Текст книги "Год жизни"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

2

– Приехали! – сказал шофер, поворачивая ключ зажигания и затягивая ручной тормоз.

Он заглянул в заднее оконце, убедился, что в кузове все в порядке, и выскочил из кабины навстречу медленно приближающемуся человеку с трубкой. Человек этот был в сапогах, брюках военного покроя, голубой сорочке и кожаной куртке, накинутой на плечи. На вид ему можно было дать лет сорок.

Через открытое окно кабины я слышал слова шофера:

– Всех доставил, Николай Николаевич, порядок!

Потом он оглянулся в мою сторону, понизил голос, но все же достаточно громко сказал:

– А этот к вам…

Он не решался назвать меня инженером: вероятно, у меня был не слишком-то солидный вид.

Я вылез из кабины.

Крамов сразу понравился мне. Открытое лицо, светлые волосы. Но больше всего привлекали его глаза – добрые и совершенно синие, как море, каким его рисуют на картинках для детей. Даже голубая рубашка в сравнении с цветом его глаз казалась блеклой.

Крамов не спеша, чуть вразвалку, шел мне навстречу и широко, дружелюбно улыбался.

Теперь всякая неловкость исчезла. Я сказал, протягивая Крамову руку:

– Инженер Арефьев. Назначен на восточный участок. Не мог усидеть в поселке до понедельника, приехал к вам. Простите, что так поздно…

Крамов крепко пожал мою руку.

– У нас поздно никогда не бывает, – все с той же улыбкой ответил он. – Солнце спать не ложится, мы тоже. Сейчас потолкуем с вами, вот только архаровцы мои выгрузятся.

Шофер уже откидывал борт кузова. Я огляделся.

Чувствовалось, что на стройплощадке совсем недавно кипела работа.

По свежеврытым столбам тянулись телефонные провода. Их концы еще не успели подвести к дому, и они болтались в воздухе. У подножия горы чернел туннельный портал, из него выползали рельсы узкоколейки. Укладка рельсов еще не была закончена, они обрывались у края площадки. Тут же, у штабелей заготовленных шпал, торчали воткнутые в насыпь лопаты и ломы.

Справа от портала я увидел одноэтажное деревянное здание барачного типа.

Из машины тем временем выбирались люди. Крамов прислонился к столбу и внимательно наблюдал за выгрузкой.

Я с удивлением заметил, что люди за время пути значительно протрезвели. Даже те, которых грузили в машину «навалом», теперь выбирались из нее без посторонней помощи.

В машине оказалось человек двенадцать-пятнадцать рабочих; все они, проходя мимо Крамова, здоровались с ним.

Одни из них держались робко и виновато, другие громко и независимо кричали:

– Николаю Николаевичу полярный привет!

Или по-шутовски низко кланялись ему.

А Крамов все так же стоял у столба с потухшей трубкой в зубах, кивал головой или бросал добродушно:

– Давай, давай, полярник!..

Наконец все рабочие, пройдя мимо Крамова, скрылись в бараке.

– Ставь машину, Василий, – сказал Николай Николаевич шоферу.

Потом обернулся ко мне.

– Вот и строй коммунизм с такими гавриками, – беззлобно сказал он, показывая трубкой в сторону барака. – Не то что коммунизм, а туннель дай бог построить… Ну, когда прибыл?

Вопрос его прозвучал как-то очень естественно и по-дружески.

Я поспешно ответил ему.

Разговаривая, мы подошли к домику. У крыльца Николай Николаевич чуть подтолкнул меня, пропуская вперед. Я поднялся по ступенькам и через узкие, маленькие сени вошел в комнату. Она сразу показалась мне уютной, обжитой. Простой, добротно сделанный, некрашеный, пахнущий свежим тесом стол стоял у окна, окруженный такими же некрашеными стульями. На столе я увидел подставку для трубок, она поблескивала темным лаком.

Рядом с большим зеркалом висел чертеж, изображающий гору в вертикальном разрезе, и какой-то график, аккуратно вычерченный на листке миллиметровой бумаги.

У стены стояла кровать, застеленная красным одеялом. Над ней висели фотографии – издали я не смог рассмотреть их – и спиннинг в футляре. Пол еще был свеж после мытья.

– Ну вот, теперь погуторим, – весело сказал Крамов. – Садись куда хочешь – на кровать, на стул… Словом, располагайся по-домашнему и рассказывай о себе.

С размаху опустившись на кровать, Крамов вытянул ноги, вытащил из кармана кисет, набил трубку и закурил. Он держал трубку в кулаке, поглаживая ее большим пальцем. Я сел на кровать рядом с пим, и меня сразу охватило чувство покоя. Точно шел-шел по неизведанной дороге, волновался, не знал, что встречу впереди, и наконец укрылся под надежным кровом.

И сразу же легко и просто я рассказал Николаю Николаевичу свою несложную биографию.

– Так… Значит, Московский транспортный окончил, – сказал Крамов, когда я выговорился. – В свое время и я там учился… Ну, а в эти края как попал? По разверстке?

То случайное обстоятельство, что Николай Николаевич окончил московский институт, как бы подчеркнуло нашу близость. Я ответил, что выбрал Заполярье добровольно, потому что работа в трудных, суровых условиях всегда казалась мне наиболее интересной и привлекательной.

Я хотел было добавить: «и романтичной», но тут же подумал, что это прозвучит уж чересчур по-ребячески. Крамов хлопнул меня по колену и сказал:

– Что ж, Андрей, правильно выбрал. Обозникам – обоз, фронтовикам – передовая.

Мне понравилось, что он назвал меня просто по имени, – это было естественно при нашей разнице в годах.

Николай Николаевич улыбнулся каким-то своим дальним воспоминаниям и сказал:

– Ну, а теперь ты, наверное, хочешь, чтобы я рассказал тебе про гору? – Он сделал глубокую затяжку, – Гора капризная, злая гора. Породы скальные – ийолиты. Однако без креплений больше десяти метров оставлять нельзя – обвалится: в породе много трещин. Со всем этим я столкнулся, когда уже начал проходку…

– Позвольте, Николай Николаевич, – прервал я его, – но разве геологический прогноз не был вам дан заранее?

– Нас с тобой учили, что должен быть дан, – сказал Крамов, чуть усмехнувшись, и мне показалось, что он только из вежливости произнес это «нас» вместо «тебя», – но видишь ли, гора высокая, туннель глубокий, и проверить геологический прогноз бурением скважин или рытьем шурфов не удалось. Это отняло бы слишком много времени, а туннель нужно сдать возможно скорее. Поэтому было принято решение пройти разведочную штольню, одновременно используя ее как передовую. Вот я и начал проходку.

– Как же так? – не унимался я. – Ведь это работа почти вслепую…

– Ну, зачем… – Крамов снова затянулся трубкой. – Во-первых, кое-какая предварительная разведка была проведена. А во-вторых, все здешние горы сложены примерно из одинаковых пород, и в одной из них рудник… Следовательно, кое-какие данные есть, вслепую не работаем.

Я забросал Николая Николаевича вопросами технического характера. Какое сечение его штольни? Сухие ли в основном породы? Можно ли открыть дополнительный фронт работ при помощи шахт? Какова достигнутая им скорость проходки? Можно ли применять отбойные молотки или только отладку?

Крамов отвечал точно, ясно и коротко. Сечение штольни – семь с половиной квадратных метров. Породы в основном сухие, но есть основания предполагать, что встретятся и водоносные зоны. Большая глубина заложения туннеля не позволяет открыть дополнительный фронт работ. Твердость пород почти исключает применение отбойных молотков, основной метод проходки – взрывные работы. Скорость достигнута пока небольшая – двадцать метров в неделю. А задание – тридцать четыре метра…

В точных ответах Крамова я чувствовал искреннее желание помочь, ввести меня в курс дела. Я чувствовал, что некоторые мои вопросы и недоумения кажутся Николаю Николаевичу наивными, типичными для недавнего студента, который только на учебной практике сталкивался с производством.

Но Крамов ничем не дал мне почувствовать ни своего превосходства, ни моей неопытности. Он разговаривал со мной как с равным, и я был благодарен ему за это.

Появление шофера Василия прервало наш разговор. Василий втащил в комнату деревянный топчан и матрац.

– Ну, Андрей, – сказал Николай Николаевич, вставая, – давай приляжем ненадолго. Уже около трех.

Я подошел к окну. Спать совершенно не хотелось. Солнце по-прежнему сияло в небе. Желание действовать – и действовать немедленно – снова овладело мною.

Я все больше убеждался в том, что работа предстоит сложная, но это только подстегивало меня. И если бы я не знал, что на моем участке работы только начинаются, что сейчас там никого нет, я, конечно, не теряя ни минуты, отправился бы туда пешком.

– Николай Николаевич, – сказал я Крамову, который покрывал простыней мой топчан, – мне просто неудобно вас просить, время такое позднее, но, может быть, все-таки посмотрим штольню… а.

Крамов усмехнулся.

– А я все ждал, когда же ты заговоришь об этом.

Какой уж тут сон для туннельщика, если штольню не посмотреть! Ладно, пойдем. Только предупреждаю: проходка сейчас прекращена – выходной день.

– Да мне только взглянуть. Как говорится, породу пощупать, – поспешно сказал я.

– Ладно, пойдем.

– Мы подошли к бараку, и Крамов вынес мне спецовку и резиновые сапоги.

– Каску наденешь? – спросил Николай Николаевич и протянул мне фибролитовую каску. Сам он остался в брюках и кожанке и только сапоги сменил на резиновые.

– Каску не надо, – ответил я.

Мы вошли в туннель. Николай Николаевич шел впереди, освещая путь лучом шахтерской аккумуляторной лампочки, которую держал в руках.

Высотой штольня была в полтора человеческих роста. Толстое деревянное крепление поддерживало породу. Кровля и стены были зашиты досками. Кое-где тускло светили лампочки. Внизу, вдоль стен, по земле, тянулись электрические кабели и шланги, по которым сжатый воздух поступал в пневматические буровые молотки. С сырого потолка свешивались древесные лохмотья и кора, с которых стекали капли воды.

Метра через три деревянных креплений уже не было. Казалось, выступы породы покрыты мхом. Я потрогал один из них и ощутил на пальцах каменную пыль, осевшую во время бурения. Подняв несколько каменных осколков, я положил их в карман спецовки, чтобы рассмотреть породу при солнечном свете.

Мы сделали еще несколько шагов. Свет лампочки выхватывал из темноты рельсы, выступы породы, лужи и небольшие, бьющие из стен роднички. Вода в этих родничках, прошедшая на своем пути много естественных фильтров, была очень прозрачная.

Мы подошли к забою – стене, преграждавшей дальнейший путь. У его основания лежала большая груда взорванной породы.

– Ну вот тебе и штольня, – сказал Крамов, ставя лампочку на землю. – Проходку начали только недели полторы назад. Породу убираем пока вручную, рельсы еще не до конца проложили, да и электровоз обещают прислать только через два-три дня. В понедельник начнем монтировать зарядную станцию. Все ясно?

Нет, конечно, не все было ясно. Меня интересовало, какие применяются буровые молотки, и трудно ли было произвести врезку, и как поставлена маркшейдерская служба, и много ли бурильщиков занято в смену…

Крамов терпеливо отвечал на все мои вопросы.

Было уже около четырех утра, когда мы вышли из штольни. Я вытащил из кармана подобранные камни и стал их разглядывать. Да, это были ийолиты – одна из крепких пород, серые, чуть зеленоватые осколки с черными блестками.

Мы вернулись в комнату Николая Николаевича.

– Ну, теперь спать, категорически и безоговорочно! – сказал Крамов, сбрасывая с себя кожаную куртку.

Тревожные мысли, надежды, сомнения одолевали меня. Что я увижу на своем участке? Как сумею догнать Крамова, который уже вторую неделю ведет проходку? Как сложится дело с кадрами, с оборудованием?

– Совсем не хочется спать, Николай Николаевич, – сказал я. – Здесь, под этим ночным солнцем, по-настоящему сознаешь, что люди созданы для деятельности, а не для сна. Не знаю, может быть, это и вредно с точки зрения медицины.

– С точки зрения медиков все вредно, – шутливо отозвался Крамов. Он сел на кровать и начал стаскивать сапоги. – Не спать вредно. Волноваться вредно. Курить тоже вредно, трубку в особенности: рак губы можно нажить… А посему, Андрей, давай на этот раз послушаемся медиков и завалимся спать.

Я разделся и лег на топчан. Николай Николаевич в носках подошел к окну и развязал веревочки, которыми была обвязана скрученная в валик штора из черного дерматина. Штора с шумом упала. Комната погрузилась во тьму.

Я проснулся, встал и приподнял уголок шторы. Постель Крамова пуста.

За окном было светло по-прежнему. Ночь? День? Утро? Все сместилось в моем сознании, ощущение времени было утеряно.

На столе, у трубочной горки, лежала записка. Я прочел:

«Не хотел тебя будить. Должен съездить в поселок ненадолго. Приеду – организуем твои дела.

Крамов»

Когда я мылся под умывальником, прибитым к стене в сенях, в дверь постучали.

На крыльце стоял маленький, худощавый человек. В руках он держал глубокую жестяную тарелку, прикрытую другой, мелкой. Сверху лежали два куска черного хлеба и ложка.

– Доброе утро, – сказал человек. – Умылись? Вижу, штору подняли… Завтрак я вам принес.

Он прошел в комнату и поставил тарелки на стол.

– Спасибо, – сказал я. – У вас что же, столовая есть?

– Нет, столовой еще не имеем.

– А где же берете еду?

– Привозят на машине из комбинатской столовой. Раз в день. Приятно вам кушать!

Он ушел.

Я съел пшенную кашу с мясом, чуть теплую. Все-таки это не очень удобно – возить еду из поселка. И в чем они ее возят? В термосах, что ли? На моем участке, конечно, тоже столовой нет. Что-нибудь надо будет придумать…

Позавтракав, я вышел на площадку. Здесь по-прежнему было пустынно. Из барака доносились всхлипывания гармошки. На крыльце барака стоял босой человек и чистил сапоги, поплевывая на голенища.

Делать было решительно нечего. Предстояло снова томиться ожиданием. Вернувшись в комнату, я стал разглядывать фотографии над кроватью Крамова.

На одной из них был изображен Николай Николаевич в военной форме с майорскими погонами. Он сидел на пеньке на опушке леса, уперев одну руку в бок, другую положив на колено.

На следующей карточке я увидел офицеров, выстроившихся на той же опушке. На первом плане Николай Николаевич принимал что-то из рук генерала – должно быть, орден.

На третьей карточке был снят какой-то человек, полный и лысый. Весь левый угол фотографии был занят размашистой надписью, похожей на резолюцию. Я прочитал: «Николаю Николаевичу Крамову от…» Подпись была неразборчива, и последний ее росчерк упирался прямо в нос лысого человека.

Случайно я увидел себя в зеркале, висящем рядом с фотографиями, и вдруг подумал:

«Каким же мальчишкой выгляжу я рядом с Николаем Николаевичем!»

Зеркало висело под углом, и, отойдя, я видел себя всего: долговязый, чуть припухлые губы и розовое лицо. Я попробовал поджать губы и нахмурить брови, но лицо мое стало каким-то непропорциональным, что-то в нем оставалось моим, а что-то появилось чужое.

Я решил бриться не чаще раза в неделю, чтобы казаться хоть немного мужественнее…

Вскоре приехал Николай Николаевич.

– Встал? Завтракал? – спросил он, сразу наполняя комнату атмосферой веселой, дружеской приветливости.

– Спасибо, все в порядке, – ответил я. – Теперь только одна просьба – помогите добраться до моего участка.

– На твоем участке сегодня делать нечего! – категорически сказал Крамов. – Я только что видел Фалалеева и договорился с ним, что отправлю тебя завтра. И Фалалеев туда подъедет. К девяти. А сегодня побудешь у меня.

– Но, Николай Николаевич…

– Тебе что, у меня не нравится? – шутливо спросил Крамов, поднимая брови и широко раскрывая свои синие глаза.

– Что вы! – горячо воскликнул я: мысль, что он хоть в шутку мог обидеться, встревожила меня. – Вы так меня встретили… И мне все так нравится… Только я места себе не нахожу…

– Это почему же? – он достал из кармана трубку и зажал ее в зубах.

– Все думаю о том, сумею ли вас догнать.

– Нагонишь, – уже серьезно сказал Крамов. – В любом случае обращайся ко мне. В любую минуту. Ну, а сейчас мы с тобой пойдем на именины.

– Куда?

– На именины, – повторил Крамов. – Один мой рабочий справляет именины, бурильщик. Нельзя же отказаться… Да мы ненадолго, только поздравим.

Все, что говорил Крамов, звучало как-то очень убедительно и категорично. Я почувствовал это еще вчера. Категоричны были его ответы на мои вопросы. Категоричны доводы, что сегодня ехать на участок мне не к чему. И приглашение на именины тоже прозвучало естественно и убедительно. Мы пошли к бараку.

В небольшой комнатушке, отгороженной от общего помещения фанерой, собралось человек десять.

Многие сидели прямо на полу, поджав ноги, кое-кто расположился на дощатых нарах. Матрац на деревянных стойках, не застеленный простыней, был сдвинут вглубь, к стоне.

Знакомый мне по «шайбе» парень в брезентовой куртке растягивал мехи баяна. Усач, тот самый, что стоял вчера против меня у бочки, сейчас сидел в середине и разливал водку в стеклянные банки из-под консервов. По-видимому, это и был именинник.

Когда мы вошли, баян смолк. Усатый встал.

– Ну, поздравляю тебя, Константин Федорович, – начал Крамов, широким, размашистым жестом протягивая руку, и вдруг опустил ее, нахмурил брови и медленно обвел глазами присутствующих. – Почему по-турецки сидите, товарищи? – громко спросил Николай Николаевич. – Русскому человеку на турецкий манер сидеть неспособно. Почему нет стульев, табуреток?

На лицах появились улыбки. Кто-то громко рассмеялся. Усатый вздохнул и сказал:

– Не открыли еще, говорят, в наших местах магазин, где можно мебель купить. Вот какое дело, Николай Николаевич.

Крамов помрачнел. Брови его круто сошлись над переносицей, глаза как-то мгновенно изменили цвет, из синих превратились в серые, темные. Он рывком вынул изо рта трубку и закусил губу. Потом сказал, обращаясь к парню в куртке:

– Беги быстрей, разыщи завхоза!

Парень положил баян и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся вместе с тем маленьким человеком, который приносил мне завтрак.

Константин Федорович протянул ему банку с водкой.

Но Крамов решительно перехватил и отвел протянутую завхозу банку.

– Вот что, Федунов, – медленно, цедя слова, сказал он, – как видишь, люди здесь веселятся, пьют и тебя, угостить хотят. Но ты пить не будешь. Не имеешь на это права! Почему, – Крамов резко повысил голос, – почему, спрашиваю тебя, лучший бурильщик участка и его гости сидят черт знает на чем? Почему? Отвечай!

Лицо Федунова мгновенно покрылось мелкими капельками пота. Прерывающимся голосом он сказал, то ли пытаясь оправдаться, то ли стараясь обратить все в шутку:

– Не завезли еще мебель, Николай Николаевич, сами знаете. Да и нарядов у нас нету. Контора, как говорится, пишет, когда-то будет. Придется, как говорится, потерпеть…

– Не будем терпеть! – крикнул Крамов. – Никто на западном участке не должен пользоваться стульями или табуретками, пока лучшие рабочие туннеля сидят на ящиках или на полу!

Он сделал паузу.

Константин Федорович казался смущенным: ведь из-за него заварилась эта каша. Парень в куртке стоял, прислонясь к стенке, заложив руки в карманы и сощурив левый глаз, точно собирался сказать: «Что ж, поглядим, чем это кончится». Иные смотрели на Николая Николаевича сочувственно, согласно кивая головой после каждой его фразы. Другие отвели взгляд в сторону, точно жалели Федунова и стыдились смотреть на него. Честно скажу, мне тоже было жалко Федунова.

– Сейчас же отправляйся в контору, – приказал наконец Крамов, – забери стулья у инженера, у техника, у себя возьми, у меня и доставь сюда. А те пусть на полу сидят, если не желают думать о рабочих.

Федунов опрометью кинулся к двери. Вскоре он возвратился, волоча три стула, расставил их, для чего-то погладил сиденья и снова убежал.

– Ну вот, – громко и весело сказал Николай Николаевич, – теперь, друзья, веселитесь по-русски! Поздравляю тебя, Константин Федорович!

И левой рукой он взял за кисть руку усача, а правой ударил по его ладони.

Все почувствовали явное облегчение оттого, что обстановка разрядилась, задвигали стульями, усаживаясь на них по двое, зазвенели банками, заговорили все разом.

Парень в куртке поднял с пола баян.

– Э-э! – воскликнул, спохватившись, Николай Николаевич. – А почему сегодня эрзац-баянист? Где же Тимохин?

– Заболел Тимохин, – ответил человек с красным шрамом на лице. – Со вчерашнего дня лежит.

– Что с ним? Простудился? – спросил Крамов.

– Зачем простудился? – ответил парень в куртке. – Вчера в «шайбе» переложил лишнее. А может, колбаски съел. Неважная в «шайбе» колбаска.

Все рассмеялись.

– Что же, товарищи, веселитесь, – серьезным тоном проговорил Николай Николаевич, – а я проведаю больного. Пойдем, Андрей. Привет, друзья!

– Николай Николаевич, а выпить? Ну, хоть четверть баночки! – метнулся вслед за нами усатый.

– Не пью, ребята, сами знаете, – отозвался Крамов уже из-за двери.

На улице мы увидели Федунова. Он тащил на себе несколько табуреток, задыхаясь от быстрой ходьбы и неудобной ноши. Николай Николаевич даже не взглянул на него.

Мы вошли в общую комнату барака.

Это было большое полутемное помещение с двумя рядами сплошных нар.

Больной одетый лежал на нарах, откинув голову, и, обхватив руками живот, громко стонал.

– Как дела, Тимохин? – спросил Крамов, подходя к нарам.

Больной не отвечал, продолжая стонать.

– Рези у него в животе. Капель бы ему каких, да аптечки нету… – сказал чей-то голос с нар, из полумрака.

Хлопнула дверь, и в помещение торопливо вошел Федунов, на ходу вытирая грязным платком пот с лица.

– Врач был? – спросил, не оборачиваясь к нему, Крамов.

– Еще нет, Николай Николаевич. Утром с шофером, который питание привозил, заявку послали.

– Чем кормите больного?

– Сами знаете, – замявшись и вполголоса отвечал Федунов, – тем, что машина доставляет…

– Позор! – сквозь зубы процедил Крамов.

Потом он полез в карман, достал деньги и, протягивая Федунову сторублевку, сказал:

– Вот запомни, Андрей: самое гнусное чувство – это равнодушие к людям. А люди на Севере особые, и подход к ним нужен особый… Купишь в поселке курицу, – бросил он Федунову.

Николай Николаевич снова нахмурил брови и замолчал. Мне показалось, что он думает о том, как еще трудно здесь жить и работать людям, как много надо еще сделать для них и как виноваты те, кто забывает об этом.

– К здешним людям нужен особый подход, – продолжал Крамов, раскурив трубку, – За человеческое отношение к ним они не только гору, всю землю проткнут – от Северного до Южного полюса…

Я с большим вниманием слушал Николая Николаевича. Еще несколько минут назад мне хотелось спросить его: почему так много пьют здесь люди? Почему неодолимо влечет их к себе эта пропахшая сивухой, сырая, темная «шайба»? Почему так плохо живут люди в бараке?

Но сейчас мне показалось бестактным задавать эти вопросы человеку, так сильно болеющему за людские нужды, так остро чувствующему и понимающему людей.

Дальняя, заполярная стройка, первые, трудные недели работы, многое еще не организовано, не налажено как следует…

Я спросил Николая Николаевича, велика ли в комбинате партийная организация и много ли коммунистов у него на участке. Задавая этот вопрос, я сказал себе, что надо незамедлительно, в ближайшие же дни, стать на партийный учет.

– В отрыве мы от организации, надо прямо сказать, – заметил Крамов. – До комбината восемь километров, а зимой они на всю полсотню потянут. У меня на участке только один коммунист – я сам. А ты член партии?

– Кандидат, – ответил я.

– Ну, зайдешь в комбинат к Сизову, станешь на учет.

На крыльце домика я увидел невысокого, полного человека. Он был немолод, лет пятидесяти; на одутловатом, нездорово-бледном лице его лежала сетка тонких красных прожилок.

– Вы меня вызывали? – спросил этот человек Николая Николаевича.

– Да, товарищ Хомяков, еще вчера. Пройдите в комнату.

Я понял, что предстоит деловой разговор, и, чтобы не метать ему, сказал:

– Я погуляю немного, Николай Николаевич.

Крамов не возражал. Он прошел в дом следом за Хомяковым, а я двинулся по краю площадки к горе, размышляя о всем виденном и слышанном за этот день.

Фигура Николая Николаевича Крамова стояла передо мною во весь рост. Он представлялся мне в военной форме, таким, как был снят на фотокарточке. Я видел его в кругу солдат, слушающих своего командира, не сводящих с него глаз, видел, как он поднимает людей в бой, в атаку. Я не знал, за какой подвиг вручил ему награду генерал, но подвиг этот, конечно, был замечательный, героический…

«Вот таким и должен быть друг, старший товарищ, учитель, – говорил я себе, – Такому хочется подражать, для такого ничего не пожалеешь!»

Когда я возвращался, из раздумья меня вывел резкий голос Крамова, доносящийся из открытого окна.

– Вы тряпка, вы совершенная тряпка! – громко и раздельно говорил Николай Николаевич. – Вас недаром сняли с Карамского туннеля. Не оправдывайтесь! Если вы еще раз позволите себе сделать что-либо подобное, разговор будет иной. Поняли?

Я остановился. Войти в такой момент в комнату было бы просто бестактно.

Тихий и робкий голос ответил:

– Это больше не повторится, Николай Николаевич, даю вам слово…

– У вас не может быть твердого слова, – прервал его Крамов, – вы тряпка! И поймите: этот туннель – ваше последнее прибежище. Идите, Хомяков!

Я поспешно завернул за угол дома, чтобы не встретиться с Хомяковым, и вошел в комнату только после того, как хлопнула наружная дверь.

Крамов, заложив руки в карманы и попыхивая трубкой, ходил по комнате из угла в угол. Он внимательно поглядел на меня.

Не знаю, может быть, по моим глазам он угадал, что я слышал часть его разговора с Хомяковым, во всяком случае он спросил напрямик:

– Небось слышал разговор по душам?

– Кто он, этот человек? – спросил я в свою очередь.

– Хомяков, сменный инженер. Странная штука человеческая судьба! Мы, конечно, не фаталисты, рок и прочая мистика нам не ко двору, но есть все же что-то неотвратимое в судьбах иных штрафников.

– Вы имеете в виду этого Хомякова?

– Именно его. – Николай Николаевич склонился над столом, над пепельницей, и стал выковыривать спичкой остатки табака из трубки. – Когда-то этот Хомяков был большим человеком, начальником строительства. Проморгал, произошла авария с жертвами. Его судили, дали условный срок… И вот уже давно кончился этот срок, а человек все время чувствует себя свободным только «до поры до времени». И ничего путного из него уже не получится. Для чего-то он еще пригоден, конечно, но не для большого…

Мне захотелось возразить ему.

– Разве нет случаев, Николай Николаевич, – неуверенно начал я, – когда человек, как вы сказали, проштрафившийся, исправляется, обретает силу, снова идет на подъем?

Крамов поднял голову, выбил трубку о ладонь и ответил:

– Мы должны всеми силами стремиться к этому, помогать таким людям. Сила нашего общества столь велика, воздействие коллектива настолько сильно…

Он замолчал, потеряв нить своих размышлений. Потом, словно перескочив через какие-то в мыслях произнесенные фразы, продолжал:

– И все же такой человек похож на… вазу с трещиной. И ставить такую вазу приходится уже не на виду, а в сторонке и трещиной к стене. Вот почему надо бережно относиться к человеку с трещинкой, помочь ему, убедить, а иногда и встряхнуть, как я этого Хомякова, чтобы он очнулся, нашел самого себя…

«Да, Крамов прав, – подумал я. – Иногда человеку не хватает воли, веры, чтобы оправиться от поражений или вины…» Я что-то хотел сказать Николаю Николаевичу в этом смысле, но послышался настойчивый стук в дверь.

Вошел парень лет шестнадцати – восемнадцати, белесый, вихрастый, с веснушчатым лицом, в сапогах и украинской рубашке, заправленной в перехваченные ремнем, явно широкие в поясе брюки.

– Вы начальник будете? – спросил парень, обращаясь к Крамову. Когда он раскрывал рот, курносый нос его чуть двигался и все лицо принимало задорное, драчливое выражение.

– Не только буду, но и есть, – ответил Николай Николаевич, весело подмигнув мне. – А ты кто есть и кем будешь?

– Зайцев моя фамилия, – скороговоркой, как о чем-то второстепенном, сказал парень.

– И что же ты, Зайцев, хочешь?

– На работу берите.

– Откуда же ты такой взялся?

– С отцом приехал. По вербовке.

Зайцев говорил отрывисто, быстро, точно был убежден, что ни вопросы Крамова, ни его, Зайцева, ответы не имеют никакого отношения к основному делу и только тормозят его решение.

А Крамов, не подавая виду, что замечает нетерпение парня, продолжал свои расспросы.

– Куда же твой отец завербовался?

– На рудник. Бурильщиком на рудник завербовался. С Урала мы, – ответил Зайцев уже медленнее и спокойнее, поняв, что, прежде чем Крамов не выспросит все, дело не двинется.

– А сколько тебе лет?

– Восемнадцать, – поспешно ответил парень и здесь же добавил: – Скоро…

– Комсомолец?

– Не… Только я вступлю.

– Так. Что ж ты, Зайцев, на рудник не пошел, к отцу поближе?

– У вас тут туннель новый строится. Я на новое хочу, учиться хочу, – упрямо ответил Зайцев.

– На новое? Что ж, причина уважительная. Только у нас ведь не школа, а производство.

– Знаю. Я на практике подучусь, а потом, может, курсы какие откроются. Или на шофера выучусь…

– Ясно, – кивнул Крамов. – Хорошо, брат Зайцев, ступай к сменному инженеру, Хомякова спроси. Он тебя приспособит.

Зайцев дернул носом, улыбнулся и ушел, не попрощавшись.

– Идут кадры! – весело сказал мне Николай Николаевич. – Ужасно люблю встречать новых людей, – добавил он доверительно.

Наступил вечер.

Как и вчера, Николай Николаевич со стуком опустил черную штору, сразу отрезав нашу комнату от бесконечного дня. И снова, как вчера, я почувствовал, что не хочу, не могу уснуть.

Мысль, что через несколько часов уже наверняка буду на своем участке, будоражила меня.

Я лежал и думал: как мне отблагодарить Крамова за сердечный прием, за советы, как объяснить ему, что я счастлив, встретив на своем пути такого человека, как он?

– Спишь, Андрей? – неожиданно спросил Николай Николаевич.

– Нет, нет! – поспешно ответил я.

– Готовишься к бою? Знакомо мне это чувство…

Как я обрадовался завязавшемуся разговору! Только бы он не оборвался…

– Бы, конечно, были на фронте, Николай Николаевич? – торопливо спросил я. – Я видел фото, ведь это фронтовые снимки?

– Да. Первый Украинский, – лаконично ответил Крамов.

– Как я завидую вам! А вот я нигде еще не был, ничего путного не сделал, ничего не видел. А вы уже столько туннелей построили…

– Ну, не так уж много, всего четыре.

– Всего четыре… Шутка сказать! А я? Три раза был на практике – вот и все. А когда вы сражались на фронте, я еще в школе учился.

– Что же в этом плохого? – рассмеялся Крамов. – Я охотно поменялся бы с тобой возрастом.

– А, этот мой возраст! – воскликнул я. – Первые пятилетки, война – все, все прошло без моего участия. Вы, конечно, помните, есть такой роман у Герберта Уэллса. Человек изобрел машину времени. Он мог путешествовать в прошлом, в будущем… Эх, если бы это было возможно…