Текст книги "Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765"

Автор книги: Александр Морозов

Двинским крестьянам были розданы ружья, копья и рогатины, чтобы они «денно и нощно» ходили вдоль берегов, высматривая приближение врага.

На постройку крепости со всех двинских крестьян было собрано по рублю с каждого двора. Каждый помор, проходивший на своем корабле мимо крепости, мог с гордостью сказать, что в ней заложена и его копейка.

Крепость еще не была закончена, как выдержала нападение шведов. Они пробрались на Двину на двух фрегатах и яхте, укрыв пушки, спрятав солдат и выкинув голландские и английские флаги. Выдавая себя за мирных «купцов», шведы ночью 24 июня 1701 года стали на якорь возле Мудьюга. Они принудили захваченного ими служку Николо-Карельского монастыря лодейного кормщика Ивана Рябова, направлявшегося на мурманский тресковый промысел, вести их корабли по Двине.

Переводчиком к нему приставили архангелогородца Дмитрия Борисова. Неподалеку от крепости шведы были открыты приблизившимся к ним дозором.

Увидев, что их хитрость раскрыта, шведы стали понуждать лоцманов провести их как можно скорее мимо крепости к Архангельску. Иван Рябов и Дмитрий Борисов, сразу же поняв друг друга, завели фрегат в прилук крепости и посадили его на мель. Вслед за фрегатом села на мель и яхта. На крепостной башне взвился боевой сигнал, и грянули пушки. Головной фрегат и яхта были разбиты, а у фрегата, оставшегося на вольной воде, оторвало руль. Двинские солдаты на карбасах атаковали фрегат и яхту и захватили их.

Озлобленные шведы решили умертвить лоцманов и залпом разрядили в них восемнадцать пистолетов. Однако раненому Ивану Рябову удалось укрыться за трупом своего товарища Дмитрия Борисова. Шведы стремительно уходили из устья Двины. «Зело чудесно, что отразили злобнейших шведов», – радостно писал Петр в Архангельск.

Рассказы поморов о том, как Беломорский север готовился отразить нападение шведов, о патриотическом подвиге лодейного кормщика Ивана Рябова, сам внешний вид крепости и постоянное живое напоминание о Петре волновали юношу Ломоносова. [47]47
  О подвиге Ивана Рябова вспоминали и рассказывали еще в середине XVIII века, как свидетельствовал Василий Крестинин, который сообщал: «О розыске над Рябовым слышал я, во-первых, в 1751 годе на Холмогорах от престарелого поселянина Семена Агафонова, мореходца, жителя Койдокурской волости, в близости города Холмогор лежащей, то же то же подтвердил около 1760 года, другой свидетель, старик Петр Котцов Шелоников, мореходец, поселянин Андреянова стана Окологородной волости. Рябов, по их свидетельству, был им приятель и верный сказатель о своих напастях от воеводы и о полученном награждении от Его царского величества» (В. В Крестинин. Исторический опыт о внешней торговле государя императора Петра Великого от 1693 года по 1719 год. «Месяцеслов исторический и географический на 1795 год», СПб., стр. 50–51).


[Закрыть]

* * *

При выходе из устья Двины в открытое море лежит песчаный Мудьюгский остров. Вправо от него начинается Зимний берег Белого моря, а все пространство между островом и берегом носит название Сухого моря. Это оттого, что во время отлива тут становится совсем мелко и открываются бесчисленные «корги» и «кошки», т. е. каменистые и песчаные отмели. Это очень опасное место, так как во время отлива здесь образуется такая быстрина, что малому судну бывает очень трудно ее преодолеть. Вдоль Зимнего берега тянулись поморские суда на Новую Землю и Грумант.

Плавая по Белому морю, Ломоносов наблюдал, как редеют и постепенно отступают от берегов таежные леса.

В Горле Белого моря, против Терского берега и Трех островов, поморов встречало множество птиц – обитателей океана. Стаи трехпалых чаек качались, словно без дела, на высоких волнах. Изредка в небе проносился орлан-белохвост, охотящийся на визгливых и беспокойных кайр. Особенно много у Трех островов было гаг, или, на поморском языке, «гавок». Гага кладет яйца в маленьких гнездах, которые делает прямо на земле из собственного пуха, скрепленного мхом и стебельками. Теплый и нежный пух старательно собирают промышленники, которые карабкаются за ним в самые недоступные места. Добыча гагачьего пуха издавна была одним из прибыльных промыслов на Севере.

Путь от Холмогор до промыслового становища на Мурмане иногда занимал больше месяца. Побывав там несколько раз, Михайло Ломоносов хорошо запомнил все условия плавания. Впоследствии в своем сочинении «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским Океаном в Восточную Индию» Ломоносов ссылается и на свой юношеский поморский опыт:

«Ветры в поморских Двинских местах тянут с весны до половины мая, по большей части от полудня, и выгоняют льды в Океан из Белого моря; после того господствуют там ветры от севера, что мне искусством пять раз изведать случалось, ибо от города Архангельского до становища Кеккурского всего пути едва на семь сто верст, скорее около оного времени не поспевал как в четыре недели, а один раз в шесть недель на оную езду положено, за противными ветрами от Норд-Оста. Около Иванова дня и Петрова дня по большей части случаются ветры от полудни и им побочные и простираются до половины июля, а иногда и до Ильина дня, а после того две-три, а иногда и четыре недели дуют полуночные ветры от восточной стороны; на конец лета западные и северо-западные. Сие приметил я и по всему берегу Норманского моря, от Святого Носа до Килдина Острова».

Начинающийся от Святого Носа скалистый Мурманский берег изрезан множеством губ и заливов. Гранитные горы спускаются в синие воды океана резко выдающимися мысами, открывая удобные, защищенные от ветра, не опасные по подводным камням и мелям якорные стоянки. Здесь по ущельицам и на самом берегу располагаются промысловые становища, состоящие обычно из нескольких избушек, амбаров и скей. Все эти строения сбиты из тонкого корявого лапландского леса и обложены морской галькой и песком.

При входе в избушку стоит «каменка» – сложенный из неотесанных больших камней и прочно обмазанный глиной очаг. Вместо трубы – отверстие в потолке, куда уходит дым. Все стены покрыты мохнатой и липкой копотью. Под осень, когда наступают холода, все сидят на полу, чтобы глаза не ел дым, который висит синей пеленой над оранжевыми огоньками, мерцающими в плошке с растопленным звериным жиром. Усталые поморы молчаливы и лишь изредка обмениваются скупыми словами.

Даже в ясный солнечный день в избушке полутемно. Крошечное окошко либо затянуто куском сырой овчины, либо его вовсе не прорубают. Свет проходит через открытую дверь и огромные щели в стенах, которые только на зиму затыкают мхом. После нескончаемого белого дня поморы любили посидеть в темноте.

В летнюю пору на Мурмане солнце не «закатается». Оно лишь уходит к горизонту, краснеет и вновь подымается почти с того же самого места. Но ночь всегда можно узнать по наступающей тишине, плеску и тревожному гомону птиц на отмелых местах, теплому и нежному ветерку с моря.

Судно Ломоносовых приходило на промыслы, когда там уже давно кипела работа. Пришедшие пешком артели «вешняков» принимались ловить треску и палтусину в апреле, когда еще не унесло в океан все льды и даже на южных склонах еще не зеленели мхи и травы.

Летом здесь людно. На тресковый промысел на Мурмане собираются из самых различных поморских мест. Сюда приходят и с соседнего Терского берега Белого моря, и с далекой Мезени. Здесь можно встретить и жителей Колы и Кеми, и староверов из Онеги и Сумского посада, пинежан и разбитных холмогорцев, и молчаливых «трудников» Соловецкого монастыря. Весь этот люд из года в год оседает на одних и тех же становищах и до глубокой осени занят одной и той же работой, требующей большой сноровки и напряжения.

Ловля трески и палтусины производится в океане на неглубоких местах, иногда довольно далеко от становища. По дну океана растягивается на пять или шесть верст «ярус» – гигантская рыболовная снасть, состоящая из нескольких десятков длинных веревок, саженей по сорок. На них на расстоянии трех-четырех аршин друг от друга навешаны «оростяги» – крепкие короткие веревки с привязанными к ним тяжелыми крючками, или «удами». Чтобы ярус держался на дне, употребляют особые грузила, сделанные из простого булыжника, защемленного в сучковатое полено и обвязанного «вичью» – прутьями и древесными кореньями. Там, где спущено грузило или якорь, прикрепляется большой деревянный поплавок с прибитым к нему веником, или «махавкой».

Полторы или две тысячи крючков, навешанных на ярус, преграждают путь прожорливым стаям трески, появляющимся у берегов и жадно хватающим всё, что им подвернется. Наживкой обычно служит мойва, сайка и всякая другая мелкая морская рыбешка, а то и кусочек самой трески или палтуса. «Трясти треску» отправляется на шняках не менее четырех человек. У каждого из них работы по горло. Кормщик управляет судном, стараясь не повредить ярус. Тяглец вытягивает ярус. Весельщик улаживает судно на одном месте, подгребает к ярусу, помогает тяглецу и кормщику. Тем временем наживочник проворно снимает треску и наживляет уды новой наживкой. Сильная и крупная рыба трепещет и серебрится почти на каждом крючке. Палтусов, прежде чем снять с крючков, нередко добивают острогой, так как некоторые экземпляры их достигают пяти-семи и больше пудов. Треску оглушают колотушкой и швыряют в шняку.

Улов бывает так велик, что с одного яруса увозят по две или по три полных шняки. Но иногда ярусы поднимают и пустыми, а то и с оборванными оростягами, без крючков и наживок. Это означает, что рыбу «скусила» шныряющая неподалеку акула. Но бывает, что небольшая акула сама попадает на крючок. Озлобленные промышленники забивают ее насмерть острогами и выбрасывают в море.

«Обобрать» ярус в полторы или две тысячи крючков – дело не легкое, особенно если подымется на море «взводень». Неуклюжую плоскодонную шняку, с высокими набоями из еловых досок, так и подбрасывает на волнах, как щепку, пока поспешно поставленный парус не выровняет ее ход. Иногда поморы, оставаясь в шняке, предпочитают «держаться за ярус», чем пускаться в открытое море, где их может отнести далеко от берега или разбить о луды – каменистые мели.

А на берегу, пока не приспело время снова осматривать ярусы, почти круглые сутки кипит работа. Надо управиться с привезенной рыбой. Недавний тяглец отделяет теперь головы, кормщик пластает рыбу, надрезает ее вдоль спины, вынимает хребтовую кость и все внутренности, наживочник отбирает печень, или «максу», из которой вытапливается жир. Распластанная рыба укладывается по жердинам, положенным на тяжелые бревна, укрепленные на козлах. Рыба провяливается и сохнет на этих жердинах до двенадцати недель. Пойманную треску, кроме того, солят (не вынимая хребтовой кости) в больших земляных ямах, обложенных дерном. Ее укладывают плотными рядами, скупо посыпая солью. Эта рыба – «односолка» – потом еще досаливается при перегрузке на судно.

Юноше Ломоносову был хорошо знаком и другой основной промысел русского Севера – добыча сала и шкур морского зверя.

Большие стада тюленей приходят из Ледовитого океана с ноября, вслед за стаями сайки и наваги, двигающимися в Белое море. Стада тюленей, или «юрова», охраняются молодыми взрослыми тюленями и идут неудержимо вперед. Если в стаде попадается «чреватая утельга» (т. е. беременная самка) и ей приспеет время рожать, то она торопливо выбирается на «припай» (примерзший к берегу лед) или на первую попавшуюся пловучую льдину и, поспешно выкинув плод, устремляется вслед за стадом, бросая на произвол судьбы детеныша. И, как утверждают поморы, если такой «зеленец» не замерзал и ухитрялся, оставаясь без пищи полтора месяца, вылинять на льдине или на берегу и уползти в море, то оставался на всю жизнь неуклюжим большеголовым уродом, «малокорыстным» для промышленников, которые зовут таких тюленей «голованами».

В Белом море тюлени отъедаются и жиреют, а с начала января составляют «залежки», достигающие иногда нескольких тысяч голов. Они лежат на торосах плотной серой массой, колышащейся среди искрящихся и мерцающих на солнце ропаков.

Заприметив залежку, промышленники, крадучись, пробираются к ней против ветра, стараясь преградить зверям путь к краю льдины. И наконец, с гиканьем бросаются на них, бьют гарпунами и просто палками и дубинками, убивают близ карбасов и в открывшихся между льдинами разводьях. Тяжело переваливающиеся тюлени с ревом ползут во все стороны или сбиваются в мятущуюся кучу, стараясь своим теплом и тяжестью проломить льдину.

Зверобои ловко орудуют на скользких и тяжелых льдинах, тут же свежуют набитых зверей, снимая кожу вместе с толстым слоем сала толщиной в ладонь и шире, так что с каждого крупного тюленя набирается от трех до пяти пудов сала, сволакивают шкуры на берег, употребляя вместо саней те же лодки (подбитые снизу полозом и снабженные «пентурами» – палками, вделанными в борта и позволяющими людям впрячься в лодки и тащить их волоком по неровному ледяному полю), а если льды разойдутся при морском отливе, то снова забираются в лодку.

Гораздо более трудным промыслом была охота на моржей, встречавшихся в довольно большом количестве «при Мезенских берегах», а особенно на Груманте и Новой Земле, около Матвеева острова, между Печорой и Вайгачом и в Югорском проливе.

Сильные, вооруженные огромными клыками, обладающие острым слухом и обонянием, позволяющим им чуять «с ветренной стороны» версты за три приближение зверобоев, моржи оказывают ожесточенное сопротивление, стремясь опрокинуть и потопить лодки с промышленниками «Справедливость повелевает признательно сказать, – писал архангелогородец А. Фомин, – что российские наши промышленники проворностию и смелостию не токмо не уступают всем народам прочих европейских наций, но и преимуществуют перед ними в сих способностях. Валовые их поколки моржов на льдах и на лудах, а особливо сражение с оными на воде, при видении иностранцев близ Шпицбергена бываемое, приводит сих в содрогательное удивление». [48]48
  А. И. Фомин. Опыт исторический о морских зверях и рыбах промышляемых Архангелегородской губернии жителями в Белом море. Северном и Ледовитом Океане, с описанием образа тех промыслов. В кн.: «Путешествия академика Ивана Лепехина в 1772 году, часть четвертая», СПб., 1805, стр. 361–362.


[Закрыть]

Наиболее труден и опасен «весновальный промысел», когда поморы нередко на целый месяц выходят на утлых карбасах в покрытое пловучими льдами море. Они берут с собой лишь небольшой запас сухарей, круп и соли, ружья, ножи и гарпуны. Снятые вместе с салом шкуры молодых зверей нанизывают на «юрки» – длинные ремни, вырезанные из кожи моржа или морского зайца, а затем пускают в море и буксируют за судном. Когда же добычи наберется столько, что уже становится не под силу таскать ее за собой, промышленники стараются догрести до берега или каменистого островка и складывают ее р яму. Среди поморов нет и в помине, чтобы кто-либо, наехав на такую яму или на побитую залежку, обобрал ее, воспользовавшись отсутствием хозяев.

На весновальном промысле поморов на каждом шагу подстерегают грозные опасности. Внезапно налетевшая буря ломает торосы, обрывает юрки, уносит побитую залежку, а то и разбивает в щепки карбасы. Всё спасение поморов – вб-время выбраться на льдину и ждать, пока снова прибьет их к берегу или заметят и спасут другие промышленники. Но каждый год кого-нибудь да унесет в открытый океан без возврата. Недаром поморы говорят, что море их не только кормит, но и погребает.

В конце промыслов в море все чаще появляются большие лодьи – котляные и хозяйские суда. Промышленников, возвращавшихся «с богатством», как зовут добычу, легко узнать по красным махавкам, выставленным на мачтах.

Плавая вдоль берегов Белого моря, Ломоносов видел, как ловят сетями и удами кумжу, корюху и камбалу. Ему, как диковинку, показывали неуклюжую, похожую на распластанную жабу, рявчу, которая будто бы испускает страшный рев, когда ее поддевают на уду. Ее никто не решался отведать. Но поморы сушили рявчу и клали ее под постель, когда кто-нибудь занеможет от «колотья». [49]49
  Отмечено Н. Озерецковским в книге «Путешествия академика Ивана Лепехина в 1772 году», ч. IV, стр. 38.


[Закрыть]

Летом, когда море «стоит на тишине», в поблескивающей на солнце морской воде отчетливо видны торчащие у берега колышки, удерживающие большие сёмужьи сети в полтораста и более саженей длины, спускающиеся стеной в море. Неподалеку видна избушка, где сидят тонщики, время от времени выезжающие на лодках проверить сети и «тайники». Избушки тут поскладнее, или, как говорят на Севере, «подороднее» мурманских; сложены они из хорошего леса. Жизнь здесь, в общем, течет лениво, так как иногда по целым дням не бывает улова.

Поморы без конца рассказывают друг другу сказки или поют былины о подвигах русских богатырей. В торжественный строй древней былины нет-нет да и ворвется местный поморский образ:

 
Еще мастер был Добрынюшка нырком ходить,
 
 
Он нырком ходить да  все по-сёмужьи…
 

Донимают мелкие неотвязные комары. Но возле самого берега их относит морским ветром. Вот почему поморы не любят подыматься «на гору», на высокий берег, где тянутся нескончаемые болота, мерцающие сочной и нежной морошкой.

Тонщики все время должны быть начеку. Когда на море поднимается «взводень», нужно немедля выбрать и уложить в карбас тяжелый невод, потом развесить его для просушки на длинных «вешалах».

Семгу ловят и в устьях порожистых рек, куда она заходит метать икру в пресной воде, легко преодолевая и перескакивая каменистые преграды. Терчане преграждали путь семге, устраивая поперек реки огромные заборы, в которых оставляются отверстия для верши. Все свободное пространство закрывается щитами из прутьев, перетянутых «вичьем». Вытягивать верши – дело не простое! Семга бьется с такой силой, что может сбить с ног рыбака и выпрыгнуть в воду. Семгу «кротят» ударами деревянной колотушки по голове и потом укладывают в карбас.

Ночной осенний лов семги сетями шел и на Северной Двине вплоть до Холмогор и даже Усть-Пинеги, чем занимались особые сёмужьи артели, в которых принимали участие и куростровцы.

* * *

Новоманерный гукор Ломоносовых доставлял на промыслы соль и служил для перевозки сухой и соленой рыбы, заготовленной промышленниками. Но Василий Дорофеевич Ломоносов, несомненно, и сам участвовал своим трудом в промысле, вступая в котляну, объединявшую несколько судов и артелей. Он из года в год направлялся на одно и то же становище в Кеккурах и возвращался оттуда только в самом конце промыслового сезона.

Кроме участия в промыслах, В. Д. Ломоносов развозил на своем гукоре «разные запасы» по всему побережью Белого моря и Ледовитого океана – «от города Архангельского в Пустозерск, Соловецкий монастырь, Колу, Кильдин, по берегам Лапландии, Самояди и на реку Мезень», – как утверждает академическая биография М. В. Ломоносова 1784 года.

В. Д. Ломоносов доставлял казенные хлебные запасы в Кольский острог, укрывшийся за скалистыми кряжами, обступившими его со всех сторон. Деревянный острог с рублеными массивными башнями защищал бухту. Посреди острога высился огромный собор, сложенный в 1684 году из необыкновенно толстых бревен. [50]50
  Собор был варварски сожжен англичанами во время Крымской войны 1854–1855 гг. Кола в то время уже не представляла собой укрепленного пункта и не имела гарнизона.


[Закрыть]Девятнадцать серых чешуйчатых глав придавали ему величавую легкость. Гарнизон, сидевший в остроге, насчитывал до пятисот человек. Для них-то и завозили казенный провиант на всю зиму.

Недавно в Центральном государственном архиве древних актов в Москве (ЦГАДА) в фондах Николаевского Корельского монастыря была обнаружена квитанция, выданная архангельским таможенным головой Иваном Ботевым крестьянину Куростровской волости Двинского уезда Василию Ломоносову и служебнику Корельского монастыря Дементию Носкову о получении с них пошлины с подряда на провоз казенного провианта от Архангельска до Кольского острога «на своих судах». Квитанция выдана 17 июля 1729 года. Из нее явствует, что Василий Ломоносов и Дементий Носков подрядились доставить на своих судах «провианта ржи тысяча триста пятьдесят овса сто шестьдесят восемь четвертей шесть четвериков». «А за провоз дано четыреста семьдесят рублев пятьдесят две копейки, с того десятой по десяти копеек с рубля семьдесят копеек три четверти и в книгу в приход записаны».

В. Д. Ломоносов принимал участие в таких перевозках регулярно. До нас дошла другая запись о сборе в казну (1735 года) с пяти подрядчиков; города Архангельского посадского человека Ивана Шестакова, крестьян Куростровской волости Василия Ломоносова, Нехотской волости Андрея Маркова, вотчины Соловецкого монастыря Кемского городка Григория Еремееева и монаха Николаевского Корельского монастыря Анфима. Они подрядились доставить «на своих новоманерных крепких судах» из Архангельска в Кольский острог «на дачю обретающимся в том остроге служилым людям жалованья», провианта «ржи и муки ржаной и круп овсяных две тысячи триста двадцать восмь четвертей три четверика три четверти». За доставку груза на Колу они «найма взяли» по тридцать копеек с половиной с четверти, а всего по контракту 693 рубля 18 копеек с четвертью. С того найма была взята обычная пошлина – 69 рублей 31 копейка. [51]51
  ЦГАДА, фонд Николаевского Корельского монастыря № 1402, дд. 357 и 429.


[Закрыть]

Василий Дорофеевич Ломоносов был опытным полярным мореходом, который смело и уверенно ходил далеко в Ледовитый океан. 4 июля 1734 года из Архангельска для осмотра и описания побережья Ледовитого океана отправился на двух кочах один из отрядов Великой Северной экспедиции под начальством лейтенантов Степана Муравьева и Михаила Павлова. Согласно «высочайше утвержденным правилам» местные жители были обязаны сообщать «до городов» о всех замеченных в море судах. 3 сентября генерал-губернатор князь Щербатов прислал в Архангельскую контору над портом со своим адъютантом «холмогорца Куростровской волости Василья Ломоносова», который объявил, что «в первых числах августа видел оба судна верстах в двухстах от Югорского Шара». В. Д. Ломоносов, который находился тогда на острове Долгом, сообщил также, что трое суток после этого стоял «способный» ветер. Он провел на этом месте еще три недели, но судов больше не видел.

Из этого сообщения явствует, что В. Д. Ломоносов не только заходил на своем судне в устье Мезени и в Пустозерск, но бывал и значительно дальше, в Баренцевом море, притом довольно часто и во время юности Михаилы. [52]52
  «Архангельские губернские ведомости», 1861, № 26 и 27; Г. В. Яников. Великая Северная экспедиция, М., 1949, стр. 29.


[Закрыть]

Иногда им приходилось забираться далеко в Северный Ледовитый океан. Сам Ломоносов в одном из своих ученых трудов, говоря об искрах, «которые за кормой выскакивают» во время полярных плаваний, добавляет: «Многократно в Северном океане около 70 ширины (т. е. широты. – А. М.)я приметил, что оные искры круглы». Повидимому, это указание Ломоносова и относится к восточным районам Баренцева моря и Югорскому Шару.

Судно Ломоносовых проходило мимо одиноких северных островов, о которые разбивались огромные пенистые волны. Трехпалые чайки, кайры и альки унизывали отвесные высокие скалы, цепко прилепляясь к скользким уступам, кишели и гнездились в расселинах, на маленьких площадках и по карнизам. Трепещущими тучами поднимались они в воздух, подчас заглушая своими резкими и хриплыми криками даже шум моря.

Но затем птицы быстро успокаивались. Самки с доверчивой глупостью продолжали сидеть на гнездах даже при приближении человека. Они лишь вытягивали шеи, норовя клюнуть пущенный в них, но пролетевший мимо камень. Даже выстрелы не особенно смущали их, и они только раздраженно покряхтывали, не обращая внимания на подстреленных подруг, срывающихся в бушующее море.

Вблизи птичьих гор кружатся и промышляют себе корм небольшие хищные птицы, которых поморы метко прозвали «доводчиками». Они преследуют трехпалых чаек до изнеможения и вырывают у них добычу прямо из клюва.

Нет никакого сомнения, что Ломоносова не раз заставали жестокие северные штормы. Шквал налетает почти внезапно на идущее под всеми парусами судно. И если нужно немедленно отдать фал, или, по-северному, «дрог», а большой парус почему-либо не спускается, то кормщик, не теряя времени, бросает в него острый нож или топор, и прорезанный парус раздирается ветром на части, а едва не опрокинувшееся судно стремительно выпрямляется, так что надо цепко держаться, чтобы не сорваться в море.

Плавания с отцом развили в юноше Ломоносове отвагу и неустрашимость, выносливость и находчивость, огромную физическую силу, уверенность в себе и наблюдательность. Он любил суровый Север, ледяной ветер в лицо и непокорное море. Впоследствии в звучных стихах Ломоносов убежденно доказывал преимущества северной природы, которая бодрит и закаляет человека:

 
Опасен вихрей бег, но тишина страшнее.
 
 
Что портит в жилах кровь  свирепых ядов злее,
 
 
Лишает долгой зной здоровья и ума,
 
 
А стужа в Севере ничтожит вред сама…
 

Ломоносов глубоко понимал жизнь на море. Переживания помора, возвращающегося из долгого и тревожного плавания, много лет спустя нашли поэтическое отражение в одной из его од;

 
Когда по глубине неверной
 
 
К неведомым брегам пловец
 
 
Спешит по дальности безмерной
 
 
И не является конец,
 
 
Прилежно смотрит птиц полеты,
 
 
В воде и в воздухе приметы,
 
 
И как уж томную главу
 
 
На брег желанный полагает,
 
 
В слезах от радости лобзает
 
 
Песок и мягкую траву.
 

Трудные морские переходы не только физически закаляли Ломоносова, но и развивали его ум, обогатив его большим числом самых различных впечатлений.

Ломоносов изведал все уголки Белого моря, жил общей жизнью с поморами, узнал их труды и опасности, жадно прислушивался к их рассказам, встречался со множеством сильных и смелых людей, ходивших по морям, лесам и топям, сметливых и зорких, знающих повадки лесного зверя и морской птицы, бесстрашных охотников и зверобоев, опытных лоцманов, и навигаторов, различавших малейшее изменение погоды и ветра и умевших провести любое судно через все мели и коварные встречные течения.

Он наблюдал жизнь малых народов Севера – ненцев, коми-зырян и лопарей, сочувственно отзывался о них, встречался с ними, по видимому даже принимал участие в их празднествах и увеселениях. В 1761 году, опровергая неверные известия о северных народах, помещенные Вольтером в его «Истории Петра Великого», Ломоносов, указывая на слабосилие лопарей «за тем, что мясо и хлеб едят редко, питаясь одною почти рыбою», тут же замечает. «Я, будучи лет четырнадцати, побарывал и перетягивал тридцатилетних сильных лопарей». Далее он приводит и другие свои этнографические наблюдения: «Лопари отнюдь не черны и с финнами одного поколения, ровно как и с корелами и со многими сибирскими народами. Лопарки хотя летом, когда солнце не заходит, весьма загорают, ни белил, ни румян не знают: однако мне их видеть нагих случалось и белизне их дивиться, которою они самую свежею треску превосходят – свою главную повседневную пищу».

Юноша Ломоносов видел разнообразные морские, речные и береговые промыслы и занятия, наблюдал кипучую торговую и промышленную жизнь обширного края, сберег в своей памяти множество сведений, которыми потом делился со своими современниками в научных и практических целях, или, как скупо сообщает академическая биография 1784 года, «рассказывал обстоятельства сих стран, о ловле китов и о других промыслах».

Обращает на себя внимание, что в приведенном известии назван только китоловный промысел, по видимому особо интересовавший Ломоносова. На Мурмане, у Колы и Кильдина юноша Ломоносов наблюдал, как в открытом море «играют киты», которые, по свидетельству академика Н. Озерецковского, «летом и осенью разгуливают там в великом множестве и, выходя на поверхность воды, наподобие дыму выметывают из себя воду чрез головные дыхалы; выкинув ее, головою опускаются в глубину, выставляя потом хребет свой наружу и наконец показывая широкой горизонтальной хвост». [53]53
  Николай Озерецковский. Описание Колы и Астрахани, СПб, 1801, стр. 28.


[Закрыть]

Киты, безжалостно истреблявшиеся в русских водах иноземными китоловами, нередко устремлялись к самому Мурманскому берегу, в Кольскую губу и даже заходили иногда в устье реки Туломы. Раненых и погибших в море китов нередко выметывало на берег. «Кто в 1727 году из Колы и Архангельского города сюда привезенный скелетон обмелевшего кита видел, тот оное ясно разуметь будет», – говорит об исполинской величине китов статья в «Примечаниях на Ведомости» 1732 года. [54]54
  О китовой ловле. Первое продолжение. «Примечания на Ведомости», ч. LXXXV, 23 октября 1732 г., стр. 373.


[Закрыть]Скелет этот был приготовлен и перевезен в Петербург во исполнение собственноручного указа Петра Первого, посланного 4 сентября 1724 года Кольскому коменданту. Кольским промышленникам было велено «смотреть, когда кита на берег выкинет, тогда б они бережно обрали сало себе, а усы и кости не тронули и оставили так, как оные были», после чего комендант должен был приставить «к тем костям караул» и немедленно известить Петербург, откуда пришлют сведущего человека, чтобы «те кости порядочно разобрать по нумерам», а затем отправить до Нюхчи «с нарочным офицером». Указ этот был выполнен уже после смерти Петра. Гигантская туша кита, а затем его скелет, ожидающий отправки в Петербург, не мог не привлечь внимания любознательного юноши Ломоносова, как раз в это время наведывавшегося в Колу.

Петр Первый заинтересовался «анатомией» китов не случайно. 8 ноября 1723 года он повелел учредить за счет казны особое «Кольское китоловство», для которого «сделать у города Архангельского» пять кораблей, «ловцов» (гарпунеров), выписать из Голландии, а «матросов употребить русских».

К началу 1725 года на Вавчуге было построено три корабля, приспособленных для плавания в Северном Ледовитом океане и для охоты на китов. В Кольском остроге был поставлен завод для вытопки ворвани и заведены медные жиротопные котлы, взамен обыкновенных «салотопных ям», а также построены «три избы для купорения бочек», пять амбаров, две кузницы, шесть магазинов для хранения сала и различные другие службы.

Место директора «Кольского китоловства» сумел занять некий «бранденбургский торговый иноземец» Соломон Вернизобер, выдававший себя за большого знатока китоловного промысла и в течение нескольких лет перед тем безуспешно добивавшийся от русского правительства разрешения на организацию частной китоловной компании с монопольными правами. Разумеется, он не был особенно заинтересован в успехах нового дела, во главе которого был поставлен, а спешил лишь извлечь из него как можно больше личных выгод и прибыли.

Для «Кольского китоловства» было нанято 70 человек иноземных китоловов, которым выплачивалось в год 9197 рублей, и 108 человек русских, которым уплачивалось всего 1244 рубля. Иноземному корабельному повару платили 120 рублей, а простому матросу-иноземцу – 72 рубля в год, тогда как русскому матросу первой статьи за целый год выплачивалось 10 рублей 80 копеек, а матросу второй статьи – 7 рублей 20 копеек.

Иноземные китобои, набранные на суда «Кольского китоловства», были, как на подбор, невежественные и недобросовестные люди, о которых сам Вернизобер впоследствии отзывался таким образом: капитан судна «Гроот-фишерей» Стандар «своего врученного дела не знает и всегда бывает пьян», командир судна «Вальфиш» Деланг «дело свое гораздо плохо знает и хотя в Грунландии бывал, но командорскую службу не ведает», а гарпунер Костер «глазами плох, которые все потерял от своего пьянства».

Само собой разумеется, что при таких условиях «Кольское китоловство» не оправдало возлагавшихся на него надежд. При первом же выходе из Архангельска в 1725 году китобойный корабль «Грунланд-фордер» разбился в Белом море у Зимнего берега близ становища Майда, а два других «с немалыми повреждениями» добрались до Колы и на промысел не вышли. Вместо погибшего корабля был приобретен в Гамбурге новый, названный «Архангел Михаил».

Все корабли были хорошо оснащены. Они ежегодно отправлялись в воды, где киты водились в изобилии, но добычи не привозили. За весь 1726 год не было убито ни одного кита! В августе 1729 года Коммерц-коллегия, заслушав «экстракт», или ведомости, о деятельности «Кольского китоловства», отметила, что в 1727 и в 1728 гг. «толиким числом служителей» было «уловлено 2 кита, а третей найден на берегу выброшенной», а в 1729 году «на трех кораблях, со всякими потребностями вновь и во всем снабденными, по полученным из Гамбурха ведомостям, уловлено два кита, которые, ежели, например, оценить против примерной уловленных прежних двух китов и с усами – четыре тысячи пятьсот шестьдесят два рубли двадцать пять копеек. А на содержание тех кораблей требуетца в год двенатцати тысяч девятисот сорока одного рубля дву копеек, и с чего ясно казне убыток». При этом комиссия высказала суждение, что «к тому промыслу иностранные служители к ловлению китов не токмо какое усердие показывают, но и всякое зломысленное препятствие чинят, имея может быть от гамбургских командующих магистратов или от торгующих таковою ловлею тамошних жителей тайные инструкции, дабы тако российской заведенной промысл весьма опровергнут был, как и прежде сего о заведении фабрик российских гамбурцы и галанцы всякими образы тщилися чинить, о чем в Мануфактур Конторе ведомо». [55]55
  «Дело по указу ис комиссии о коммерции, о присылке во оную комиссию ведомости по пунктам о китоловном, салном и тресковом промыслах», ЛОЦИА, ф. 3 (Гос. Коммерц-коллегии), 1728, оп. 1, д. 195, лл. 18 и 18 об. Приведенные в ведомости цифры особенно разительны, если принять во внимание, что голландские китоловы в тех же водах за время: 1719 по 1739 год убили 5637 китов, или в среднем по 281 киту в год. (Эрнст Веберман. Китобойный промысел в России, ч. 1, М., 1914, стр. 56.)


[Закрыть]