Текст книги "Решительный и правый"

Автор книги: Александр Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

«Компаньон»

Шнабель пришел к Марантиди двумя днями позже, чем они условились. Марантиди был натянуто-вежлив.

– Я уже начал подумывать, что вас держат в Чека, – сказал он, заперев кабинет на ключ, и Борис почти физически ощутил на себе быстрый, цепкий взгляд.

– Сегодня я слышу это второй раз. По-видимому, такая опасность мне не грозит. – Бахарев улыбнулся. – Но причина моего опоздания связана именно с нею. В городе неспокойно. Многие держатели ценностей арестованы. Поэтому я решил переждать. Русские говорят: «Береженого бог бережет». Лучше лишняя предосторожность, чем лишняя неприятность.

– Я тоже так думаю. Прошу вас, – Марантиди указал на кресло. – Курите? – Он протянул Борису пачку папирос. – Признаться, меня несколько удивило ваше появление в ресторане с такой крупной суммой...

«Теперь – совсем осторожно, – подумал Бахарев. – Марантиди начинает допрос. Я немец, а немец должен быть непогрешимо логичным».

– Это не было легкомыслием. Я долго думал, где устроить деловую встречу. От вас можно не скрывать – у меня появилась возможность хорошо заработать. И мне в голову пришла неожиданная мысль – использовать как своеобразный камуфляж день рождения племянника. Невинная студенческая вечеринка представлялась мне достаточно надежной гарантией безопасности.

– Вы не учли вероятности облавы.

– Это было трудно учесть. До сих пор ваш ресторан не трогали.

– Да, это как раз меня и настораживало, – оказал Марантиди после недолгой паузы. – Я не считаю чекистов мужиковатыми простаками. В их действиях есть система.

– Мне трудно судить. – Борис пожал плечами. – Я недавно в вашем городе.

– Гуровского вы раньше знали? – Марантиди наклонился вперед, стряхнул мизинцем белесо-розовый столбик пепла, и в этом обычном неторопливом движении Бахарев снова уловил скрытую напряженность пружины, готовой в любую секунду развернуться.

– Нет, – ответил он и тоже стряхнул пепел. – Мы с ним познакомились в ресторане. Он зашел в наш кабинет. И очень кстати, хотя, честно говоря, люди такого типа не внушают мне доверия.

– Почему?

– Я не склонен иметь дело с экзальтированными семидесятилетними младенцами.

– Ну, не такой уж он младенец! – Марантиди коротко рассмеялся. – Просто Гуровского надо немного знать... – Он чуть подался вперед, скользя по лицу Бориса все тем же внимательным, изучающим взглядом. – А вы к нам издалека?

– Из Саратова. Здесь живет моя сестра, урожденная Шнабель, в замужестве Полонская. Ростов всегда привлекал меня широкими жизненными возможностями. К сожалению, мне пришлось несколько разочароваться.

«Вот теперь – самое главное, – решил Борис, – каждое слово он трижды проверит».

– Почему? – спросил Марантиди.

– Буду откровенен: я попал в затруднительное положение. Мне должен был помочь акклиматизироваться старый знакомый моего отца – некто Невзоров. Но у нас была всего одна встреча. Он куда-то исчез.

– Вы с ним договорились о новой встрече?

– Да. Он сказал, что разыщет меня.

Марантиди погасил папиросу, встал, неслышно прошелся по кабинету.

«Все должно решиться сейчас, – подумал Борис. – Невзоров – самая крупная ставка. Он должен клюнуть».

– Я немного знал Невзорова, – сказал Марантиди. – Это был очень одаренный человек. Единственное, чего я не понимал в нем, – это его увлечение анархизмом.

Бахарев внутренне усмехнулся. Из показаний Невзорова было известно, что его и Марантиди связывают давние и прочные деловые отношения. До революции они приобретали за бесценок земельные участки, на которых подкупленные ими специалисты «обнаруживали полезные ископаемые». Перепродажа этих земель приносила компаньонам неплохие прибыли.

Итак, Марантиди заговорил о Невзорове. Несмотря на свою постоянную осторожность, сейчас он был виден как на ладони. Ему нужна связь с Невзоровым, и Борис понял, что какой-то, может быть решающий, рубеж остался позади.

– Я думаю, Невзорова можно извинить, – сказал Бахарев. – Анархизм был поветрием времени. Им болели, как корью. После того как власть захватили большевики, оказалось, что есть болезни пострашнее. Обычные лекарства здесь бессильны.

– Да, вы правы. – Марантиди подошел к окну, задумчиво посмотрел в темноту. – Россию разъедает духовная проказа. Страну, одержимую большевизмом, нужно лечить особыми методами. – Он отвернулся от окна, взглянул на Бориса с грустной, усталой улыбкой. – Но это дело большой политики. Я предпочитаю заниматься своими маленькими делами.

Бахарев встал.

– Мы, кажется, чуть-чуть засиделись. Разрешите еще раз поблагодарить вас за помощь.

– А, не стоит... Да, кстати, – спросил Марантиди, – как ваша сделка? Договорились?

– Нет. Для заключения сделки необходимо, чтобы оба заинтересованных лица были на свободе. К сожалению, лицо, которое меня интересовало, оказалось в Чека. Боюсь, что эти миллиарды не принесут мне ничего, кроме лишних волнений...

– Пожалуй, я смогу вам помочь, – небрежно сказал Марантиди. – У меня есть кое-какие связи. Еще не поздно сделать два-три выгодных оборота. Вас устроят пятьдесят процентов прибыли?

«Даже стопроцентный убыток», – подумал Бахарев и кивнул головой:

– Вполне.

– Ну что ж, не будем терять времени. Завтра в девять утра я вас жду.

Фрося, Степан и тайник

Марантиди жил в особняке на Таганрогском проспекте, в трехкомнатной квартире, обставленной дорогой старинной мебелью. Он и его жена мало бывали дома. Здесь полновластно хозяйничала домработница Фрося, невысокая, крепкая, с темным степным румянцем на скулах и узкими, как бы припухшими глазами, которые никогда не улыбались.

Фросе шел двадцать пятый год, у нее были кое-какие сбережения, и она, боясь засидеться в старых девах, все чаще подумывала о замужестве. Молодые нагловатые щеголи в модных узких брючках и кургузых пиджачках, с обтянутыми по-женски талиями вызывали у нее чувство брезгливого недоумения. Будущий муж представлялся ей человеком степенным, основательным – бережливым хозяином дома и строгим отцом своих детей.

Возчик Степан, недавно устроившийся работать по соседству, произвел на Фросю самое благоприятное впечатление. Он был лет на пять старше ее, невозмутимо спокойный, медлительный, с крепкой, как дубовый кряж, шеей и длинными, тяжелыми, способными без устали работать руками.

После нескольких встреч на улице Фрося пригласила Степана в гости.

– А как хозяева? – засомневался возчик.

– Да их дома нет, до поздней ночи при деле, – успокоила его Фрося.

Она привела Степана на кухню, блистающую аптечной чистотой, быстро собрала на стол, поставила бутылку водки.

– Сам я, к примеру, непьющий. Батя, верно, употреблял, – сказал Степан, – но не передалось. По возможности воздерживаюсь. Хотя, конечно, в таком случае можно.

Он осторожно взял в негнущиеся пальцы длинную, тонкого прозрачного стекла рюмку, без улыбки посмотрел на Фросю и торжественно произнес:

– За дальнейшие благоприятные обстоятельства нашей жизни...

Выпил и, хрустнув огурцом, осведомился:

– Сами солили?

– Сама, – сказала Фрося. – Вы капустку попробуйте.

После второй рюмки Степан долго молчал, медленно двигая челюстями и глядя перед собой пристальным, немигающим взглядом. Фросю не тяготило это молчание, она понимала, что человек думает о чем-то важном, может, о том самом, о чем думает и она, и на душе у нее становилось все теплее и теплее.

– Ну а хозяин как? – неожиданно спросил Степан.

– Да что же хозяин... строгий, – сказала Фрося. – А так ничего – доверяет, я тут сама себе хозяйка. И жалованье хорошее.

– Это другое дело, – кивнул головой Степан.

Остаток вечера он обстоятельно рассказывал о своей жизни, начиная с того момента, когда отец, не зная, как прокормить шесть голодных ртов, отправил его на заработки в город. Фрося слушала, подперев щеку рукою, изредка вздыхая; ей почему-то было нестерпимо жаль этого сильного сурового человека, и она думала о том, что смогла бы стать ему хорошей женой, заботливой хозяйкой и доброй матерью.

Однажды Степан зашел к ней вместе со своим знакомым Иваном Васильевичем, техником коммунхоза. Иван Васильевич протянул Фросе руку и сказал хриплым, простуженным тенорком:

– Очень приятно. Много о вас наслышан, Ефросинья Григорьевна.

Он был полной противоположностью Степану – невысокого роста, узкий в плечах, беспокойно-подвижный. Его бритое с резкими впадинами под скулами лицо странно подергивалось, и Фросе казалось, что он подмигивает ей с веселой значительностью человека, знающего что-то очень важное и приятное.

– Мы, собственно, к вам мимоходом, прямо с работы. Вот, видите, и чемоданчик с инструментом... Решили присмотреть для Степана Петровича кое-какую амуницию в смысле гардероба. Мало ли какой может в жизни выпасть случай? – Иван Васильевич пристально посмотрел на Степана, кашлянул, повернулся к Фросе: – А в таком деликатном деле без женского глаза никак не обойтись. Жизненный опыт!

Фрося сразу поняла, что все это неспроста. Было похоже, что Степан решил устроить смотрины. В ее груди что-то мягко толкнулось, и в голосе вдруг прозвучали неожиданные певучие нотки:

– Раздевайтесь... Перекусите, тогда можно и сходить куда нужно.

На этот раз она накрыла стол в столовой. Увидев графинчик с водкой, тонкие ломтики балыка, соленые, чуть побольше мизинца, в твердых пупырышках огурцы, Иван Васильевич растроганно покачал головой.

– Даже не верится, что все это есть в реальной действительности. Натюрморт! Одно слово – натюрморт!

Выпив водки, он вздохнул, откинулся на высокую резную спинку стула.

– Да, Ефросинья Григорьевна, посудите сами: гражданская, военный коммунизм – страшный сон, наваждение... Вы думаете, это у меня от веселости? – Он, как слепой, пробежал пальцами по щеке. – Приобрел после контузии. Нервная болезнь, по-научному – тик.

– Выпейте, – сказала Фрося.

– С удовольствием. За мирное развитие жизни!..

Иван Васильевич очень быстро запьянел. Почему-то вспомнив вдруг о своих служебных обязанностях, он спросил у Фроси, старательно выговаривая каждое слово:

– По линии к... коммунхоза жалобы есть?

– Нет, – поскучневшим голосом ответила Фрося. – Слава богу, не жалуемся.

– Теперь все жалуются, – убежденно мотнул головой Иван Васильевич. – Не успеваем принимать меры.

Он встал из-за стола, нетвердо прошелся по комнате, сделав значительное лицо, постучал костяшками пальцев в стену, критически осмотрел большую кафельную печь:

– Не дымит?

– Да чего ж ей дымить... не топим, – сказала Фрося.

– По какой п... причине?

– А хозяин запретил. Еще года два назад. Сначала пригласил мастера, хотел ее переложить, что ли. А потом раздумал, так и стоит. Не топим.

– Нонсенс! – непонятно сказал Иван Васильевич. Сев на свое место, он тоскующим взглядом оглядел стол.

– Может, еще выпьете? – спросила Фрося, выразительно посмотрев на Степана.

– Хватит, – Степан перевернул свою рюмку кверху дном. – Пора идти.

– Да куда ж им идти? – запротестовала Фрося. – Пусть они немного поспят, я сейчас постелю. Пока сходим, они как раз придут в себя. Здесь их никто не потревожит...

Когда Фрося и Степан ушли, мгновенно протрезвевший Иван Васильевич встал с дивана, принес из прихожей потрепанный чемоданчик и, достав инструменты, начал тщательно исследовать кафельную печь. Через несколько минут он выпрямился, по лицу его прошла короткая веселая судорога.

– Вот он, значит, где тайничок Марантиди, – вслух сказал он.

Догадка, внезапно возникшая в разговоре с Фросей, подтвердилась: в дно печи был замурован сейф.

Он закрыл чемоданчик и отнес его в прихожую.

Полмесяца спустя Иван Васильевич неожиданно попрощался со Степаном и Фросей:

– Уезжаю, други мои, в командировку.

– Вернетесь, заходите в гости, – сказала Фрося.

– Непременно зайду! Аксиома! – заверил ее Иван Васильевич. – По какому адресу прикажете вас разыскивать – по старому или новому?

– А это пусть он скажет, – Фрося покосилась на Степана. – Не век мне в домработницах ходить... А вам я всегда буду рада.

Наверное, она поразилась бы, узнав, что Иван Васильевич вовсе не техник коммунхоза, а один из сотрудников ДонГПУ, выполнивший с ее, Фросиной, помощью важное задание. И, пожалуй, не поверила бы, если б ей сказали, что в один из дней, когда она со Степаном ходила по магазинам, товарищи Ивана Васильевича вскрыли замурованный в печи небольшой сейф, в котором хранились сообщения международного швейцарского банка и турецкий паспорт на имя Марантиди. Иван Васильевич так и остался в ее памяти обходительным и немного чудаковатым, как все ученые люди, человеком.

Ее день рождения

В коридоре, недалеко от кабинета Федора Михайловича, Полонский встретил Бахарева.

– Давай отойдем в сторонку, – тихо сказал Борис и заговорщически зашептал на ухо Саше: – Слушай, у Раи завтра день рождения, а я никак не смогу, да и вдвоем нам, ты знаешь, появляться не рекомендуется... Так что, не забудь, передай сердечный привет.

«Ну и хитрец», – думал Полонский, глядя в спокойное, непроницаемое лицо Бориса, а в душе волной поднималась теплая благодарность своему старшему товарищу за радостную весть. Значит, ему удастся побывать на семейном торжестве, куда он, конечно же, был приглашен накануне, и увидеть Раю...

Зявкин и Бахарев знали, что они ничем не рискуют, разрешив Полонскому этот визит. Девушка умеет хранить не только личные тайны, да и семья у нее простая, рабочая. Лишних вопросов задавать не станут.

– Ну пока, будь на высоте, – попрощался Борис и, окинув «кавалера» чуть насмешливым взглядом, вышел.

...Едва дождавшись условленного часа, Полонский выбежал на улицу. Поблизости, в скверике, его уже ждала Рая.

– Ну вот, я освободилась, можно идти. Как хорошо, что ты тоже сегодня свободен! – засмеялась она и, взяв его за руку, шутливо приказала: – Следуйте, гражданин Полонский, за мной!

– Проходите, дорогой гость, садитесь, – приветливо улыбаясь, сказала Саше полная женщина с болезненным лицом. Он понял, что это мать Раи.

– Сейчас, мама, дай нам раздеться...

В доме было бедновато, но опрятно, празднично. На окне стояли искусственные цветы, тюлевые занавески придавали им загадочный, волшебный вид. Горела «молния», тускло поблескивали разложенные на белой скатерти ножи и вилки, посередине гордо возвышался стеклянный штоф.

За столом сидело несколько человек. Широкоплечий, с пышными усами Раин отец – «Иван Лукич, металлист», – представился он, две девушки, видимо подруги именинницы, и монгольского вида совсем молодой парнишка в вышитой косоворотке, увешанной добрым десятком значков.

– Это мой двоюродный брат, – представила юношу Рая. – Из Пятигорска.

Провозгласили первый тост. Саша попробовал было отказаться: «Я не привык, да и не люблю...» Но Иван Лукич строго заметил:

– Как так? По случаю можно, а случай сегодня есть.

Пришлось уважить хозяев. Но после первой рюмки Саша только пригубливал, чтобы не обидеть этих приветливых людей.

– Чем занимаетесь? – спросил, обращаясь к Полонскому, Иван Лукич.

– Студент я, учусь в университете. Знаете, трудновато....

– Отец у него, папа, был тоже рабочий. А Саша подрабатывает и учится, – словно боясь лишних разговоров, защитила Полонского Рая.

– А ты, дочка, не адвокат. И без тебя разберусь в человеке. А между прочим, учиться нынче должны все. Эх, если бы не года... Куда мы теперь без учебы? Вишь, жизнь-то какая вам открывается!..

Двоюродный брат Раи, Обертас (он так и назвался – солидно, по фамилии), поддержал дядю:

– Я вот, к примеру, на механическом литейном работаю, а заодно хожу в школу фабзавуча. Очень даже интересное и полезное дело. И в Георгиевске уже такие школы есть...

И он стал горячо убеждать собеседников в пользе фабзавуча, хотя ему никто и не возражал.

Мать, подперев голову руками, внимательно слушала, не сводя восторженных и печальных глаз с дочери и мужа. Она думала о том же, о чем думали сейчас все матери России: «Может, хоть детям будет полегче, хоть они увидят настоящую жизнь...»

– Рая вот тоже много занимается, – с гордостью сказал Иван Лукич. – Так что ты, парень, не отставай.

Саша покраснел: врать он не умел, а сказать правду не имел права.

– Будет тебе, отец, чего пристал к парню, – заступилась за Сашу Анна Филипповна и предложила: – Давайте лучше споем.

Все одобрительно зашумели, и скоро зазвучала тихая, радостная песня про любовь, преданность и счастье. «Других сейчас не надо, – решительно сказала Анна Филипповна. – Хватит, мы их досыта напелись...»

Вечер прошел весело, и незаметно настала пора прощаться. Пожав руки Ивану Лукичу и Анне Филипповне, Саша обещал обязательно заглянуть к ним еще и вместе с Раей вышел провожать ее подруг.

...Когда они расставались, девушка положила руку ему на плечо и, рассмеявшись, напомнила недавний разговор.

– Ну, теперь придется тебе и впрямь поступать в университет, – не переставая улыбаться, сказала она. – А то как ты посмотришь отцу в глаза?..

– Рая, да я же...

Но она не дала ему договорить, крепко поцеловала в щеку и, махнув рукой, скрылась в дверном проеме.

Не чуя под собой ног от счастья, ощущая в груди тепло семейного уюта, которого он был лишен уже много лет, Саша не заметил, как выбрался к центру города. Сворачивая в переулок, он услышал льющуюся из освещенных окон второго этажа добротного кирпичного дома знакомую, бередящую душу мелодию. Кто-то на фортепиано играл Чайковского. Внезапно мелодия оборвалась, как и появилась. Пьяный мужской голос ухарски выплеснул в ночную темень злую нэпманскую песенку:

 
Эх, загуляли две старушки,
Съели хлеба по восьмушке,
Съели и не треснули,
Ну не антиресно ли?
 

И сразу пропали и очарование чудесной музыкой, и красота ночного города... «Нашел над чем смеяться, подлец», – возмутился Саша и чуть было не нагнулся, чтобы поднять с мостовой увесистый булыжник. Но вовремя опомнился – такого мальчишества товарищи ему не простят!.. Он глубоко, словно не доверяя себе, засунул руки в карманы и торопливо зашагал домой, на явочную квартиру.

Запутанный след

Федор Михайлович Зявкин сидел за столом, положив перед собой руки, с обычным для него твердым, спокойным выражением лица, и лишь по тому, как он изредка щурил глаза и у него почти неприметно вздрагивали уголки рта, Калита догадывался, с каким напряженным вниманием слушает его доклад начальник ДонГПУ. Он положил перед Зявкиным копии документов, обнаруженных в тайнике Марантиди.

– Паспорт скорее всего липовый, это надо будет еще проверить, зато подлинность остального в доказательствах не нуждается...

– Крупный след, Федор Михайлович! – возбужденно сказал Калита.

Все это время, начиная с того дня, когда в показаниях Невзорова промелькнула фамилия Марантиди, Калита чувствовал себя охотником, который, зная, что зверь бродит где-то рядом, вынужден сидеть в засаде, надеясь не столько на свой опыт, сколько на счастливый случай. Теперь положение изменилось. Бурд сработал красиво и четко – копии документов, добытые его группой, очертили, как красные охотничьи флажки, замкнутый круг; зверь был обложен по всем правилам: он мог путать следы, метаться, но уйти ему было некуда.

– Донком давно ждет от нас конкретных результатов. Теперь хоть не стыдно будет смотреть людям в глаза, – произнес Калита.

Зявкин, не переставая читать, рассеянно кивнул головой. Его заботила не та непосредственная, осязаемая, сиюминутная сторона успеха, о которой можно было хоть сегодня доложить комитету партии. Сообщения международного швейцарского банка о вкладах, сделанных на имя Марантиди «известной ему фирмой», свидетельствовали о тщательно законспирированных связях ростовского подполья с каким-то контрреволюционным центром за границей. Это была главная перспектива дела, приобретавшего все более четкую политическую окраску.

По-видимому, те валютные операции, которые удалось зафиксировать с помощью Бахарева, носили отчасти прикладной, отчасти отвлекающий характер. Марантиди не был настолько самонадеян, чтобы полагать, что за ним не следят. Он как бы демонстрировал свои повседневные денежные затруднения: да, я валютчик, но что прикажете делать, если меня жмет налоговый пресс...

Зявкин вспомнил докладную Бахарева. Марантиди даже Шнабелю, которому безусловно доверял, предпочитал не раскрываться до конца.

– Сейчас главное – расшифровать заграничные связи Марантиди, – сказал Зявкин, возвращая своему заместителю копии документов. – До победных реляций нам далеко.

Он встал из-за стола, подошел к сейфу и, достав толстую тетрадь в коленкоровом переплете, стал делать какие-то пометки карандашом. Калита понял, что начальник ДонГПУ дает ему время собраться с мыслями.

– Собственно, основной план операции пока остается прежним, – заговорил Зявкин обычным деловым тоном. – Меняется темп – теперь инициатива полностью в наших руках. Поэтому встречу Марантиди с Невзоровым придется ускорить.

– Невзоров и Марантиди... – Калита недоверчиво покачал головой. – Как бы нам не пришлось воевать на два фронта. По-моему, один стоит другого.

– Я думаю иначе. Невзоров ведь неплохо нам помог.

– Это ничего не значит. Рефлекс утопающего. Уж больно темное у него прошлое. Я бы не рисковал, Федор Михайлович, есть другие варианты.

– Этот пока самый перспективный. Действия Невзорова будет корректировать Бахарев. Бурду дадим локальное задание – фиксировать каждый шаг Марантиди. Ну а риск... что ж, риск есть.

Калита молча пожал плечами. Зявкин, пододвинув стул, сел рядом с ним.

– Хорошо, давай говорить начистоту, – с мягкой, но неуступчивой требовательностью сказал Зявкин, незаметно переходя на товарищеское «ты». – Вместе работать – вместе рубить узлы. По-твоему, я слишком передоверяюсь своим личным впечатлениям?

– Да, – помедлив, ответил Калита.

– Это не так, хотя, честно говоря, для меня имеют значение и мои личные впечатления. Но это не так. Просто я на всю жизнь запомнил один разговор с Феликсом Эдмундовичем. Однажды он сказал, что мы, чекисты, несем ответственность за состояние человеческой совести. Без этого разумная осторожность превращается в неоправданную подозрительность... Как, по-твоему, легко поверить человеку, который много лет был по ту сторону баррикад? – спросил Зявкин. – Феликс Эдмундович верит... Ты говоришь о прошлом Невзорова. Согласен – тяжелая штука. Но жизнь человека нельзя брать в одном измерении. У нее три времени, как три формы у глагола «быть»: был, есть, будет. Возможно, вначале Невзоровым руководил инстинкт самосохранения. Теперь он сознательно ищет свой путь. Мы будем плохими чекистами, если не поможем ему... – Зявкин пытливо заглянул в глаза Калиты. – Пойми, дело не в моей амбиции. Такие, как Невзоров, еще будут приходить к нам. Не по случайному стечению обстоятельств, а по внутренней необходимости. И мы должны учитывать это в своей работе.

Зявкин взглянул в окно, поднялся:

– Засиделись мы, скоро начнет светать...

Калита тоже встал, привычным широким движением расправил складки гимнастерки.

– Ладно, – сказал он слегка охрипшим голосом, – черт с ним, с Невзоровым. Может, я и ошибаюсь.

Как-то в перерыве общегородского партийного собрания Федор Михайлович встретил секретаря Юго-Восточного бюро ЦК и Северо-Кавказского краевого комитета комсомола Александра Мильчакова. Этот человек очень нравился Зявкину и простотой общения, и зажигательными большевистскими речами, с которыми он выступал на заводах, в станицах, поселках. Поэтому хотелось именно от Саши услышать, чем живет и дышит комсомол края.

– Трудновато, Федор Михайлович, сами знаете, только-только началась мирная жизнь. Но кое-что уже делаем. Рождаются школы фабзавуча, первые школы сельской молодежи. Наследство досталось тяжелое. Провели мы тут медицинское обследование нескольких сотен рабочей молодежи, пятая часть оказалась нездоровой. Конечно, принимаем меры. С разного рода маловерами тоже все еще возимся основательно... Ну а у вас как? Не подводят комсомольцы?

– Нет, Саша, не подводят, ведь большинство из них – из ЧОНа, с заводов. Только вот общая грамотность порой хромает, пора, думается, и нам основательно садиться за книжки. Да времени в обрез.

– Нет, это не причина. Все мы должны и будем учиться... Ты вот что, Федор, подготовь мне списки способных ребят, и мы выпишем им путевки в университет. Только срочно! Не позже среды.

И Мильчаков, крепко пожав протянутую ему Федором Михайловичем руку, направился к группе ожидавших его ребят.