Текст книги "Искусство творения"

Автор книги: Александр Поповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Помощницы аспиранта, наблюдавшие его в это время, рассказывали много веселых вещей. Один видели его стоящим подолгу перед вызревшим цветком, легонько пощипывавшим или подергивавшим одуванчик, как это делают дети с малознакомой игрушкой. Другие заставали аспиранта за не менее странным замятием: он сдувал со стеблей расцветшие шары кок-сагыза, дул напряженно, всей силой своих мощных легких. Когда ему удавалось сдуть шар до последней летучки, он потирал руки от удовольствия и, привстав на носках, произносил одобрительно: «Славно! Очень и очень хорошо». Время от времени аспирант пригибался к цветкам и шумно всасывал воздух, действуя на пушок, как вбирающий пылинки пылесос.

– Я хочу сконструировать машину, – сказал Филиппов Лысенко тоном человека, ступившего на гибельный путь, путь, с которого ему уже не сойти.

Тонкий знаток человеческих слабостей, Лысенко понял безнадежность всякой попытки возражать или не соглашаться и спокойно заметил ученику:

– Нам нужны сейчас корни. Семена – дело второе. Думайте над машиной, если хотите, я этим делом заниматься не хочу.

Этого только и ждал аспирант. Он захватил свои схемы и поспешил к столяру – единственному мастеру в хозяйстве.

– Я придумал машину, – сказал ему Филиппов, – которая будет прочесывать и всасывать семена кок-сагыза. Механика несложная: щетки из конского волоса и вентилятор, связанный с ходовым колесом.

Столяр поморщился и спросил:

– А где я материалы достану?

– Много ли их надо? – пожал плечами изобретатель. – Листа два фанеры, кусок кровельного железа, конский хвост и пара деревянных реек.

– Оставьте чертеж, я подумаю.

Через несколько дней аспирант застал мастера за изготовлением комода.

– Вы не брались еще за машину? – рассердился заказчик. – Ведь дело не ждет.

– Что поделаешь, некогда. Вот доработаю комод, тогда и подумаю.

Ответ возмутил изобретателя. Он стал решительно доказывать, что его машина – вещь серьезная и ни в какое сравнение с комодом не идет. Честные люди так не поступают!

– Тоже машина, – даже обиделся столяр. – Сказали бы – игрушка из конского волоса и фанеры.

Удивительно ли, что первая машина по сбору семян кок-сагыза родилась несовершенной. Зачатая без страсти, с холодным сердцем, она не была жизнеспособной.

– Я заставлю вас до тех пор переделывать ее, – предупредил столяра оскорбленный конструктор, – пока Лысенко эту штуку не одобрит. Сделайте вентилятор таким, каким он значится в схеме. Не больше и не меньше. По конструкторской части ваша помощь мне не нужна.

В ближайшее воскресенье, спустя несколько дней после этого, по широкому шоссе спешил на велосипеде Филиппов. У дома Лысенко он остановился, вытер пот, улыбнулся и позвонил.

– Поедемте со мной, – сказал взволнованный аспирант, – машина готова. Убирает превосходно, ничего не придумать лучше.

– Какая машина? – удивился ученый. – Вы все-таки сделали ее?

В Горках Лысенко долго разглядывал грубо сколоченный аппарат, весьма напоминающий тачку, и не слишком уверенно покатил его к опытному полю. Было еще рано, кок-сагыз не созрел, только дикий одуванчик выбросил местами свои семенные шары. Ученый провел машину по расцветшим сорнякам и убедился, что ни одна пушинка не ускользнула от аппарата. Он сделал несколько указаний помощнику и одобрительно покивал головой.

– Теперь и потрудиться не жаль, – согласился с поправками плотник. – Лысенко сказал, что машина хороша, – значит, моя работа не будет без пользы.

Это подтвердила еще одна инстанция – специальная комиссия, постановившая выпустить массовым тиражом творение Филиппова.

Другая машина, сконструированная аспирантом, стирала пушок с каждого семечка и просеивала чистые зерна.

– Я хотел бы поручить вам серьезное дело. – сказал однажды Лысенко помощнику.

Они бродили по опытному шлю, где кучками громоздились выкопанные корешки. Ученый был чем-то озабочен и нервно мял пучок зеленой травы.

– Сейчас время военное, – продолжал он, – железной дороге не да наших корней, она перевозит нечто более важное и нужное. Да и незачем занимать вагоны под груз, состоящий на девяносто восемь процентов из отбросок и воды. Мы должны научиться извлекать каучук на месте. Никаких агрегатов и ничего сложного – методика и средства должны быть доступны любому колхозу. Надо без лишних мудрствований сгнаивать корни и промывкой выделять каучук.

Мудреная задача! «Сгнаивать корни», «выделять каучук», и, конечно, без химикалий, центрифуг и котлов. Ведь не в каждом хозяйстве все это найдется. Счастливы те, кто добывает каучук из млечного сока, именуемого латексом, надсечкой деревьев гевеи. Им не страшны сорняки, они не знают корней с метровыми стержнями, и нет нужды им сгнаивать их. Наши каучуконосы хранят свое сокровище не в сокопроводящих сосудах и не под корой, а в самой ткани. Извлечь этот клад можно, только разрушив растение.

Филиппов несколько ночей провел без сна в размышлениях, затем солнечным утром отправился к свалкам и долго там копался у дымящейся кучи навоза. Он разворачивал ее и с видимым удовлетворением погружал в нее руки, словно их грел. В лаборатории он на плитке вскипятил воду и обдал кипятком несколько корешков кок-сагыза.

– Вы понимаете, – объяснил аспирант лаборантке, – живое не гниет. Придется их предварительно обваривать.

Девушка рассмеялась: она не поняла из его речи ни слова.

– Кто не гниет и того вы хотите обваривать?

Этот чудак уже не впервые смешил ее своими речами.

Филиппов отнес свои корни на свалку и сунул их в дымящуюся кучу навоза, отметив место захоронения еловым сучком. Пять дней аспирант строил планы и догадки, бродил вокруг свалки, едва подавляя желание отрыть погребенные корешки. На шестой день рано утром Филиппов примчался на место, дрожащими от волнения руками отрыл закопанный клад и убедился, что он почти сгнил. Человек запел от восторга. То была неподдельная радость. Никогда еще столь непоэтический предмет, как кучка гнилья, никого не восхищал так. Аспирант благоговейно вернул корни в перегной, чтобы снова приходить сюда и предаваться здесь размышлениям.

Миновало еще пять суток. Нагруженные сомнениями и трудом они истомили аспиранта. На шестой день он явился чуть свет к навозной лаборатории, заглянул в ее недра и нашел все, чего так страстно желал, – разложившуюся массу, испещренную нитями каучука. В одно мгновение черно-бурая масса очутилась на сетке под водопроводной струей. Филиппов вглядывался во все более светлеющую воду, тревожно взирая на каждую крошку органической ткани, уходящей из барабана. Так золотоискатель ревнивым оком следит за каждой песчинкой, уносимой потоком, готовый признать в ней благородный металл.

Экспериментатор отжал то, что осталось от прежних корней, сунул сгусток под железные вальцы и получил пластинку каучука.

Лысенко долго и любовно мял рожденную в навозе упругую ткань и, не отводя от нее глаз, сказал:

– Сделайте этот опыт еще раз, я приеду и посмотрю. Кстати, корни вы клали вареными? Попробуйте теперь – сырыми.

В тот же день аспирант заложил одну партию обваренными, а другую – сырыми.

Лысенко приехал на другой день и, не заходя в помещение, направился к месту эксперимента.

– Вы не смотрели, как ведут себя корни? – спросил он по дороге аспиранта.

Филиппов покачал головой. Никто не знает, каких усилий это стоило ему. Какой толк теперь вспоминать об этом!

Ученый раскопал руками навоз и вытащил несколько потемневших корней. Закопанные живыми, они были убиты высокой температурой и успели уже загнить.

– Хорошо, – резюмировал Лысенко, – заложите порцию побольше, с полцентнера, центнер. Я завтра уезжаю, телеграфируйте, как пойдут у вас дела.

Дела, как назло, шли из рук вон скверно. Ни одной телеграммы ученый не получил, хотя ждал вестей с нетерпением. Напрасно Лысенко утруждал телеграф, задавал работу телеграфистам. Никто не отвечал ему на вопрос: «Как подвигается дело?», потому что оно не подвигалось и прочно стояло на месте.

Вот что случилась с Ленинских Горках.

После отъезда ученого Филиппов еще жарче принялся за работу. Он начал с того, что передвинул навозные массы ближе к лаборатории. Они теперь находились в пяти шагах от нее и на таком же расстоянии от кабинета Лысенко. Подготовив экспериментальное поле, он отвесил сорок килограммов корней и уложил их в навоз. Аспирант был спокоен: то, что ему удалось с килограммом корней, должно удаться и с полуцентнером.

Спустя десять дней прибыла первая телеграмма ученого. Не теряя ни минуты, аспирант заглянул в жаркие недра навоза. То, что он увидел, было более чем неутешительно: корни не проявляли ни малейшего желания разлагаться. Когда поток телеграмм вновь напомнил Филиппову об эксперименте, он снова вырыл корешки и, к своему огорчению, не нашел ни малейших перемен.

Что стало с навозом? Он раньше справлялся с этой задачей о несколько дней.

Исчерпав все возможности, а с ними и терпение, Филиппов обратился к литературе. Не к изящной, разумеется. Книги касались круга узких вопросов и, в первую очередь, сроков и способов хранения навоза. Надо было решить, какими средствами вернее расплавить клетчатку корней и высвободить каучуковые нити. Один из ученых рекомендовал дать бактериям, вызывающим этот распад, больше свежего воздуха, заливать перегной навозной жижей и, вытеснив этой влагой накопившиеся газы, открыть кислороду дорогу.

Филиппова словно осенило: так вот почему его корни не загнивают! Ему все ясно теперь. В дни прежних опытов перепадали дожди, а в последнее время стоит сухая погода. Залить навозную горку водопроводной водой – и гниение пойдет полным ходом…

Аспирант не ошибся: через несколько дней после первой поливки от корней осталась лишь бурая каша.

– Теперь, Дмитрий Иванович, – обратился Филиппов к себе, – подумаем, как механизировать промывку корней… Лысенко советовал «так построить систему обработки, чтобы она была по средствам любому колхозу».

Вообразим себе массу, пропахшую навозом, состоящую из каучука и остатков недогнившей растительной ткани. Чтобы извлечь из этой массы резину, ничего не придумаешь лучше, как протереть это месиво и дать воде довершить свое дело. Посмотрим теперь, что из этого вышло на деле.

Был жаркий, солнечный день, когда Филиппов, засучив рукава и не обращая внимания на зловоние, стал протирать черно-бурую массу сквозь сетку. Его сильные руки двигались быстро, все разминая, что уцелело от убийственного тления навоза. Прошел час-другой, лицо аспиранта покрылось испариной, со лба стали падать капельки пота, рубаха прилипла к мускулистой спине, а результаты оставались ничтожными. Процесс обработки требовал стальных кулаков, действующих с силой парового молота.

Филиппов переменил инвентарь. Сетку заменил полотняный мешок. Аспирант набивал его сгнившими корнями и сквозь стенки отжимал разложившиеся вещества. Перемена не принесла облегчения. Мешок заменили небольшой кадкой, специально оборудованной для отмывки корней.

Филиппову не везло, обработка не налаживалась. Так длилось до тех пор, пока он не вспомнил о барабане, покоящемся где-то на чердаке. Барабан изготовили для другой цели, и аспирант, отправляясь на фронт, сунул его в кучу ненужного хлама. Теперь он сослужит великую службу. Барабан, наполненный доверху остатками корней, заливаемый обильной струей, приведенный в движение, будет через отверстия выбрасывать отмытые частицы, разрушенные гниением и водой.

Аспирант не ошибся. После первой же промывки на дне барабана остались белые нити каучука. Вот когда Филиппов стал отвечать на телеграммы Лысенко.

«Все идет хорошо, – гласило первое сообщение: – переработано полцентнера корней».

Ученый вернулся в Москву и при первой же встрече с помощником спросил:

– Как наши успехи?

Филиппов ни словом не обмолвился о своих неудачах. Он сказал, что переработал сто килограммов, две тонны заложены и готовы к промывке.

– Мало, – произнес недовольный ученый, – надо бы больше.

Он догадывался, что аспиранту было нелегко, и ждал, когда тот сам об этом расскажет.

– Как вы промываете? – опросил Лысенко.

Этого вопроса Филиппов очень боялся.

– На барабане, – нетвердым голосом ответил он.

– Слыхали? – обратился вдруг ученый к окружающим. – А руками не пробовали мыть?

– Пробовал, – виновато промолвил помощник.

– Сколько? – домогался строгий судья.

– Два с лишним центнера.

– И что же?

– Не получается. Трудно и малопроизводительно.

– Поспешили с заключением, – резюмировал учитель, – надо бы раньше тонны две пропустить… Пробовали песком промывать?

– Говорят, что песчинка в каучуке, что осколок в ноге, – губит, разрушает ткани.

– Ладно, – оказал Лысенко, – приеду и все проверю.

Он прибыл в Горки, прошелся по штабелям дымящегося навоза, пощупал гниющую массу корней и, не взглянув на барабан, стоявший тут же, сказал:

– Покажите, чем вы пробовали отмывать корни.

Академик засучил рукава и не успокоился, пока сам не испытал весь инвентарь аспиранта. Ни сетка, ни мешок, ни кадка не удовлетворили его.

– Попробуем теперь барабан, – почти добродушно произнес он. – Вы будете мыть, а я помогать вам.

Он вынул часы, заметил время. Спустя полчаса вытер руки и сказал:

– Дело хорошее, можно внедрять в колхозы..

ЭКСПЕРИМЕНТЫ НА СТЕРНЕ

Во всех случаях сомнения нужно только одно: спросить мнение растения.

Тимирязев

В 1944 году в Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева состоялся доклад для профессоров и студентов, о котором впоследствии шли различные толки в Москве. Тема носила сугубо практический характер и трактовала о том, как взращивать озимые в сибирских степях. Однако выводы были столь неожиданны, так необычно прозвучали идеи докладчика, что озадаченные слушатели не могли долго прийти в себя.

– Меня пригласили сюда, – начал свою речь академик Лысенко – сделать доклад и предоставили свободу в выборе темы. Я буду говорить тем, кто хочет слушать меня, о научной проблеме, над которой я бьюсь уже скоро три, года, уделяю ей очень много внимания и буду заниматься еще много лет… Я выбрал тему: о посевах по стерне в степных районах Сибири, о посевах по совершенно необработанной земле, с которой в свое время был скошен хлеб и после уборки нетронутой осталась стерня. Я выбрал эту тему не только потому, что придаю ей большое значение, дни и ночи думаю о ней, буду думать долгое время, но еще и потому, что она горячо обсуждается всюду и интересует людей самых различных профессий. Вы возразите, что проблему, которую широко знают, не следовало бы, пожалуй, докладывать здесь, уже лучше побеседовать о чем-нибудь новом. Беда, однако, в том, что о посевах по стерне говорят все, и люди, знакомые и не знакомые с агротехникой, спорят, не понимая наших задач или понимая их неверно. Оттого и молва об этой идее так широка, что ее изображают в неправильном виде: «У худой, говорят, молвы быстрые ноги…»

После такого вступления следовало ожидать, что Лысенко обрушится с упреками по адресу противников и будет горячо настаивать на своем. На самом деле случилось другое. Словно решив еще больше озадачить аудиторию, он вдруг принял сторону противника.

– Все мы боремся, – сказал он, – за внедрение высоких приемов агротехники. Упрощенчество клеймится, и справедливо. Скверная обработка земли снижает производительность труда земледельца и ухудшает условия его существования. Мелкая и плохая пахота легче хорошей, и всегда найдутся охотники пожалеть свои руки и спину. Сейчас, в условиях войны, когда наши силы и средства должны быть наилучше использованы, всякое упрощенчество в агротехнике недопустимо. Как после этого не быть скверного мнения о моих планах? Шутка ли, я в такой серьезный момент предлагаю сеять не то что на плохо вспаханной земле, а на необработанной вовсе. В любом учебнике написано, что такая почва не годится для сева, а мы продолжаем стоить на своем. Больше того, мы запрещаем это поле боронить, не пускаем культиватора, а о плуге и говорить нечего… Если произвели уже хоть незначительную обработку земли, хоть бы слущили легонько стерню, мм заявляем: «Посев был произведен на низкокачественном уровне, скверно использованы правила агротехники». Что же надо было делать, спросите вы? Ничего. Ни боронить, ни культивировать, ни пахать это поле нельзя…

Так полагает Лысенко. Проследим эту удивительную теорию от самых ее истоков.

Осенью 1941 года, когда немцы подступили к Москве, Трофим Денисович Лысенко направился в Омск. Он привез с собой в Сибирь вагон, набитый добром: ящики, наполненные колосьями, снопами и мешочками семян. Вместе с множеством сортов зимостойкой пшеницы он привез твердую решимость обратить степные районы Сибири в житницу Советского Союза, возместить стране утрату хлебородной Украины.

Лысенко сунул свой чемодан в первое попавшееся помещение научно-исследовательского института, разгрузил материал, расставил сотрудников по местам и в тот же день провозгласил академию открытой. Едва люди успели прийти в себя, ученый объявил всех мобилизованными для работы на опытных участках. В Сибири шел уже сев озимых, и до конца его оставалось немного. Упустить время – значило надолго отодвинуть испытание сортов зимостойкой пшеницы – пионеров грядущего благополучия страны. Помощники ученого сами молотили привезенные снопы, занимались подсчетом и отбором зерна. Академия готовилась к решающему эксперименту.

Там временем Лысенко носился по нивам яровой ржи. Давно бы пора им созреть: лето уходило, миновали все сроки, а хлеб оставался зеленым. Его высеяли поздно оттого, что запоздала весна, и его подстерегали сибирские морозы. Первые же заморозки грозили оставить Сибирь без семян. Пораженная холодом, незрелая рожь для посева уже не годится. Мог ли Лысенко оставаться при этом спокойным? Он собирает агрономов-ученых и практиков и, взволнованный, спрашивает совета. Он прислушивается к каждому мнению, размышляет, рассчитывает и не соглашается ни с кем. Ученый отказывается выжидать. Что бы ни говорили, ждать – значит оставаться пассивным. Надеяться на милость природы, когда надо бороться с бедой, нависшей над краем, ни совесть, ни честь, ни долг перед страной ему не позволят.

Он изучает материалы за много лет о колебаниях температуры и времени наступления тут первых морозов и приходит к заключению, что ждать полного вызревания пшеницы нельзя. Заморозки ее погубят.

– Мы не можем продлить сибирское лето, – резонно настаивали агрономы на своем. – Не можем также отодвинуть осенние холода. Косить незрелую рожь нельзя.

– Почему? – не соглашался Лысенко.

Странный вопрос! Кто поручится, что лето не протянется еще и хлеба тем временем дойдут? Какой смысл торопиться и снимать неполноценную пшеницу? Да и как ее высушивать? Ведь скошены будут большие массивы.

Лысенко решает на опыте проверить проблему. Он снимает с небольших площадей незрелые колосья и оставляет их сохнуть в валках. В течение недели ученый изучает состояние скошенного хлеба и убеждается, что он здесь дозревает. Лысенко спешит разнести эту весть по Сибири и по Казахстану.

– Не выжидая, когда рожь и пшеница поспеют, – твердит он устно и письменно, – скашивайте вначале более зрелые массивы, а с сентября – весь остальной урожай, независимо от его состояния.

Колхозы и совхозы Сибири имеют много оснований помнить о том, что сделал для них Лысенко в том памятном году.

Аврал в академии миновал. Пришел черед сеять зимостойкую рожь и пшеницу. В помощницы себе ученый пригласил молодую аспирантку, не богатую ни опытом, ни знаниями. С ней он проверяет устойчивость привезенных семян. Верный своему правилу вовлекать сотрудников в круг своих идей, заражать их любовью к предстоящему делу, он терпеливо разъясняет помощнице свой план. Она должна знать историю предмета, знать, зачем они приступают к озимым посевам.

Да будет ей, во-первых, известно, что сибирские степи – безбрежный простор миллионов гектаров земли. Из них миллионы возделываются, но миллионы представляют еще сплошную целину. Пять лет тому назад никто еще здесь не сеял озимых хлебов. С весны или осени вспахивали землю, давали ей напитаться влагой и на этих парах сеяли яровые рожь и пшеницу. Озимые посевы не прививались, пшеница, как правило, гибла от холода, а рожь выживала частично.

Аспирантка оказалась старательной ученицей. Она усваивала речи учителя, запоминала их, как заданный урок.

– Такая система, – продолжал свои объяснения ученый, – мешала развитию сельского хозяйства Сибири. На короткую весеннюю пору и на еще более короткий предосенний срок приходились все работы по севу и уборке хлебов. Будь здесь возможны озимые посевы, труд пахаря был вы облегчен. Часть общего клина для яровых злаков обрабатывалась бы весной, а другая – ближе к осени, для озимых. И с уборкой обстояло бы лучше. Лето здесь обычно короткое, хлеба вызревают к концу, и косьба продолжается до ноября, до сильных дождей и непогод. Будь часть земли тут засеяна озимыми, созревающими обычно задолго до яровых, время уборки, естественно, выросло бы на три и больше недель.

В последние три года здесь начались озимые посевы. Сеяли на паровых землях, сочных и чистых от сорняков; семена отбирались морозостойкие, переделанные селекционерами – помощниками и сотрудниками Лысенко. Были злаки, которым любой мороз нипочем. Колхозник-опытник Секисов так решительно изменил теплолюбивую яровую пшеницу, что превзошел все известные в мире холодолюбивые сорта. Более морозостойкой пшеницы нет на свете.

– Итак, мы для пробы, – закончил Лысенко свои объяснения, – посеем здесь наши собственные сорта. И я и вы впервые находимся в Сибири; попытаемся, а там видно будет.

Труд Лысенко не был напрасным: аспирантка увлеклась делами учителя и с жаром принялась их исполнять. Маленькая неудача приводила ее в смущение, упущения волновали до слез. Лысенко мог себя поздравить с успехов: у него был верный помощник, неутомимая труженица, на которую он мог положиться. Временами она, правда, утомляла его своими расспросами, неиссякаемой жаждой все заранее знать.

– Говорят, что у нас ничего не получится, – пересказывала она ему чужие суждения, – семена недостаточно морозостойки. Многие не верят, что можно переделать наследственные свойства растений.

Ученый ничего не отвечал. Тогда она вспоминала утверждения другого маловера:

– Не приготовить ли нам, в самом деле, щиты для задержания снега? В степных районах Сибири, рассказывает народ, ветер так и сдувает снег с полей. Какая ни на есть, а все-таки задержка.

– Скажите этим людям, – отвечал ей ученый, – что я этого именно и добиваюсь. Я хочу, чтобы пшеница зимовала без снежного покрова. Вымерзнет – и отлично, туда ей и дорога. Я не стану накрывать посевы шубой. Мне нужен сорт, который выживал бы в студеной Сибири, отнюдь не в теплых краях. Есть и тут уголок, где в пору сильных морозов тепло. Например, дома у натопленной печки. Такая пшеница нам не нужна, и никто от нас такой не ждет.

Посев был праведен на многих участках, взрыхленных с весны. В обработанную почву заделали зерно, остальное от людей не зависело. Судьбу дальнейшего решала природа.

Пришел холодный ноябрь, подули жестокие сибирские ветры. Они развеяли снег по полям, обнажили почву и, вгрызаясь в нее, поднимали песчаные бураны. Гонимые ветром частицы земли хлестали по всходам. Мороз все крепчал, а почва, покрытая толстым слоем наносной земли, оставалась попрежнему рыхлой. Когда листья озимых оледенели, песчаные бури кромсали их, и они, безжизненные, клонились к земле.

Первое, что не понравилось Лысенко и вызвало его недовольство, была почва степных районов Сибири. Он шагал по делянкам, притоптывал землю и ворчал:

– Рыхло… Слишком рыхло для зимовки. Ничего на такой земле не взойдет… Потопчите, не стесняйтесь, – приглашал он помощницу, – растение не боится ноги агронома. Когда Мичурину нужны были зимостойкие сеянцы, он не давал им рыхлой земли, уплотнял ее, чтобы не изнеживать будущее дерево.

Сотрудница старательно утаптывала почву и искренне горевала, что земли Сибири причиняют ее учителю столько хлопот. Она пробовала говорить ему слова утешенья, но не раз убеждалась, что в таких случаях ученого ничем успокоить нельзя.

В течение зимы Лысенко каждый день приходил на делянки. Надвинув на уши шапку, задумчивый, он бродил по нолям. Присядет на корточки, долго смотрит на разбитые ветром растения, вырвет одно из них и напряженно что-то ищет между листками. Там природой сокрыт пульс организма – его точка роста… Бледнозеленая, она желтеет, когда обрывается жизнь растения. Ученый так подолгу разглядывал всходы, что переставал различать границы жизни и смерти.

– Я что-то не пойму, какого это цвета, – говорил он помощнице, – посмотрите, пожалуйста, Нина.

Она выдергивала росток и взволнованно убеждала его:

– Они все отойдут. Мне кажется, что с ними ничего не случится.

Ученый уносил растения с собой, опускал их в воду, насыщенную сахаром, и терпеливо выжидал результатов. Одни отрастали, другие были мертвы и к жизни не возвращались или оживали, чтобы вскоре погибнуть. До самой весны судьба всходов оставалась неясной.

Пока решалась судьба озимых хлебов, Лысенко увлекся новой задачей – в равной мере научной и патриотической.

В Сибири нередко семена злаков оказываются для посева негодными. Часть из них дает всходы, а другая, и немалая, вовсе не прорастает. В науке это явление объясняется тем, что недавно собранные семена не успели завершить свое развитие и нуждаются еще в известном покое. Семечко спит и до поры не откликается на зов внешней природы. Такого рода семена обменивают обычно на более всхожие. Тысячи тонн таких злаков с приближением весны следуют из одного района в другой, их подчас нехватает, и не все прибывают на место в срок. Как с этим быть? Нельзя ли найти средство разбудить семечко, как-нибудь сократить стадию покоя? Она длится обычно не более месяца!. Почему здесь, в Сибири, состояние это затягивается до полугода?

– Как вы думаете, Нина, – вслух подумал Лысенко, – что делать?

Он мысленно подсчитал, сколько железнодорожных составов освободится, если удастся сократить период покоя семян, и с этой минуты ученый себе уже не принадлежал. Он принес своей помощнице груду колосьев поздно скошенной пшеницы и сказал:

– Давайте дознаваться, что за причина заставляет наше семечко так долго дремать. Делайте с ним что угодно: высевайте в тепле, высушивайте и, наоборот, увлажняйте. Храните в комнате и, наоборот, выносите на мороз. Попробуйте механически воздействовать на него. Семечко должно проснуться.

Некоторое время спустя ученый усложнил задачу:

– Мы должны еще научиться распознавать, когда семечко спит и когда оно умерло и уже не проснется. Попробуйте ущипнуть его, – с серьезным видом шутил он, – стяните с него оболочку булавкой и проверьте потом, будет ли оно расти.

И первую и вторую задачу ученый про себя уже решил. Опыты сотрудницы должны были подтвердить его предположения. Ему кажется, что морозы, наступающие после уборки, мешают семенам пройти стадию покоя. Стужа задерживает процесс дозревания. Открыть дверь амбаров с первым проблеском весеннего солнца, разгрести семена и дать им прогреться – значит пробудить их от затянувшегося сна.

Ученица аккуратно исполнила задание учителя и нашла средство определять границы жизни и смерти зерна. Укол иголкой или булавкой в зародыш открывал доступ воздуха к питательным веществам. Под влиянием влаги и кислорода, проникшего через отверстие, запасы эти растворялись, и чуть теплившаяся жизнь разгоралась. Только умерший зародыш ни на какие вмешательства не отвечал. Агрономические пункты, занятые определением всхожести зерна, могли, пользуясь методикой Лысенко, решать по образцам, годен ли для сева посевной материал. Сотни тысяч центнеров маловсхожих семян были в различных районах Урала и Сибири избавлены от перевозок. Тысячи вагонов освободились для нужд войны.

Мысль Лысенко на этом не успокоилась. Неугомонная, она продолжала бросаться из крайности в крайность, поражая окружающих своей изобретательностью.

Однажды он явился в лабораторию с ящиком картофельных срезов, высыпал содержимое перед помощницей и скороговоркой сказал:

– Создайте для этих верхушек различные условия и выясните, где они хорошо себя чувствуют.

Вопрос о самочувствии картофельных срезов, о том, где лучше или хуже живется шелухе, решительно не интересовал сотрудницу. Она любила пшеницу горячей любовью, ее волновал только вид остистого колоса. Лысенко это знал и поспешил добавить:

– Вам стоит этим заняться, серьезно советую. Мы не должны забывать о войне. От нас ждут практической помощи, и никто не смеет уклониться от своего долга.

Таково было начало. Картофельные срезы стали единственной темой в академии. Ученый приказал, чтобы ни одна картофелина не была съедена прежде, чем предварительно с нее не сняли верхушку. Все вдруг оказались мобилизованными на заготовку и сбор верхушек по областям.

Лысенко задумал дать стране дополнительный посадочный материал – новый источник семенного картофеля: использовать каждый клубень, идущий в пищу, частично и для сельского хозяйства страны. Что стоит хозяйке во время очистки картофеля срезать крошечный кусочек весом в пять – десять граммов? Почему именно верхушку? Потому, что при посадке картофельных клубней всходы преимущественно образуются здесь. Поле, засаженное такими вершинками, урожайностью не отличается от поля, засаженного целым картофелем. Какая экономия материала и средств! Нет нужды загружать транспорт посадочным материалом, гнать из области в область поезда.

Исследователю мерещились миллионы тонн верхушек, они заполняют подвалы и амбары, приносят невиданные урожаи стране. Простого расчета, казалось, достаточно, чтоб видеть все выгоды этого плана. В пищу картофеля идет в десять раз больше, чем для посадки. Если с каждого клубня снять его плодоносную верхушку, сколько наберется добра!

Взволнованный Лысенко мчится из края в край по Сибири, агитирует и настаивает, чтобы всюду собирали верхушки. Все должны об этом думать, никто не вправе отказаться от их заготовки. Даже дети обязаны стать пионерами нового дела.

В Челябинской области отряды пионеров и отдельные классы соревновались в сборке картофельных срезов. Комсомольцы и школьники читали в сельских домах инструкции и призывы Лысенко. Тысячи центнеров верхушек заготовили воинские части. Все сотрудники академии, не исключая академиков, были прикреплены к восемнадцати областям и республикам для пропаганды и сбора верхушек. Миллионы людей своим трудом и усердием поддержали планы Лысенко. К весне были накоплены миллионы пудов картофельных срезов: они дали возможность увеличить площадь посадок на сто тысяч гектаров земли.