Текст книги "Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765"

Автор книги: Александр Морозов

Ломоносов пытается связать самодержавного властителя нормами морали, а деятельность административных властей строго ограничить законом. Только, как выражается Ломоносов, «всесовершенное установление непоколебимых и ясных законов» может обеспечить «полное благополучие». Но его требование построить государство на началах законности, разума, справедливости и гуманности противоречило самой сущности самодержавной власти, основанной на классовом угнетении и бесправии. В бесправной и самодержавной России Ломоносов борется за права личности. Он отстаивает свое личное достоинство человека и ученого и защищает право на свободу научного исследования. Он добивается известной неприкосновенности личности, хотя и в довольно узких пределах. В проектах «Привилегии» для Академии наук и университета он выставляет на первом месте свободу от произвольного ареста и требует, чтобы «никто из академического корпуса не должен быть взят или позван к суду без дозволения собрания, кроме важных криминальных дел», а также и «студентов не водить в полицию, а прямо в Академию», которой должно быть дозволено давать «внутри своего управления расправу». И хотя здесь идет речь лишь о крайне ограниченной автономии в управлении Академией, важна сама постановка вопроса об особых правах личности в стране, где все еще продолжали именовать себя «всенижайшими рабами».

Ломоносов прилагал титанические усилия, чтобы вывести Россию на передовые пути экономического и культурного развития и полностью преодолеть ее историческую отсталость. Но, как указывал И. В. Сталин, «ни один из старых классов, ни феодальная аристократия, ни буржуазия, не мог разрешить задачу ликвидации отсталости нашей страны. Более того, эти классы не только не могли разрешить эту задачу, но они были неспособны даже поставить ее, эту задачу, в сколько-нибудь удовлетворительной форме». [349]349
  И. В. Сталин. Соч., т. 11, стр. 249.


[Закрыть]

Это положение объясняет историческую судьбу Ломоносова. Выдвигаемая Ломоносовым гигантская программа экономического и культурного развития страны выходила за рамки феодально-крепостнического государства. Этим и объясняется, что его лучшие помыслы и начинания не были осуществлены, несмотря на все его усилия. Но то, что Ломоносову все же удавалось после отчаянной борьбы провести в жизнь, хотя бы в скомканном и урезанном виде, становилось существенным элементом дальнейшего развития страны. Ломоносов всей своей жизнью и деятельностью выражал могучий народный напор, неудержимый рост прогрессивных сил, стремившихся вывести страну на путь нового развития.

Ломоносов еще при своей жизни смог увидеть «художеств и наук всходящие плоды». Он видел, как растет его родная страна, как подымается великий русский народ. Ломоносов обладал огромным чувством будущего, наполнявшим его светлой радостью и надеждой. «Всякое прикосновение к любезной его сердцу России, на которую глядит он под углом ее сияющей будущности, исполняет его силы чудотворной», – прекрасно сказал о нем Н. В. Гоголь. [350]350
  Н. В. Гоголь. Собрание сочинений, т. VI. М., 1950, стр. 142.


[Закрыть]

* * *

26 ноября 1751 года Елизавета Петровна отбывала из Петербурга в Царское Село. Внезапно у подъезда Зимнего дворца из толпы выделился неизвестный и, простирая руки, кинулся на колени перед императрицей, пытаясь вручить ей какое-то прошение. Податель был схвачен и на допросе назвался тобольским посадским Иваном Зубаревым. Он объявил, что им открыты на Исети серебряные руды и золото в песке, в подтверждение чего предъявил привезенные им образцы, которые были незамедлительно направлены для пробы в «Монетную канцелярию» к известному и сведущему пробиреру Ивану Андреевичу Шлаттеру, в Московскую Берг-коллегию и в Академию наук, где они, естественным образом, попали к Ломоносову.

Пробы, произведенные Ломоносовым, показали высокий выход серебра – от двух до пяти с половиной золотников на пуд, а в одном образце даже семь золотников, о чем Ломоносов 25 февраля 1752 года представил рапорт, в котором писал: «Пробовал я присланные из Кабинета Ея Императорского Величества сибирские руды, что привезены купцом Зубаревым, а по пробе явилось следующее: все руды, запечатанные в тридцати трех бумажках, содержат в себе признак серебра, который весьма нарочит в № 29. А сколько каждая руда в себе серебра оказала, то содержится подробно в приложенной при сем табели. Проба для исследования других металлов учинена только над теми, которые по тягости и по цвету показались пробования достойны».

Однако Ломоносов скоро узнал «от достоверных людей», что по пробам, учиненным на Монетном дворе и в Москве, «весьма мало или ничево серебра не явилось».

Известие это повергло Ломоносова в сильнейшее беспокойство. Он вынужден был искать заступничества у И. И. Шувалова, так как чувствовал, что его могущественные придворные враги не дремлют. 3 марта 1752 года Ломоносов пишет Шувалову письмо, в котором прямо указывает на давнишний гнев на него «некой знатной особы». Этот вельможа нашел, наконец, случай учинить ему «великое повреждение» и «привести в беду», так как собирался находившиеся у него образцы руд пробовать при свидетелях и с их подписями подать императрице.

Ломоносов еще теряется в догадках, как могло все случиться. «Я сперва был спокоен, – рассказывает он Шувалову, – зная, что операция мною произведена точно по всем химическим правилам, которые и весьма немноги, и не трудны, и мне довольно известны. Но как вчерась во весь день исследовал пробирный развес и пробирные вески, которые здесь на Монетном дворе деланы, то нашел в них неисправности; и для того не могу против своей совести спорить, чтобы в моих пробах также не были какия неисправности». Ломоносов сокрушается, что «он прежде пробования весков не исследовал», объясняя это тем, что его торопила академическая канцелярия как можно скорее произвести пробы «не токмо для серебра, но и для всяких других металлов и минералов», и что ему пришлось произвести 32 пробы по 20 раз и более.

Однако исправность и точность пробирных весов и разновесок были тут вовсе нипричем. 13 мая 1752 года барон Иван Черкасов прислал из Кабинета императрицы в академическую канцелярию бумагу, в которой сообщал, что согласно рапортам, полученным от И. Шлаттера и из Берг-коллегии, в образцах руд, представленных Зубаревым, «серебра не оказалось», тогда как в пробах, произведенных в Академии наук, «знатной серебрянной признак показан». Черкасов требовал объяснений, «отчего в пробе оная неверность и обманство произошло» и нет ли тут «чьего коварства». При этом Черкасов уведомлял академическую канцелярию, что «товарищ» приискателя Зубарева «форлейфер» Леврин, который «якобы в Тобольске оные руды пробовал и не малой выход серебра в них показал, ныне признался и приносит повинную, что он и тогда признал, что оное не руда, а называл рудою, и выход серебра объявил для получения себе от Зубарева обещанного награждения, и купя в Тобольске на рынке изломанной крест и растопя, показал, якобы то серебро вышло из оных руд».

Шумахер поспешил ответить Черкасову, что «оные пробы чинены господином советником и профессором Ломоносовым, а Канцелярия в том участия не имела, чего ради Канцелярии и ответствовать о том невозможно». Поэтому было определено «оному советнику и профессору Ломоносову с вышедшими на пробе на капелинах [351]351
  Капёлина, или пеплянка, – небольшая чашечка, сделанная из древесного или костяного пепла, употреблявшаяся при испытании руд в пробирных печах.


[Закрыть]из тех руд серебрянными корнами с блейкорном [352]352
  Корн (нем.)– зерна (металла); блейкорн (нем.)– свинцовые зерна.


[Закрыть] для усмотрения в немедленном времени явиться в Кабинет Ея Императорского Величества».

Дело принимало зловещий оборот. Ломоносов снова опробовал самый богатый из полученных им образцов руды и, к своему ужасу, серебра в нем не обнаружил. 16 мая того же года Ломоносов представил в Кабинет свои объяснения, в которых обращал внимание на то обстоятельство, что ему было велено «оные пробы учинить в присутствии оного Зубарева, к чему он нарочитое время не ходил, и, наконец, по неоднократному моему требованию, приходил во оную лабораторию временно, иногда и без меня, ибо мне беспрестанно при пробах быть за другими делами отнюдь нельзя».

Становилось несомненным, что Зубарев или его сообщники, воспользовавшись доверчивостью и некоторой беспечностью Ломоносова, подбросили серебро в пустую руду. На эту точку зрения и стал Кабинет, признавший, что «при пробе в лаборатории Академии Наук Зубарев такое же воровство учинил, как в Сибири, что показалось серебро, чего не бывало». Ломоносова оставили в покое.

Происшествие с Зубаревым, причинившее столько тревог Ломоносову, было лишь небольшим узелком в сложной сети интриг, которые плелись при дворе Елизаветы.

Признав «затейный и воровский умысел» Зубарева, Кабинет препроводил его в Петропавловскую крепость. Нотам он неожиданно объявил за собой «слово и дело», т. е., что ему известна некая государственная тайна. Зубарева передали в Тайную канцелярию, где он поведал о своей встрече с великим князем Петром Федоровичем, которому он был представлен зимой 1751 года лейб-гвардии майором Федором Шарыгиным. По его словам, Петр Федорович только расспрашивал его, что он за человек, какого города и где им «оная серебрянная руда найдена».

Однако через несколько дней Зубарев объявил, что о представлении великому князю показал «вымысля собою», а всю историю с серебряной рудой подстроил, чтобы, получив привилегию на устройство завода, оставить за собой купленную на чужое имя деревеньку с крестьянами.

Зубарев твердо стоял на своем, хотя его и допрашивали «с пристрастием», а майор Шарыгин в свою очередь показал, что он отродясь не видывал Зубарева и никогда не был с ним знаком. Зубарева продержали в тюрьме до 1754 года, а затем отослали в Сыскной приказ, откуда он вскоре благополучно бежал.

Летом 1755 года на пограничном с Польшей Злынском форпосте было получено известие о пробиравшемся из Пруссии подозрительном человеке, которого звали Иваном Васильевым. Человек этот наведывался в старообрядческие скиты «на Ветке» за польским рубежом и похвалялся «верным людям», что он был послан из России с письмами в Пруссию, а письма те были зашиты у него в сапожной стельке. Пограничная стража выследила лазутчика, замешавшегося в компанию конокрадов, направлявшихся на Украину. На первых же допросах в Киеве было установлено, что это не кто иной, как «тобольский рудоискатель» Зубарев.

Зимой 1756 года Зубарев был доставлен в Петербург. 17 января его допрашивали в Канцелярии тайных розыскных дел в присутствии генерал-аншефа Александра Шувалова. Зубарев сперва отпирался, но, «по довольному увещанию», дал подробные показания о том, как, переправившись через границу, встретил в Кролевце прусского офицера, который, позарившись на его рост, стал уговаривать его поступить на прусскую службу. Зубареву выплатили девяносто рублей и дали солдатский мундир. Однако вскоре в «дорожной коляске» он поехал прямо в Потсдам, где с ним встретился бывший адъютант Миниха полковник Манштейн, перебежавший к прусскому королю Фридриху. Манштейн расспрашивал его, где содержится Миних, и, наконец, поручил ему пробраться в Холмогоры и помочь Антону Ульриху и его сыну, низверженному императору Ивану Антоновичу, бежать из России на корабле, который будет дожидаться у Архангельска. Ему даже показали капитана, с которым он должен был встретиться в Архангельске. По описанию Зубарева, капитан был «ростом не велик, толстенек, в лице бел, полон и шадровит, глаза серые, волосы свои, светлорусые, немного рыжеваты, по-русски говорить умеет».

Зубареву вручили две медали, которые он должен был показать Антону Ульриху, чтобы дать ему этим знак, что всё готово к бегству, и тысячу червонцев, якобы отнятых у него по дороге разбойниками.

При отъезде Зубарева Манштейн наказывал ему распускать среди живущих на Ветке старообрядцев слухи, что когда вернется на царство Иван Антонович, «вера их тогда гонима не будет», а кроме того, обещать, что как только начнется война с Россией, им поручат поставки провианта для прусской армии.

Множество страниц допроса наполнено показаниями Зубарева о его встречах со старообрядцами и о разных людях, посещавших староверческие скиты на Ветке. Но в них ни словом не упомянуто ни о письмах, которые он вез из России в Пруссию, на что указывал доносивший на него пограничникам, ни о его старых показаниях относительно встреч с великим князем Петром Федоровичем.

Показания Зубарева были доложены Елизавете. 23 января 1756 года было отдано секретное предписание вывезти из Холмогор бывшего императора Ивана Антоновича и поместить его в Шлиссельбургскую крепость, а остальных арестантов оставить на прежнем месте «с прибавкою караула». Прусскому королю готовилась ловушка. От имени Зубарева Манштейну было послано письмо, в котором тот извещал, что хотя «наши бездельники меня было на границе поймали и в Киеве некоторое время в неимении паспорта был задержан», однако благополучно «из тех сетей освободился», прибыл в Архангельск, где поселился в доме купца Крылова, и «о увозе заклада не только добрую надежду имею, но и успех хороший сыскал». Из Пруссии на это письмо не ответили. Зубарева продержали в тюрьме до ноября 1757 года, когда он внезапно умер от «превеликой рвоты», сказав присланному к нему для исповеди священнику, что все, о чем он «в расспросе своем показал, то де самая истина». [353]353
  Допрос Зубарева опубликован в кн.: «Исторические бумаги, собранные К. И. Арсеньевым. Изданы П. Пекарским», СПб., 1872, стр. 375–408.


[Закрыть]

Темная история, поведанная Зубаревым под сводами Тайной канцелярии, осталась нераскрытой до конца. В ней причудливо смешались правда с вымыслом, рожденным на дыбе под кнутом палача.

Невежественный, запутавшийся в своих показаниях и пытающийся запутать своих следователей, Зубарев не был лишен ни ума, ни хитрости, ни опыта в «воровских делах».

Хорошо налаженная прусским королем разведка не брезговала никакими средствами. Она находила верных помощников среди петербургских дипломатов во главе с английским послом сэром Чарльзом Уильямсом и умело использовала в своих целях темных лазутчиков вроде Зубарева.

И в то время как незадачливый «тобольский рудоискатель» томился в тюрьме, жена самого наследника престола осведомляла посла дружественной с Пруссией Англии обо всем, что говорилось на тайной конференции в присутствии Елизаветы. 15 октября 1756 года Екатерина Алексеевна писала сэру Уильямсу: «толковали о прусском короле и донесли, что он хотел в случае, если будут воевать с ним… обнародовать в России манифест в пользу князя Ивана», на что Елизавета, разгорячившись, объявила: «а я велю отрубить голову князю Ивану, коль скоро появится этот манифест».

Россия только что вступила в войну с Пруссией.

В конце августа 1756 года прусский король, считавший отсутствие совести одной из своих добродетелей, без всякого, хотя бы формального повода вторгся со своими войсками в соседнюю Саксонию. Он предполагал, что его отлично вымуштрованные войска сумеют скоро разделаться с Австрией, а затем и с Францией. Англия активно поддерживала Фридриха, с которым находилась в военном союзе.

Тяжело больная Елизавета так горячилась, что сама была готова отправиться на войну. «Воъ что смешно, – писала великая княгиня своему английскому другу, – особа, у которой вы вчера считали приступы кашля, только и говорит внутри своих покоев, что сама примет команду над войском. Одна из ее женщин на-днях ей сказала: «Возможно ли это? Вы – дама». Она ответила: «Мой отец ходил же в поход!» (6 сентября 1756 года). [354]354
  Переписка великой княгини Екатерины Алексеевны и английского посла сэра Чарльза Уильямса. 1756–1757 гг. «Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1909, кн. 2, стр. 1—360.


[Закрыть]

Ломоносов воспринимал Семилетнюю войну как отвечавшую историческим интересам России. «Нам правда отдает победу», – восклицал он в своей оде, посвященной русским победам. Елизавета, утверждал Ломоносов, начала войну, видя, как прусский король Фридрих II попирает права народов, рвет на клочки договоры и обязательства:

 
Едина токмо брань кровава
 
 
Принудила правдивой мечь
 
 
Противу гордости извлечь,
 
 
Как стену, Росску грудь поставить
 
 
В защиту дружеских держав
 
 
И от насильных рук избавить,
 
 
В союзе верность показав…
 

Это ломоносовское понимание Семилетней войны отвечало исторической действительности. Политика прусского короля Фридриха II отличалась исключительным цинизмом и была откровенно захватнической. «Если вам нравится чужая провинция и вы имеете достаточно силы, занимайте ее немедленно. Как только вы это сделаете, вы всегда найдете достаточное число юристов, которые докажут, что вы имели право на занятую территорию», – говорил Фридрих, откровенно презиравший людей и законы.

Внешняя политика Елизаветы продолжала политику, намеченную Петром, хотя и в более узких масштабах. Агрессивное военное государство, создаваемое Фридрихом II, непосредственно угрожало России.

Еще в 1744 году канцлер А. П. Бестужев-Рюмин предостерегал, что находящаяся по соседству Пруссия представляет большую опасность, тем более, что ее король отличается «захватчивым, беспокойным и возмутительным» характером. Даже некоторые иностранцы считали, что «дело Петра Великого» будет под угрозой, если Россия не сумеет «поставить прусского короля и его преемников в невозможность что-либо предпринять в будущем». [355]355
  Русский двор в 1761 году. «Русская старина», СПб., 1876, октябрь, стр. 198–199.


[Закрыть]Из года в год в России с терпеливым негодованием наблюдали развитие агрессивной политики Пруссии, нарушение договоров, внезапные вторжения в дружественные государства, настойчивую антирусскую политику в Польше и Турции. Эта вероломная политика «ничтожит силу прав», как выразился Ломоносов, противна в его глазах законам разума, самой природы, «грубит натуре всей».

Быстрое вступление России в войну смешало все карты Фридриха, который считал Россию неподготовленной к войне. «Московиты суть дикие орды. Благоустроенным войскам они никак не могут сопротивляться», – утверждал он.

Но уже первые столкновения с русскими войсками убедили Фридриха, как он жестоко ошибся в своих расчетах. Он не учел высокого патриотизма рядового русского солдата, гак как патриотизм вообще не принимался им во внимание и был чужд его наемным войскам. Русские войска дрались, как львы, и вырывали у пруссаков одну победу за другой. «Победа сия, – писал после битвы у Гросс-Егерсдорфа участник войны Андрей Болотов, – одержана была не искусством наших полководцев, которого и в помине не было, а паче отменною храбростью наших войск». От Болотова мы узнаем, как держались русские в решающую минуту этого сражения: «Иной, лишившись руки, держал еще мечь в другой и оборонялся от наступающих и рубящих его неприятелей. Другой почти без ноги, весь изранен и весь в крови, прислонясь к дереву, отмахивался еще от врагов, погубить его старающихся. Третий, как лев, рыкал посреди толпы неприятелей, его окруживших, и мечем очищал себе дорогу… Четвертый отнимал оружие у тех, которые, его обезоружив, в неволю тащили, и собственным их оружием их умертвить старался. Пятый, забыв, что был один, метался со штыком в толщу неприятелей и всех их переколоть помышляя. Шестой, не имея пороха и пуль, срывал сумы с мертвых своих недругов и искал у них несчастного свинцу, и их же пулями по их стрелять помышляя». [356]356
  Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. «Русская старина», т. 1, СПб., 1870, столб. 538 и 541.


[Закрыть]

Такое мужество заставило дрогнуть превосходившие количеством силы неприятеля, и вот «прежняя прусская храбрость превратилась в трусость», и хваленые войска Фридриха «стали искать спасения в ретираде». А. Т. Болотов нарисовал типичную картину боя в Семилетнюю войну. Русские солдаты дрались с беззаветным мужеством. Сражавшийся в войсках Фридриха немецкий историк и журналист Архенгольц засвидетельствовал, что русские войска являли «зрелище, какого доселе не видывали примеров».

Ломоносов пристально следил за событиями Семилетней войны и с ликованием откликался на русские победы. Его оды, написанные в это время, полны патриотического воодушевления. Он славит мужественного Петра Салтыкова, генерала петровской школы, который принял командование после того, как были отстранены граф Фермор и другие иностранцы, игравшие наруку Фридриху:

 
Стремится сердце Салтыкова,
 
 
Дабы коварну мочь сломить.
 
 
Ни Польские леса глубоки,
 
 
Ни горы Шлонские высоки,
 
 
В защиту не стоят врагам…
 

Ломоносов вместе с русскими войсками как бы присутствует на полях сражения. Он видит, как

 
Бегущих горды Пруссов плечи
 
 
И обращенные хребты
 
 
Подвержены кровавой сечи.
 
 
Главы валятся, как листы.
 

И вот уже

 
За Вислой и за Вартой грады
 
 
Падения или отрады
 
 
От воли Росской власти ждут;
 
 
И сердце гордого Берлина,
 
 
Неистового исполина,
 
 
Перуны, близь гремя, трясут…
 

После взятия Кенигсберга русскими войсками Ломоносов насмешливо спрашивал, вспоминая хвастливые заверения Фридриха:

 
Где ныне королевско слово,
 
 
Что страшно воинство готово
 
 
На Запад путь наш прекратить?
 
 
Уж окровавленная Прегла,
 
 
Крутясь в твоей земли, пробегла
 
 
Российску силу возвестить.
 

Одна за другой следуют блестящие победы русского оружия – при Цорндорфе (1758), Пальциге и Кунерсдорфе (1759), взятие Берлина (1760) и Кольберга (1761)… Ломоносов хорошо сознает, какое впечатление на весь мир должны произвести русские победы, и замечательно угадывает моральное состояние прусского короля:

 
Парящий слыша шум орлицы,
 
 
Где пышный дух твой, Фридерик?
Прогнанный за свои границы,
 
 
Еще ли мнишь, что ты велик?..
 

Поражения, которые терпел Фридрих от русских войск, сломили его дух. С 1757 года он запасся ядом, который постоянно носил с собой; он переходил от отчаяния к надежде и от надежды к еще большему отчаянию. 12 августа 1759 года Фридрих уже послал эстафету, что разбил войска Салтыкова. Но русская конница тем временем рассеяла пруссаков, а русская пехота вышибла их лихим штыковым ударом из Кунерсдорфа. Самого Фридриха едва не захватили казаки. «Несчастье в том, – писал он своему министру Финкенштейну, – что я еще жив. От сорокавосьмитысячной армии у меня не осталось и трех тысяч. В ту минуту, когда я пишу, всё бежит, и я не имею более власти над моими подданными… У меня нет больше никаких средств в запасе, и, сказать по правде, я считаю все потерянным». Через четыре дня Фридрих писал: «Если русские перейдут Одер и действительно захотят идти на Берлин, то мы дадим им битву скорее чтобы пасть под его стенами, нежели в надежде их победить». [357]357
  Евг. Щепкин. Душевное настроение Фридриха во время Семилетней войны, «Известия историко-филологического института князя Безбородко», т. XVII, Нежин, 1899.


[Закрыть]

И Ломоносов, который, несомненно, хорошо знал положение в армии, мог с полным правом воскликнуть:

 
О честь Российского народа
 
 
В дни наши воинов пример,
 
 
Что силой первого похода
 
 
Двукратно сопостатов стер!
 
 
Тебе тот лавры уступает,
 
 
Кто прочим храбро исторгает,
 
 
Кто вне привыкнул побеждать,
 
 
При дверях дом свой защищая
 
 
И крайни силы напрягая,
 
 
Не мог против тебя стоять.
 

* * *

Среди государственных помыслов Ломоносова значительное место занимает военное дело. Ломоносов никогда не забывал о русской военной славе. Начиная от первой своей оды «На взятие Хотина» и до конца своей жизни он прославлял победы русского народа над многочисленными врагами – турками, «готфами» (шведами), пруссаками. Он гордился военным прошлым своего народа и часто напоминал о нем в своих речах и других сочинениях Ломоносов видел одну из главнейших заслуг Петра в создании «нового регулярного войска».

Он особенно подчеркивал разительные успехи Петра в самой организации армии, свидетельствующие об исторической зрелости и талантливости русского народа. «Удовольствовать всех одеждою, жалованьем, оружием и протчим военным снарядом, обучить новому артикулу, завести по правилам артиллерию полевую и осадную, к чему не малое знание Геометрии, Механики и Химии требуется… казалось по справедливости невозможное дело». Но русский народ преодолел все трудности и препятствия, стоявшие на его пути. С восторгом говорил Ломоносов о блистательном выходе России на историческую арену под гром петровских побед, когда, вопреки всем, кто не верил в будущее русского народа, вопреки «препинательным проискам» и «язвительному роптанию самой зависти», «загремели внезапно новые полки Петровы» и доказали всему свету, «коль горяча их ревность, каково в военном деле искусство».

Ломоносов всегда представлял себе Россию как великую миролюбивую страну. Ему была органически чужда мысль о завоевательной политике. Расширение территории русского государства он мыслил только как возвращение прежних земель или как добровольное объединение с Россией других народов. Так, например, он проницательно обращал свой взор на Дальний Восток, памятуя о том, что русские люди во главе с Ерофеем Хабаровым заняли в 1650 году Амур, который в 1689 году отошел от России по Нерчинскому договору:

 
Где солнца всход и где Амур
 
 
В зеленых берегах крутится,
 
 
Желая паки возвратиться
 
 
В твою державу от Манжур…
 

Точно так же войны Иоанна Грозного и Петра I Ломоносов понимает лишь как борьбу за возвращение земель, искони принадлежавших русскому народу, и потому оправдывает их.

Военное могущество для него лишь средство обеспечения прочного и нерушимого мира. Ломоносов видит в сильной России защитницу угнетенных народов, страну, которая призвана раздавить многоглавую ядовитую гидру войны:

 
Весь свет чудовища страшится.
 
 
Един лишь смело устремиться
 
 
Российский может Геркулес.
 
 
Един сто острых жал притупит…
 
 
Един на сто голов наступит,
 
 
Восставит вольность многих стран!
 

Ломоносов сознает растущее международное значение России, которая выступает как «важнейший член во всей европейской системе». Но Россия окружена такими соседями, что ее благополучие и процветание, ее мирный труд необходимо защищать с оружием в руках. Ломоносов уделял большое внимание военной подготовке и боевой готовности страны в мирное время. Среди тем, которые он намечал развить в письмах к Шувалову, он наметил тему «О сохранении военного искусства и храбрости во время долговременного мира». Ломоносов первый в нашей стране предполагал поставить вопрос о государственных мероприятиях для развития спорта и физической культуры, так как в другом перечне тем, о которых он собирался писать, названы «Олимпические игры».

С большой проницательностью Ломоносов подчеркивает роль и значение науки в военном деле. «Военное дело без науки ничто – Химия, Математика на сухом пути и на море», – помещает он в наброске слова, которое собирался произнести на торжественном открытии Петербургского университета.

В своей практической деятельности Ломоносов никогда не забывал о нуждах русской армии. Ломоносов, как никто в его время, отчетливо сознавал значение экономики в обеспечении военного успеха. Он проявляет большой интерес к оснащению армии наиболее совершенным оружием, флота – лучшими навигационными приборами. Он работает в своей лаборатории над изучением пороховых составов и близко интересуется военными изобретениями.

Созданная при Петре Великом регулярная армия получила богатый боевой опыт, послуживший прочным залогом дальнейшего развития русского военного искусства. Петровское время дало также мощный толчок и русской изобретательской мысли в области военного дела. Над военными изобретениями неустанно трудился в течение всей своей жизни любимый токарь Петра Андрей Нартов, возглавлявший академические мастерские. Им был сконструирован оптический прибор для нужд артиллерии, предложена машина для сверления стволов артиллерийских орудий, а в 1741 году изобретена остроумная скорострельная батарея, состоявшая из сорока четырех небольших бронзовых мортирок, закрепленных на деревянном диске. Батарея была разделена на восемь секторов по шесть и пять мортирок, затравочные отверстия которых были соединены общими желобками; стреляли они полуторафунтовыми ядрами. В 1744 году Нартов отлил медную пушку с раструбом в дуле и вставным железным каналом. Пушка была замечательна тем, что после отливки она не нуждалась в сверлении. Молодой адъюнкт Ломоносов, горный инженер и металлург по своему образованию, конечно, был осведомлен об этих изобретениях и, возможно, принимал участие в разработке связанных с ними технологических вопросов, интерес к которым он проявлял впоследствии.

В это время военное ведомство было особенно озабочено мыслью об усовершенствовании русской артиллерии. Всевозможные иностранные «инвенторы» (изобретатели) набивались со своими предложениями, которые, как правило, оказывались совершенно вздорными или бесполезными. Такова была, например, «двуствольная пушка», предложенная неким иноземцем Гетшем в 1741 году. Вместо снарядов пушка должна была «стрелять» двумя железными палками, скрепленными у свободного конца особым кольцом. «Инвентор» уверял, что одним выстрелом из этой пушки можно будет убивать по 36 человек!

Вместе с тем русские конструкторы продолжали настойчиво разрабатывать новые типы орудий. Назначенный в 1756 году генерал-фельдцейхмейстером Петр Шувалов произвел реорганизацию полевой артиллерии, завел собственные перевозочные средства для артиллерии – «фурштат», ввел в употребление «картузы» к зарядам, применил скорострельные трубки, зажигательные снаряды и светящиеся ядра. При нем в короткий срок было создано и передано на вооружение армии несколько типов новых орудий, созданных русскими конструкторами и изобретателями Матвеем Мартыновым, Михаилом Даниловым и другими. Особенно замечательным было изобретение «единорога» [358]358
  «Единорог» – сказочное существо, приносящее удачу, – был помещен на гербе рода Шуваловых. В то же время известна отлитая еще в 1577 году знаменитым русским мастером пищаль – «инрог» («единорог») с барельефным изображением «единорога».


[Закрыть](1757), которое, разумеется, Шувалов приписал себе, или, как выразился М. Данилов, увенчал «своею графскою короною». Этот шуваловский «единорог» представлял собой дальнейшее развитие русской длинной гаубицы петровского времени.

«Единорог» представлял собой универсальное орудие, дававшее возможность вести прицельную стрельбу по наземным целям и на море. Он стрелял снарядами всех видов – ядрами, бомбами, брандкугелями, а в особенности картечью, которая употреблялась двух сортов: «жестяная» – с железным дном и свинцовыми пулями и «вязаная» – с чугунными пулями. «Единороги» были значительно легче и подвижнее существовавших в то время орудий. Они были на десять пудов легче самого маленького полевого орудия (шестифунтовой пушки), [359]359
  Артиллерийский фунт – вес двухдюймового чугунного ядра (примерно на одну пятую больше обычного фунта).


[Закрыть]а примененная в них коническая камера ускоряла заряжание почти вдвое. Эти преимущества позволили «единорогам» продержаться на вооружении русской армии вплоть до появления нарезной артиллерии.

Еще в большей степени гордился П. Шувалов своими «секретными гаубицами», предложенными в 1753 году. Гаубица имела необычный овальный, постепенно расширяющийся по дулу канал ствола, что должно было увеличивать разлет картечи по фронту для поражения наступающего противника. «Секретная гаубица» весила около 30 пудов и выбрасывала за один выстрел 25 фунтов картечи. Стволы гаубиц были постоянно закрыты от посторонних взоров чехлами. Артиллерийской прислуге было запрещено под страхом смерти рассказывать что-либо об устройстве гаубиц, и с каждого бралась об этом особая присяга. Однако гаубицы оказались менее совершенным орудием, чем «единороги», и скоро вышли из употребления, хотя и сыграли известную роль в Семилетней войне.

На создание этих орудий русские изобретатели потратили много усилий. Прежде чем ввести новый тип орудия в армию, производились пробные отливки и многочисленные испытания. «На Выборгской стороне на пробу единорогов и секретных гаубиц пороху и прочих припасов великое множество было расстреляно», – вспоминает М. В. Данилов. [360]360
  Записки артиллерии майора Михаила Васильевича Данилова, М., 1842, стр. 82.


[Закрыть]