Текст книги "Год жизни"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

9

С большим волнением ждал я подведения итогов за очередную неделю. Ведь теперь западный участок работал по тем же нормам, что и наш. В комбинате меня заверили, что ко мне претензий нет, что Крамов получил замечание за произвольное завышение расценок и теперь оба участка работают в равных условиях.

И вдруг неожиданность. На субботнем подведении итогов выяснилось: западный участок, который в прошлую неделю дал проходку на тридцать процентов ниже нашей, теперь снова, работая уже по новым нормам, вырвался вперед, обогнав нас на два и три десятых метра!

Я совсем упал духом. Очевидно, тягаться с Крамовым было бесполезно. Он талантливый организатор и отличный специалист. Я должен учиться у него – долго, скромно, терпеливо.

Но, несмотря на этот сделанный мною горький вывод, отношение мое к Николаю Николаевичу стало медленно, почти незаметно меняться. Почему же, почему? Иной раз я ловил себя на том, что, завидя Крамова, уже не стремлюсь, как прежде, подойти к нему, не спешу поделиться с ним своими радостями и заботами.

Иной раз мне казалось, что причины моего изменившегося отношения к Николаю Николаевичу низменны. Вероятно, я попросту завидую ему.

Но нет, не мог я отыскать в сердце своем чувства зависти к этому человеку. Я даже прощал ему историю с нормами. Было недовольство собой, иной раз отчаяние, стремление разгадать секрет крамовских успехов, но зависти не было, это я утверждаю.

Я пытался взять себя в руки, по две смены не выходил из забоя, стремясь понять, найти причины отставания, собирал рабочих, разбирал итоги работы каждой смены и однажды, уже в совершенном отчаянии, пришел к Трифонову.

Впрочем, нужно сказать сначала, кто такой этот Трифонов.

Примерно на второй месяц после начала работ к нам на участок пришел пожилой, медлительный в движениях, худощавый человек, одетый в короткое пальто-пиджак грубой шерсти, и протянул мне бумажку-направление. В ней было написано, что Трифонов Павел Харитонович назначается на наш участок сменным мастером.

Сказать по правде, я и обрадовался и огорчился. Обрадовался я тому, что смену, которая до сих пор оставалась без квалифицированного руководства, теперь кто-то возглавит, а огорчился оттого, что Трифонов не инженер, хотя я просил комбинат прислать нам именно инженера. Трифонов, видимо, сразу увидел мое огорчение.

– Слышал, вам инженер нужен. Это правильно, на смену надо инженера ставить. Только потерпеть придется, инженера пока нету.

Он чуть усмехнулся и как-то сразу всем своим обликом завоевал мою симпатию. Может быть, он привлек меня своим несколько старомодным пальто-пиджаком, в котором раньше, как мне почему-то представлялось, ходили только строительные десятники, своим аккуратно повязанным галстуком и белой, неожиданной для этих мест сорочкой, интеллигентной манерой говорить?

Не знаю, чем он привлек меня! А только я сразу заинтересовался этим человеком.

Позже оказалось, что Павел Харитонович был старым питерским рабочим, более двадцати лет назад уехавшим, по призыву Кирова, осваивать Север и с тех пор все время работавшим в этих местах. Несколько позже я узнал, что Трифонов с 1918 года в партии.

Я с детства испытываю чувство преклонения перед старыми большевиками. В Москве на одной с нами лестничной площадке жила старая женщина, член партии с 1903 года. Я очень мало знал о ней – мы уехали из этого дома, когда мне было семь лет. Помню только, что ее звали Анна Акимовна и что в семье нашей о ней всегда говорили с большим уважением.

Много позже я как бы воссоздал для себя образ Анны Акимовны. Я был уверен, что она прошла через все царские ссылки, участвовала в трех революциях и могла ответить на все вопросы жизни.

И вот на нашем участке появился член партии с 1918 года, старый большевик. Я ждал, что он с первых же шагов как-то необычно проявит себя, сделает что-то сильное, важное, яркое… Но ничего такого Павел Харитонович не сделал. Он спокойно занял свое место в бараке, разложил пожитки, получил спецодежду, переоделся и сразу превратился в типичного горняка, ничем не отличающегося от всех наших рабочих.

Мастером Трифонов был опытным – это я понял с первого же раза, наблюдая, как он руководит бурением в своей смене.

Однако очень скоро Трифонов дал о себе знать, причем в совершенно неожиданных обстоятельствах, и обстоятельства эти были связаны со Светланой и Агафоновым.

Федор Иванович Агафонов, один из тех двух рабочих, что долбали породу ломами, когда я в первый раз появился на участке, был человек угрюмый и малоразговорчивый. Все лицо его было изрезано морщинами, в которые навеки въелась буровая пыль, и ходил он ссутулившись и чуть вобрав голову в плечи, как многие старые горняки.

Старожил здешних мест, Агафонов уже в начале тридцатых годов работал на апатитовом руднике, потом на никелевом, потом еще где-то…

Так вот, у этого Агафонова никак не ладились отношения со Светланой. С того самого дня, когда Светлана, оставшись одна, растерялась и остановила работу, Агафонов невзлюбил ее. Получая от нее указания, он почти всегда отмалчивался, а если и отвечал, то односложными словами.

Но Светлана не терпела, чтобы к ней относились безразлично, и старалась при всяком случае завоевать расположение Агафонова.

Она стала говорить с ним подчеркнуто внимательно, восторгалась его мастерством и знаниями, советовалась с ним даже в тех случаях, когда могла бы обойтись своими силами.

Однажды Светлане даже удалось затащить Агафонова к себе в комнатку и угостить чаем. Агафонов выпил один стакан, вымолвив за все время не более двух-трех слов. Я посмеивался над Светланой.

– Ну зачем он тебе нужен? У человека нелюдимый характер, ну и оставь его в покое. Горняк он отличный, и этого вполне достаточно.

Но Светлана не успокоилась. Она буквально штурмовала Агафонова. И наконец старая крепость пала. В одну из светлых полярных ночей Агафонов признался Светлане, что он тоскует, недоволен прожитой жизнью и что будущее страшит и беспокоит его.

В ту ночь Светлана узнала многое о старом горняке.

Более двадцати пяти лет назад, совсем еще молодой, Федор Агафонов захотел вольной жизни, бросил жену, с которой прожил несколько лет, и начал одинокую, скитальческую жизнь.

Сначала эта жизнь увлекала его – тяжелая, но беззаботная жизнь в бараках, в палатках, установленных на ледяном ветру, трудная работа в горах и бездумное возвращение в холодный барак, на плохо прибранную с утра койку.

Он рассказал Светлане, как партизанил здесь, в Заполярье, во время войны и как этот период его жизни, опасный и трудный, кажется ему теперь самым счастливым. Но кончилась война, ему уже было за пятьдесят, начинать новую жизнь, заводить новую семью недоставало сил, а впереди маячила одинокая, бесприютная старость.

И вот Агафонова начало мучить желание узнать, что стало с его женой Любой, давно брошенной им. С каждым днем оно становилось все сильнее, все острее, пока не завладело всем его существом.

Он ничего не знал о ней, не знал, жива она или умерла, замужем или по-прежнему одинока, не знал ничего с того дня, когда бросил ее в маленьком среднерусском городке.

Но Агафонов сказал Светлане не всю правду. Вся правда заключалась в том, что он, сам еще отчетливо не сознавая этого, страстно желал перемены в своей жизни – возвращения к жене. Рассудком он понимал всю трудность, даже невозможность осуществления этой свой тайной мечты, и все же он жил ею, лелеял ее, эту мечту, сознавая в то же время, что никогда не решится предпринять розыски. Характер его переменился, Агафонов стал замкнутым, молчаливым и суровым.

Но Светлана женским чутьем поняла его. И, поняв, вбила себе в голову, что ее долг – разыскать далекую и безвестную женщину Любу и снова соединить ее с Агафоновым.

Она взялась за дело с той же настойчивостью, с какой добивалась от Агафонова откровенности. Когда она поведала мне о своих планах, я сказал, что, по-моему, затея Светланы хоть и романтична, но все же несколько рискованна: как можно, не зная ни характеров, ни жизни двух людей, заочно пытаться соединить их?

Но замечание мое Светлана пропустила мимо ушей. В первое же воскресенье она отправилась в поселок и дала телеграмму на родину Агафонова в горзагс с просьбой сообщить местонахождение Любови Дмитриевны Агафоновой, до замужества Коротеевой. Уже на четвертый день пришел ответ: Лицо с указанной фамилией в городе не проживает.

Светлана не сдалась и послала авиаписьмо секретарю городского комитета партии. Сообразив, что ничто так не может заинтересовать секретаря, как вопрос о человеческих судьбах, она умело намекнула в этом письме, что речь идет о старом рабочем, бывшем партизане, и его жене.

Ответ был получен через десять дней. Секретарь горкома сообщал, что, по наведенным справкам, Любовь Дмитриевна Агафонова-Коротеева действительно проживала в городе до войны, но затем эвакуировалась на Урал, кажется в Свердловскую область. Больше ничего о ней горкому не известно. В конце следовал совет обратиться в Свердловский обком партии.

С каждой неудачей настойчивость Светланы возрастала. Она затеяла переписку со Свердловским обкомом и областной милицией. Писала людям, которые знали семью Агафоновых еще к тридцатых годах, – их фамилии она узнала от Федора Ивановича.

Теперь старый горняк при встречах со Светланой уже не отворачивался от нее, нет, он глядел в ее глаза с надеждой и ожиданием…

Наконец Светлана добилась своего. Из Свердловской областной милиции пришло письмо, в котором сообщалось, что Любовь Дмитриевна Аносова, по прежнему мужу Агафонова, а в девичестве Коротеева, сорока восьми лет, проживает в Свердловской области, в городе Ельске, вместе со своим мужем, майором в отставке Аносовым. Далее следовало название улицы и номер дома.

С этим письмом Светлана помчалась к Агафонову.

Я только что пришел в барак, чтобы рассказать Трифонову историю с нормами, но едва начал говорить, как Светлана влетела в барак, размахивая письмом.

Агафонов еще не вернулся с работы, и она радостно сказала мне:

– Письмо! Нашлась Агафонова!

Павел Харитонович Трифонов повернул голову к Светлане и сказал спокойно, но властно:

– Дайте сюда письмо!

Я никогда не замечал особой дружбы между Трифоновым и Агафоновым и привык думать, что судьба Агафонова глубоко безразлична сменному мастеру. Властная интонация в его голосе удивила меня.

– Собственно, почему вам? – внезапно смутившись, спросила Светлана.

– Дайте письмо! – повторил Трифонов.

Он сказал это так, что его нельзя было не послушаться.

Светлана покорно протянула ему письмо. Он не спеша, внимательно прочитал письмо, потом снова вложил его в конверт и вернул Светлане.

– Зачем вы затеяли все это, товарищ Одинцова? – глядя Светлане в глаза, спросил Трифонов. – Разве человек – игрушка?

Краска залила лицо Светланы.

– Как вы можете так говорить! – взволнованно ответила она. – Ведь вы же ничего не знаете о них!

– Знаю. Агафонов живет здесь, рядом со мной. Что вам надо от него?

– Я хочу, чтобы он был счастлив! – воскликнула Светлана. – Разве это не мое право? Разве я обязана спрашивать у вас разрешения, чтобы сделать человеку добро?

– Подождите, – неожиданно мягко прервал ее Павел Харитонович. – Вот вы сказали: «Сделать человеку добро». Но ведь добро надо всерьез, обдуманно делать. Нищему походя рубль бросить – тоже добро, да чего оно стоит? Бросили и забыли.

– При чем здесь эти жалкие слова? – резко сказала Светлана. – Нищий, рубль… При чем здесь нищий?

– Я хочу сказать, – не повышая голоса, продолжал Трифонов, – что добро можно делать по-разному. Послушайте, Светлана Алексеевна, ну что может получиться из вашей затеи? Они не виделись много лет. Разные жизни… Она замужем, – видите, майор в отставке. Есть ли у вас право издалека и самочинно вмешиваться в их судьбы?

– Но ведь он страдает!

– Не лицемерьте! – с внезапной строгостью сказал Трифонов. – А о ней вы подумали? А о майоре? Ведь вас только внешняя сторона этой истории занимает – поиски, письма, ответы… «Ах, как интересно все получается! Кашу заварили – посмотрим, что теперь выйдет!..» Кто для вас эта Люба? Этот майор? Да и Агафонов тоже? Люди? Куклы?

Я молча наблюдал эту сцену. Все было неожиданно для меня: и то, что Трифонов знает о переписке Светланы, и самая манера Трифонова говорить, и растерянность Светланы… Она ушла с глазами полными слез. Сейчас она и впрямь показалась мне ребенком, у которого отняли любимую игрушку.

И все-таки мне было очень жаль Светлану и обидно за нее.

Когда она ушла, я сказал Трифонову:

– Думаю, вы зря напали на нее, Павел Харитонович.

– Ты так думаешь, Андрей? – неожиданно обращаясь ко мне на «ты», спросил Трифонов.

…В тот же день к нам приехал Крамов. Не помню, зачем он приехал, – кажется, решил попросить взаймы шланги, – и, как обычно, остался у нас до вечера.

Светлана на этот раз не показывала Николаю Николаевичу своей обычной неприязни, а он все время называл ее «товарищ преподаватель» и подшучивал над ее занятиями с Зайцевым.

Помню, Николай Николаевич был оживлен, шутлив, и я радовался, что и Светлана как-то воспрянула духом, ожила после неприятного разговора с Трифоновым.

Но на другой день Светлана впала в какое-то оцепенение. Я уже не раз замечал, что после встречи с Крамовым она всегда меняется: то становится раздражительной, то с новой энергией бросается в работу, по две смены не выходя из забоя, то подчеркнуто ласково и нежно обращается со мной, то вдруг вовсе перестает замечать меня.

Нет, я не сразу обратил на это внимание. Может быть, именно теперь, после этой последней встречи с Николаем Николаевичем мне вспомнились все предыдущие. Существовала какая-то связь между этими встречами и настроением Светланы.

Так или иначе, но на этот раз Светлана выглядела подавленной и усталой. Утром из своего домика она вышла в грязном комбинезоне. Мне показалось, что она забыла даже умыться.

Шли дни. И вдруг совершенно случайно я обнаружил, что Светлана уже вторую неделю не занимается с Зайцевым. На моем уроке математики я обратил внимание на то, что Зайцев ряд слов произносит неправильно, и сказал ему, что надо больше читать. Из дальнейшего разговора выяснилось, что Светлана прекратила свои уроки по русскому языку.

– Почему ты не сказал мне об этом? – спросил я.

Зайцев смутился:

– Вероятно, очень занята…

Меня очень раздосадовал и разозлил этот случай. Я тотчас же побежал к забою и разыскал Светлану.

– Почему ты перестала заниматься с Зайцевым?

– Пропустила несколько уроков, – как бы не замечая моего раздраженного тона, спокойно ответила она.

– Если взялась, то нечего манкировать.

Светлана спросила:

– Почему, собственно, такое раздражение?

– Потому что парню надо сдавать экзамены в техникум, – ответил я. – Это дорога в его будущее. А ты отнимаешь у него это будущее! Ему надо больше читать, писать…

Светлана промолчала.

Я почувствовал, что тон мой излишне резок, и сказал мягче:

– Мы же договорились, Света, что поможем ему. Значит, надо держать слово. Ведь парня один раз уже обманули у Крамова. Зачем же делать это второй раз?

И на этот раз Светлана ничего не ответила. Но в тот же вечер пошла в барак, где ее ждал Зайцев.

Он сидел у окна и что-то писал, когда вошла Светлана.

– Ну что ж, Зайцев, будем продолжать занятия, – сказала Светлана.

В столе не было ящика, и она заметила, что Зайцев комкает в руке листок, не зная, куда его положить.

– Что ты прячешь? Письмо? – спросила Светлана.

– Да нет, пустяки… – пробормотал Зайцев и сильно покраснел.

– Покажи, – сказала Светлана и стала шутливо ловить его руку под столом.

Наконец она вытащила из сжатых пальцев Зайцева скомканный листок, разгладила его.

– Не надо! Отдайте… – шепотом проговорил Зайцев, но из-за стола не встал.

Светлана прочитала вслух:

 
Скучно жить в этих местах.
Только ветер гудит,
Все кругом скроют снега,
Очень унылый вид.
Только б выучиться мне,
Я уеду туда,
Где веселее людям жить,
Где шумят города.
Когда ехал я сюда,
Думал, здесь хорошо,
Только неправда это все,
Я…
 

Видимо, на этом стихи обрывались.

– Да ты, оказывается, поэт, – сказала Светлана снисходительным тоном, – Но с размером и рифмой у тебя пока слабовато. Давно стихи-то пишешь?

– Ничего я не пишу! – не глядя на нее, ответил Зайцев. – Так, балуюсь. И никакие это не стихи!

– Ну и очень хорошо, если сам понимаешь. Впрочем, если очень тянет писать, никто запретить не может. Но для того, чтобы научиться писать настоящие стихи, надо побольше читать.

– Что читать? – живо откликнулся Зайцев.

– Ну… вообще читать. Разные хорошие книги. Художественные.

– Читаю. Прочел одну недавно.

– Какую?

– О красивой любви, – с неожиданной злобой проговорил Зайцев. – Я вот лучше про себя скажу. Восемь часов в горе. Грязный, душа нет. Костюм новый в чемодане лежит, мятый, погладить негде. Да и куда наденешь его, костюм-то, в «шайбу»? Так там на одежду не смотрят. В ватнике на работу, в ватнике дома. Ну, девушек у нас на участке нету. А на руднике их много. И все такие же, как мы, грязные, мятые… Кончила работу – постирать надо, в магазин бежать… Какая уж тут любовь, да еще красивая!

Светлана промолчала.

– Нет, – мечтательно продолжал Зайцев, – вот поступлю в техникум, кончу, специальность получу, поеду место искать, где люди красиво живут. А так… надоело…

Светлана некоторое время молча сидела возле Зайцева. Казалось, что ей хочется что-то сказать, во она не решается или не находит слов.

10

Мы все еще плохо жили в то время. Барак, жесткие нары, остывшая еда. Умываться ходили на озеро. Никаких развлечений.

Туннель – вот что заполняло все наши помыслы и все наше время.

Раньше я думал, что мы живем нормально, что все это так и должно быть, что наш неустроенный, трудный быт естествен для жизни на далеком Севере. Но после разговора Зайцева со Светланой наша жизнь вдруг предстала передо мной совсем в другом свете.

«Ведь Зайцев прав, прав! – говорил я себе, – Ведь человек хочет не только трудиться, он хочет побыть с собой наедине, читать книги, встречаться с друзьями, смотреть кино, пойти в театр… Так почему же я равнодушен к тяжелым условиям нашей однообразной жизни?»

Потом мысли мои обратились к Светлане. Если эти условия не под силу даже Зайцеву, то как с ними справится Светлана? Я вдруг понял, почему она в последнее время как-то опустилась, перестала следить за собой, понял, откуда появилась в ней неуверенность, временами раздражение…

Ей просто трудно жить такой жизнью! Трудно потому, что она привыкла к городу, к первому городу нашей страны, трудно жить одной, без подруг, трудно потому, что она женщина.

До конца нашей стройки по плану оставался почти год. И я решил твердо, непоколебимо решил, что этот год мы будем жить по-человечески. Надо построить дома. Планом они не предусмотрены. Я поехал к Николаю Николаевичу посоветоваться и совместно с ним поставить вопрос о строительстве.

Он отказался, ссылаясь на то, что если бы здесь создавался постоянно действующий производственный объект, то государство позаботилось бы построить не два-три дома, а целый городок. А у нас работы всего на год. Главное – пробурить туннель. Строительство домов только отвлечет силы, внимание…

Вот что сказал мне Крамов. Я ответил, что он неправ и что я один буду ставить вопрос о строительстве.

Поехал в комбинат к Фалалееву. Он ответил:

– Не мудри, Арефьев, лучше следи за проходкой – опять отстаешь.

Я сказал:

– Если рабочие будут жить в лучших условиях, то повысится темп проходки.

– Не мудри, Арефьев, – повторил Фалалеев. – Смотри на Кракова, учись! Проходку дает, темпы дает и ничего не просит.

И, подумав немного, добавил:

– Если себе хочешь хибарку сбить, могу подкинуть немного лесу.

Я ушел, хлопнув дверью.

Директор комбината выслушал меня более внимательно. Сказал:

– Слушай, Арефьев, ты имеешь понятие, что такое смета, план? Откуда я возьму тебе деньги, рабочих, материалы?

Я ответил, что рабочих много не понадобится, обойдемся своими силами. Вряд ли кто-нибудь из нас откажется поработать после смены на строительстве дома, в котором ему же предстоит жить!

Директора раздражала моя, как он выразился, хозяйственная неграмотность. Неужели я не понимаю, что такие вещи не решаются после того, как план и смета уже утверждены и строительство начато? И неужели я думаю, что нам позволят внепланово тащить средства из государственной кассы?

Он чуть приподнялся над своим столом, уставленным телефонами, раскинул руки и оперся ими о край стола. В своей своей позе директор стал похож на кассира, охраняющего государственную кассу от моих поползновений. И это окончательно разозлило меня.

– План, смета! – воскликнул я. – К чему вы мне все это говорите? Как будто я не знаю… Но поймите вы – люди не могут жить так… Не могут!

Дело казалось мне столь ясным, правота моя настолько неопровержимой, что любые возражения я принимал как чистейший бюрократизм.

– Ведь до сих пор жили? – возразил директор на мое последнее восклицание.

Ну, тут я окончательно взвился.

– До сих пор! – крикнул я. – Да разве партия хочет, чтобы мы всегда и во всем жили так, как до сих пор?!

– Ну, ты партию оставь, – холодно сказал директор. – Она – слово великое…

– Великое?! Разве это холодное, отвлеченное величие? Разве не в том настоящее величие партии, что она помогает нам и в больших делах и в малых? И как это мне «оставить» партию?..

Мы поругались, и я вернулся на участок ни с чем.

В тот вечер барак показался мне особенно грязным, сумрачным, неуютным, нары особенно жесткими, горы особенно мрачными.

Я рассказал Павлу Харитоновичу Трифонову о своем разговоре в комбинате.

– Поезжай в обком партии, – посоветовал Трифонов.

Но я решил поговорить со Светланой. Было уже поздно, когда я пришел к ней в каморку. Светлана, заложив руки под голову, лежала на нарах на плюшевом своем одеяле в комбинезоне и сапогах.

Увидев меня, она поспешно села, поспешно стряхнула с одеяла пыль и каменные крупинки.

– Мы очень плохо живем, Светлана, – начал я. – Посмотри, как проводят дни наши рабочие. Нары, забой, снова нары. Под выходной – «шайба». Едят остывшую пищу, которую привозят из комбинатской столовой. Ведь так?

– Но у Крамова люди живут хуже нашего, там даже постельное белье не у всех найдешь, а темпы проходки выше, – возразила Светлана.

– Меня сейчас не интересует Крамов! Я говорю об участке, за работу которого отвечаю. Мы должны изменить все это, Света. Грош нам цена, если мы не сумеем наладить сносную, хотя бы только сносную, жизнь для двух десятков человек! Я предлагаю вот что…

И я рассказал Светлане о своем плане постройки дома, о посещении комбината и о том, что Трифонов советует ехать в обком.

– Не надо, Андрей, не езди, – сказала Светлана, тронув мою руку.

– Но почему? Разве я не прав?

– Все кругом правы! – устало откликнулась Светлана. – Мы живем плохо, я согласна с тобой. Но и они там, на комбинате, правы. У них план, смета, войди в их положение…

– Плевать мне на их положение! – не сдержавшись, крикнул я. – И не может быть такого положения, при котором все одинаково правы. Правда одна!

– Послушай, Андрюша, – мягко сказала Светлана, и я почувствовал пожатие ее пальцев, – будем говорить откровенно. Кто ты? Инженер без году неделя, кандидат партии, вчерашний комсомолец, еле-еле выполняешь план. С каким капиталом, с каким весом ты придешь в обком? Ты окончательно восстановишь против себя Фалалеева, поссоришься с директором… Кто будет стоять за твоей спиной, когда ты придешь в обком?

– Правда! – крикнул я.

– Слова! – горько усмехнулась Светлана. – Вот ты говоришь, что не бывает двух правд в жизни. Тогда послушай. Мы приехали сюда, на Север. Попросились на сложный, трудный участок. Приехали, работаем, строим туннель, чего-то добились… Вот тебе одна правда – показная, привычная, та, о которой так любят писать газеты. Все ясно, правильно, внешне мы идеальные молодые специалисты, герои эпохи… Но ведь внутри нас не все так ясно и просто. Ведь ты знаешь, знаешь в глубине души, что я в чем-то изменилась, что я хочу чего-то иного, сама не знаю чего… И это тоже правда. Я почему-то иногда боюсь тебя, Андрей, и это тоже правда… Я иногда с нетерпением жду приезда Крамова, а раньше я его терпеть не могла. Я и сама не знаю, зачем, почему я его жду… Нет, не думай, я не люблю его, ничего похожего на это, но я жду его. И я знаю, что если то, первое, правда и если я прежняя Светлана, то я не должна ждать Крамова, но я все-таки жду, и это тоже правда…

Мог ли я сразу ответить Светлане? Нет, я долго и напряженно думал, не мог разобраться, понять, что к чему; в словах Светланы был пугающий меня смысл. Ее последние слова были о Крамове, и я отвечал на них, но в мыслях моих звучали те, первые слова о «капитале» и «весе», с которыми я поеду в обком.

– Ну и жди! Жди! – жестко и зло повторил я. – Он тебе все расскажет, все объяснит. У него, видно, тоже две правды, тебе под стать. На любой вкус. Он с «капиталом» и «весом». А в обком ехать не хочет! Его тебе не пришлось бы уговаривать не ехать. Да если бы ты его сутки уговаривала поехать, он все равно не послушался бы тебя, можешь быть спокойна. Жди его, жди! С какой правдой он к тебе приедет? У него их несколько, как и у тебя. А я поеду! Слышишь, поеду в обком! С одной правдой поеду, мне ее хватит!

Я ушел.

На другой день я выехал в область. Добрался вечером, с трудом получил койку в знакомой гостинице и утром пошел в обком.

Направили меня к инструктору промышленного отдела. Ото был молодой светловолосый человек с очень спокойными, точно остановившимися глазами. Казалось, что они у него стеклянные, вставные.

Вы знаете, есть такие уравновешенные, неопределенные, мягкие люди. В душе я называю их взращенными на растительной пище. Вот таким показался мне и этот инструктор.

Я долго рассказывал ему об условиях, в которых мы работаем. Он слушал внимательно и молчал. Лицо его не выражало ничего, кроме отрешенного спокойствия. Очень неприятно беседовать с таким человеком. В институте у нас, были разные профессора. Одному сдаешь зачет и чувствуешь, что перед тобой живой человек. Внешне он ничем не помогает тебе, но ты видишь, чувствуешь, что он заинтересован в тебе, что-то неуловимо меняется в его глазах, в лице, когда ты говоришь правильно. А есть такие, которые с одинаково вежливым бесстрастием смотрят на тебя и когда ты отвечаешь правильно и когда «тонешь»…

Этот инструктор был из таких вежливо-бесстрастных.

Рассказывая, я задавал ему вопрос: «Ведь нельзя допустить, чтобы советские люди так жили даже за Полярным кругом?» Но инструктор молчал по-прежнему.

Наконец я понял, что главное для этого инструктора – сохранить бесстрастное спокойствие. Он не только не собирался высказать свое мнение, но и все делал для того, чтобы жестом, движением головы или выражением лица дать понять – ничего он не поддерживает и ни на что не возражает.

Во мне закипела злость. Я начал своего рода игру. Да, именно игру! Каким угодно способом, но я должен заставить, вынудить инструктора высказать его мнение!

Но он оказался опытным противником в этой игре. Только единственный раз мне удалось выиграть. Когда я говорил о том, что рабочим негде собраться почитать книгу или газету и из-за этого невозможно наладить политучебу, инструктор чуть нахмурил брови.

– Учебу надо организовать, – проговорил он.

Большего мне не удалось добиться.

…Интересная деталь! Месяц спустя я встретил этого инструктора в нашем поселке. Теперь он инструктор райкома партии. Этому парню явно не везло. Мы разговорились, и он рассказал мне, что долгие годы проработал в аппарате ЦК тоже инструктором, примерно за полгода до нашей первой встречи был переведен в обком, а теперь вот оказался в райкоме.

На этот раз он показался мне совсем иным человеком, точно кто-то взял его за плечи и потряс с такой силой, что кора бесстрастного равнодушия сразу слетела с него и под нею обнаружился нормальный, живой человек.

Напомнив ему нашу первую встречу, я спросил:

– Почему ты так вел себя?

– А так нас раньше учили, – ответил инструктор, – наше дело – выслушать и доложить начальству, а потом передать мнение начальства. Вот и все. Свое мнение иметь не полагалось. – Он усмехнулся. – Трудно было, пока не привык…

…Да, так вот, разговор мой в обкоме с этим человеком не дал никаких результатов.

Инструктор даже не захотел доложить начальству о моем деле, сказав, что обком хозяйственными вопросами не занимается, и посоветовал обратиться в облисполком.

Но я всей душой, всем сердцем чувствовал, что это дело партийное, что многое в нем выходило за пределы хозяйственных рамок.

Было еще нечто, что заставляло меня добиваться разрешения дела именно в партийном порядке. И, как ни странно, этим «нечто» было поведение инструктора.

Я пошел к секретарю обкома.

Оказалось, попасть к нему очень трудно, если не невозможно.

Дежурный технический секретарь отослал меня к помощнику секретаря обкома, сидящему в маленькой комнатке рядом с приемной. Помощник выслушал и сказал, что это «партизанщина» – ставить вопрос так, как я это делаю.

– Ну, представьте себе, что все пойдут к секретарю обкома по всем вопросам. Что из этого получится? Область большая, строек много, да еще рыбная промышленность…

Все, что он говорил, было ясно, просто и элементарно правильно. И вместе с тем абсолютно не убеждало меня. Не мог же я объяснить ему, что вопрос о строительстве домов связан для меня со многим, с очень, очень многим…

Под конец разговора помощник сказал, переходя на «ты»:

– Ну, хочешь, я звякну в исполком, чтобы там разобрались в твоем предложении? – И он потянулся к телефону.

– Не надо! – решительно сказал я и вышел из комнаты.

Когда я проходил через приемную, высокая, обитая клеенкой дверь открылась и из комнаты вышел человек. Дежурного секретаря в приемной не было. Тут точно кто-то подтолкнул меня. Я с ходу изменил направление и быстро вошел в еще не успевшую закрыться дверь.

Мне никогда не приходилось бывать в кабинетах крупных руководителей, и поначалу я смутился.

Потом любопытство взяло верх. Я огляделся. Почувствовал, что стою на толстом, мягком ковре, увидел карту, занимающую чуть ли не полстены, массивный письменный стол, поблескивающий черным лаком телефонный коммутатор, похожий на клавиатуру большой пишущей машинки, и длинный стол для заседаний.

Стол этот стоял не впритык к письменному, составляя букву «Т», как это обычно бывает в кабинетах разных начальников, а в стороне. Он был покрыт зеленым сукном, но не сплошь. Дальний от меня торцовый полированный край как бы образовывал второй, маленький стол. За ним сидел человек, погруженный в чтение бумаг.

Я заметил его не сразу. В первую минуту никого не увидев за большим письменным столом, я решил, что кабинет пуст и что человек, только что вышедший из этой комнаты, и был секретарь обкома.