Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)
После того как выступили три человека, председатель тщетно взывал к собранию – желающих говорить больше не находилось. Но по установившейся для собраний традиции число «три» означало, что прения прошли «слабо», были «скомканы», и руководителям собрания могло нагореть как за доклад, «который не содержал в себе достаточно самокритики и не обеспечил должного уровня прений», так и за организацию собрания. Надо было довести число выступавших до шести-восьми: с этих цифр обычно начинались показатели «должного уровня». Но желающих выступить больше не нашлось.
И тогда председательствующий, исчерпав все варианты побуждения вроде: «Что ж, товарищи, неужели нет желающих?», «Вопрос важный, товарищи!», «Давайте говорить, товарищи!», «Неужели не о чем сказать, товарищи?» – приготовился произнести заключительную фразу: «Тогда есть такой проект решения, товарищи…»
И в этот именно момент я встал. Поднял руку и громко сказал:
– Прошу слова!
– Хватит! Закрыть прения! – крикнул из зала кто-то разочарованный в том, что близкий, казалось, конец собрания внезапно отодвигается.
Но председательствующий, довольный появлением еще одного оратора, немедленно возразил:
– Прения не закрыты. Каждый имеет право высказаться. Просим, товарищ Арефьев.
Я вышел к столу президиума и встал сбоку.
– Товарищи! – сказал я, удивляясь своему спокойствию. – Как вы знаете, я еще молодой коммунист, точнее – кандидат партии. На это собрание я пришел со своими недоумениями, сомнениями, со всем, что лежит у меня на сердце. Я хочу, товарищи, поговорить сегодня о работе западного участка.
– Восточного! – крикнул кто-то с места, полагая, очевидно, что я оговорился.
– Нет, товарищи, – сказал я, – мне хочется сейчас поговорить не о себе, не о нашем восточном участке. Речь идет о западном и главным образом о его начальнике, товарище Крамове.
В зале сразу стало тихо.
Тот неясный, но ощутимый шум приглушенных голосов, который все время стоял в зале, теперь оборвался. Должно быть, люди почувствовали, что им предстоит услышать нечто такое, к чему нм необходимо определить свое личное отношение, высказаться «за» или «против». И тишина, мгновенно сменившая шум, была особенно ощутимой. Многие обернулись в сторону Крамова. Он сидел во втором ряду, на краю скамьи, с трубкой, зажатой в руке. Когда я назвал его имя, Крамов чуть откинул голову и подчеркнуто удивленно приподнял брови.
– Вам будет непонятно, товарищи, то, что я говорю, и волнение мое непонятно, если я не расскажу о своем первоначальном отношении к товарищу Крамову, продолжал я.
Сизов поднял руку ладонью кинзу, останавливая меня, и, обращаясь к собранию, добродушно сказал:
– Судя по началу, товарищ Арефьев явно не уложится в десятиминутный регламент.
Он повернул ко мне голову и спросил:
– Сколько вам нужно, товарищ Арефьев?
Почему-то его вопрос очень обидел меня.
– Я, кажется, еще не превысил регламент. Прошу не мешать! – грубо ответил я.
Сизов пожал плечами и сказал:
– Продолжайте.
Несколько мгновений я молчал, стараясь вновь обрести равновесие; это мне удалось, и я продолжал так же спокойно, как начал:
– Повторяю, товарищи: я должен все это рассказать, чтобы вы поняли, что сейчас происходит… в моей душе.
И я начал говорить о том, как я познакомился с Крамовым, как он понравился мне. Потом рассказал, как помог Крамов восточному участку при неполадках с компрессором.
– Я полюбил Николая Николаевича Крамова, он казался мне настоящим героем нашего времени, человеком переднего края, волевым, умелым, обаятельным, смелым…
– Товарищ Арефьев! – вдруг прервал меня сидевший в президиуме Фалалеев. – Вы все-таки давайте к повестке дня. Ну что вы лирикой занимаетесь: «Полюбил», «разлюбил»… Крамов не девушка.
Раздался чей-то смешок.
– Прошу не перебивать меня! – снова сорвался я со своего тона. – Вы… вы мочалку жевали, товарищ начальник, а я говорю о том, что у меня на душе, в сердце!..
В зале послышался неодобрительный шум.
Сизов постучал карандашом о графин.
– Простите меня, товарищи, – сказал я.
Сизов снова поднял руку.
– Товарищ Арефьев, как я и предполагал, исчерпал свой регламент, не сказав, по-видимому, главного. Лично я предлагаю продлить ему время. Товарищ Арефьев, очевидно, волнуется…
Зал молчал. Я чувствовал, что люди еще не определили своего отношения к моему выступлению. Активная нелюбовь к затянувшимся собраниям мешала им высказаться за продление срока регламента.
– Значит, продлили, – возвестил Сизов и, обращаясь ко мне, предупредил: – Старайтесь говорить покороче.
– Хорошо, – сказал я. – Так вот, товарищи, я ошибся в Крамове, и вы, видимо, ошибаетесь в нем. Он не тот человек, за кого мы его принимаем.
– Кто же он, зверь какой, что ли? – выкрикнули из зала.
– Он чужой человек, – твердо сказал я. – Он не любит людей. Посмотрите, как живут его рабочие. Барак, нары, белье постельное не у всех… Однако с рабочими он заигрывает, потому что знает: с рабочим классом у нас в стране шутить нельзя. Он посылает за курицей для больного рабочего, но здравпункта на своем участке не открывает. К чему? Ведь здравпункт, жилые дома, постельное белье не входят в показатели выполнения плана. На его участке нет коммунистов. Зачем они ему? Только мешают. Он подбирает людей с изъянами в биографии, потому что с ними проще, можно обращаться к помощи кнута. Он воспитывает людей не в духе преданности делу, а в духе личной к нему преданности: кому деньги, кому кнут, кому свой портрет с надписью…
Я остановился. От моего первоначального спокойствия не осталось и следа.
Атмосфера в зале накалялась.
– Он насаждает чуждые всему советскому духу, чуждые нашему строю методы! – крикнул я. – Это не наши методы, товарищи!
– Факты! – крикнул из президиума Фалалеев.
– Факты? – переспросил я. – Я не следователь, я не проверял деятельности Крамова. Я говорю то, что чувствую, ощущаю…
Люди в зале неодобрительно зашумели. Кто-то крикнул из зала:
– Факты давай, факты!
Я растерянно смотрел в зал. Я был смущен, сбит с толку.
– Факты найдутся! – с новой силой крикнул я. – Ладо только внимательнее присмотреться! А пока… пока я хочу задать товарищу Крамову два вопроса. Зачем он послал шофера Зайцева в комбинат? И второй вопрос: какие он имеет фронтовые награды?
Потоптавшись еще несколько секунд на трибуне, я при общем молчании сошел в зал.
Теперь, когда прошло много времени, я могу более или менее спокойно рассказывать об этом собрании, посмотреть на себя со стороны. Но тогда мысли мои смешались. Я чувствовал только одно – меня не поняли, не поддержали. Провал был полный.
Когда я сошел с трибуны, слова попросил Фалалеев.
– Ну вот, – медленно начал он, опершись обеими руками о трибуну, – мы выслушали речь товарища Арефьева… если это можно назвать речью. Сумбур какой-то у товарища Арефьева получился. Вот он тут вопросы Крамову задает. А я бы ему самому задал вопросы. Кто изо дня в день давал проходку? Кто, я спрашиваю, – Арефьев или Крамов? Кто, следовательно, выполнял свой долг перед родиной – Арефьев или Крамов? Слов нет, товарищи, у Крамова имеются недостатки. Некоторое пренебрежение к вопросам быта, например. Так ведь и я его за это критиковал. Могу еще добавить: с инженерно-техническим персоналом среднего, так сказать, звена грубоват бывает товарищ Крамов. И за это мы его покритикуем. Но то, с чем выступил Арефьев, – это же, товарищи, поклеп, клевета! За такую демагогию из партии исключать надо!
Он с размаху ударил ладонью по трибуне, обвел глазами зал и вернулся за стол президиума.
Я сидел рядом с Агафоновым, опустив голову. И тогда слова попросил Крамов.
При звуке его голоса я взглянул на него. Крамов спокойно поднялся на трибуну, постоял несколько мгновений и… улыбнулся. Это была так хорошо знакомая мне, ясная, открытая, синеглазая улыбка.
– Ну что ж, товарищи, – негромко начал Крамов, – сначала я должен ответить на те два вопроса, которые мне задал Андрей Арефьев.
И то, что Николай Николаевич произнес эти слова улыбаясь, и то, что он назвал меня не просто «Арефьев» и не «товарищ Арефьев», а дружески «Андрей Арефьев», сразу как-то разрядило обстановку и расположило зал к Крамову.
– Первый вопрос такой, – продолжал Николай Николаевич: – зачем я посылал шофера, который погиб при обвале? Я понимаю Арефьева, он намекает на то, что я, следуя своей «зверской» натуре, послал человека, невзирая на предупреждение о лавинной опасности. Да, товарищи, я послал шофера, невзирая на этот приказ. У меня заболел рабочий. Сердечный приступ. А медикаменты в моей аптечке кончились. У меня не было под рукой шофера, я отпустил его накануне в поселок. Но подносчик взрывчатки Зайцев сам вызвался поехать за лекарством, спасти человека. И он поехал, потому что был настоящим советским полярником. Он погиб на посту, спасая своего товарища рабочего. Вечная ему память!
Крамов сделал выразительную паузу.
– Теперь, – он глядел прямо в зал, – второй вопрос: о наградах. Нс знаю, какие уж этот вопрос преследует цели. Отвечаю: я награжден орденами Отечественной войны и Красного Знамени.
– Какую должность занимали? – выкрикнул я, подаваясь вперед.
– Служил в разных штабах, – ответил Крамов и пожал плечами. – Надеюсь, в этом факте вы не усматриваете ничего предосудительного?
Но тут на меня со всех сторон зашикали, закричали, и я снова сел, еще ниже опустив голову.
– Я не буду оправдываться, – продолжал Крамов, – потому что хорошо понимаю Андрея и чувства, которые руководили им.
– Что вы имеете в виду? – снова крикнул я.
– Сейчас объясню. Представьте себе, товарищи: приезжает на далекую и трудную стройку молодой инженер… ведь каждый из нас был молодым. Представьте себе инженера, окончившего институт с отличием, как например, наш товарищ Арефьев. Есть два типа людей: одни, окончив вуз, понимают, что заложили только фундамент знаний, что им еще надо много учиться, совершенствоваться, расти и, главное… быть скромными.
Крамов держался так, будто его не касались ни мои обвинения, но то, что он сейчас говорил сам. Просто он давал совет, совет выдержанного, благожелательного, опытного человека.
– Но есть второй тип людей, – продолжал Крамов. – Едва окончив вуз, да к тому же с отличием, они, начитавшись келлермановских утопий, начинают воображать себя этакими мак-алланами, рожденными соединять материки. Своего рода культ собственной личности, товарищи. А жизнь бьет по носу таких мак-алланчиков…
В зале раздался одобрительный смех.
– Жизнь не хочет считаться с их непомерными претензиями и непомерно раздутым самомнением, – продолжал Николай Николаевич. – Она немедленно заводит их в тупик. На деле оказывается, что мысленно соединить материки легче, чем установить в незнакомых условиях компрессор или произвести врезку. Но партия, родина требуют от данного товарища не утопически восторженной болтовни, а будничной, конкретной работы.
И вот настает день, когда товарищу приходится поступиться своим честолюбием, своим – я хочу назвать вещи их именами – карьеристским честолюбием и пойти за советом к простым, рядовым инженерам, которые звезд с неба не хватают, но несколько гор на своем веку пробурили. Так было в данном случае, вы сами это услышали из уст инженера Арефьева.
Ну что ж, молодой специалист пришел за советом, и старший по опыту и возрасту инженер дал ему свои советы – обычное дело! Таким это дело показалось и мне, таким на место Арефьева показалось бы оно и девяноста девяти молодым специалистам из ста.
Но Арефьев не девяносто девять. Он один из ста! Получив советы и воспользовавшись ими, он затаил в душе злобу на советчика. Ведь он, этот советчик, стал невольным свидетелем беспомощности заполярного мак-алланчика!
Дальше – больше. Крамов даст высокие темпы проходки. Арефьев топчется на месте. Как это объяснят те девяносто девять молодых инженеров, о которых я говорил? Да очень просто! У Крамова побольше опыта, – значит, надо поучиться и догнать его… Но для одного из ста такой вывод унизителен. И он выдумывает другие причины, другое объяснение.
Пусть это объяснение позорит старшего товарища, который протянул ему руку в беде. Все причины хороши, лишь бы реабилитировать свою исключительную личность, лишь бы смешать с грязью, устранить того, кто в сознании исключительной личности представляется ей конкурентом.
Я не высказываю ни возмущения, ни обиды. Я просто констатирую факты, – говорил Николай Николаевич, отхлебнув глоток воды из стакана. Товарищ Арефьев молод. Он кандидат партии. Его надо воспитывать. Как – это дело парторганизации. Он зазнался. Надо с высот келлермановских утопий опустить его на трезвую советскую землю. И поскорее, пока он еще молод и поддается исправлению.
Несколько человек в зале зааплодировали. Крамов спокойно сошел с трибуны.
И тогда, не прося слова и не выходя к трибуне, над столом президиума снова поднялся Фалалеев.
– Либерализм! – громко выкрикнул он. – То, что говорил здесь Крамов, – это какое-то непротивление злу! Арефьев выступил возмутительно, оболгал товарища, не погнушался демагогией, политической спекуляцией! Я предлагаю: поручить бюро разобрать персональное дело кандидата партии Арефьева и сделать прямые выводы из его антипартийного, демагогического выступления!
Он сел.
В зале поднялся невообразимый шум. Первые секунды невозможно было понять, на чьей стороне люди. Но потом стало выясняться, что подавляющее большинство сочувствует Крамову, хотя и настроено против предложения начальника управления строительства.
И вдруг весь этот шум покрыл бас молчавшего до сих пор Агафонова:
– Неправильно!
Все смолкли.
– Что именно неправильно? – опершись о стол, спросил Фалалеев.
– Насчет того, чтобы поднимать дело против Арефьева, вот что неправильно, – по-прежнему не вставая, ответил Агафонов.
– Почему? Объясните.
– Могу… – начал было Агафонов.
Но ему со всех сторон закричали:
– Встань, встань! На трибуну иди!
– Встать могу, – прогудел Агафонов, – а на трибуну незачем, – Он встал. – Тут товарищ Арефьев говорил, что он молодой коммунист. Что ж, ему это звание «молодой» пристало, да и по годам он молод. А вот я, товарищи, хоть и старый, а, выходит, еще до Арефьева не дорос, беспартийный покамест…
В зало раздался добродушный смешок, но тут же оборвался. Агафонов же, стоя у стены, продолжал:
– Вот и я думаю: может, негоже мне, «молодому», со своими мнениями вперед старых лезть, да ведь как ни говори, а лет мне под шестьдесят, жизнь прожил, людей видел, этого со счетов не скинешь… Ну, речь сейчас не об этом.
Агафонов помолчал, точно нащупывая главную нить своей речи.
– Вот двух человек вижу я, – проговорил он, оглядывая зал, – Арефьева, значит, и товарища Крамова. Трудно нам было за ним угнаться, за товарищем Крамовым. У него проходка полтора метра, у нас – метр, у нас – полтора, у него – два… Мучился наш Арефьев, видели мы это, про себя, в одиночку мучился, но не об этом сейчас речь.
Ну, он-то человек молодой, жизнь только еще нюхать начал, а я воробей стреляный, тертый, обкатанный, в горах не первый год, а тоже не понимал, в чем у нас загвоздка. И вот решил я на свой, как говорится, страх и риск: пойду на западный, погляжу. Только пойду попросту, как говорится, частным образом, а то комиссиям да бригадам у нас научились пыль в глаза пускать. Обмен опытом это называется…
– Ха-ха-ха! – внезапным глухим, раскатистым смехом рассмеялся в президиуме Фалалеев. Но никто не поддержал его смеха.
– И вот встретил я Крамова Николая Николаевича, – продолжал Агафонов, – спрашиваю: «Можно прийти уму-разуму поучиться?» – «Приходи, говорит, старина, хоть сегодня вечерком». Верно я говорю, товарищ Крамов?
Крамов ничего не ответил, только кивнул.
– Пришел к порталу. Вижу, стоит Митька Дронов – мы с ним года три назад на руднике вместе бурили. Ну, увидел он меня: «Здорово, говорит, Федя, друг…» Спрашивает: за чем, мол, пожаловал? А я ему и объяснять не хотел: никудышный этот парень, Митька, – с рудника ушел, к рыбакам подался, не ужился и там, еще где-то летал… Ну, Митька пристал как лист банный. «Зайдем, говорит, в барак, зайдем, посмотришь, как живу». Ну, шут с тобой, думаю, зайдем.
Сизов постучал карандашом о графин и сказал:
– Вы все-таки ближе к делу, товарищ Агафонов…
– Дать, дать, продлить! – закричали вдруг из зала, хотя Сизов не напоминал Агафонову о регламенте.
Трудно было поверить, что кричали сейчас те же люди, что час назад с нетерпением ждали конца собрания.
– Зашли, – продолжал Агафонов, точно не слыша ни Сизова, ни криков из зала. – Вижу, народ в бараке плохо живет, постелей почти ни у кого нет… Ну, не об этом речь. Сели мы, поговорили. Думаю: что ж обижать человека, в гости ведь позвал. Вынул он поллитровку, друзей вспомнили, кто на руднике работал… ну, не устоял…
И Агафонов, разведя своими длинными руками, разом опустил их, точно бросил.
– Товарищи, – покрывая смех в зале, своим глухим сильным голосом закричал Фалалеев, – не пора ли все же кончать? Мы все понимаем: Агафонов – человек рабочий, выступать не привык, мы пошли ему навстречу, не прерывали… Но ведь у нас открытое партийное собрание, товарищ Агафонов, а ты нам какие-то пьяные байки рассказываешь!
– А у вас, товарищ начальник, – внезапно резко и даже грубо ответил Агафонов, – вся жизнь, видать, трезвонькая проходит? Херувимская?
Люди, не переставая смеяться, громко захлопали в ладоши.
– Нет, хоть я и беспартийный, а не позволю себе занимать собрание тем, что к делу не относится, – сказал Агафонов, когда зал немного успокоился. – А хочу я вам поведать, о чем только мне, старому своему знакомому, рассказал Дронов, да и то лишь после двухсот граммов.
О Крамове он говорил, скрывать не буду. Как жилы тянет из рабочего класса… «А только, говорит, приказал он тебя до штольни не допускать. Чтобы не унюхал там чего».
Внезапно Фалалеев ударил кулаком по столу.
– И требую, наконец, прекратить эту клевету, этот поклеп на советских рабочих! Сначала Арефьев, теперь Агафонов… Дело уже не в Крамове. Дело в том, что вы клевещете на советскую власть! Хотите уверить, что можно безнаказанно под носом партийной и профсоюзной организации эксплуатировать рабочих!
Он замолчал, тяжело отдуваясь.
И вот в тот же момент с Агафоновым произошла внезапная и страшная перемена. Глаза его налились кровью, руки сжались в кулаки. Он медленно, точно ничего не видя перед собой, пошел к столу президиума.
– Агафонов, товарищ Агафонов, – что вы! – испуганно заговорил Сизов, колотя стеклянной пробкой от графина по столу.
Фалалеев стал медленно клониться к спинке стула; казалось, сейчас он опрокинется вместе со стулом.
Подойдя к столу, Агафонов несколько мгновений глядел в упор на начальника, потом обернулся к собранию и тихо, постепенно возвышая голос, сказал:
– Вот этими руками я душил врагов Советского государства во время войны. А он мне такое… Я шестой десяток по земле хожу, разных видал людей! Видал шкурников с партбилетом в кармане, видал героев, что вражеский пулемет грудью заслоняли, видал болтунов и хапуг, видал и тех, кто за советскую власть кровь сердца своего отдавали… Видел я, знаю! В каком-нибудь колхозе, скажем, гниль завелась, люди впроголодь живут, а умники говорят: молчи, не критикуй, это, мол, поклеп на все колхозы! Начальник зарвался, заелся, на рабочих плюет, ему главное – что наверху скажут, а низы – шут с ними! Но не тронь – подрываешь единоначалие! Знаем мы таких: себя с советской властью равняют, свои безобразия основами прикрывают! А я если перед партией слово взял, то не для холуйства, вот что!
Трудно себе представить, что несколько десятков человек, сидящих в зале, могут произвести такой шум. Люди аплодировали, кричали: «Правильно! Верно! Давай Агафоныч!»
– Теперь о товарище Арефьеве, – продолжал Агафонов, когда получил возможность говорить. – Я к собранию этому не готовился, не знал, что так обернется дело. Но вижу я, сердцем чувствую: прав Арефьев Андрей, прав! И еще скажу: Арефьев человек стоящий, и рабочие его любят. Все!
И он пошел к своему месту.
Несколько минут в президиуме царило явное замешательство. Сизов, Фалалеев и секретарь собрания шепотом говорили что-то, касаясь друг друга головами. Фалалеев стучал пальцем по столу, и этот стук был хорошо слышен в зале.
Наконец Сизов встал.
– Вот что, товарищи, – негромко сказал он. – Большинство из нас не первый год в партии, на собраниях бывали не раз и знаем: иной раз выступит человек и уведет собрание в сторону…
В зале начался ропот, но Сизов заглушил его, возвысив голос:
– Очевидно, и в выступлениях Арефьева и в словах Агафонова есть какие-то элементы справедливой критики! Однако вернемся к цели нашего собрания. Мы сегодня собрались не для того, чтобы обсуждать Крамова. Никто, конечно, не может запретить коммунисту выступить с критикой другого коммуниста. Но думаю, что выступать так, как это сделал Арефьев, – с серьезнейшими политическими обвинениями, без фактов, да еще с какими-то темными намеками, – так выступать нельзя. Арефьев увлек за собой и Агафонова, которого мы знаем как отличного производственника, но который, к сожалению, еще не является зрелым человеком в политическом отношении. Если вы, товарищи, успокоите свои страсти, подогретые неверными, демагогическими, я бы сказал, заявлениями, то, трезво рассудив, увидите, что ни Арефьев, ни Агафонов, кроме ссылок на свою интуицию, на субъективно истолкованные факты да на разговор с подвыпившим человеком, никаких точных обвинений против товарища Крамова не выдвинули. А мы обязаны в разборе персональных дел соблюдать строгую законность, этому учит нас партия. Я думаю, товарищи, что мы поручим бюро заняться этим вопросом, а пока будем продолжать наше собрание спокойно и организованно, не отвлекаясь от повестки дня. Повестку помните? – Сизов заглянул в лежащий перед ним листок. – «О некоторых предварительных итогах хода строительства туннеля». Есть желающие?
– Есть! – раздался из глубины зала негромкий, так хорошо знакомый мне голос.
Я обернулся.
По проходу своей неторопливой, спокойной походкой шел к сцене Павел Харитонович Трифонов.
Я так обрадовался, что хотел броситься ему навстречу, но одумался и сел, не отрывая глаз от Трифонова.
А он поднялся на трибуну и без всякого вступления сказал, почти не повышая голоса:
– В обкоме вчера старых коммунистов собрали. Советовались по одному вопросу. Когда кончили заседать, подошел ко мне Баулин и спрашивает: «Как этого паренька фамилия, который у вас начальником участка на туннеле?» Я сказал: «Арефьев его фамилия». – «Так вот, – говорит Баулин, – передай от меня товарищу Арефьеву, что он был прав, а я, секретарь обкома, неправ». Вот я и передаю. Слышишь меня, товарищ Арефьев?
В зале стояла тишина, люди недоумевали, не могли понять, о чем это говорит Трифонов. Фамилию Баулина знали, конечно, все.
– Непонятно? – спросил Трифонов. – Мне тоже сперва непонятно было. А когда непонятно, положено спрашивать. Вот я и спросил: «В чем же ты был неправ, товарищ Баулин?» – «В том, что по старинке думал, – ответил он мне. – Ворвался ко мне, говорит, парень, кандидат партии, требовал помочь ему построить дома для рабочих. А я ему в ответ нотацию прочел о роли планирования и тому подобное. А когда этот парень нагрубил мне и ушел, я понял, что он прав. В таких парнях, которые дерутся за партийное, за народное дело, не считаясь с субординацией, в таких, говорит, людях наша сила. Извинись за меня и скажи ему, что не такой уж я бюрократ…»
– Да ведь насчет домов он на другой же день дал указание! – крикнул я с места.
– Об этом мне ничего не было сказано, – не глядя в мою сторону, ответил Трифонов. И продолжал: – Теперь я хочу посоветоваться с вами, товарищи, по одному делу. Вот партия говорит нам: много есть недостатков в нашей работе. Дело мы делаем великое и сделали уже немало, а недостатки есть, и серьезные. В сельском хозяйстве, к примеру, да и на многих других участках. Газеты последние все читали. Надо их, эти недостатки, исправлять. И ЦК наш, и правительство, и все лучшие люди партии хотят их исправить. Но существуют и такие, которые не хотят. Кто они, эти люди? Враги? Агенты зарубежные? Не думаю… А только вред от них большой. Им при этих недостатках жить лучше и проще, спокойнее. Работает, скажем, такой человек председателем колхоза или – подымай выше – секретарем райкома. И живет он не для коммунизма, не для людей, которых ему доверили, а для начальства. А для начальства, для плохого начальства, что нужно? Чтобы рапорт был, чтобы и процент был, чтобы показатели были, а как он наскреб эти показатели – его личное дело. Только прокурору в лапы не попадайся, – отступимся… Или вот, скажем, с низкопоклонством заграничным мы боролись. Что ж, правильная борьба! А нашлись люди, которые и эту борьбу на свой лад переиначили. День и ночь кричали: «У нас все самое лучшее, мы и есть самые лучшие, все, что не наше, – все дрянь, дерьмо!»
И легко такому крикуну жить на свете. Попробуй скажи ему: а ты, мол, знаешь, как в других странах туннели, к примеру, бурят? Про штанговые крепления, скажем, слыхал? Может, и научиться чему-нибудь можно? Ух, какой визг поднимет! Скажешь ему: «Чего ж ты визжишь то? Ведь я тебя не капитализм перенимать заставляю, не повадки волчьи…» – «Все равно, кричит, я самый умный! Все, что я делаю, самое лучшее, самое правильное, я первейший патриот, а ты космополит, ату тебя!..»
А дело-то простое: выгодно такому типу неучем жить, хлопот меньше. А что его станки, его машины меньше для людей добра производят, на это ему наплевать! Об этом он и не думает…
Так вот, друзья, партия с такими типами борьбу начала, все это видят. Борьбу всерьез. А типы-то хитрые. Они сейчас вместо с партией кричать начнут: «Мы за, мы вместе!» А в душе надеются: «Кампания! Очередной лозунг!.. Обойдется!..» Хотят убедить себя, что партии лозунг нужен, а не существо.
Так вот, товарищи, давайте посоветуемся, посмотрим с горки: что же здесь у нас, в этом зале, происходит? Арефьева наши рабочие знают. Поступки его все здесь, перед вами. А вот вас, товарищ Крамов, Николай Николаевич, мы знаем плохо…
С этими словами Трифонов обернулся в сторону Крамова, сидящего в первом ряду, и спросил:
– Кто вы такой, товарищ Крамов?
Николай Николаевич вскочил.
– Я член партии и советский инженер! – звонко крикнул он, – А вы… вы просто демагог! Я уважаю ваш партстаж, но протестую против ваших прокурорских вопросов. Какое отношение ко мне имеет все, что вы здесь говорили?
С каждым словом Крамов терял самообладание.
– Я относился к Арефьеву как к младшему брату, как к сыну! – кричал он. – Я покрывал его техническую неграмотность! Я отхаживал его, пьяного, когда мой шофер привозил его из «шайбы», я щадил его авторитет…
Он сел задохнувшись.
Краска бросилась мне в лицо.
– Арефьева? Пьяного? Из «шайбы»? – недоуменно переспросил Трифонов, – Это правда, Арефьев? – в первый раз повысив голос, громко спросил Трифонов, – Это правда? Это правда?
Что мог я ответить ему?
– Правда, Павел Харитонович, – тихо сказал я.
В зале поднялся шум.
– Вы кончили, товарищ Трифонов? – спросил Сизов.
Павел Харитонович немного задержался на трибуне.
Потом сказал:
– Кончил.
И сошел в зал.
– Что ж, товарищи, – бесстрастно резюмировал Сизов, – у меня есть все основания повторить свое предложение: поручить бюро заняться этим вопросом. Есть еще желающие выступить по главному вопросу повестки дня? Нет? Тогда послушаем проект решения…
В кабине трехтонки я возвращался к себе на участок. Я хорошо отдавал себе отчет в том, что произошло. Понимал, что провалился. Мое выступление, ребяческое, неаргументированное, вряд ли могло быть воспринято всерьез даже и без стараний Сизова и Фалалеева.
Но все это – и провал на собрании, и неизбежный разговор со Светланой, и предстоящее обсуждение на бюро – почему-то не мешало мне ощущать радостную приподнятость. Я с особой силой понял, что имею настоящих, верных друзей, которые видят правду и не дадут меня в обиду.
Я понял, что борьба с Крамовым не мое личное дело, что рядом со мной стоят единомышленники: сегодня Баулин, Трифонов, Агафонов, Василий Семенович с метеостанции, а завтра найдутся и другие люди, много людей… Как ни странно на первый взгляд, но после своего провала я почувствовал новую решимость драться до конца.
Мне хотелось тотчас же, немедленно поговорить с Трифоновым и Агафоновым обо всем, что произошло.
Рассказать им об этой глупой истории с «шайбой», о том, что я знал о Крамове, но о чем молчал до сих пор, считая борьбу с этим человеком только своим личным делом. Нужны факты? Хорошо, они будут! И прежде всего факты о поведении Крамова на фронте. Я был уверен, что тот майор и Крамов одно и то же лицо. Был убежден, что Василий Семенович из чувства осторожности и по «здравому смыслу» скрыл тогда от меня настоящую фамилию майора.
У Крамова те же ордена, что и у того майора. На вопрос «Где вы служили?» – он ответил: «В разных штабах». Но начальник дивизионной разведки тоже штабная должность. Все подтверждается.
Надо немедленно вновь связаться с Василием Семеновичем. Убедившись, что мною движет не простое любопытство, он не станет дальше скрывать фамилию. В конце концов он ненавидит майора не меньше, чем я Крамова, – это можно было почувствовать, слушая рассказ Василия Семеновича.
Возвратившись на участок, я узнал, что Трифонов и Агафонов еще не вернулись из поселка. В окне Светланы виднелся свет. На мгновение точно какая-то тяжесть придавила мне плечи, но я тотчас же сбросил ее и, не заходя к Светлане, пошел в контору. Сняв трубку «лавинного» телефона, соединяющего участок с метеостанцией, покрутил ручку.
С горы долго не отвечали. Наконец к телефону подошел дежурный метеостанции, и я торопливо попросил передать трубку начальнику.
– Василий Семенович, – сказал я, приближая микрофон к губам и стараясь вложить в свои слова всю силу убеждения, – как фамилия того майора? Поймите, я спрашиваю не из любопытства. Его фамилия не Васильев. Почему вы не хотите сказать правду? Никто не узнает, что эту историю рассказали мне вы, никто! Его фамилия Крамов! Ведь так? Крамов?
Несколько секунд на той стороне провода молчали.
– Крамов? – переспросил наконец Василий Семенович, – Почему Крамов? Да что случилось, в конце концов?
– Случилось то, что этот человек здесь! – громко и с отчаянием крикнул я. – Это он, Крамов, служил в разведке, у него те же ордена, сейчас он работает у нас, на туннеле, Крамов! Средних лет, худощавый, у него синие глаза…
– Нет, Арефьев, это ошибка, – услышал я, – тот был Васильев Виктор Петрович, высокий, брюнет…
Не было никаких оснований сомневаться в правдивости слов Василия Семеновича. Итак, Крамов не имел отношения к тому рассказу, ордена, звание – все это только совпадение.
