Текст книги "Тициан"

Автор книги: Александр Махов

Будучи гостем папы, Тициан смог беспрепятственно бродить по дворцовым залам с сыном, который не расставался с блокнотом, делая наброски. Однажды они забрели в Сикстинскую капеллу, где не было ни души. Тициану вспомнился рассказ покойного Альфонсо д'Эсте о том, как он случайно оказался здесь после ссоры с папой Юлием II и познакомился с Микеланджело. Но Тициан с папой еще не свиделся и Микеланджело пока не встретил.

Он подошел к алтарной стене со «Страшным судом» и обомлел. Грандиозная фреска производила оглушительное впечатление. В ушах стояли вопль проклятых грешников, трубный зов ангелов, грохот падающих колонн и крик, исходящий изо рта искривленного болью лица с содранной кожей. Ему стало не по себе. Возникло жгучее желание тут же взять и переписать заново многие свои работы. Видимо, в этот момент сыну почудилось, что из груди отца вырвался стон, и он осторожно усадил его на подставленный стул.

Отдышавшись, Тициан поднял голову кверху и принялся разглядывать плафон, от которого исходило такое спокойствие, словно он перенесся в другой мир, преисполненный библейского величия и космического молчания, которое заглушало вопль алтарной стены. Он долго сидел, устремив взгляд к потолку, пока не почувствовал легкое головокружение. Поднявшись, он решительно направился к выходу. Вероятно, желание переделать свои работы у него прошло, но в Сикстину он еще не раз вернется. После фресок Микеланджело он долго еще откладывал знакомство с росписями Рафаэля: впечатления от «Страшного суда» были настолько всепоглощающими, что не позволяли думать ни о чем другом.

Однажды он попросил Дель Пьомбо показать ему Темпьетто – знаменитую ротонду, созданную Браманте, о которой ему часто рассказывал Сансовино. Преодолев на извозчике крутой подъем, они взобрались на холм Джаниколо и подъехали к монастырю Сан-Пьетро ин Монторио, во дворе которого стояло это чудо зодчества. Дель Пьомбо показал и свою работу «Бичевание», из-за которой, как он с грустью признался, между ним и Микеланджело пробежала черная кошка. Оказывается, написав маслом картину на стене церкви, Дель Пьомбо стал доказывать папе, что алтарную стену в Сикстине следует расписывать маслом, а не фресками и что так давно работают знаменитые фламандцы. Втайне он надеялся, что Микеланджело пригласит его в помощники, так как во фресковой живописи не был силен. Но великий мастер, узнав об этом предложении Дель Пьомбо папе, рассердился не на шутку, считая, что писать маслом по штукатурке – глупость, с чем молча согласился и Тициан, выслушивая сетования Дель Пьомбо.

На обратном пути, чтобы сменить тему разговора, Тициан поинтересовался, уж не болен ли папа, от которого так долго нет вестей. Хитро улыбнувшись, Дель Пьомбо поведал, что папа Павел «заболевает» раз в месяц дней на пять после чрезмерной дозы любимого красного Colli di Parma, а излечивается игристым белым совиньоном. Коли так, можно подождать и побродить подольше среди римских развалин.

В Бельведер к Тициану зачастил Вазари. Человек он был приятный и крайне любознательный. Мастеру льстило, что молодого коллегу, не расстающегося с блокнотом, живо интересовали его персона, жизнь и взгляды на искусство. Вазари тоже изъявил желание поводить мастера по Риму, за что Тициан был ему признателен. Он свозил Тициана на Аппиеву дорогу, показал впечатляющие римские акведуки, развалины терм Каракаллы и однажды сводил в церковь Сан-Пьетро ин Винколи, где Микеланджело установил гору мрамора для гробницы папы Юлия с величественной фигурой сидящего пророка Моисея. Тициана поразил его взгляд, передающий колоссальное напряжение внутренней воли.

Наконец, папа Павел отошел, справившись с недугом, и призвал к себе мастера сразу после утренней молитвы. Он был приветлив и в добром настроении, но посетовал на уйму неотложных дел, связанных с подготовкой Тридентского собора, необходимость которого давно назрела – пора дать бой еретикам и всем врагам Христовой церкви. Папа поинтересовался мнением Тициана о «Страшном суде» в Сикстинской капелле, где, как он со смехом заметил, от Микеланджело досталось всем. Вон церемониймейстер Бьяджо да Чезене, увидев себя в аду в образе Миноса, даже слег от огорчения. Грозный мастер не пощадил даже самого себя, заметил папа, и вывернул свое нутро наизнанку. [83]Но главу апостольской церкви не осмелился задеть, проявив истинно христианское почтение к Христову наместнику на земле, а заодно и к своему заказчику.

После такого вступления Павел III изложил свои пожелания о том, какими он хотел бы видеть будущие картины, и настоятельно посоветовал взглянуть на портрет папы Льва X с племянниками кисти Рафаэля. Назначив день первого позирования, папа Павел благословил художника, дав понять об окончании аудиенции.

Как же увидеть рафаэлевский портрет, который, по его сведениям, давно находится во дворце Медичи во Флоренции? На помощь пришел Вазари, показавший анонимную копию с портрета и гравюру. Чтобы не повторяться, Тициан решил строить композицию по-своему. Да и папа Павел, в отличие от Льва X, обзавелся настоящими внуками, а не племянниками. Началась нелегкая работа, и с позированием были свои трудности. Если портрет внука Алессандро уже был почти написан, то с другим внуком – герцогом Оттавио, женатым на вдове убитого Алессандро Медичи и внебрачной дочери Карла V, – дело обстояло сложнее, так как он редко появлялся в Риме. Но однажды под вечер он неожиданно объявился в Бельведере. Стоящая на мольберте почти законченная «Даная» поразила его настолько, что он тут же объявил о своем желании заполучить ее, не желая никому уступать картину.

Накануне Рождества пришло письмо от Аретино, в котором он сообщил о попавшем в беду друге Сансовино. В ночь на 19 декабря обрушилась кровля возводимой по его проекту фундаментальной библиотеки Марчана. Слава Богу, обошлось без жертв. Началось следствие, и Сансовино поначалу был посажен за решетку, но вскоре под нажимом друзей выпущен на свободу. Комиссия разбирается в причинах обвала. По мнению одних, виною стало сильное обледенение несущих конструкций, не выдержавших такой нагрузки льда и снега. Другие же находят причину в ошибке, допущенной при расчете. Как писал Аретино, «библиотека оказалась могилой, похоронившей славу архитектора». Бросив все, Тициан поспешил в папскую канцелярию, чтобы чем-то помочь другу. Его ласково принял старый приятель кардинал Бембо, который пояснил, что Аретино, как всегда, излишне драматизирует. Поначалу Сансовино было предписано за свой счет восстановить обвалившуюся кровлю, а затем, благодаря вмешательству влиятельных друзей и учитывая прежние заслуги архитектора, правительство само выделило необходимые средства. Сейчас Венеции не до скандала из-за рухнувшей крыши библиотеки – умер дож Ландо, и после рождественских праздников будет созван Большой совет для избрания нового правителя. Тициан с удовлетворением воспринял эту новость, дававшую ему возможность не думать пока об обязанностях официального художника.

В Риме началась предпраздничная суматоха, и, как рассказал Дель Пьомбо, папа опять «занемог». Но тут пришел Вазари с дорогим долгожданным гостем. Они встретились, словно давно были знакомы. На первый взгляд они выглядели почти ровесниками – Микеланджело года на два-три постарше, не более. Был он среднего роста, крепкого телосложения. Выделялись цепкие сильные руки молотобойца. Простое лицо с переломанным в юности носом обрамляла небольшая темная бородка с проседью. Очень выразительные глаза, голос звучный с тосканским акцентом. На нем были широкая серая холщовая рубаха, подпоясанная кожаным кушаком, и полотняные брюки, заправленные в сапожки с низкими голенищами. Вероятно, Тициан представлял себе великого мастера совсем другим и был приятно поражен отсутствием какой-либо внешней значимости и высокомерия. Все в нем было естественно, а в общении он проявлял простоту и сердечность.

Микеланджело был по-настоящему тронут, услышав от Тициана рассказ о посещении Сикстинской капеллы и чувствах, которые ему пришлось там испытать. Он постоял немного перед мольбертом с закрепленным холстом «Данаи», но никак не проявил своего отношения. Их беседа затянулась за полночь. Уходя, Микеланджело взял с Тициана слово, что он непременно посетит его жилище близ колонны Траяна на Форуме.

Позднее Вазари подробно рассказал об этой встрече на Бельведере и приписал Микеланджело слова о слабости рисунка, несмотря на превосходную живопись увиденной им «Данаи». Это мнение, якобы выраженное Микеланджело после первой встречи, было широко растиражировано, но с ним трудно согласиться. Ведь ранее упоминалось, какую высокую оценку Микеланджело дал портрету Альфонсо д'Эсте с пушкой кисти Тициана. Кроме того, некоторые дошедшие до нас рисунки Тициана, например, к «Святому Себастьяну» или эскизы к «Петру Мученику», не говоря уже о великолепном графическом цикле о переходе через Чермное море, заставляют серьезно усомниться в правоте Вазари, а к словам, приписываемым им Микеланджело, можно относиться как к очередному вымыслу автора «Жизнеописаний». Позиция Микеланджело, которую он не раз излагал, заключается в том, что художник для достижения подлинных высот в искусстве должен не столько верно отражать природу, сколько устранять ее недостатки, убирать все лишнее, чтобы порожденные ею творения выглядели лучше, чем они есть на самом деле. Он не порицал Тициана за рисунок, как это преподносит Вазари, а только высказал свою точку зрения. В искусстве портрета пальму первенства Микеланджело безоговорочно отдавал Тициану. Об этом папа Павел был наслышан от своего главного художника, скульптора и архитектора, а потому так хотел иметь портрет именно кисти Тициана.

Во время и после праздников работа над портретом папы с внуками не прекращалась. Начатое полотно Тициан держал рядом со спальней в просторной комнате, оборудованной им под мастерскую. Здесь же работал Орацио на своем мольберте. Ему удалось тогда написать портрет молодого музыканта Баттисты Чечильяно. Отец только двумя-тремя мазками кое-что подправил. Ему было хорошо рядом с сыном – Орацио был молчалив, послушен и нетребователен. Когда он находился рядом, Тициан чувствовал себя намного спокойнее. Он не любил оставаться во дворце один. Ему постоянно казалось, что за ним кто-то незримо наблюдает, куда бы он ни пошел. Если он встречал кого-то в коридорах дворца и что-либо спрашивал, то ему отвечали боязливым шепотом. Каждый раз, появляясь в приемной папы для очередного наброска, он ощущал атмосферу напряженности, особенно если присутствовали папский сын, грубый солдафон Пьерлуиджи, или кто-то из внуков, извивающихся перед дедом, как угри.

Тициану было важно понять, в чем тут дело. Ведь ему предстояло писать семейный портрет понтифика. Он раза два заводил разговор об этом с кардиналом Бембо, но тот сразу начинал вести себя как-то неестественно, словно из стула под ним торчал гвоздь. Тревожно озираясь, он принимался в который раз рассказывать о начитанности папы, его глубоком знании древних языков и любви к искусству. Некоторую ясность внес во время прогулок по городу неунывающий Дель Пьомбо, который в письме к Аретино назвал себя «самым веселым монахом в Риме», но за свою должность хранителя папской печати держался цепко и откровенничал только с глазу на глаз и подальше от посторонних ушей.

Оказывается, на всех в Ватикане нагнал страху неаполитанец кардинал Караффа, которому в вопросах чистоты веры не смеет перечить даже генерал ордена иезуитов воинственный Лойола. С ним вынужден считаться и сам папа Павел, у которого возникли серьезные трудности в семье, и он обеспокоен тем, чтобы домашние неурядицы не вызвали кривотолки в римской курии и не подорвали бы ее весьма шаткое единство. Дело в том, что, учитывая свой преклонный возраст и всячески заботясь о благополучии своего клана, папа Павел ведет переговоры с Карлом V о передаче под юрисдикцию церкви земель Пармы и Пьяченцы, чтобы образовать новое независимое государство для сына Пьерлуиджи. Но император, испытывающий финансовые затруднения, запросил непомерно высокую цену отступного – 600 тысяч золотых дукатов, – и поставил непременным условием, что во главе нового государства ему хочется видеть не воинственного Пьерлуиджи Фарнезе, а его сына и своего зятя Оттавио Фарнезе. Амбициозный внук был не согласен с планами деда и гнул свою линию, плетя интриги против собственного отца и явно подыгрывая Карлу. Напряженное положение в папском семействе еще более осложнилось после того, как папа Павел на днях, 16 декабря, произвел в кардиналы пятнадцатилетнего внука Рануччо, вызвав тем самым зависть его старшего брата Алессандро, которому хотелось бы видеть себя единственным кардиналом Фарнезе.

Все эти перипетии не замедлили сказаться на семейном портрете Фарнезе. Папа Павел принял окончательное решение, о котором был поставлен в известность Тициан. На картине с понтификом вместо сына Пьерлуиджи должны быть изображены герцог Оттавио, представитель светской ветви, и кардинал Алессандро, а для юного Рануччо, ранее изображенного великим мастером, места на картине не нашлось, что вызвало бурю негодования отца и матери отрока. Но хитрому папе Павлу удалось несколько успокоить растревоженное осиное гнездо, устроив помолвку внучки Виттории Фарнезе с овдовевшим недавно урбинским герцогом Гвидобальдо II делла Ровере.

Теперь все фигуры на шахматной доске расставлены и можно приступать к картине. Правда, о гонораре за уже написанные три портрета Павла III, сидящего в кресле в красной шелковой накидке и папском головном уборе camauro, – а на одной картине изображен и кусок вечернего неба, – никто не заикался. У Вазари можно прочесть занятную байку об этих трех работах, выполненных в Бельведере. На портрете Павел III выглядел столь живо и натурально, что когда картина была выставлена в одном из залов для просушки, проходящие мимо служители дворца преклоняли перед ней колени, думая, что перед ними сидит настоящий папа. Вазари нередко «заносило», и он искренне верил собственному вымыслу.

Рождество Тициан с сыном встретили на службе в Сикстинской капелле, где собралось множество друзей. Был там и Микеланджело, который пригласил к себе венецианского гостя на встречу Нового года. После службы Тициан решил подышать свежим ночным воздухом. Оказавшись на площади Святого Петра, сплошь заваленной мраморными блоками для возводимого храма, Тициан остановился перед группой ряженых – видимо, это были каменщики со стройки. Под звуки волынки и пастушьих рожков они пели и весело плясали, вовлекая в хоровод запоздавших прохожих:

 
Возрадуйся, честной народ,
И разогни на время спину.
Забудь нужду, невзгоды, гнет
И не гневи свою судьбину.
 
 
Пока во фьясках есть вино,
Нам, грешным, море по колено.
О большем думать не дано —
Мы мечены печатью тлена.
 

Невеселая песня – на Рождество, да за упокой. Такого в Венеции, пожалуй, не услышишь. Там на праздник тоже любят выпить, но настроения совсем иные. Зная, что великий мастер живет бобылем, Тициан решил пойти в гости один, оставив Орацио на попечение подоспевшего весьма кстати Дель Пьомбо, которому отныне заказан доступ в дом мастера. За ним заехал Вазари, и они вдвоем отправились к развалинам римских форумов. Надежным ориентиром служила видная издалека белесая, с пустыми глазницами, громада Колизея, где в те годы располагались рынок скота и бойни. Среди мраморных колонн и полуразрушенных арок императоров Тита и Константина и других памятников античности мирно паслись быки, коровы и овцы в ожидании своей участи, а над кучами мусора и отбросов стаями кружило воронье.

Близ колонны Траяна из-за деревьев сада выглянул небольшой дом. Во дворе их встретил разбитной малый Урбино, помощник и слуга мастера. Отогнав от двери стаю кошек, с мяуканьем просящихся в дом, он провел гостей в гостиную. Микеланджело представил им своих друзей, флорентийских изгнанников – писателя Донато Джаннотти и своего секретаря Луиджи дель Риччо, который, как тихо пояснил Вазари, готовит издание стихов мастера. Вскоре к собравшейся компании присоединился молодой статный мужчина по имени Томмазо деи Кавальери, которого мастер представил как архитектора, помогающего ему в оформлении площади на Капитолии.

В просторной комнате посредине стояли широкий дубовый стол и простые деревянные стулья и скамьи. В дальнем углу возвышалась скульптурная группа «Оплакивание Христа». Тот же Вазари успел поведать Тициану, что мастер предназначил ее для собственного надгробия. Затем он обратил его внимание на яркие эскизы костюма швейцарских гвардейцев, выполненные Микеланджело по просьбе папы Юлия II. В верхние помещения дома вела каменная лестница, над которой висел большой рисунок, изображающий призрак смерти с гробом на плечах. А под самим рисунком рукою мастера было начертано трехстишие:

 
Вы, ослепленные мирской тщетой,
Отдавшие ей разум, плоть и душу.
Всем встреча уготована со мной!
 

К высокому потолку был прикреплен на цепочке тяжелый бронзовый светильник, другой на треножнике стоял в углу рядом со скульптурой. На белых оштукатуренных стенах было развешано несколько рисунков. В камине потрескивали поленья, подбрасываемые расторопным Урбино. Иной мебели, зеркал или ковров в комнате не было. Оглядевшись, Тициан не мог не почувствовать некоторой неловкости и смущения при виде той спартанской простоты, в которой жил и творил великий мастер. Как же так, а все эти разговоры о его баснословных гонорарах?

Хозяин дома пригласил всех к столу, а издалека послышался звон колоколов, возвестивший о наступлении нового, 1546 года. Началось веселое праздничное застолье с обязательным на столе в ночь на Сан-Сильвестро блюдом – запеченной свиной ногой zampone с чечевицей, запиваемой тосканским кьянти. В комнате разлилось тепло, по стенам заплясали тени и воцарилось общее веселье. Один тост следовал за другим. Кто-то поднял бокал за окончание великого творения в Сикстине. Микеланджело, дабы развеселить собравшихся, рассказал, как его земляк Аретино усиленно набивался в соавторы, предлагая собственное видение «Страшного суда», и опубликовал несколько хвалебных статей, превозносивших мастера до небес. Не дождавшись ответа и тем более никакого подарка за свои писания, он через Челлини передал, что вынужден предпринять более действенные меры, и затеял травлю, объявив сикстинскую фреску «осквернением главного алтаря Христовой церкви» – а ведь с фреской писатель-памфлетист был знаком только по гравюре Энеа Вико. Зато с подачи наглого щелкопера голову подняли местные мракобесы во главе с кардиналом Караффой. Опустив голову, Тициан молча слушал; ему, видимо, было стыдно и досадно за своего зарвавшегося друга.

Среди прочих новогодних поздравлений взявший слово Вазари пожелал мастеру вернуться, наконец, в новом году в родные пенаты, где его возврата с нетерпением ждет герцог Козимо Медичи. Мастер переменился в лице и в ответ на пожелание сухо ответил, что пока у власти бастарды Медичи, Флоренция увидит его лишь в гробу, и процедил сквозь зубы:

 
Оставив в жизни хоть какой-то след,
Приму я смерть как высшую награду,
Коль обойду заветную преграду,
Куда живому мне возврата нет.
 

Наступила неловкая тишина. Всем было понятно, что Вазари, действующий по наущению своих покровителей Медичи, напомнил о них некстати. Молчание нарушил Джаннотти, заговорив о великом изгнаннике Данте, который, как и Микеланджело, не склонил головы перед силами зла. Перебивая друг друга, гости заговорили о нынешнем положении Флоренции. Кто-то вспомнил Лорензаччо, а дель Риччо назвал его новым Брутом, прикончившим тирана. Ему возразил Тициан. Сославшись на «Апологию» Лорензаччо, изданную в Венеции, он отметил, что убийцей двигала только черная зависть, а отнюдь не забота об отечестве. Его горячо поддержал Микеланджело и подвел к установленному в дальнем углу мраморному бюсту Брута, у которого был взгляд героя, но никак не злодея. Разглядывая бюст с его гордой осанкой, Тициан обнаружил поразительное сходство со стоящим рядом хитро улыбающимся литератором Джаннотти. А тот, обратившись к Урбино, попросил его спеть куплеты, до сих пор распеваемые во флорентийских тавернах. Урбино не заставил себя долго упрашивать и, настроив гитару, запел:

 
Как над Арно-рекой
Молнии сверкали,
А враги в час ночной
Шумно пировали.
К ним пришел во дворец,
Сей вертеп разврата,
Лорензаччо-подлец,
Чтоб прикончить брата.
Знать, не зря на суку
Каркала ворона.
Кровь течет по клинку —
Пал злодей без стона.
Эх, земная юдоль,
Сколько бед от злата!
За страданья и боль
Медичи расплата.
 

Расходились под утро, громко распевая последние строки веселых куплетов. Тициана взялся проводить Кавальери, за которым подъехала карета. По дороге он рассказал, как недавно в доме у мастера побывал папа Павел со свитой, перепугав всю округу. Понтифик никак не мог понять, почему великий мастер живет как нищий в жалкой лачуге. Уж не дал ли он обет жить аскетом? Микеланджело ответил ему, что им дан обет служения искусству, а оно не терпит суеты и пресыщения, которое гасит все порывы вдохновения. Молодой рассудительный римский патриций оставил о себе приятное впечатление.

Наступил знаменательный для Тициана день. 19 марта на Капитолийском холме произошло торжественное событие, на котором присутствовали римская знать, художники, поэты и музыканты. Под звуки фанфар Тициан Вечеллио, граф и кавалер ордена Золотой шпоры, был провозглашен почетным гражданином Рима. Девять лет назад такой чести удостоился и Микеланджело. Провожая Тициана после приема, Дель Пьомбо пояснил, почему римские художники подходили его поздравить с постными лицами, а Перин дель Вага и вовсе не пришел, сославшись на недомогание. Давно смирившись с бесспорным господством Микеланджело, все они теперь опасаются, что впредь папа Павел будет отдавать предпочтение прославленному Тициану.

Сроки поджимали, и нужно было заканчивать семейный портрет понтифика. Но Тициан все не решался нанести окончательные мазки. А тут еще до него дошел слух о новой неприятности, обрушившейся на голову папы Павла, который был уверен, что после уплаты Карлу умопомрачительной суммы за Парму и Пьяченцу тот, как было оговорено, назначит внука папы Оттавио губернатором Милана – эта должность освободилась после неожиданной смерти маркиза Альфонсо д'Авалоса. Но император в последний момент передумал и предпочел видеть на этом посту преданного ему воинственного герцога Ферранте Гонзага, брата покойного правителя Мантуи и злейшего врага клана Фарнезе. Для папы Павла, этого непревзойденного мастера политических интриг, решение Карла означало крушение всех его планов. Но пойти на попятный он никак не мог. Обхитривший его император, так удачно пополнивший свою казну, обещал военную помощь в борьбе против врагов Римской католической церкви. Он же вынудил папу созвать церковный собор не в Болонье, а в Тренто – поближе к границе с германскими землями.

В такой ситуации напоминать об обещанном месте каноника в аббатстве Сан-Пьетро ин Колле для сына было бесполезно. Никто из папского окружения не хотел об этом даже слышать, считая, что художнику и без того оказана великая честь писать портрет Его Святейшества. Дальнейшее пребывание при папском дворе для Тициана потеряло всякое значение, и он решил выставить на суд папы незавершенную пока работу.

В назначенный день в зале показался папа Павел со свитой и двумя внуками. Едва он взглянул на картину, как тут же почувствовал, что ноги у него деревенеют, а на лбу выступает испарина. Он схватился за стоящего рядом кардинала Алессандро, а услужливый Оттавио поспешил подставить ему стул. Вероятно, папу обуял страх, когда вместо парадного портрета, как у Рафаэля на изображении папы Льва X с племянниками, он вдруг увидел ненавидящих друг друга людей, даже не скрывающих свои истинные чувства. Павел понял, что художник показал изнанку его души, словно подслушав на исповеди признание в тяжких грехах и раскрыв их тайну. Высунувшаяся из-под горностаевой мантии левая рука, похожая на когтистую лапу зверя, колючий злобный взгляд и безжалостно отмеряющие земное время песочные часы, стоящие на красном столе, – все это окончательно вывело из себя понтифика. Он поднялся, пробурчав что-то в знак благодарности, и поспешно удалился. Точно по команде, за ним молча последовали и все остальные. Больше его Тициан не видел. Ему передали, что Павел наотрез отказался позировать дальше, заявив, что пусть художник возвращается восвояси и пишет там венецианских дожей. Тициан не оправдал звания папского художника и, не в пример божественному Рафаэлю, оказался в Риме не ко двору.

Он быстро собрался, оставив в Бельведере недописанное полотно, и в сердцах покинул Вечный город – сюда он больше ни ногой, пока верховодит клан Фарнезе. Но навестивший его перед самым отъездом кардинал Алессандро намекнул, что вопрос о месте каноника в аббатстве Сан-Пьетро ин Колле все еще остается открытым и может быть решен несмотря ни на что. Он смог уговорить Тициана заехать в Пьяченцу, где его отец Пьерлуиджи Фарнезе желает быть запечатленным на холсте. Кардинал выделяет художнику для этой поездки удобный экипаж из ватиканского каретного двора.

Прежде чем выполнить просьбу кардинала, Тициан, как ни отговаривал его Вазари, остановился во Флоренции в надежде на заказы богатого двора Медичи. Его принял сам правитель Козимо – щуплый молодой человек с невзрачным лицом землистого цвета. Во время краткой аудиенции, а в приемной, как пояснил церемониймейстер, ждали своей очереди придворные мастера – скульптор Бандинелли и живописец Бронзино, Тициан узнал, что хозяин дворца получил портрет Аретино, бывшего секретаря своего покойного родителя. Портрет хорош, как отозвался о нем Козимо Медичи. Но он пока не знает, где можно его разместить, так как во дворцовой картинной галерее сплошь знатные персоны и царственные особы. При расставании Козимо поднялся с кресла, оказавшись большеголовым с торчащими ушами коротышкой в княжеском облачении. Его фигура выглядела особенно гротескно на фоне величественной фрески Беноццо Гоццоли «Процессия волхвов». При всем желании статности и красоты такому на портрете не прибавишь. Пусть уж его ублажают местные умельцы, которые навострились живописать лики, достойные дворцовой галереи, а его увольте от подобных экзерсисов!

По выходе из дворца Тициан, погруженный в невеселые мысли, чуть не натолкнулся на установленный на углу аляповатый монумент Джованни делле Банде Нере, отца нынешнего хозяина Флоренции. Потом он зашел в церковь Сан-Лоренцо, чтобы повидать Новую ризницу, лет десять назад возведенную Микеланджело и украшенную его изваяниями. В ризнице не было ни души, и он углубился в созерцание открывшегося ему чуда. Какая возвышенная композиция и сколько глубины заключено в скульптурах сидящих друг против друга двух усопших отпрысков клана Медичи и четырех аллегорических фигур, окаймляющих надгробия! Казалось, даже тишина обрела пластическую осязаемость, как и застывший в молчании воздух под сводом часовни и в ее боковых нишах.

Тициану показалось, что тишину вдруг нарушила обнаженная фигура Ночи, которая обратилась к нему, заговорив голосом Микеланджело:

 
Мне дорог сон. Но лучше б камнем стать
В годину тяжких бедствий и позора,
Чтоб отрешиться и не знать укора.
О, говори потише – дай мне спать.
 

Такого потрясения он не испытывал ни перед одной античной скульптурой в Риме. На выходе, как было оговорено, его ждали старый знакомый литератор Варки и Орацио. Они вместе направились ко дворцу Строцци, куда были приглашены на обед его хозяином Роберто Строцци – портрет его двухлетней дочери Клариче когда-то был написан Тицианом. Их путь пролегал мимо восьмигранного баптистерия Сан-Джованни, где был крещен Данте, а на его восточной стороне находились Райские врата – великое творение литейного искусства работы Гиберти. Поскольку время поджимало, было решено посетить позже главный собор, увенчанный, как короной, гигантским куполом Брунеллески, который бросает дерзкий вызов взметнувшейся рядом к небу готической колокольне Джотто. Флоренция – это настоящее поле битвы между соперничающими гениями.

А вот и площадь Синьории, где такое соперничество еще более наглядно, хотя стоящая перед входом в Палаццо Веккьо статуя микеланджеловского Давида затмевает все, что воздвигнуто на площади, не говоря уже о водруженном рядом по приказу герцога Козимо мраморном колоссе Геракла с палицей в руке – его сотворил придворный ваятель Бандинелли, явно желающий посоперничать с самим Давидом. Однако язвительные флорентийцы быстро оценили новую статую по достоинству. Колосс стал притчей во языцех, над которым открыто потешались все, кому не лень. Кое-кто из острословов за дерзость даже угодил в карцер. Вот один из образчиков народного творчества, который процитировал Варки:

 
На площади с дубиной великан —
Нелестное соседство для Давида.
А флорентийцам кровная обида:
Гераклом наречен сей истукан.
 

Флорентиец Варки завел венецианских гостей и во дворец, где также витал этот дух соперничества, особенно в его парадном зале Пятисот, в котором до сих пор стояли знаменитые картоны Леонардо и Микеланджело. Копии с них Тициану уже доводилось видеть. Рассматривая теперь оригиналы, он, вероятно, вспомнил свою «Битву при Кадоре» с превосходно отраженным в ней накалом сражения и вряд ли нашел повод, чтобы упрекнуть себя в чем-либо.

Роберто Строцци радушно принял великого гостя, показав самое ценное, что в то время было в его величественном дворце – две оставленные Микеланджело после бегства в Рим скульптуры, «Плененный раб» и «Восставший раб» (Париж, Лувр). Теперь они предназначены, как заявил хозяин дома, в дар французскому королю Франциску I, если тот поможет изгнать Медичи из Флоренции – таково условие, поставленное автором. В разговоре Роберто Строцци рассказал о невыносимой обстановке во Флоренции и своем намерении покинуть вскоре родной город.

Ничто уже более не задерживало Тициана во Флоренции, и он покинул ее, не найдя здесь ничего, что могло бы его заставить продлить свое пребывание. Оказавшись вскоре в Пьяченце, он написал портрет герцога Пьерлуиджи Фарнезе с болезненным лицом сифилитика в пышных доспехах рядом с папским знаменем (Неаполь, галерея Каподимонте). Это изображение командующего войсками Ватикана оказалось последним – через пару месяцев сын папы был заколот в собственном дворце во время банкета убийцей, подосланным, как считают, миланским губернатором Ферранте Гонзага.

Германская эпопея

Возвращение домой было радостным. В Венеции художник смог вздохнуть полной грудью, хоть и чувствовал накопившуюся за последнее время усталость. Годы давали о себе знать – что ни говори, ему почти семьдесят. Возвращению особенно доволен был Орацио, показывая друзьям в мастерской свои рисунки, написанный портрет музыканта и делясь впечатлениями от Рима и Флоренции. От Помпонио из Мантуи не было вестей и просьб, что уже было хорошим признаком. Орса передала последние новости из Пьеве, где все живы и здоровы. Чтобы отвлечься от мыслей о Риме, Тициан взялся писать Лавинию. За время его отсутствия она заметно повзрослела и похорошела, став еще больше похожей на Чечилию. Но что-то в ней было ускользающее, непонятное ему. Девочка росла замкнутой, лишенной материнской ласки. Хотя Орса дарила ей, как могла, всю свою нерастраченную любовь, племянница не звала ее мамой. Тициан заметил, как на глазах менялся и Орацио. Он стал рассеянным, часто отвечал невпопад и поздно возвращался по вечерам. Но Орса успокоила брата, сказав, что у парня пора любви и не стоит за него беспокоиться.