в историю его. Тополь тысячи лет рос у берегов рек, семена падали на влажную почву. Теперь они требуют тех же условий. Имели вы это в виду? Возможно даже, что семечко падало на дно водоема. Подумайте хорошенько и над этим.

Колесник едет в Киев к единственному тополю с женскими цветами, проводит на нем опыление и с мешочком семян возвращается снова в Одессу.

Трудная задача угадывать нужды растения. Какую только среду не создавал Колесник, чего только не учитывал! Семя пирамидального тополя получало на выбор почву жирную, тощую, песчаную, глинистую, влажную, затененную, солнечную, и все-таки ростки погибали. Лысенко был прав, семена действительно в прошлом падали с дерева в воду. Только в вазонах, где земля неизменно была покрыта водой, могли вырасти первые сеянцы.

Два года спустя их насчитывались сотни. На сельскохозяйственной выставке в 1939 году можно было увидеть двухлеток – питомцев Колесника – четырех с лишним метров высоты. Молодые стадийно и по возрасту – их вершина не засохнет в пятьдесят лет, они будут расти веками. Тысячи хозяйств, страдающих от засухи, ветров, оградятся этими тополями от суховеев и черных бурь.

Так удачно завершились злоключения с тополями. История о том, как Колесник перенес свой опыт на плодовые деревья и как поэт Котляревский стихами из «Энеиды» навел его на мысль прославить опошнянскую сливу – отдельная тема для эпопеи, пока еще не написанной.

Судьба Колесника была решена, он остался при институте. Но ни мужество, ни стойкость его, ни страстность в борьбе не пленили так Лысенко, как нечто иное, обнаружившееся в течение испытания. Аспирант умел по нескольку дней обходиться без пищи, спать где и как угодно и даже вовсе не спать, забывать обо всем на свете ради дела. Лысенко сам был таким и достоинства подобного рода высоко ценил.

НАУКА НА КОЛЕСАХ

Что сказали бы вы о художнике, ученом, исследователе, обнародовавшем свой труд, прежде чем законченность его деталей, очарование целого дали ему заслуженное удовлетворение? Не обидно ли видеть свою идею в черновиках, запечатленной торопливой рукой, художественный образ – едва намеченным кистью, без счастливого сознания, что удачное начало будет завершено в интимном уединении лаборатории и кабинета.

Ни одного из своих открытий Лысенко не закончил спокойно, с утешительной мыслью, что сделано все, что ничего прибавить и убавить нельзя. Собственная теория никогда не вставала перед ним законченной, блистая и радуя своей определенностью. Факты, рожденные на делянке, в теплице, смелым взлетом фантазии облекались в гипотезу, чтобы как можно скорее из предмета науки стать практическим приложением к жизни. И теория стадийности и подбора родительских пар обрела смысл и завершение лишь на колхозных полях. Неизменно тяжек был труд, тягостна неизвестность, и награда являлась не скоро.

Чем объяснить такое суровое правило? Что это – причуда? Нелюбовь к кропотливой отделке деталей?

Ни то, ни другое. Таково своеобразие его логики, удивительная особенность ее. Заключения, сделанные в тепличной обстановке, не могут двигать его мысль вперед. Он должен увидеть результаты в естественных условиях полей, именно там обнаружатся ошибки, станет видимым то, что до сих пор было лишь ощутимо. Только зримое оплодотворяет его мозг.

На одном из совещаний он так объяснил эту связь между тем, что творится в теплице, и ответом, которого он ждет от практиков полей:

– Меня тут называли учителем по сельскому хозяйству. Я с этим не согласен. Я думаю, что все мы учимся коллективно: вы у меня, а я у вас.

Вот почему он спешит отдать людям свое открытие. Так он развяжет свою мысль, скованную сомнением, даст ей рождать смелые гипотезы на твердом фундаменте опыта.

И еще одна причина определяет эту поспешность.

Едва новая идея возникла, ее обгоняет тревожная мысль, что надо работать, не теряя минуты, чтобы не был упущен ближайший посев, подготовка к уборке, пахота. Нельзя допустить, чтобы нужное дело по случайным причинам не было использовано сейчас. Новое усовершенствование может дать тысячи центнеров добра. Все зависит от того, будет ли это улучшение введено как можно скорей. Дел много, времени мало, но бросать на ветер миллионы он никому не позволит. Подстегиваемый мыслью о гибнущих богатствах, он не даст покоя ни себе, ни другим.

– Мы не успеем, Трофим Денисович, – говорят ему, – учтите все трудности.

– Я не признаю трудностей. Все зависит от нас.

– Мы многого не знаем еще, – заметит другой, – с этим надо считаться.

– В жизни больше неизвестного, – ответит он, – чем известного. Из этого не следует, что все неизвестное в данный момент надо знать.

Потянутся трудные дни настойчивых экспериментов, успехов и неудач. То, что казалось до того неуязвимым, вдруг рухнет, а ничтожный довод вырастет в строгую истину.

– У меня записаны ваши объяснения, – скажет ему помощник, – вы прежде утверждали другое.

– Как так прежде? Вчера? – удивляется ученый. – Для «вчера» это верно, не отрицаю.

Так, снедаемый желанием скорее осуществить на полях то, что добыто в теплице, чтобы с новыми мыслями двинуться дальше, и терзаемый мыслью о благах, которые могут быть потеряны из-за промедления, он будет ночи проводить в напряженном раздумье.

Была зима 1936 года.

Институт выводил новый сорт хлопчатника, искал средство насытить хлопчатником страну. Миновало время, когда великая держава, богатая солнечным теплом и поливными полями, ввозила хлопок со стороны. В долине Вахши в Таджикистане были заложены плантации длинноволокнистого египетского хлопка. «Египтянин» прекрасно прижился. Хлопководство распространилось по Украине, Крыму и Азовско-Черноморскому краю.

В 1934 году площадь посевов хлопка в три раза выросла сравнительно с довоенным, 1913 годом. Текстильные фабрики были полностью обеспечены отечественным сырьем.

Молодое хлопководство, однако, не могло похвастать высокими урожаями. Сеяли много, а снимали меньше, чем следовало. Изучением этих причин и занялся Лысенко.

В теплицах шла горячая работа, в вазонах выращивали растения с тем, чтобы к весне собрать семена для посева. До известного момента хлопчатник развивался нормально, затем, следуя предсказаниям науки, сбрасывал цветы и бутоны, не оставляя сомнения у экспериментатора, что семян у него не будет. На этот счет у специалистов были две точки зрения.

– Бутоны и завязи опадают в теплице, – уверенно говорили одни, – потому, что растению нехватает влаги.

– Ничего подобного, – не менее уверенно возражали другие, – бутоны и завязи потому опадают в теплице, что растение страдает от излишка влаги.

Неудача была очевидна, опыты, проделанные в течение года, не удастся проверить на практике: не будет семян.

Среди тысяч кустов глаз Лысенко отличил три удачных растения и тут же открыл причину их благополучия. У них были случайно отломлены вершинки. Он так и полагал: верхушка слишком много поглощает питания, и его нехватает для будущих семян. Ученый обламывает вершинки у хлопчатника и дает ему возможность питать цветы и бутоны. Вопрос разрешен, семена теперь будут. Помощники спокойно закончат свое дело.

Не надо обольщаться. Лысенко не ищет покоя и никого не намерен испытывать им. Он на следующий же день обращается к сотрудникам с такими примерно словами:

– Мы научились чеканить хлопчатник в теплицах и сохранять таким образом бутоны. Неужели мы ограничимся этим?

Никто не думает ограничиваться, опыт со временем будет изучен и непременно расширен.

– Можем ли мы допустить, чтоб половина урожая полевого хлопка у нас пропадала?

Конечно, нет, они не допустят. У них прекрасное средство покончить с этой бедой.

– И отлично, – говорит им ученый. – Мы должны спасти урожай нынешнего года. До лета у нас много времени, успеем.

Позвольте, как это понять? На улице шумят ручьи, так ли далеко до лета?

– Что же вы предлагаете, – спрашивают его, – без проверочных опытов начинать чеканку на полях?

Лысенко качает головой: нет, нет, без проверки нельзя.

– Одно дело – оранжерея, – возражает он, – а другое – хозяйство. То, что мы сейчас предлагаем, не применялось еще никогда, и мы обязаны этот опыт проверить.

Вот и прекрасно, они высеют хлопок у себя в институте и будут на делянках чеканить его. Использовать это лето, конечно, не удастся. Лысенко учил их быть осмотрительными, осторожно переносить свои теории в жизнь.

– Мы не вправе спешить с непроверенными теориями, – объясняет он им, – но не можем и откладывать нашу помощь полям. Никто нам не позволит губить тысячи центнеров хлопка. Нельзя забывать, что опадающие коробочки несут в себе дорогое волокно. Через месяц-полтора мы должны быть готовы проводить чеканку в широком масштабе.

Они привыкли уже к его манере задавать загадки, но эту, кажется, он сам не разрешит.

Лысенко больше словом не обмолвился, все было им рассчитано. Он нашел способ проверить чеканку на хлопковых полях и не упустить урожая. Никто не знает, как трудно было найти этот выход. Целая ночь прошла в размышлениях, и только к утру явилась счастливая мысль:

– Нам самим не управиться, будь нас даже сто человек. Нужна помощь извне. Сегодня же мы организуем курсы, подготовим инструкторов. Сами научимся чеканить хлопчатник, агрономов обучим, заведующих хатами-лабораториями, бригадиров и звеньевых.

Это был потрясающий план. Десятки тысяч исследователей из бригадиров и звеньевых должны были проверить у себя на полях действенность чеканки. В течение двух-трех недель, между временем появления первого и пятого бутона, каждый из участников опыта будет обламывать вершинки на сотне кустов, чтобы убедиться, укрепляются ли оттого бутоны. Результаты подскажут, перейти ли к чеканке всего урожая или совсем отказаться от нее. Семьдесят пять тысяч гектаров запроектировал Лысенко обслужить штатом своего института. К этому эксперименту как нельзя лучше подходят мужественные слова Галилея: «Измеряй все измеримое и делай неизмеримое также измеримым».

Здесь автор позволит себе короткую паузу, чтобы представить читателю неистового Авакьяна, или, как его называли в Одессе, «Океана».

Они познакомились впервые в 1934 году. Аспирант Ленинградского института приехал в Одессу повидать известного Лысенко, о котором, слышал так много. Они весь день провели в разговорах. Один охотно рассказывал, другой жадно слушал, стараясь как можно больше запомнить. Через год они снова увиделись, но за этот срок произошло любопытное событие, в котором известную роль сыграла их прежняя встреча. Один из ученых, сотоварищ Авакьяна по институту, поставил себе целью опровергнуть учение Лысенко. Он берется яровизировать и разъяровизировать растение, вызывая этот процесс самыми разнообразными средствами: усиленным и недостаточным освещением злаков, воздействием холода, а также и тепла. Он докажет, что стадийность – досужая фантазия Лысенко.

Опыт был проведен. Об эксперименте заговорили, как о крупном событии. Именно в этот момент на страницах журнала «Яровизация» появилась статья Авакьяна. Он развенчивал опыт с поразительным знанием подробностей, вскрывал погрешность за погрешностью в методике исследования, как будто подсмотрел их из-за спины экспериментатора. От кажущегося успеха ничего не осталось, все было разрушено до конца. Мог ли экспериментатор догадаться, что Авакьян глаз не сводил с его работы, повторяя за ним каждую манипуляцию, чтобы разгласить потом на весь мир его ошибки.

Курьезам и водевилям полагается веселая развязка. Институт, присудивший ученую степень экспериментатору, дал такую же награду Авакьяну. Отрицание и утверждение одной и той же теории были одинаково отмечены.

Таково было вступление.

– Умеете вы ухаживать за хлопчатником? – спросил Лысенко своего нового помощника.

– Да, я был два года агрономом.

Из короткого разговора ассистент узнал, чего именно от него ждут. Ему поручалось разработать приемы чеканки, сделать технику легкой и доступной для каждого, изучить, как и когда надо начинать эту малоизвестную процедуру, и, разумеется, учесть особенности условий Украины, Кавказа и Крыма. В некоторых случаях поломка вершинки приводит к буйному росту бесполезных побегов. Как предотвратить такого рода зло? Выяснить попутно, как реагирует хлопчатник на чеканку в различных условиях среды. Все это надо было разрешить в два-три месяца, ни в коем случае не позже. Предполагалось, что ассистенты будут участвовать в организации курсов, в занятиях со звеньевыми и бригадирами, в подготовке сотрудников института, агрономов и штатов селекционных станций. Работы было достаточно, чтобы перегрузить научное учреждение со штатом в сто ассистентов.

Так начались неистовые дела Авакьяна.

Он в тысячах вазонов высеивает хлопковые зерна, создает климаты и почвы, разнообразию которых могла бы позавидовать природа. Тысячи жизней у него на учете, в полевом журнале ведутся тысячи «куррикулюм витэ». На растениях будут изучаться приемы чеканки, бригадиры и звеньевые таким образом усвоят практический курс. Медлить нельзя, хлопчатник в поле не скоро еще созреет, а людей подготовить надо сейчас.

Так как дел много, а времени мало, Авакьян уплотняет каждую минуту и бесконечно растягивает свой день. Ассистент обнаруживает привычку вставать поздно ночью с постели, долго бродить по теплице и возвращаться к рассвету домой. Он отказывается что-либо видеть и слышать помимо того, что имеет отношение к хлопчатнику. Таков талант: он строг и беспощаден. Когда выгоды этой системы сказались, Авакьян сделал следующий шаг – наложил на свои уста печать сурового молчания и то же самое попытался навязать другим. Что еще, в сущности, так мешает работе, как речь? Разве слово способно заменить собой дело?

Тут надо оговориться, что Авакьян никогда не любил многословия, опасался дебатов, тостов, филиппик. Ему явно нехватало того, что принято считать красноречием. Как бы там ни было, но в это трудное время он даже отказался от своего любимого слова «вещички». И дома, и в институте – одна лишь мысль о чеканке, о хлопчатнике, вазоны которого заполняют стеллажи теплицы, окна и кухню скромной квартиры, где жил Авакьян. Хлопок вытеснял его из собственной жизни.