Текст книги "Искусство творения"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Лысенко являлся в теплицу, долго разглядывал растения, словно читал по их виду, как по книге, и заводил с ассистентом разговор. Они стояли друг против друга, усталые, измученные напряженным трудом: один худой, с глубоко запавшими глазами, другой – плотный, приземистый, с пламенеющим взглядом. Они говорили по-русски: один с украинским выговором, другой с армянским. Но не поэтому было трудно их понять. Они объяснялись намеками, понимали с полуслова друг друга, как это бывает, когда два сердца живут одним чувством и помыслом.

Лысенко не давал покоя ни себе, ни другим. Он поднял на ноги весь институт. Все, от мала до велика, трудились на благо хлопковых полей. Многим было нелегко, подчас очень трудно, но не бросать же из-за этого дела.

– Если на фабриках и в колхозах, – говорил Лысенко, – сегодняшний рабочий заменяет пятерых вчерашних, почему должна быть исключением наука?

Солидные люди пытались ссылаться на свою специальность. Помилуйте, у него диплом и десятки печатных трудов, как можно загружать его черной работой?

Оказывается, шеф не признает специальностей в таких важных случаях.

– Ничего, ничего, – утешал он почтенных ученых, – работа принесет вам огромную пользу.

Сам он делает все, не гнушается ничем: обучает и учится, пишет инструкции, брошюры, обращения, разрабатывает планы и снова переделывает их. Только что выяснились новые факты, надо внести это в инструкцию. Тираж уже готов? Что же, придется перепечатать. В десятый уже раз? Так ли уж важно, в какой именно раз? Он бракует брошюру, претерпевшую семнадцать редакций, и приказывает заново печатать ее.

– Что значит «чеканить после четвертого или пятого бутона»? Звеньевая спросит, когда же именно, после четвертого или пятого бутона?

Кучка людей в несколько недель обучила чеканке восемнадцать тысяч бригадиров, звеньевых и агрономов, распространив свою деятельность на Крым, Украину и Черноморские районы. Пока семинары обучали звеньевых, Авакьян тем временем разрабатывал предмет обучения – метод чеканки. Каждый день приносил ему какую-нибудь новость, очередное дополнение к процедуре обламывания вершинки куста. Он спешил с ней к Лысенко, а оттуда на семинар к бригадирам и звеньевым. Те, которые прошли уже курс и успели уехать, получали эту новость по почте. Все без исключения должны ее знать.

Едва первые бутоны появились на хлопковых кустах, сотрудники института в полном составе – от технического сотрудника до ученого, – оснащенные инструкциями, рассыпались по полям в помощь армии исследователей. У каждого свой район, свое дело, только Колесник – фельдъегерь Лысенко – носится из области в область, засыпает институт телеграммами и письмами. Донесения об успехах сменяются тревогой, призывами о помощи. Колеснику сообщают о переменах, о новых измышлениях Авакьяна, поручают, приказывают и ждут очередных сообщений. Важные вести от него пойдут дальше – к агрономам, селекционерам, к мужественной армии бригадиров и звеньевых.

Уехал и Лысенко. Институт обезлюдел. Один лишь Авакьян еще на посту: ломает вершинки хлопчатника, ищет из тысячи способов наиболее быстрый и легкий.

Удивительное путешествие проделал в то время Лысенко. Он носился на фордике по хлопковым полям из колхоза в колхоз. Завидев издали звеньевую, ученый спешил на участок проверить ее работу, дать ей новые указания и вручить свеженькую инструкцию. Да, да, теперь это делается немного иначе. Вчера тут было сказано другое. Для «вчера» это было правильно, а сегодня никуда не годится. Пока машина несется в соседний колхоз, он перебирает в памяти все, что заметил и слышал от бригадиров, специалистов и практиков, и тут же принимает новые решения. Так он убеждается, что не только вершинка, но и боковые побеги мешают развитию бутонов. Они поглощают питание, необходимое для цветов и семян.

Обязательно, обязательно их удалять. С такими вещами не медлят. И он мчится на фордике к ближайшему телеграфу, срочно шлет телеграммы во все концы Украины, Кавказа и Крыма, готов кричать на весь мир, что боковые побеги – великое зло. За телеграммами понесутся статьи для печати, написанные тут же, на ходу. В них будет сказано, что «вчера» миновало, сегодня у него новые факты: боковые побеги – враги хлопковых полей. Пройдет время – и он найдет другое решение. На этот раз у него средство упростить процедуру чеканки: одним движением свернуть хлопчатнику голову и заодно охватить боковые побеги. Какая экономия времени и сил!

В пути бывали и другие заботы. Однажды Колесник настиг Лысенко под самым Херсоном и поторопился ему донести, что один из сотрудников опытной станции распространяет молву, будто чеканка приводит к заражению гомозом.

– Как вы сказали, – переспросил его ученый, – гомозом?

Он что-то припоминает. Это болезнь листьев и стеблей. На них появляются подтеки и пятна. Волокно склеивается и загнивает в коробочках.

Лысенко спешит разыскать агронома, ему крайне важно увидеть его.

– Говорили вы, что чеканка приводит к заражению гомозом? – спрашивает он сотрудника опытной станции.

Пусть тот не поймет его превратно, ему нужна консультация, обычный товарищеский совет.

– Да, говорил, – не отказывается тот.

– Объясните мне, пожалуйста, я вас прошу. Говорите откровенно, я просто мало знаю эту болезнь.

Научный сотрудник не заставляет просить себя и выкладывает все, что знает. Ученый внимательно слушает, просит еще и еще рассказать, задает вопросы и что-то обдумывает.

– Вот и отлично, – доволен Лысенко, – институт оплатит стоимость посева, а вы организуйте заражение хлопка гомозом. Мобилизуйте любые средства, даю вам день на подготовку.

Колхоз будет предупрежден, что гектар хлопчатника отводится для эксперимента и сотруднику опытной станции дозволено делать все, что тот найдет нужным.

Лысенко действительно мог опасаться, что гомоз испортит его планы, но когда ему объяснили сущность болезни, она ему была не страшна.

– Нет, я не берусь, – поспешил агроном отклонить предложение, – я объяснял, как происходит обычно, но ведь бывает и по-другому.

Между тем Авакьян, снедаемый опасениями, что звеньевые и бригадиры не так его поняли и безбожно напутают на полях, оставляет институт и пускается в путь.

Тяжкие испытания поджидали ассистента на каждом шагу. Они омрачали его жизнь, навевая скорбную мысль, что все рушится, гибнет, труды пошли прахом. Взгляните на это обойденное поле, никто не позаботится о нем, никому оно не нужно. Ни одна вершинка не обломана, побеги растут, как чертополох. В другом месте не лучше: нерадивые руки усеяли землю бутонами, погибло столько добра. Спутать боковые побеги с бутонами – нет, до чего же несовершенен род человеческий!

Ассистент не мог бы сказать, сколько колхозов и районов он объездил тогда. Он появлялся внезапно за спиной звеньевых, чтобы криком возмущения протестовать против ложного истолкования инструкции, Раздраженный и злой, он бросался искать агронома, сурово отчитывал его и сам становился чеканить.

Неспокойные люди одинаково достойны зависти и сожаления. На них обрушиваются несчастья, но им достаются и великие радости. Семьдесят тысяч центнеров хлопка подарил Лысенко в то лето стране. Не всякому счастливцу подобная щедрость под силу. А какое счастье уметь преподносить такие подарки!

Надо быть справедливым. Чеканка растений была известна и до Лысенко. Почему ее не применяли на полях, нетрудно догадаться: у одного ученого чеканка повышала урожайность, а у другого – наоборот. Никто не мог привлечь к испытанию двадцать тысяч звеньевых и агрономов, проверить опыт в различных условиях и в разнообразной естественной среде, как это сделал Лысенко.

Надо ли добавить в довершение истории, что ученый полюбил своего ассистента – неистового Авакьяна. И понятно, почему. Мог ли Лысенко отнестись к нему иначе – ведь он сам был такой же неистовый.

Тревога Авакьяна была напрасной: армия исследователей управилась, она же произвела учет хлопка с чеканеных и нечеканеных полей, чтобы выяснить чистую прибыль. Звеньевые не забыли ни школу, где их учили чеканить, ни замечательного учителя своего.

«Товарищу Лисенко, – писала одна из них ему, – як бы ви приiхали та подивилися, скiльки на хлопку коробочок, та якi саме коробочки, як курина крашанка, нiбито взяв хтось та насыпав на кущи з миски… Я маю такий хлопок, якого нiколо ще не було, да такi здоровi коробочки, таке волокно в них, як шовк. В прошлому роцi хлопок був нечеканений, маса бутонiв спадала, на чеканеному нi один бутон не впав. Товарищу Лисенко, ви не повiрите, коли вам сказати, що на кущах до 60 коробочок. Ну, я думаю, ви повiрите, з тим до свiданiя…»

«Благодарим вас, товарищ Лысенко, – писали другие, – что вы выдумали чеканить хлопок. И приветствуем мы вас, земляка нашего, из наших мужиков академика…»

Эти простодушные выражения восхищения многочисленны. Они идут со всех концов великой страны. Бригадиры и звеньевые, колхозники-опытники шлют ему деревенские поклоны, благодарят за письма, обращаются, как к близкому человеку:

«Прочла ваше письмо, – пишет ему звеньевая из далекого колхоза, – прочла с большим волнением. Получить от вас письма не имела мечты и не ожидала…»

«Мой год рождения 1876, – начинает письмо увлеченный своей работой опытник-старец. – Несмотря на мои годы, я тоже люблю сельское хозяйство, потому что весь век стою на нем…»

Воочию убеждаясь в силе науки, вторгающейся на колхозные поля, деревенские корреспонденты Лысенко почтительно величают его своим учителем и наставником. Со скромным достоинством отвечает на это ученый:

– В вашей стране, имея способность и желание, нетрудно стать ученым. Сама советская жизнь заставляет становиться в той или иной степени ученым. У нас очень трудно и даже невозможно провести резкую грань между ученым и неученым. Каждый сознательный участник колхозно-совхозного строительства является в той или иной степени представителем агронауки. В этом сила советской науки, сила каждого советского ученого. Путь, который привел меня к науке, – обычный, достижимый для любого гражданина Советского Союза.

ИСТОРИЯ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Повесть о том, как учение Найта, Сажрэ, Нодэна и Дарвина приписали безвестному монаху, как великую истину обратили против ее же творца и, наконец, как ветхое знамя подняли из праха и вновь вознесли, имеет свое продолжение. Автор не уверен, по силам ли читателю после всех перипетий и событий последовать за ним в трудный путь, туда, где рука чернокнижника колдует греческими и латинскими знаками, словами, мучительными для человека..

Это не темное логово в подземелье алхимика с таинственными надписями на прокопченных стенах. Здесь светло и просторно, ученые в белых халатах сидят за микроскопом, радуют мир бессмертными делами. Тут постигают тайну рождения жизни, познают законы развития и размножения. Вот перед нами под стеклом микроскопа проходит начальная стадия созидания: деление оплодотворенной яйцеклетки. В пузырьке, называемом ядром, медленно скапливаются разрозненные точечки – зерна; они вытягиваются в нити, укорачиваются, утолщаются и становятся похожими на загадочных бактерий. Это хромозомы. Вот они линией легли одна за другой и расщепляются вдоль на половинки. Половинки расходятся, отступают друг от друга, и клетку точно перетягивает невидимый пояс. Он ближе и ближе сводит стенки между собой, пока из одной клетки не образуются две, обе с одинаковым числом хромозом. Пройдет немного времени, и хромозомы исчезнут, чтобы при следующем делении возникнуть вновь нитями и проделать свою метаморфозу. Так жизнь, порождая другую, отдает ей часть своих телец. Когда организм созреет, в каждой клетке его тела: печени, легких, лепестке и листочке, – всюду, где идет рост и развитие, повторится та же картина, с той лишь разницей, что в созревшем яйце и сперматозоиде число хромозом будет в два раза меньше, чем в остальных. Природа как бы разделила эти тельца, чтобы при половом сочетании снова их слить. И по числу, и по форме хромозомы каждого вида различны. У человека и мартышки их сорок восемь, у мягкой пшеницы – сорок два, у некоторых рачков – сто шестьдесят восемь. Ученый любезно дополнит свои объяснения, что в этих тельцах заложены все наследственные свойства организмов.

Зададим ученому несколько вопросов:

– Если в хромозомах заключено прошлое и будущее всего живого на свете, почему же они являются нашему взору только во время деления клетки и вслед за тем растворяются?

Оказывается, из всего многообразия клетки лишь та ничтожная часть ее доступна нашему взору, которую мы научились окрашивать. Кажущееся возникновение и распадение хромозом на самом деле лишь моменты оседания и растворения краски на них, отчего они становятся видимыми. Иначе говоря, свойства наследственности приписываются тельцам, устойчивость которых сомнительна, строение неизвестно, и единственно достоверно, что временами мы их различаем…

– А всегда ли процесс расщепления хромозом порождает новую жизнь?

Любопытный ответ: далеко не всегда. Известны случаи, когда при этом клетка не делится. Ученый расскажет и о многом другом. Так, если разрезать яйцо на две части и дать мужским клеткам оплодотворить их, из двух половинок возникнут два организма, хотя бы в одной из половинок не было ни ядра, ни хромозом. Половинное число их, привнесенное мужской стороной, достаточно для передачи видовых свойств. Из одного лишь яйца без участия мужских клеток развиваются также трутни, коловратки и многие тли. Ястребинка, причинившая Менделю столько огорчений, размножается тем же путем. Не менее нормальным будет организм, который зародится от трех-четырех мужских клеток. Лишние наборы хромозом так же мало мешают образованию жизни, как и половина естественной нормы. Из сорока восьми хромозом природа одинаково дарит человеку одного ребенка и близнецов. Есть, наконец, организмы, вовсе лишенные ядра. Некоторые бактерии и водоросли сохраняют свойства своего вида и без всемогущих хромозом.

– И все-таки хромозомы, – скажет нам ученый, – единственные носители наследственных свойств. Их изменение влияет на отдельные признаки и на весь организм. Лишнее тельце или недостаток одного приводит к закономерным уродствам. «Спорт» отличается от своих соплеменников числом и строением хромозом.

Предположим, что это так, но где уверенность в том, что изменения, наблюдаемые под микроскопом, – непосредственный отзвук перемен, происшедших в организме? Где гарантия, что это не отголосок некоей деятельности всей клетки в целом? Судить о реакции в ткани лишь по тому, что творится на окрашенной частице ее, равносильно тому, что судить о городе по развевающемуся на его ратуше флагу.

На этой основе, столь же мало бесспорной и убедительной, как церковное таинство, возвели здание наследственности. Ее носительницей была признана некая сущность, именуемая геном, о которой трудно что-либо сообщить.

Она невидима и неощутима, хотя неизменно присутствует в клетке. Безначальная и бессмертная, она развивается не из родительской плоти, а из одного с ним источника, теряющегося в прошлом, чтобы пребывать в поколениях вида. Физико-химическая природа ее никому не известна, хотя общепризнано, что ей свойственен рост и размножение путями, скрытыми от человека. Она не подвержена влиянию внешней среды и закону смертных – обмену веществ. Подобно всем категориям, вечным и непостижимым, она изменяется раз в тысячи лет. Как происходит эта метаморфоза и в силу чего, до сих пор неясно. Число генов у каждого вида определяется тысячами, но сколько их в действительности, знать, конечно, никому не дано. Думают, что гены едины и недробимы, но некоторые верят, что за этой некоей сущностью скрываются еще более недосягаемые для нас величины.

Власть генов не знает границ. «Красивы ли мы, – объясняет знаменитый ученый, – безобразны ли, сохраняем ли долго волосы на голове или рано лысеем; коротка или длинна наша жизнь: свойственен ли нам оптимизм или глубоко мрачный взгляд на явления жизни; обладаем ли духовными дарами или только преклоняемся перед талантами других, – зависит не от нас и не от нашей воли, а от состава и строения ничтожных наследственных генов, некогда сокрытых в половых клетках, из слияния которых мы произошли…»

Все заранее предрешено, таков якобы жребий и рок живущего на бренной земле.

Гены всеведущи и вездесущи, – настаивают генетики. – Нет признака или свойства в живом организме, которым бы они не управляли. Есть гены молочности, рогатости и безрогости, жирности и пегости, длинных и коротких ушей. Ген серой окраски присутствует во всех клетках, но по совершенно необъяснимым причинам проявляется не везде. Иное дело серебристость: она зависит от генов, которые либо создают ее, либо, наоборот, не развивают. Есть ген безволосости, в присутствии которого не растет тонкий волос, ген курчавости и мозговой грыжи, ген холки и хвоста. При скрещивании домашних свинок с некоторыми дикими видами наблюдалось проявление удивительного гена. Он одним лишь своим присутствием мешал развитию вихрастости у поросят. Есть опасные гены, их немало у животных и у растений. Они снижают жизнеспособность и приносят гибель организму.

Такова сила, стоящая над жизнью, таков ее тиран. Один из генетиков рассчитал, как ничтожно человеческое величие в сравнении с силой, опекающей его.

«Допустим, – писал он, – нам удалось бы собрать все яйцеклетки, из которых должно явиться грядущее поколение людей. Они заняли бы примерно не больше четверти ведра. Тут был бы концентрат всего человечества с индивидуальными свойствами каждого, от идиота до Наполеона. И особенность носа, и печени, свои определенные клеточки мозга, форма ресниц, отпечатки пальцев и характерная подробность каждого органа. Но наследственные свойства одинаково передаются через сперму, как через яйцо. Таким образом, живчики могли бы олицетворять будущий мир людей. А что значит миллиард семьсот миллионов спермий? Они вмещаются в пилюлю с горошину. Из этого материала разовьется со временем гордое поколение людей. Они выстроят бессчетное количество городов, осушат реки и размножатся до пределов вселенной».

Такова власть генов – вершителей судеб всего живого на свете.

Кто же открыл людям этот мир? Как удалось заглянуть в процессы наследственности в течение каких-нибудь трех десятилетий? Ведь жизнь человека и тополя, слона и акулы длится по многу лет. Чтобы проследить размножение у поколений животных и растений, понадобились бы тысячелетия.

Отдадим дань справедливости генетикам: они отвергли долгий путь ожиданий, нашли творение природы с достоинствами, необходимыми для эксперимента, превосходящими человека и тополя, слона и акулу. Это мушка дрозофила – обитательница садов. Три поколения потомства приносит она в месяц, тридцать шесть – в году. Крошечная и нетребовательная, она как бы создана для экспериментов. В килограмме ее наберется целый миллион, содержание обходится в гроши, пристанищем ей служит склянка на полочке. А какие возможности для наблюдения! От формы с темнокрасными глазами выводят потомство с белоснежными, выращивают невиданных созданий. Количество питания определит, будет ли это мушка нормального размера или в два раза больше. Отбор дает мушек, не летающих на огонь, как их соплеменники, мушек с продолжительностью жизни в месяц или два, потомство целиком из самцов или самок. Можно вывести мушек типа «самка-самец» – правая половина ее женского пола, а левая – мужского.

Чудесная идея! Чего только не откроешь в этом беге поколений, когда природа невольно обнажает механизм изменчивости. Вот где, казалось бы, искать тайны рождения и наследственности.

Удивительны пути человеческой логики! Именно здесь родилась теория генов, бесплодный привесок к законам отбора в природе. Истина, оказывается, не в том, что творили руки исследователя, порождавшие расы, неведомые миру создания, а в невидимых генах, определявших эту возможность.

Генетики не исследуют законов наследственности на поле, в огороде, за плугом, с лопатой в руках. Они создают свои теории у баночки с мушками, у микроскопа, где жизнь под стеклом глядит нелепо преувеличенной. Они творят свое дело спокойно и холодно. Здесь всевышнего не упоминают, но он незримо витает в образе монаха Менделя, чей символ веры никто переступить не посмеет. Только с именем его на устах, с клятвой верности его нерушимым принципам является в свет новая идея, начинается и завершается труд.

Что общего, казалось, между учением Менделя и современной генетикой? Они исходят как будто из различных идей.

Учение Менделя, утверждают генетики, не поколеблено. Некоторые перемены в теории только углубили ее. То, что раньше обозначалось понятием признака, наследственным качеством, следует попросту считать геном. Признаки вообще не наследуются, они только отражают сложные отношения генов между собой. У гибридов второго поколения действительно наблюдаются различные свойства родителей. Но это расщепление не признаков, а генов. Мендель утверждал, что каждое свойство передается потомству независимо. Цвет дыни не связан с формой ее и может самостоятельно перейти к любому потомку… Заблуждение, конечно, просто-напросто – ошибка. Наследственные факторы – гены – сцеплены и связаны между собой, стало быть, не свободны и не независимы. Какой-нибудь ген синих глаз может с собой потянуть ген курчавости или плешивости, ген хохолка принесет ген мозговой грыжи… Нуждается в толковании и закон доминирования. Не окраска передается потомству, как ошибочно думал монах, а ген. Осиливая одних и отступая пред другими, он то доминирует, то уступает свое превосходство.

После всех этих исправлений генетики все еще считают датой рождения своей науки первый год нашего века, когда Корренс, де Фриз и Чермак открыли произведения забытого монаха..

Усилия генетиков не послужили на пользу науке. Генетический анализ домашних животных не завершен до сих пор, и когда изучено будет многообразие их генов, предсказать невозможно. Лучше исследованы кролик и курица, однако размножение первых и яйценоскость вторых еще не направляются генетикой. На шестом генетическом конгрессе в Америке прославленный ученый с горечью заметил, что из всех растений мира кукуруза изучена лучше всего. Она может в этом отношении поспорить с мухой дрозофилой – обитательницей садов. Триста генов кукурузы занесены на карту ее хромозомов, выяснено сцепление, двойные и тройные перекресты, а проблемы засухоустойчивости, урожайности и иммунитета против болезней нисколько не разрешены.

Теперь уже известно, что задержало движение генетики, какое новое препятствие встало перед ней. Помешали, оказывается, условия внешней среды. Они спутали все карты генетики, значительно усложнили ее. Выяснилось, например, что доминирование отцовского или материнского типа у гибридов зависит от температуры, окружающей зародыш. Количество щелочей и кислот в морских водоемах меняет процесс гибридизации. Среда оказывает на животных огромное влияние. Размеры овцы, количество шерсти и мяса внутри той же породы зависит от пищи, климата и почвы. Ген брюшка неправильной формы у дрозофилы не проявляет себя, если мушку кормить сухой пищей. Ученые экспериментаторы стали давать дрозофиле влажный корм, и ген поспешил проявиться.

Дальнейшие изыскания открыли, что всюду, где почва неблагоприятна для генов, они не обнаруживают себя. Ген молочности становится деятельным лишь при хороших кормах и нормальном содержании коровы. Ген мясистости требует благоприятного климата и пищи. Даже гены, несущие смерть, которых, кстати сказать, очень много, умеряют свою пагубность в лучших условиях внешней среды. Больше того, два гена в отдельности, угрожающие организму в одних условиях, могут в других сообща стать полезными ему… У дрозофилы есть ген, который раздваивает ей ноги, однако только при условиях двенадцати градусов ниже нуля. В иных условиях его обнаружить нельзя.

Следуя этой методике, генетика со временем сумеет оказывать медицине услуги. Изучив человека, как дрозофилу или как кукурузу, она откроет, что гангрена определяется геном, вызывающим отмирание тканей. Однако ген проявляет свои пагубные свойства лишь с прекращением кровообращения вокруг пораженного места.

Дальнейшие опыты установили, что силы сторон неравны и что всемогущие гены глубоко уязвимы. Так, ген горностаевой окраски отступает под воздействием температуры, у белого кролика местами появляется черная шерсть. Не выдерживает ген и других испытаний. Когда растения опускают в холодную воду или в раствор химикалиев, подвергая затем центрифугированию, или действуют на них лучами рентгена, гены сдают. У потомства растений возникают новые свойства. Так на опыте подтвердилось давнее пророчество одного из основателей новой науки – Чарльза Дарвина. Растения, подвергнутые превратностям природы, необычным и резким переменам, отвечают изменчивостью соответственно силе воздействия.

Читатель спросит, конечно: «Если условия внешней среды так ограничивают деятельность генов, призывая к жизни одних и отвергая других, не естественно ли признать эти именно свойства среды решающей силой, определяющей вид и его развитие?»

«Разумеется, нет, – возразит генетик. – В генах, заложены законы рождения и развития жизни. Препятствия, мешающие проникнуть в их сущность, будь то хотя бы капризная среда, лучше всего устранять. Генетические опыты должны производиться точно под колпаком, при неизменных условиях внешней среды…»

Учение о наследственном веществе, стойком и вечном, несущем в себе все свойства жизни: пороки и слабости, болезни и несовершенства, гениальности и убожества, – вскружило голову «друзьям человечества». С верой в науку, с помыслами, обращенными к грядущим векам, ученые возложили на свои плечи неблагодарную задачу: улучшить породу людей, изгонять вредное и сберегать полноценное.

В короткое время учение о генах дало новое доказательство «глубины» и «прозорливости». В хромозомах человека генетики больше разглядели, чем их собратья за тридцать пять лет у дрозофилы. Было точно установлено, какие именно болезни гены передают по наследству. Список охватил изрядный комплекс их: близорукость, воспаление слизистой оболочки носа, недостаточная кислотность желудочного сока, плоскостопие, ожирение, подагра, диабет, глухота, слепота, заболевания инфекционные, внутренних органов, желез внутренней секреции. По признакам внешнего уха и пальцевых линий удалось раскопать генов врожденных пороков. Они скрывались за внешне невинными проявлениями организма. Задержка развития зубов у детей, особая форма ушей, выпячивание нижней челюсти изобличали в человеке будущего преступника. Изучение близнецов, рожденных из одной яйцеклетки, дало генетикам возможность заглянуть в темную область, никем еще не обследованную. Именно тут себя раскрыли гены воровства и обмана, клятвопреступления и насилия, бродяжничества и склонности к абортам. Кстати, о бродяжничестве: ген-совратитель, толкающий мальчишек на бегство в Америку, к индейцам, на полюс, наследуется только линией мужской. Одна знаменитость полагала, что ген этот уцелел с тех далеких времен, когда люди вели кочевой образ жизни.

Противники антропогенетиков отказывались признавать неизменность конституции и не видели в генах виновников людского порока. «Питание, – возражали они, – способно в корне изменить состояние организма. Мыши, которых долго кормили мукой, постепенно лишались щитовидной железы. Кормление жирами или маслом, наоборот, развивало железу. Потребление очищенного риса приводит к отмиранию желез внутренней секреции, особенно зобной. А между тем идиотизм, кретинизм, карликовость и гигантизм – болезни якобы конституции – зависят именно от деятельности этих желез…»

Эти возражения не смущали, антропогенетиков. Уверенные в том, что хромозомы человека со своими «незримыми» генами позволили именно им – антропогенетикам – «проникнуть» в тайну истории, они возвестили миру, что северная, длинноголовая, голубоглазая и светловолосая раса индоарийского происхождения – лучшая на земле. В последнем ряду стоят неарийские расы, древние народы, гордые величием прошлого, утратившие, однако, все богатства своего генофонда. Их удел – гибель, и чем скорей она наступит, тем лучше.

Секта фанатиков с именем монаха на устах, как в пору средневековья, потребовала казней для носителей нечистого естества. Ни одно учение последних столетий не принесло человечеству столько горя и несчастий, сколько наука о генах. Тысячи жизней были грубо оборваны рукой изуверов.

Между тем садовники, огородники и земледельцы – славные внуки великих дедов – продолжали, творить свою новую науку. Природа щедро раскрывала им свои тайны, и они следовали за ней, гордые сознанием, что их искусство – искусство природы. Как и бессмертные предки их – патриархи с крепкими мышцами и зоркими всевидящими глазами, они умели сеять, пахать, сажать деревья, капусту, пускать в ход кирку и лопату. Как и деды, внуки верили, что почва и среда могут изменить организм растения и потомство его. Но не в пример предкам: потомки лелеяли дерзкую мечту ускорить работу природы, направить ее по своему усмотрению, не ждать ее милостей, а брать их.

Куда бы ни склонился их взор, они видели жизнь неоднородной. «В природе нет равенства, – убеждались они, – всюду – подобие». Ни на одной яблоне нет двух одинаковых яблок: одной величины, формы, цвета. Число зерен в колосе, суточный удой у одной и той же коровы, длина двух стеблей льна, вес сахарной свеклы среди десятка ей подобных, количество жира в семечках подсолнечника, время цветения отдельных растений хлопчатника, ржи и пшеницы – все различно. Природа не родит двойников. Эти люди знали причину такого разнообразия: одно зернышко упало на влажную землю и быстро взошло; другое, раненное мушкой-гессенкой, отстало; третье неглубоко заделали в почву. И на поле, и в саду, и на огороде таких примеров сколько угодно. В густом лесу сосна растет тонкой, высокой, без сучьев, а на просторе – толстоствольной, ветвистой. Лесной дуб несет желуди с пятидесяти лет через каждый шестой-седьмой год, а одинокий – с пятнадцати – двадцати лет ежегодно. Березка лесная зацветает в двадцать – тридцать лет, а одиноко стоящая – в десять – пятнадцать. Такова сила среды и слабость природы растения. Но если так всемогущи внешние условия и столь уступчив живой организм, что мешает им – огородникам, садовникам и земледельцам – действовать теми же средствами для собственной пользы? Они будут угадывать нужды растения и удовлетворять их, чтобы, изменяя эти нужды, переиначить со временем весь организм.