Текст книги "Год жизни"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Нас откопали через шестнадцать часов. И в течение всего этого времени мы продолжали свою страшную работу в кромешной тьме.
Только в последний час, когда стрекот отбойных молотков с внешней стороны слышался уже совсем близко, мы бросили лопаты и ломы. У нас уже не было сил. Мы лежали вдоль стен, и каждый вздох раздирал нам грудь, точно мы вдыхали кучу иголок.
И вот из темноты проник к нам узкий пучок света. Мелькнул и погас. И все же этого мига было достаточно, чтобы все почувствовали прилив сил, поднялись и схватились за лопаты. В этом уже не было смысла. Люди сделали это, вероятно, из подсознательного желания встретить спасителей на посту, с оружием в руках.
А затем… затем стук молотков превратился в оглушительный гром, зашуршала осыпающаяся порода, и светлое узкое отверстие, точно одним ударом прорубленное окно, возникло перед нами.
– Кто живой, отзовись! – крикнули с той стороны.
Потом в окно пролез, на мгновение заслонив своим туловищем свет ламп, человек. Он бросился ко мне и схватил меня в объятия. Следом за ним пролезли другие люди, в штольне стало светло, и тогда и я и все увидели, что человек, обнявший меня, – Николай Николаевич Крамов.
16
Обвал повлек за собой ряд последствий.
Во-первых, окончательная расчистка породы, естественно, снизила темпы проходки.
Во-вторых, конфликт мой с Крамовым как-то отошел на задний план, стушевался.
Психологически этому способствовало и то обстоятельство, что Крамов первым ворвался к нам, замурованным в туннеле, и выглядел теперь самоотверженным спасителем своего врага.
Кроме того, стало известно, что в тот момент, когда Крамов обнимал меня, на западном участке произошла авария. Вода из подземного аккумулятора все же прорвалась в штольню, четыре насоса не справились с откачкой, начальник смены едва не утонул, а участок на пять дней вышел из строя.
Все это, вместе взятое, заставило нас забыть о бурном партийном собрании. Сизов не вспоминал о своем намерении обсуждать мое выступление на бюро, Крамов ходил в роли «спасителя», приветливо держался со мной, и мне в данной ситуации ничего не оставалось, как отвечать ему тем же.
Таким образом, отношения наши с Крамовым внешне как бы восстановились: для меня не прошло бесследным то обстоятельство, что Крамов был первым человеком, пробившимся к нам во время обвала.
Светлана несколько дней не могла оправиться от перенесенного потрясения и лежала в постели.
Казалось, ею овладела полная апатия, равнодушие ко всему.
Я по нескольку раз в день забегал проведать ее.
Но Светлана точно не замечала меня. За эти дни она ни разу не посмотрела мне в глаза, точно стыдясь чего-то.
Крамов приезжал навестить Светлану раза два, привозил конфеты. Он разговаривал со мной так, будто все случившееся между нами было нелепым и печальным недоразумением, но теперь оно забыто и мы по-прежнему друзья. Он даже пригласил Светлану и меня на свой день рождения, который собирался отпраздновать на следующей неделе, в воскресенье.
Прошло несколько дней. Проходка на обоих участках возобновилась в полном объеме и шла с еще большим напряжением; людям хотелось наверстать упущенное. Светлана поправилась и вышла на работу.
В воскресный день вечером я зашел к Светлане. Но комната ее была заперта. На участке ее тоже не было.
Начиналась метель, одна из тех жестоких метелей, которые предшествуют здесь наступлению весны.
Было уже поздно, когда в мою комнату зашел Агафонов.
– Забыл передать, – сказал он. – Светлана Алексеевна просила сказать, что сегодня на участке не будет. – И добавил уже от себя: – Наверно, в поселок за покупками поехала…
Почему-то это сообщение встревожило меня.
– Останься, Агафоныч, посиди немного, – попросил я.
Агафонов молча снял полушубок и присел у стола.
– Я беспокоюсь, не застала ли Одинцову метель на дороге, – сказал я.
– А что с ней случится? – спокойно ответил Агафонов. – На крайний случай переночует в поселке, в комбинатской гостинице.
Я ничего не ответил. Ветер за стеной завывал все сильнее.
– Федор Иванович, – не глядя на Агафонова, сказал я, – у Крамова сегодня день рождения. Он и меня приглашал.
– Правильно сделал, что не пошел, – сказал Агафонов. – Он теперь овечью шкуру надел, а зуб на тебя по-прежнему имеет.
Я стал бродить от стены к стене.
– Кажется, дверь хлопнула?! – воскликнул я, останавливаясь.
Нет, это ветер.
– Не поедет она в метель такую, заночует, – как бы про себя проговорил Агафонов.
Я повернулся, подошел к столу и сел против Федора Ивановича.
– Поговорим о чем-нибудь, Агафоныч, если не торопишься. Спать не хочется, и одному быть не хочется. Поговорим?
– Что ж, поговорим.
Мы помолчали.
– О чем же говорить будем? – спросил Агафонов. – О проходке?
– Шутишь, Агафоныч, – угрюмо сказал я, – Давай лучше поговорим о жизни…
– Жизнь – штука большая. С одного раза ее не укусишь.
– Да, ты прав, Агафоныч. Вот по годам я еще молодой, а и для меня открылся новый мир. В этом мире я родился и вырос, и все-таки он сейчас для меня другой, новый… В чем труднее, больше плохих людей, чем я думал раньше, но зато и хорошие хороши не отвлеченно, а так хороши, как я и представить себе раньше не мог. Здесь больше горестей, но зато и радости настоящие. Вот сейчас, Агафоныч, мне горько, плохо мне…
– Со Светланой не ладится? – вдруг спросил Ага фонов.
– Она у Крамова! – внезапно вырвалось у меня.
Агафонов медленно поднялся.
– Она у Крамова, – повторил я, – и я не могу, не имею права, не хочу ее там оставить.
Я бросился к вешалке и сорвал полушубок.
– Повесь! – сурово приказал Агафонов. – Ты что, в уме? Куда ты пойдешь в метель?
– Я пойду, Агафонов! – крикнул я, – Мне наплевать на все на Крамова, на гордость! Я не имею права оставить ее там! Я люблю ее, понимаешь, люблю!
И я выбежал из дома. По тускло освещенной площадке проносились снежные смерчи. Они возникали где-то на грани света и тьмы и, кружась на ходу, все увеличиваясь в размерах, наперегонки мчались по площадке и сливались за ее пределами со сплошной стеной снега…
Ветер нес с гор сплошные снежные тучи. Дорога на возвышенностях, открытых ветру, была сравнительно проходима, но в низинах я проваливался в сугробы. Иногда приходилось руками разгребать снег.
Я вскоре вспотел, потом одежда на мне обледенела. Я то полз, то шел боком к ветру, прижимался к земле и как бы «подлезал» под стену ветра и снега. Только бы дойти!
Наконец показались огни западного участка. Мимо меня пронеслись какие-то ящики, гонимые ветром, прогрохотал сорванный лист железа. По площадке так же, как на восточном участке, мчались наперегонки длинные, точно на ходулях, скелетообразные снежные смерчи. Казалось, они бегут мне навстречу, чтобы ослепить, сбить с ног.
Я сразу повернул к домику, где жил Крамов, и с силой рванул дверь.
За длинным столом, уставленным пустыми бутылками и тарелками с остатками еды, у самого конца его сидели Крамов и Светлана. Крамов медленно приподнялся. Он был изрядно пьян.
– Н-ну, – чуть заикаясь, пробормотал он, – лучше поздно, чем никогда… Гости уже разошлись, н-но, отпустить Светлану Алексеевну в такую метель я н-не имел права…
Светлана при моем появлении не шевельнулась. Глаза ее были широко открыты, в них застыли испуг и удивление.
– Ну что же ты стоишь? – овладевая собой и приветливо улыбаясь, продолжал Крамов. – Тебя, как видно, задержала метель? Но…
Он стал брать со стола бутылки и разглядывать их на свет.
– Но выпить в этом доме еще найдется! – И он вытянул обе руки, приглашая меня к столу.
Я продолжал стоять, прислонившись к дверной притолоке.
– Пойдем, Светлана, – сказал я.
Услышав свое имя, она очнулась и подбежала ко мне, торопливо говоря на ходу:
– Ну разденься же, Андрей, ты же замерз, ну разденься, я прошу тебя…
И стала вытирать мое лицо, мокрое от снега, и расстегивать полушубок. Крамов, чуть покачиваясь, с ироническим любопытством следил за нами.
Неожиданно тонким голосом Крамов крикнул:
– Может, ты ревнуешь? Это же глупо! Я пригласил вас обоих, Светлана Алексеевна пришла. Ты опоздал. Я не в обиде. Садись, будем пить…
Пошатываясь, он пошел ко мне, но остановился на полпути.
– Волноваться не к чему, – сказал он тихим голосом, – она не любит меня. Это странно. Мне казалось, что она должна полюбить меня. Но факты – упрямая вещь…
Он передернул плечами.
– Но я люблю ее, и ты знаешь об этом. Я любил ее уже прошлым летом, помнишь, мы возвращались с озера? Уже тогда я любил ее. И когда ты прошел свои первые сто метров штольни и мы возвращались с тобой после вечера, проведенного втроем, помнишь?.. Мы стояли на дороге, и ты соловьем разливался о своих чувствах к Светлане. Ты обиделся тогда на мое молчание, помнишь? А я уже тогда ненавидел тебя, мальчишку… Вот и все, что я хочу сказать. Ясно?
Он круто повернулся и отошел к стене. Несколько секунд он стоял спиной ко мне. Потом повернулся. На его лице снова играла пьяная улыбка.
– Ревнуешь! – хитро подмигивая, сказал он и погрозил мне пальцем. – Что ж, это хоть и бессмысленно, но закономерно. Так сказать, пережиток капиталистических отношений… Любовь, любовь! Эх, что вы понимаете в этом деле, дети! Любовь – это искусство. Мы утеряли его секрет, как художники утеряли секрет состава красок, которыми писал Леонардо. Нам все казалось, что любить так, как любили раньше, неправильно. Буржуазный брак, дескать, унижает женщину. Положение любовницы оскорбительно. Изменять жене нельзя, н-ни б-боже мой! Измена влечет за собой обсуждение и оргвыводы. Мы оказенили любовь, мы все время хотели ее «улучшить» и, подобно крысам, до смерти зализывающим своих крысят, убили ее. Подай нам чистую, дистил-лированную любовь! А от нее скучно. И мужчине и женщине. Теперь мужчина не бьет женщину, у него отнят этот «последний довод короля», не платит ей денег за минуты наслаждения, продолжает жить с ней, надоевшей и опостылевшей, боясь уйти к другой, любимой, из боязни общественной кары. И что же? Женщины стали во сто крат счастливее, чем прежде? Мужчины тоже? Нет, друзья, есть какая-то первооснова любви, игнорировать которую опасно. Впрочем, – чуть усмехнувшись, закончил он, – все несчастья происходят от несовершенства нашей натуры. Не успевает она переделываться. Производительные силы и производственные отношения! Старый вопрос. Что ж, будем п-пить, Андрей?
– Одевайся! – сказал я Светлане, – Немедленно одевайся!
Она стояла растерянная, комкая в руке платок, которым только что вытирала мое лицо.
Крамов пристально смотрел на Светлану. Она испуганно прижалась к стене.
Внезапно я резко повернулся и шагнул к двери.
– Андрей, куда ты? – жалобным голосом крикнула Светлана.
Я не ответил, не обернулся. Только выйдя из дому, я остановился и несколько минут глядел на дверь.
Но она не открылась…
17
Вечером, когда я и маркшейдер сидели в конторе, обсуждая результаты проходки, в контору вошел Хомяков, сменный инженер западного участка.
После того дня, когда мне довелось присутствовать при разносе, который Крамов учинил Хомякову, я нередко встречался с инженером. Он производил на меня странное впечатление подчеркнутой скромностью, небрежностью в одежде и глуховатым голосом.
На этот раз Хомяков был чем-то сильно взволнован. Поверх ватника он надел брезентовый плащ с поднятым капюшоном, почти, скрывающим его маленькую круглую голову.
– Что случилось, товарищ Хомяков? На участке что-нибудь? – настороженно спросил я.
Хомяков откинул капюшон.
– Нет. – медленно ответил он, – Я пришел к вам с просьбой, товарищ Арефьев.
Я решил, что Хомяков пришел просить шланги, буры или что-нибудь в этом роде. Но он, помолчав, сказал:
– Личное дело…
И покосился на сидящего у стола маркшейдера. Тот вышел.
Хомяков подождал, пока за маркшейдером закрылась дверь.
– Товарищ Арефьев, возьмите меня к себе.
Видимо заметив недоумение на моем лице, он поспешно добавил:
– Кем угодно! Инженером, маркшейдером, мастером наконец.
Это было удивительно. Я всегда считал Хомякова одним из самых робких и безропотных подчиненных Крамова.
– Присядьте, товарищ Хомяков, и снимите плащ, – попросил я.
Но плащ он не снял.
– Я бросил свою смену, – тихо сказал он, садясь на табуретку. – Бросил и пошел к вам. Не могу больше работать с Крамовым, не могу! Я не честолюбец, слава мне не нужна, пусть он забирает ее, но я человек; человек, а не половая тряпка, о которую каждый может вытирать ноги…
Обычно Хомяков говорил тихо, точно боясь собственного голоса, а сейчас то и дело повышал тон и отдельные слова выкрикивал.
– Но что же у вас произошло?
– Я презираю себя, презираю за то, что почти год терпел, подчинялся, молчал… Я боялся. А чего мне бояться? – выкрикнул он. – Я построил пятнадцать туннелей за свою жизнь, я честный человек! – И закончил с недоумением: – А все-таки робел…
– Послушайте, товарищ Хомяков, мне что-то непонятно. Судя по всему, вы поругались с Крамовым?
– Нет! Не поругался! Я восстал против него! Я возмутился наконец!
– Допустим, но все же разобраться в том, что вы говорите, мне трудно.
– Хорошо, я постараюсь рассказать связно. Видите ли, я не выполнил указания Крамова о переводе одного бурильщика моей смены в другую. Это один из лучших бурильщиков. И тогда Крамов при всех сказал, что, если повторится что-либо подобное, он вышвырнет меня со строительства… Тогда я бросил смену и ушел. Но дело не в этом! Дело в том, что я не могу больше служить под начальством этого типа. Он жестокий, безжалостный человек!
– А мне припоминается, как он собрал всю мебель в конторе и передал ее рабочим, которым сидеть было не на чем, – со злой горечью усмехнулся я.
– Игра! – воскликнул Хомяков. – Подлая игра! На другой же день мебель перенесли обратно в контору: служащим-то тоже не на чем было сидеть! Я знаю, знаю случай, о котором вы говорите! У рабочего была вечеринка, и Крамову важно было произвести эффект. На людях, понимаете? А потом мебель водворили на старое место, будьте покойны… Вы думаете, он в интересах дела помог вам установить компрессор и врезку сделать? Черта с два! Для статьи в газете он вам помогал, и корреспондента он же подослал: знал, что вы расхвалите его, крамовские, методы! И так во всем, во всем…
Хомяков не мог усидеть на месте. Ненависть к Крамову полностью овладела им. Он был одержим одной страстью – разоблачить, унизить Крамова.
– Вы ведь знаете, что вашего Агафонова напоили пьяным по крамовскому же приказу? Крамов при мне вызвал Дронова и говорит: «Тут Агафонов с восточного придет, под нормы наши подбирается. Для себя дурацкие нормы установили, теперь хотят, чтобы и у нас заработок упал». Дронов и подстерег Агафонова. Это вспышкопускатель! – кричал Хомяков. – Но иногда его игра стоит людям жизни. Ведь это он убил Зайцева!..
– Какие у вас основания говорить так?
– Есть, есть основания! Я знаю, он послал шофера на телеграф, чтобы передать в министерство рапорт о выполнении двух третей строительных работ. Послал, не считаясь с опасностью обвала. Это я составлял текст телеграммы, а через день пришло поздравление министерства. Разве не читали в газете? Крамову – благодарность, а Зайцеву…
Хомяков в каком-то мстительном упоении выворачивал Крамова наизнанку:
– А вас он побаивается, Арефьев, побаивается! Когда на вашем участке случился обвал, Крамов приказал мне не отходить от телефона и каждый час информировать его о том, как идут спасательные работы. Сам-то он у себя в штольне был – помните с водой историю? А тут, как только я сообщил ему, что до вас метра три всего осталось, бросил штольню, помчался к вам… Как же, я «первый спаситель», ему до зарезу было необходимо на людях вас «спасти». Ну, а нас в это время затопило: начальник, которому не положено в такие часы покидать забой, бросил все и побежал на соседний участок спасательные демонстрации устраивать.
– Слушайте, – оборвал я Хомякова, – то, о чем вы рассказываете, почти уголовщина. И говорить об этом вы обязаны не здесь. Если вы честный человек, то сейчас же поедете со мной в комбинат.
Хомяков как-то весь обмяк. Его маленькая голова ушла в плечи.
– Да, да… вы правы… правы, конечно, – пробормотал он и стал застегивать свой покоробленный плащ. – Я сейчас пойду, пойду в комбинат… один… завтра пойду. Все продумаю и пойду…
Он надвинул капюшон на голову и вышел тяжелой, шаркающей походкой.
…Рано утром дежурный по участку принял телефонограмму: приказ начальника управления строительства комбината.
Вот что в нем говорилось:
«Коллектив Туннельстроя переживает сейчас напряженные дни. Предстоит сбойка – завершение главных, наиболее ответственных и трудоемких работ по сооружению туннеля.
В эти решающие дни от каждого рабочего, техника, инженера требуется максимальная дисциплинированность, собранность и четкость действий.
Однако сменный инженер западного участка Хомяков Т. В. допустил возмутительное нарушение трудовой социалистической дисциплины, демонстративно не выполнил указания начальника участка, а в ответ на его справедливое замечание бросил смену, дезертировал из забоя.
Решительно осуждая подобные, направленные на срыв работы, действия, приказываю:
Инженера Хомякова Т. В. с работы снять и направить в распоряжение управления кадров министерства».
Все стало ясно, когда я прочитал этот приказ. Конечно, Крамов, имея такие козыри, как факт невыполнения Хомяковым распоряжения и, главное, его самовольный уход с производства, немедленно поехал в комбинат.
Он отлично понимал, что довел Хомякова до точки, а в таком состоянии этот слишком много знающий о нем инженер стал опасен.
Поэтому Крамов поторопился с приказом.
Теперь Хомяков попал в положение обвиняемого. Прежде чем разоблачать Крамова, ему придется оправдываться самому.
К тому же Крамов позаботился, чтобы вообще убрать Хомякова отсюда. В приказе сказано: «Направить в распоряжение управления кадров министерства». Теперь, конечно, он скажет Хомякову: «Молчи – и тогда увезешь с собой приличную характеристику. Иначе тебе никогда не встать на ноги».
На деле оказалось, что темпы Крамова превзошли все мои предположения. Стало известно, что Хомяков уезжает в Москву уже на следующий день.
Я кинулся на станцию. Стокилометровый путь я проделал на трехтонке за два часа. До прихода московского поезда оставалось пятнадцать минут. Я сразу увидел Хомякова – он сидел на чемодане в самом конце перрона.
Увидев меня, Хомяков явно смутился, покраснел и взглянул на часы.
Я не стал терять времени.
– Как же вы можете так уехать, товарищ Хомяков, – воскликнул я, – уехать, не доведя дело до конца, не разоблачив Крамова?!
Лицо Хомякова болезненно передернулось. Он огляделся.
Потом он сказал едва слышно:
– Что я могу сделать? К тому же я и сам виноват… дисциплина есть дисциплина…
– Послушайте, Трофим Викторович, – я постарался вложить в свой голос всю силу убеждения, на какую был способен, – неужели вы не понимаете, что речь идет о большем, чем ваш дисциплинарный проступок? Неужели вам не ясно, что в другое время Крамов просто использовал бы ваш проступок, чтобы окончательно зажать, подчинить вас? А теперь он боится вас, боится разоблачений, может быть, даже знает, что вы были у меня.
– Может быть, может быть… – невнятно повторил Хомяков. – Но теперь все это уже в прошлом: я уезжаю.
– Но вы не можете, не имеете права уехать, не выполнив своего гражданского долга! Подумайте! Встряхнитесь! Ведь вы же честный, знающий инженер, а вашу судьбу ломает какой-то авантюрист! Отложите свой отъезд. Хотя бы на три дня. На день!
– Вы правы, – тихо сказал Хомяков, – Я поступаю сейчас как трус. Мне… мне мерзко сознавать это. Но я старый человек и… видно, давно уже растерял все качества борца.
Но вдруг он схватил меня за руку, притянул к себе и заговорил быстрым шепотом:
– Послушайтесь меня, Арефьев, не связывайтесь с Крамовым. Он сломает вашу жизнь, искалечит ваши лучшие годы. Сойдите с его дороги!
– И пусть он гадит?! – воскликнул я.
– Он скоро уедет. У него друзья в министерстве. Он приехал на туннель, чтобы заполнить нужную страницу в своей биографии. И скоро уедет в Москву, будет работать в главке… Поверьте, он с лихвой окупит все издержки, которые понес в этих диких местах. Вот будет сбойка и…
Раздался паровозный гудок. Поезд приближался.
Хомяков схватил свой чемодан и побежал навстречу поезду. Через минуту он скрылся в вагоне.
18
Май – первый весенний месяц в наших местах. Зимние муссонные ветры сменяются летними, начинают таять снега. Но леденящие ветры еще не ослабляют своих набегов. Весна у нас робкая. Теплые дни внезапно сменяются холодными, и кажется, что уходящая зима еще может вернуться с полпути. К концу мая сходит снег у подножия гор. В горах он лежит еще не тронутый…
Зимой только одна птица оляпка и оставалась в этих краях. Странная, с дрозда величиной, черная, с белым брюшком и коротким, задорно поднятым хвостиком, на высоких, стройных ножках… Смешная такая. Ходит по грудам камней, не бегает, а именно ходит. Взберется на крупный гладкий камень, покивает головой и бежит дальше. Весной начинают появляться другие птицы, маленькие, чуть крупнее воробья, белые – пуночки. А в кустарнике, по нижним склонам гор, щебечут варакушки – северные соловьи…
И самое главное – солнце! Оно показалось не сразу. Сначала ярче пламенел горизонт в полуденные часы, потом стало показываться и солнце, но не надолго, на минуты. Потом все дольше, дольше…
Вот и пришла к нам весна.
Загрохотали горные речки, помчались стремительные потоки растаявшего снега, чуть заметно зазеленели деревья.
Я помню, однажды мы пошли со Светланой в горы. Все уже было кончено между нами. Мы присели на камни. Я показал Светлане ель своеобразной формы, растущую на склоне горы. Здесь она имела характерную узкую, почти цилиндрическую крону. А выше, на открытых для ветров склонах, ель выглядела уже иной. У нее была почти голая вершина, но ниже по стволу, почти у самой земли, образовалась крона, похожая на куполообразный шатер.
– Знаешь, как называется эта ель? – спросил я. – Ель в юбке. Ветры убили ее вершину, ствол совершенно голый, а внизу снежный покров охранял ветки от смертоносного ветра. По высоте этих «юбок» можно определить толщину выпадающего снега…
Светлана смотрела вверх, на ели. Они походили на флюгеры. На стороне ствола, обращенной к северу, как правило, не было ветвей. На южной же стороне сохранилась редкая, остроконечная растительность. Это и придавало дереву сходство с флюгером.
Но чем выше, тем обнаженнее становились деревья. Казалось, что они с трудом, из последних сил, взбираются к вершине. С каждым шагом все труднее приходится ели, ветры бьют, хлещут ее и в конце концов раздевают донага.
Ближе к вершине росла одинокая ель. Как она забралась туда? И ветры наказали ее за смелость, исхлестали, искривили ствол. Она не рассчитала сил, легкомысленно забралась в зону ветров, но выстоять уже не смогла. И теперь ель умирала…
– И спуститься не может, – задумчиво сказала Светлана.
– Человеку больше повезло, – ответил я, – он не только идет вперед, но может и отступить.
…Приближался момент сбойки, соединения западной и восточной штолен туннеля. Предстояло еще расширить туннель для прохождения поездов, смонтировать электрооборудование, сигнализацию, уложить железнодорожный путь.
Но в строительство туннеля сбойка всегда знаменует и символически, и по существу победу, покорение горы.
Близость этой победы ощущалась на нашем участке особенно радостно, потому что именно нам управление комбината предоставило право сбойки.
Вопрос о том, кому будет предоставлена честь обрушить последние метры породы, разделяющие штольни, волновал нас все последнее время.
Еще совсем недавно, месяца два-три назад, все были уверены, что сбойщиком будет западный участок.
Но изо дня в день, из недели в неделю наш коллектив начал обгонять западный по темпам проходки.
Западный выполнял нормы, мы перевыполняли их. Казалось, что на западном участке у людей иссякли силы, что они, достигнув предела, большего дать уже не к состоянии. Мы победили и получим право сбойки.
В доме приготовления к большому празднику чувствуются уже с утра.
На нашем участке деятельное, радостное и вместе с тем чуть тревожное ожидание овладело каждым из членов нашего маленького коллектива тотчас же, как стал известен приказ комбината.
Смена, которой приказ был прочитан в забое, под треск бурильных молотков, дала к концу работы высшую проходку. При выходе из штольни рабочих ждали корреспондент и фотограф комбинатской многотиражки.
На другой день на участок прибыли представители районной и областной газет. Директор комбината два раза в сутки приезжал на участок. Фалалеев не вылезал из штольни и похлопывал меня по плечу, точно между нами ничего не произошло. Маркшейдерская служба к концу каждой смены определяла расстояние, разделяющее оба участка.
Какой смене выпадет честь забурить и взорвать последние метры, разделяющие штольни, – вот вопрос, который занимал бурильщиков и грузчиков.
«Сколько? Сколько прошли? Сколько осталось?» – спрашивали люди новой смены у предыдущей. «Сколько?» – спрашивал взгляд рабочего при встрече с маркшейдером. И каждый мысленно прикидывал: может быть, ему, его смене выпадет счастье сказать: «Туннель проложен!»
Близость и конкретность цели разожгли соревнование между сменами. Даже сменные вахтеры, стоящие у входа в штольню, соревновались между собой в количестве вывезенных из штольни вагонеток с породой, хотя это от них и не зависело.
Наконец до сбойки осталось всего пятнадцать метров. Работы на западном участке были приостановлены, чтобы сбойщики при взрывах не поранили кого-либо на противоположной стороне.
В эту ночь маркшейдер сообщил, что до сбойки осталось всего двенадцать метров.
И хотя работающим в эту смену было ясно, что сбойку произведет следующая, утренняя смена, все же каждый из них надеялся на чудо и верил, что двенадцатиметровая стена рухнет именно в эту ночь. Люди думали: «Кто может помешать бурильщику забурить шпуры поглубже, а запальщику заложить побольше аммониту? А там иди разбирайся, почему сбойка произошла раньше предполагаемого срока…»
Наконец шпуры пробурены, аммонит заложен. Прогрохотали взрывы. Вентиляторы продули взрывные газы, и все устремились к забою. Но как ни быстро бежал я по штольне, рабочие ночной смены и те, что пришли их сменять, опередили меня. Они бежали к забою, не дожидаясь, пока воздух очистится: одни с надеждой, что сбойка уже произошла, другие – что победу добудет их смена.
После отладки сбойки еще не произошло. К работе приступила утренняя смена.
Теперь уже всем было ясно, что в эту смену рухнут последние пять метров камня, разделяющие обе части туннеля.
И те, кто работал, и те, кто наблюдал за работой, – все сосредоточенно молчали. В полдень, обернувшись, я увидел, что в туннеле скопилось все комбинатское начальство. Директор, начальник Управления строительства, секретарь парторганизации стояли в некотором отдалении, не желая отвлекать работающих ни своим появлением, ни вопросами.
Меня удивило отсутствие Светланы. Я обнаружил его внезапно и никак не мог вспомнить, сколько часов мы не виделись с нею.
Мне показалось, что Светлана только что была здесь. Но потом я понял, что ошибаюсь: Светлана, насколько я мог вспомнить, не появлялась в штольне со вчерашнего вечера. Вероятно, спит после смены. Я решил послать рабочего предупредить ее о приближающейся сбойке.
До сих пор не помню, осуществил ли я свое намерение или, поддавшись общему волнению, забыл о нем. Впрочем, теперь это уже не так важно.
В этой смене бурили Агафонов и Нестеров.
Несколько часов назад, когда кончали работу бурильщики предыдущей смены, Агафонов уже стоял за их спинами. А теперь, точно сросшись с выбивающим частую дробь бурильным молотком, стиснув зубы, Агафонов напоминал пулеметчика, решившего стоять насмерть.
Он снял с себя ватник, рубаху. Буровая пыль покрыла его тело сплошной серой рубашкой.
И вдруг Агафонов как-то разом подался вперед и, не выпускал из рук молотка, упал грудью на стену забоя.
Он тут же вскочил и закричал на всю штольню:
– Пробурил! Ребята! На ту сторону пробурил!
И стал выдергивать бур из забоя. Теперь уже все бросились вперед, стараясь что-нибудь разглядеть сквозь образовавшуюся узкую дыру. Но ничего не увидели. Тогда Агафонов схватил воздухопроводный шланг и стал запихивать его в пробуренное отверстие. Видимо, на той стороне шланг подхватили и потянули; он вырвался из рук Агафонова и змеей пополз в дыру.
Я схватил конец шланга, поднес его ко рту и крикнул:
– Эй! Товарищи! Кто там на западном?!
И тотчас же приложил шланг к уху. Глухо, точно из колодца, до меня донеслись голоса.
– Отвечают! Отвечают! – закричал я.
Все наперебой стали вырывать у меня шланг, переговариваться «с той стороной», шутить, поздравлять…
Казалось, в штольне все оставалось по-прежнему: так же тускло горело электричество, так же светились капли воды на каменных стенах и свисала с потолка белесая плесень. И тем не менее всех охватило восторженное чувство, и все, что окружало нас, казалось новым, светлым, торжественным.
Кажется, Агафонов первым сообразил, что зря уходит драгоценное время. Он отнял у бурильщиков шланг в крикнул на «ту сторону»:
– Уходите из штольни, товарищи! Скоро будем палить! Через часок встретимся!
…Наконец бурение было закончено. Пришло время взрывников. Мы торопливо зашагали к выходу.
– Волнуешься, начальник? – спросил меня директор комбината.
– Очень.
– Что ж, дело естественное.
– Беспокоюсь, вывел ли Крамов своих людей из штольни? – сказал я.
– Конечно, – ответил директор и добавил – Только Крамова-то на участке уже нет.
– Как нет?! – воскликнул я.
– Уехал. Не удалось вам доругаться, – усмехнулся директор. – Телеграмма пришла из главка: немедленно откомандировать в распоряжение министерства, куда-то там его назначают. Сегодня и отбыл.
Как это могло случиться? После отъезда Хомякова комиссия по расследованию причин гибели Зайцева, ранее давшая заключение в пользу Крамова, возобновила свою работу. Помню, когда я пришел к директору рассказать о том, что узнал от Хомякова, директор сказал:
– Разные ползут слухи… Надо доследовать.
Видимо, Хомяков не одному мне высказывал свои подозрения.
И вот теперь Крамов уехал. Как же так?
– А дело Зайцева? – громко спросил я.
Директор пожал плечами.
– Перешлем все материалы следствия в главк.
Ноги мои внезапно онемели. В голове стучало: «Уехал! Сбежал! Побоялся расплаты!»
Когда Агафонов нагнал меня, я схватил старика за руку.
– Уехал Крамов! Сбежал! Министерство его отозвало!
– Ну и шут с ним, воздух будет чище, – ответил Агафонов. Видимо, мысли его были далеки от Крамова и всего того, что с ним связано.
