Текст книги "Я люблю время"

Автор книги: (Александр Чесноков) О'Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Он вернется, никуда не денется.

– Он мне сны рассказывал… Мы с ним и в Финляндию, и… Он как теленок был, такой ласковый… Я ему все на свете…

– Хорош теленок! За рога – и вернем!

– А мне он теперь даром не нужен! Подумаешь… Подонок! Пусть с этой… подстилкой ходит на свои пати!… Я ее… я своими руками… Лучше пусть не попадается-а-а…

Мужчины опять переглянулись.

– Светлана! – Уцелевшие рюмки и фужеры в шкафу испуганно звякнули, и Филарет приумерил голос. – Мы с Вилом никому тебя в обиду не дадим.

– Абсолютно!

– А мне…

– Ом мана падме ху! Это я так молюсь и ругаюсь. Не перебивай старшего по возрасту, разуму и положению. Вил, и ты помолчи.

Велимир испуганно прижал ладонь ко рту, выпучил глаза и съежился. Вроде бы даже он попытался задрожать…

– Вот именно. – Филарет выдержал паузу секунд в десять, кашлянул своим диаконовским басом, хлебнул из пустой чашечки и продолжил. – Дела у нас – спасибо шефу – закрутились тревожные, непонятные, но очень и очень многообещающие в смысле заработков.

– Я сейчас налью…

– Сиди! И слушай дальше. Касаются они, дела и заработки, нас всех, и мы должны действовать вместе, слаженно. Одному плохо – другие помогай. Мы видим, Светлана Сергеевна, что тебе в эти дни не сладко приходится, и в личной жизни у тебя – хотя мы с Вилом никоим образом в нее не лезем и не собираемся – проруха нэбольшенькая, а теперь вот это: – он повел рукой по сторонам. – Уладим. Мы все уладим, Света. Не вернется к тебе начальник наш – черт бы с ним, нового найдем, еще краше и толще прежнего. Но от нас с Велимиром тебе ни единого повода плакать не будет. Правильно я говорю, Вил?

– Да.

– Ни единого повода. Золотых гор не обещаем…

– Но насыплем.

– Но, повторяю, никому не позволим тебя обижать. И сами не будем. Денег же все вместе заработаем как следует, мало не покажется. Сменишь себе не только рамы, но и квартиру. И воздыхателей пару дивизий заведешь себе взамен убывших, либо в дополнение к имеющимся.

– Филарет Ионович, обрати внимание: она даже когда хнычет – все равно красавица, ведь вот что поразительно. Как Марина Мнишек.

– Как кто?… – Света вдруг отвлеклась на слова Велимира, и успех следовало закрепить.

– Это была такая польская панночка, Светик, Марина Мнишек, ослепительная красавица, жила во времена Бориса Годунова и одно время держалась рукою за корону царей московских. Хотела быть царицей и едва ею не стала. – Филарет недовольно подвигал бровями, но все же решил поддержать утешения:

– Федотович. Красива и ты, этого не отнять. Очень красива, но временно несчастна. За деньги и украденные шмотки, повторяю, не переживай и не горюй: материальный ущерб возместим из средств фирмы. Я обещаю. Теперь… О, какая ты молодец, Света. Это называется: красно солнышко вышло из-за туч.

И действительно: слезы все еще блестели среди ресниц в слегка припухших веках, но девушка уже робко улыбалась обоим.

– Вы правда меня не бросите?

– Ни за что! Только в трудную минуту, или если выгодно будет!

– Вот видишь! Не зря я предполагал, что ты придурок. Не бросим, Света, ни в трудную, ни в легкую. А теперь пора вернуться к делу. Или, как говорят иноземные человецы – к бизнесу. Но сначала…

– Бал? – Велимир в притворном восторге всплеснул худыми руками, развел их в стороны.

– Нет. Сначала смотр. Света, ты почему без трубки? Ты же секретарша, у тебя должен быть мобильный?

– Не знаю… У меня был, а я потеряла. А вторую трубу у меня украли. Я и подумала, что видно не судьба, к тому же мне и на работе выше крыши звонков хватает. И дома телефон есть. Куда мне больше? А еще раньше у меня пейджер был.

– А ты, Вил?

– А на фига? Сейчас у всех трубки есть, а у меня нет. Нынче в моде быть старомодным! Дифчонки любят меня беззаветно и стадно именно за…

– Понятно. Я, как и обещал, вчера решил за вас всех и купил на командировочные деньги три одинаковые «трубы», самые простенькие, но зарядил их казенными же деньгами «анлимитед» и с международным роумингом, то есть без ограничения тарифным временем: говори сколько хочешь. У меня уже был, а вам – такие же точно. Месяца нам должно хватить – услуга дорогая. Но удобная. Номера прямые городские, то есть – семизначные. Мой номер вы уже знаете со вчерашнего вечера и должны помнить наизусть. Впрочем, Света уже продемонстрировала это сегодня утром и с самой лучшей стороны: никакое волнение, никакой страх не помешали ей вспомнить и позвонить мне! Вот твой номер на твоей трубке, Света, она сиреневая, а вот этот черный – твой, Велимир Андреевич.

– А почему это сразу мне – и черный? Черная метка, типа? Черной овце? Ты расист!

– Именно. У меня, впрочем, точно такого же окраса. Дисплеи, правда, цветные, но все трубки простые, без наворотов, безо всяких этих плееров-шмееров.

– Это ты намекаешь, что я цветной, да, мулат? Покажи?

– На. Доволен?

– Вроде бы черный. Антиквариат, теперь таких даже в Китае не производят. Надо еще проверить подлинность краски на твоем…

– Хорошо, будет время – проверим. Я могу продолжать?

– Да, да, просим, маэстро! Ария Мефистофеля: «Люди гибнут за металл!» Только – чурики – басом!

– Вилечка, вот зачем ты такой… ехидный? Филя, не сердись на него, мы тебя слушаем, не обращай внимания, пожалуйста, мы все сделаем, как ты скажешь, ты командуй, а мы все сделаем.

– Надеюсь. Трубки взяли в руки…

– И закурили.

– И рассмотрели. Все умеют пользоваться? Отложим шутки.

– Да.

– Вроде бы да… Я даже SMS-ки посылала и принимала! Вот. Это почти тоже самое, как на пейджере, только там продиктовал вслух – и все. А здесь надо самому каждое слово напечатать латин…

Света недаром прослужила секретаршей: Фил чуть приподнял ладонь, и она, почувствовав ошибку, споткнулась на полуслове, глаза ее опять наполнились слезами, Филу срочно пришлось улыбнуться, чтобы девушка успокоилась. Улыбку он выбрал самую добродушную, и она помогла как нельзя лучше, у Светы даже носик не успел покраснеть.

– Это ты хорошо объяснила разницу. Продолжаю. Что мы все – вы все, телефонные пользователи, – должны уметь? Эсэмэски отправлять и принимать, уметь записывать номера в память, уметь звонить по городу и в любой конец мира, следить за тем, чтобы аккумуляторы были всегда заряжены. Зачем звонить по межгороду? Откуда я знаю, просто уметь, если понадобится. Все все умеют?

– Да.

– Да.

– Вопросы по трубкам есть? – Велимир и Света покачали головами, они украдкой переглядывались, как школьники на уроке строгого учителя, и им хотелось смеяться. – Угу. Вопросов у нас нет. Ни у кого нет вопросов. Прекрасно. Очень и очень хорошо. Тогда у меня будет вопрос… К Свете. Света, дай-ка мне твою трубочку… Скажи, родное сердце, какой номер у твоего телефона? – Света ойкнула, протянула руку к своей трубке, так опрометчиво отданной, но Филарет не отдал, и в глазах его тихо разгорались две Немезиды… Он понимал, когда служебный гнев идет на пользу делу.

– Велимир, помоги Светлане Сергеевне.

– Трубку, что ли, отнять?

– Да хотя бы: если голова пуста – трудись руками. Какой у нее номер?

– Виноваты, гражданин начальник. Чистосердечно каемся. Сейчас я заведу в память ваши телефоны и дам свой. Все верно, а я лошок.

– Кто? Ишак? Самокритично – но фотографически точно. Как?… А, лошак… Лошок? Все равно копытное. Заводим в память номера. Далее… Вот инструкции. Проверять не буду, но чтобы в день-два все изучили, чтобы от зубов отскакивало. Понятно?

Филарет набрал такой строгости в голосе, что восхищенный Вил только диву давался: вот кто рожден на ступеньках служебной лестницы – быть начальником всех возможных рангов и полномочий! Все те мужские уловки, мостики, со смешками и перешептываниями, которые он навел, чтобы эмоциональная связь его со Светой стала теснее, «тет-а-тетнее», чем у коллеги – оказались бесполезными: командирские рык и металл в голосе, да еще исполненные мощным уверенным басом, да еще перемежаемые приступами снисходительной доброты, оказали на девушку куда более сильное очарование, та уже и дышать боялась и только глаза ее лучились ужасом и обожанием.

– Света…

– Да! Да, я буду стараться, я все выучу!

– Хорошо, верю. Ты завари еще по чашечке, и нам пора ехать. Хорошо варишь. Сегодня поедем на острова, к стадиону. Подумаем, поищем, поспрашиваем, если будет нужно. Стой! Ты говорила про подругу Татьяну…

– Да, я с ней вчера поболтала. Ой, она же должна была зайти!

– Я встретил ее внизу у парадной, а она вроде бы испугалась и ушла. А может и не испугалась, а вспомнила о неотложных делах. Но это не важно. Она богатый человек?

– Я бы не сказала. Скорее, Татка совсем небогатая. А что?

– Не могла бы она посидеть у тебя дома, вызвать ремонтников, дабы они привели в порядок рамы, чтобы четко все было: покрасить, вставить стекла, убрать щели и тэ дэ и тэ пэ? Платит фирма. А Тате тоже… пятьсот рублей за хлопоты. Хватит ей пятьсот за день?

– Еще бы! Сейчас позвоню, если она согласится…

– Мы с Вилом – дознатчики из страховой конторы, где ты застраховала свою квартиру… Я говорю: застраховала свою квартиру!

– О… Да, я поняла, уже звоню… Таточка, это снова я…

– А чайник я поставлю, чтобы не терять время дорогое. И заварить могу.

– Угу, давай, Виля, правильно. Я же пока тоже позвоню, попытаюсь выяснить, не было ли на стадионе массовых мероприятий в эти дни. Не то следы затопчут, понимаешь…

– Филя! Она согласна, скоро придет, только ребенка в школу отправит. Им сегодня позже, потому что…

– Отлично. Забыл спросить: ты ей доверяешь – ключи, там, вещи, да и дом все-таки?

– Да, конечно! Как самой себе. Когда мы… ездили на Кипр в прошлом году, она приходила цветы поливать, пятое-десятое, проверить все ли в порядке. Она однажды открывает входную дверь, а у нее заело ключ. У Таты. И вдруг моя змеюка-соседушка по лестничной площадке, а она вообще любит в глазок подглядывать, высовывается, такая, и…

Филя знаком велел ей замолчать – на том конце провода откликнулись и он сладко зарокотал, пытаясь выяснить у неведомой собеседницы координаты или хотя бы контакты тех, кто может прояснить ситуацию по данному вопросу.

– Юбилей хренов! Каждый год вокруг сплошной юбилей. Там трехсотлетие, понимаешь, только его отгуляли, глядишь – опять круглая дата… Все при деле, никто ничего не знает!

– Не выяснил? Может, это секрет, против террористов?

– Да ну… Вроде бы ничего такого не было ни вчера, ни позавчера. И то хлеб. Иди, Света, открой, это наверное, твоя подруга Таня пришла. И помни – мы с Вилом страховщики!

– Чур, ты страховщик, а я врач при страховой фирме. Мне всегда нравилось врачом по улицам ходить!

– Ну, лопнет мое терпение…

Глава 7

Глупо смеяться над теми, кто слабее. И над теми, кто сильнее. Но совсем уж неумно считать эти глупости равноценными. Что до меня, то обычно я как раз и пытаюсь выяснить баланс сил заранее, чтобы смеялось веселее и безопаснее. Однако в то утро, признаться, я был не весел, а «слегка» оглушен впечатлениями, когда выяснилось, что разор, учиненный Светкиной квартире, никак не поддается знакомой мне идентификации. Ни лихие люди, ни лихие нелюди не ломились к ней ночью, не били ей стекол, не выворачивали ранним утром дверных и оконных рам! А разгром налицо. Более того, я не удержался и пошел на сделку с самим собой: «распечатал» в себе дополнительные, против обычных для моего нынешнего имиджа, возможности: узко направленным лучиком осветил я «поле битвы», ни на какие другие тайны и феномены не отвлекаясь, только понять – и даже не «что это было?», а «было ли?» Никак нет! Никаких следов магии, либо людских деяний, ни умышленных, ни сомнамбулических! Вот так.

Сам я, что ли, все это сделал и заставил себя забыть??? Так сказать, игра с самим собой, чтобы добавить перцу в бессмертное мое бытие? Ночью делаю – утром забываю и потом заполняю без остатка свой день погоней за тенью от собственного хвоста, которого у меня не имеется. Чтобы следующей ночью опять перекинуться в сомнамбулического проказника… Не-е-ет, только не это, я уверен, что не пошел бы на такое и не пойду, пока нахожу в себе любопытство идентифицировать себя мыслящей особью. Одно дело чудить по мирам и дурачиться, и совсем другое – ставить под сомнение целостность своего Я ради дурацких этих игр с памятью, пространством и человечеством. Это подкоп под самого себя с закладкой мины, которая взорвет обязательно безвозвратно это самое Я, и никто об этом не узнает, даже чтобы посмеяться над совершенной глупостью! Нет и нет. Но что тогда – да? Откуда разрушения? Ревнивец-муж, заподозрив неладное, стал вдруг мстителем-колдуном, прямо из рейса рогами небо замесил и шторм наслал? И опять нет же, если даже и был шторм в пределах одной, отдельно взятой квартиры, то и он отнюдь не был вызван причинами магического свойства, то есть – не мог быть наслан… Я проверил тем самым «лучиком», повторяю. А его самостоятельное, такое прицельное, возникновение – слишком маловероятное, неотличимое от нуля допущение, для того чтобы его можно было принять хотя бы за боковую версию, слишком невесомое. Я настолько удивился событиям этого странного утра, что допустив компромисс по «точечному» применению своих возможностей, почти готов был сорваться и использовать мои силы во всей полноте, лишь бы получить немедленный ответ на загадку. Но удержался и очень себя за это хвалю. Отгадки – они ведь всегда разочаровывают нас своею унизительной обыкновенностью, простотой. «Так просто? Как же я сам не догадался??? А, да нет, я-то почти догадался, просто… не успел… некогда было как следует подумать… ну конечно, когда все отвлекают, а тут своих забот полно… Да, это была элементарная загадка».

Вспоминаю осколочек времени в одном из времен (в шкатулке памяти, не всей, лишь той части ее, которая всегда при мне, возле сердца – а моя память дурочка и, вдобавок, скряга несусветная! – это воспоминание лежит в груде таких же бесполезных безделиц, но почти на самом виду, поверх многих), мирок позднего Средневековья в одном из миров. Но не в пасторальном моем Вековековье, а в нормальном человеческом мире, где сперва убьют, после горько каются, а потом наоборот, сперва истово каются, до убийства. Я был там феодальным властителем среднего пошиба, хотя титул мой едва помещался на стандартном пергаментном свитке, хоть зубами его растягивай… Шлем на парадных церемониях я носил серебряный, открытый, такой же и на гербе, за баснословную, кстати, цену составленном и включенном в королевский гербовник герольдами соседнего королевства-метрополии, бывшими землями которой я владел, на правах законного самостоятельного сюзерена. Владения мои включали три близлежащих городка, дюжину баронств, два графства, силою отторгнутые от соседних королевств, номинальное, реально уже не существовавшее к тому времени, состоящее буквально из герба и титула, герцогство на правах нашего (моего, в смысле) вассала. Итого – километров, примерно, тысяч шестнадцать с половиной квадратных, окруженных по периметру дюжиной крепостишек побольше, содержать которые – с кормом, с ремонтом, с гарнизоном – была одна из ленных повинностей моих добрых баронов – по крепости на нос. Плюс засеки, сторожки и заставы. Сам я де-факто и де-юре обладал всеми привилегиями низшего, среднего и высшего суда, вешал и миловал сугубо по прихоти, либо по ситуации, и никому, даже формально, присяги на вассальную преданность не приносил, хотя соседи, из крупных королей и князей, периодически склоняли меня к этому посулами и угрозами. Им нравилось воевать, но я-то вообще для этого жил в то время и в том месте, и был я очень талантливым полководцем… И удачливым. Но ленивым, это тоже следует признать, не то быть бы мне и по сию пору тамошним императором всея континента. А зачем? В карьере самое важное – вовремя остановиться, не то процесс станет самоцелью и ты так и не вкусишь плодов от дел своих, изнывая от жадности и усилий. Своих же подданных, баронов особенно, я держал в умеренном страхе, чтобы побаивались, но и чтобы зубы показывали, не теряли хватку и боевой дух. Время от времени я усмирял кого-нибудь из строптивых, обязательно побеждал и вешал на воротах собственного замка, но никогда не трогал наследника и род, титулов и лена не лишал, проскрипции не вводил: папа провинился – он и отвечай, остальные по-прежнему добрые мои поданные, а у себя полновластные хозяева. И, надо сказать, все всё правильно понимали: потерпят судом положенные дни, поскорбят, вынут из петли покойного, похоронят по всем правилам, в фамильном склепе, и шлют ко мне в замок «ихнего» наследника – присягать на вассальную верность. А что он там про себя думает – так это его частное дело, я давно привык в чужие мысли не заглядывать. Разве что очень уж припрет. Обращению с мятежными поданными я научился вприглядку у маркизов Короны из Древнего Мира, и это было поистине драгоценное знание.

Сколотил я себе княжество (на королевство оно, все же, не тянуло) великими ратными трудами и закулисными интригами, за каких-нибудь двадцать лет и очень этим гордился, потому как начинал с нуля, простым наемником-грабителем. Средняя продолжительность жизни в том мире была лет за сто с лишним, при высокой, правда, смертности от насильственных причин, коэффициент взросления и старения – примерно в два нынешних земных, так что «на пожить» хватало. Но это я отвлекся.

Труднее всего оказалось организовать мой Дом и весь княжеский двор, когда пришла для этого реальная возможность и сила, потому что вроде бы и рыцарских романов до дури и опыт придворный был, и золота в казне довольно, а как начнешь рассчитывать по времени и деньгам повседневную жизнь моей светлости, так хоть вешайся – такая тоска и неразбериха в быту и кадрах. Я же воевать и пировать сюда пришел, а не кур на яйца щупать. Однако же я весьма удачно женился на поданной, юной дворяночке-бесприданнице, скромной, без физических изъянов, с хорошей родословной, вскорости после женитьбы подобрал себе вороватого, но предприимчивого и распорядительного мажордома – это нечто вроде мэра моего княжеского замка и иных личных владений – и дело пошло! Постепенно и быт, и этикет сложился. Большой церемониал, малый церемониал. Прием послов, объявление войны, жалование землями и титулами… Отъезд на войну и грабежи – о, это было упоительное зрелище, всем праздникам праздник! Трубы воют, барабаны гремят, войско мое – сплошной блеск доспехов, знамена, ленты, плащи!… В центре процессии Моя Светлость, на вороном коне, во главе сотни гвардейцев, отборной моей охраны, отчаянных рубак! Чуть ли ни со всего княжества женщины сбегаются на проводы, все в самых заветных нарядах, накрашенные-напомаженные, только и знают, что цветами швыряться из толпы… Моя же государыня-княгиня – строго по этикету: на балконе, в окружении придворных дам, при Большой княжеской короне, нам платочком еле-еле, улыбка царственная, едва заметная. И не подумаешь, что всю ночь белугой ревела. Сколько бы ни возвращался я цел и невредим – все равно боялась на войну провожать. Известно, что самые злоактивные мужеложцы в мире – это жены-домохозяйки, которые маются бездельем, а пуще того – скукою малого своего мирка. У меня все было совсем иначе. Жену я держал в строгости, особенно во всем, что касалось секса и управления государством, бить – никогда не бил, ни разу руку не поднял, но приучил и не помышлять о запрещенном; зато в остальном, включая мещанские творческие инстинкты по управлению немалым нашим хозяйством, дал полную волю – и горя с тех пор не знал! Мажордом был очень умен и умел уворовать даже под бдительнейшим оком моей ладушки-княгинюшки, поэтому я не счел за труд примерно раз в три месяца брать его с поличным, отводить в застенок и собственноручно избивать его смертным боем – очень больно, но так, чтобы не калечить, не вредить основному здоровью. Кнутом я, конечно, приказывал бить его в четверть силы, но кровоподтеки на морде от моих сиятельных кулаков, в качестве наглядной агитации, оставлял, естественно, ибо моя прямая обязанность блюсти высокий имидж власти и справедливости. Чем выше кнут – тем проще пряник. Об этом всегда следует помнить, карая и наказывая слуг: чем больше ты их запугиваешь – тем врагам проще подкупить их или склонить к измене.

Ворованное конфисковывалось обратно в казну, штрафы я на него накладывал (но умеренно, без встречного, так сказать, лихоимства), по морде учил, перед челядью стыдил – ничего не помогало. Любое брюхо к учению глухо, любое. Голодный был – воровал, зажирел – все равно ворует. Это у него было вроде инстинкта и хобби: придумать ход, канал, способ – и уворовать! Зачем? Жратвы, одежды, питья, жилплощади у него было вдоволь, платил я ему щедро, чуть ли ни напоказ, поскольку сам я всегда был при полной казне, платил так, чтобы ему хватало на любые разумные прихоти в пределах существовавшей на просторах местных республик, маркизатов и королевств денежной системы. Он ведь был бессемейный, кому копить, для кого? Не жилось ему иначе, видимо, пресно казалось без острых ощущений! Только по этой причине я придерживал его относительно невысоко по служебной лестнице, в мажордомах, а в канцлеры продвинул другого, пусть и менее способного, зато не маниакально ворующего. Но это-то все было понятно и терпимо, в рамках логики и приличий…

А вот был у меня шут Крохомор, из пленных, приближенный к моей особе за злой и веселый нрав, за абсолютную непрактичность и неспособность ужиться с кем бы то ни было из челяди и домочадцев. Любил он только домашних животных – кошек, собак, лошадей. Ну и меня, как я был уверен. А ведь стоило только задуматься – я ведь не собака, за что бы ему меня любить? За то, что я ему жизнь спас? Так ей бы ничего не угрожало, не пройди я тогда с «ознакомительным» рейдом по чужому пограничью. За то, что я его обувал-одевал и никогда не бил? Так к этому привыкают мгновенно, как к дыханию, и каждодневной благодарностью уже не пышут… Колпак ему не нравился? Ошейник?… Но это общепринятая униформа по его статусу, и он действительно же был слегка ку-ку: явственно выраженный маниакально-депрессивный психоз, в почти постоянной стадии мании, с жесточайшими, но очень редкими приступами депрессии. Вот такие приступы мне приходилось втихаря купировать, либо ослаблять в несколько раз, не то бы он непременно руки на себя наложил во время одного из них.

И, значит, заметил я «верхним чутьем», что Крохомор, шут мой и любимец, каждое воскресенье после обеда переходит из своего обычного приподнятого состояния – в ликующее, причем, пытается это от меня скрывать. Регулярно, как часы, каждое воскресенье. Попытался я у него обиняками выудить причину – заперт! И так, и сяк прикидываю – не пойму! Почти год я бился над этой интеллектуальной загадкой – и все впустую. Пить он не пил, ничего другого дуреобразующего и глюкоприводящего во дворце также не было, тут я следил в полную силу за своим окружением. За воротами – сколько угодно, лишь бы не попадались мне и моему прево, а в доме моем – ни-ни! Я уж, грешным делом, стал подозревать его в связях… черт знает каких-то порочных связях, сейчас уж не вспомнить…

Короче, выследил я его: он, пользуясь малым воскресным церемониалом, тем, что он собственноручно приносит мне обед в столовую палату, тем, что я ему доверял больше всех остальных – так он плевал мне в пищу! Слюна не отрава – и я ее не чуял, потому что сторожился совсем от иных добавок!

Каково??? А я целый год ел все это – ему на тихую радость, жевал и глотал, пребывая в исследовательских, эркюль-пуаровских грезах.

Застукал я его приватно, без свидетелей, в одно из воскресений, или как оно там называлось… В один из регулярных праздничных дней, короче, когда хлопотливые будни сменяются ничегонеделанием: буйным и пьяным в местах скопления простолюдинов и сонным и унылым в господских замках…

Впрочем, и мы, феодалы-диктаторы, умели, когда душа просила, погулять и посвинячить на пышных пирах!

Посвинячить – не значит во всем уподобляться этим грязным вкусным животным, вовсе нет, посвинячить – это, пользуясь обстановкой праздничного обжорства и пьянства, просто дать отдохнуть унылым правилам приличия и этикета и выпустить наружу пар и инстинкты. Задача хозяина следить, чтобы все это не выходило за рамки определенных границ, широко, но четко очерченных.

Где-то я читал, что вот – де, мол, в средневековых замках всеохватное скотство процветало: где жрут высокие гости, там и гадят, плюют, блюют и испражняются… Во-первых, у меня это было абсолютно не так. Все мои гости на пирах знали, где расположены отхожие места, отдельные для дам и кавалеров, и даже спьяну никогда не путали, ибо за этим следили специальные пажи и служанки. Во-вторых, я и при чужих дворах во всех мирах немало тусовался. Ну, если повальная пьянка и контингент быдловатый – то всякое бывает в смысле дерьма и пакостей, но это исключение, а не правило. Всегда и во всех Домах, из устоявшихся, проверенных войнами, временем и бурями, непременно действуют жесткие нормы и правила гигиены, чаще несовершенные, с предрассудками, но всегда и обязательно – с наличием здравого смысла, обогащенного опытом предыдущих поколений. Любой толковый правитель знает, что под слоем «гламура» и этикета скотское естество подданных и гостей неискоренимо, но оно должно жить тайно, с оглядкой и стыдом, в специально отведенных закутках и не пачкать твой герб и стяг.

Крохомор думал, я за столом жду, ложкой стучу, а я сзади стоял неслышно… Ох, как он задрожал, покраснел, побледнел… Бубенцы трясутся – но поднял вдруг голову и осмелился в глаза мне посмотреть. Если бы с ненавистью, как мужчина – я бы еще, может быть, надумал пытать его, повыспрашивать о причинах, но он чуть ли ни с мольбой на меня уставился, типа, думал, что я его, может быть, пойму и прощу, буду взвешивать за и против… А у меня правило простое, воинское: живых не переспоришь. Меч у меня всегда был с собой, даже в спальне близ руки лежал, так я не говоря худого слова, вообще молча – о чем мне с ним теперь разговаривать – разрубил его пополам, но вдоль, но с одного удара. «Ничего личного» – это всего лишь мантра палача, дабы ему отделить профессию от уколов совести, я же отродясь не играл в беспристрастность, когда речь идет о моих интересах: удар – и жаркой радостью руку тряхануло!…

И обе его половинки, и испорченный ковер – на помойку, его любимым собакам на погрыз, никому ничего не объяснял, даже супруге. Никто и не разу не спросил, между прочим, только женушка, подбиваемая подружками и наперсницами из фрейлин и приживалок, и осмелилась однажды: когда я разомлел после ужина да супружеских объятий и готовился заснуть, подлезла ко мне подмышку, примостилась поудобнее и медовым голосочком поинтересовалась «за что»? Готовая, впрочем, сию же секунду отступить, смиренно покаяться и попросить прощения за пустую бабскую глупость у своей умной свирепой половины. Хитрая – слов нет, с подходцами, но при этом честно меня боялась, не битья, конечно же, но бровей нахмуренных, сопения, а то и гнева, срываемого впрочем, на других и никогда на ней. Что греха таить – очень я ее любил, женушку мою, и верил ей, и всегда втихомолку прощал ее невинные коварства. Верить людям можно и нужно. Доверять нельзя. Вот и здесь я не рассердился, а соблаговолил ответить, сказал, не вдаваясь в подробности, что оскорбил меня шут, совсем мозги, мол, набекрень стали, за что и был наказан окончательно. И все, больше мы к этой теме никогда не возвращались. А при дворе народ, от канцлера и баронов, от мажордома до челяди, внешне вел себя так, словно бы не было никогда и нигде никакого такого Крохомора. Но тут же два влиятельных семейства из очень богатых простолюдинов схватились не на шутку в подковерной борьбе, пытаясь продвинуть «на сцену» кандидатуру нового шута, каждое свою. Все шло в ход: подкуп, шантаж, клевета, даже вызов на дуэль, кажется, хотя дуэль им не полагалась… Хорошо, все-таки, быть неограниченным диктатором… Никому неподотчетным… Счастье – это всего лишь неиспорченное воспоминание о радости, и оно у меня было в том мире, и даже память о Крохоморе его не подпортила.

Но уж никогда более живого человека в шуты я не брал.

Щупленький был, лет тридцати пяти, если земными мерками мерить…

Так вот, возвращаюсь к пресловутому загадочному утру и Светкиной квартире: я лучше, фигурально выражаясь, разок с плевками поем (фу, фу на ваши гнусные фигуральности, господин Зиэль! Научились у людишек мерзостным выражениям!), нежели мановением волшебной палочки извлеку из нор все тайны и объяснения к ним.

Хотя, конечно, хочется прибавить себе тайной силы против обычного уровня, тем более что мой партнер обнаружил их в себе залежи немереные. Точнее, я их в нем обнаружил по некоторым косвенным признакам. Нет, добавлять погожу – тем интереснее будет. Следует не спеша подумать и определиться в этом вопросе: так и играть с ним в несознанку – а он явно тоже во мне кое-что засек, однозначно, – или самому чистосердечно признаться, в какой-нибудь подобающей пропорции, а в обмен получить его признание? Нечистая сила так многообразна и изменчива, что, признав сам факт принадлежности, в остальном можно достаточно долго компостировать друг другу мозги, без особого риска попасться на вранье. Решение следует принимать не спеша, еще и еще раз взвесить. Светка… А вот тут никакой паранойи не надо: я видел женщин предельно много и самых разных. И кроме того, женщина – это всего лишь навсего одна из ипостасей человеческих, не цветок и не богиня, и не муза, и не говорящее имущество, половинка – не симметричная, но равная, следовательно, подчинена всем тем законам, что определяют человеческую жизнь, поведение, образ мыслей… Все, брат, нет в ней ничего сверхъестественного, кроме экстерьера, и – закрыли тему. Но тогда надо искать причину погрома в ее квартире, а главное – искать документы, за расследование по квартире денег никто не заплатит. Мы вчера как раз и искали… И сегодня поедем.

Эта Светкина Татка, подруга дней ее суровых, – просто тигровая акула в океане любви! Как она на нас обоих смотрит, как смотрит! Причем так старается «точечно» взглядывать, чтобы каждый из нас видел и чувствовал: он, он единственный стал вдруг чемпионом ее хрустального сердца! Овладеть ею – невероятно просто, достаточно пригласить к себе домой на чашечку чаю, либо принять ее приглашение. Но на этом все розовые лепестки и осыплются, а останутся шипы-коготочки. Татьяна эта самая одна взращивает ребенка и мечтает о замужестве. Но она, в погоне за спутником жизни, совершает одну и ту же роковую ошибку, как мне представляется по опыту прожитых в браке тысячелетий: не будучи по жизни недотрогой, она и не думает этого скрывать! Типа, мол, «в наше время все так делают и это естественно». Естественно или неестественно вступать во внебрачные связи? Не стану спорить по вопросам морали, ибо не испытал на себе груза сего. В смысле, что внебрачные связи у меня были, и, быть может, даже поболе общим числом чем брачные, но при чем тут мораль? Так ведь то – я! Но женщине давать понять своему потенциальному супругу, что считаешь естественными повседневное обилие и разнобразие партнеров в рамках сексуального опыта??? Что ты, голубушка, что ты, родная? Уж я этих современностей пережил столько, что и волос на теле не хватит – сопоставить один к одному – каждый волосок к каждой современности, а истина по-прежнему стара и верна и злободневна: с общественными давалками недурственно проводить свободное время, веселиться и отвязываться, если под настроение, разумеется, не по обязаловке, а вот жениться – шалишь (хотя встречаются любители и на такую экзотику)! Подавайте мне под венец скромную да верную, умную да работящую, сексуальную да невинную. И не по очереди, а в едином теле… Отвязаться, мол, я и на стороне могу, а семейный очаг – святое дело! Совратить и развратить – желающих в двести тысяч раз больше, чем жениться на совращенных и развращенных. Если женщина этого не понимает, значит она сумасшедшая, либо того горше – феминистка. Есть такая пошлая тупая мудрость: мол, самая верная жена – бывшая проститутка, которой секс надоел хуже горькой редьки, и она по доброй воле ничего дополнительного на себя не взвалит. Угу. Если жене секс противен – кем надо быть, чтобы этому радоваться?… Да и в проститутки за куском хлеба – ох как редко ходят, в основном за легкой жизнью и красивыми заработками. Постоянство и верность следует доказывать авансом, причем делами, а не намерениями… Да. Но мои глубокомысленные психологизмы и мудрствования, рожденные внутренними монологами, не мешают мне трепаться под перспективу скоропалительной внебрачной связи и с Татой, и со Светой – девы шустрые, фигурами ладные, опять кофеек поставили…