Текст книги "Петербургский изгнанник. Книга вторая"

Автор книги: Александр Шмаков

– Тоже подтянула-а, – заметил Степан, немножко осудительно отозвавшийся о пении Настасьи, но по блестевшим будто торжествующим глазам из-под сдвинутых бровей его Радищев понял, как приятно было на душе Степана от сибирской буйной весны, и от того, что вместе с Дуняшей эту старинную хоровую песню подтягивала его жена.

 
Я брошу камешек
В огонь в полымя…
 

Степан встал.

– Ладно поют…

– Хорошо!

Они продолжали работать. Разбив клумбы, посеяли семена цветов, привезённых Елизаветой Васильевной из Санкт-Петербурга. Под ветвистой черёмухой устроили столик, сделали скамейки, чтобы можно было здесь отдохнуть и позаниматься Радищеву. Так пожелала Рубановская. Она знала, что Александр Николаевич любил в Санкт-Петербурге заниматься и пить чай в прохладе зелени, и хотела во что бы то ни стало создать в Илимске подобие того сада.

Елизавета Васильевна, не принимавшая участия в расчистке сада, из раскрытого окна наблюдала за всем, что делалось там. Её тоже тянуло в сад, но Рубановская боялась оставить одну дочурку, сладко спавшую в простой крестьянской зыбке.

Дочурку назвали Анютой. Елизавета Васильевна, решившая дать это имя в память любимой сестры Аннет и ещё (об этом она не сказала Радищеву) в честь той прекрасной крестьянской девушки Анюты, которую Александр Николаевич с любовью описал в своей книге «Путешествие из Петербурга в Москву». И сейчас, думая об этом, Рубановская вслушивалась в доносившуюся песню, пленившую её задушевной красотой.

 
Разгорись, мой камешек,
В огне, в полыме,
Рассыпься, камешек,
На четыре стороны…
 

К обеду работы по очистке сада были окончены. Последним убирался дальний угол, где росли рябина, белело несколько молодых берёз, отцветала ольха, вокруг которой гудели шмели и осы. Это был почти первозданный уголок илимской природы со всеми представителями лиственных, древесных и кустарниковых пород.

Через несколько дней после того, как были закончены работы в саду, все занялись огородом. На ранее сделанных грядках Настасья посеяла морковь, репу, брюкву, Александр Николаевич, не доверя никому, сам посадил картофель. Радищев чувствовал себя устало, но бодро. Физический труд всегда освежал его.

– Теперь надо следить и следить за всходами, – говорил Радищев Степану.

– Непременно доглядывать надо, не дай бог, заморозки ударят и пропало всё…

– Хочется мне, Степан, устроить теплицу.

– Что же, можна-а и теплицу, – соглашался тот.

– А на будущий год, испытать дыни, посадить их в огороде. Вырастут ли?

– А почему бы и не вырасти?

– Теплолюбивые дыни.

– Приучить надо. Человек привыкает, и растения приучить можно. Только труд приложить надобно…

– Без труда ничего не достигнешь…

– Недаром говорится: терпение и труд всё перетрут, – заключил Степан.

С этого дня Радищев много времени проводил в саду и огороде. Он наблюдал за прорастанием семян, за поведением всходов и вёл записи своих наблюдений. Занятия в огороде и в саду отвлекали его на короткие часы от мыслей о бытие человека, о жизни, его смерти. Отдохнув, таким образом, днём, Александр Николаевич, ночами продолжал писать свой философский трактат.

4

Григорий Шелехов прислал письмо. Он извещал, что на Кяхте вновь открылся торг. В последнюю встречу с Шелеховым в Иркутске Александр Николаевич просил его известить об этом. Шелехов сдержал своё слово. Он сообщал ему теперь всё, что происходило интересного на Кяхте.

Значит снова русские торгуют с китайцами. Александр Николаевич понимал, что торговля России с Китаем далеко выходила за рамки только коммерческих и торговых отношений двух соседних государств, а содействовала укреплению добрососедских отношений между русским и китайским народами. Это добрососедство начало складываться столетие назад, с момента поездки в Пекин московского посольства Николая Спафария.

Почти семь лет продолжался последний перерыв в торговле, вызванный тем, что на русскую землю из-за кордона перебежал какой-то Уладзай со своими товарищами. Перебежчика задержали на границе. Китайские власти настаивали на казни Уладзая, а иркутский губернатор Иван Якобий, слывший самодуром, сослал этого Уладзая куда-то на север.

Положение резко обострилось. Китайский трибунал внешних сношений с Россией написал в Сенат настойчивый протест, требуя выдачи перебежчика, а в это время несколько русских перешли в Монголию и там напали на китайский торговый караван и разграбили его. Терпение пекинского правительства лопнуло. Дзаргучай – правитель Маймачина – пограничного китайского города, немедленно получил приказание закрыть с русскими торг, и торговые отношения Китая с Россией оказались прерванными.

Радищев знал об этом понаслышке ещё в Санкт-Петербурге. История перебежчика Уладзая, письмо китайского трибунала в Сенат не прошло мимо коммерц-коллегии, где служил Александр Николаевич. Разговоры среди чиновников, возмущённых поведением китайских властей и самовольничанием иркутского губернатора, недовольство, которое и он проявлял, были очень далеки от сегодняшнего понимания всех этих событий, происходивших, как говорят, у него под боком.

О перебежчике Уладзае Радищеву подробно рассказывал в Иркутске надворный советник Долгополое, ездивший в Кяхту для переговоров с китайскими пограничными властями о возобновлении торга. Вся эта история с перебежчиками не стоила выеденного яйца, но, возведённая в принцип, послужила одной из главных причин к прекращению торговых отношений русских с китайцами.

Шелехов писал, что ему пришлось выехать на недельку в Маймачин и он своими глазами видел, как тягостно отозвалось на бедных китайцах прекращение торга. Бремя дороговизны товаров и продуктов без того ухудшило тяжёлое положение китайского населения, нетерпеливо ждавшего окончания переговоров. Теперь не только купцы, но и все китайцы высказывали одобрение и радовались открытию торга на Кяхте.

Григорий Иванович описывал, что соглашение о торге и порядках на границе разработали и подписали ещё в феврале с нашей стороны – иркутский губернатор Нагель, с китайской – амбань Сун-Юнь. Говоря о порядке торга, Шелехов не преминул остановиться на том, что для «торгующих на Кяхте купцов поведено будет собрать и производить торговлю на прежнем основании, в сходственность мирного соглашения. Что ж принадлежит до людей торгующих обоих сторон то оных содержать под начальствами и всяким променивающимся вещам приказать делать скорее окончание по условным между собою срочным дням, а в даль не отлагать, притом и одолжаться не допускать».

Радищев такой порядок считал вполне справедливым, как и то, что при переговорах было отмечено и особо оговорено о наказании купцов, совершивших пограничные преступления, по совместному суду над виновными, производимому пограничными властями.

Шелехов сообщил также, что он доволен способами наказания преступников в пограничных местностях. Об этом у него происходил разговор с китайским курьером, специально приезжавшим в Иркутск ещё задолго до открытия торга на Кяхте, что тогда они условились обо всём, что ему приятно теперь узнать: главное, о чём говорили они с китайским курьером, вошло ныне в подписанное соглашение.

Потом Григорий Иванович мельком касался поездки Адама Лаксмана в Японию, говоря, что экспедиция уже давно выехала в Охотск, а оттуда направится к цели, что в этом походе в Японию участвуют его опытные люди – мореходы Дмитрий Шебалин и Поломошный, не раз плававшие в Северную Японию.

Письмо Шелехова принёс Пашка – десятилетний сынишка купца Прейна, жившего по соседству с Радищевым. Александр Николаевич потрепал вихрастую голову парнишки и спросил, умеет ли он читать.

– Тятька показывал.

– Значит читаешь?

– Ага, часослов.

– Выходит ты уже грамотный.

– Бумагу мараю…

– Учиться тебе надо.

– Тятька говорит, чтоб цифери знал. Это самое главное в купецком деле…

Александру Николаевичу понравились простые, откровенные Пашкины ответы, его голубые приветливые глаза.

– Вот что, Павел, – сказал Радищев, – цифры знать надо, но для грамотного человека цифры знать мало. Читать надо уметь всякие книги…

– Я так и говорил, а тятька всё на своём, много, говорит, знать будешь, скоро состаришься…

– А ты не хочешь стариться?

– Не-е! В бабки играть старому нельзя…

– Тогда не старься, – сказал, улыбнувшись, Радищев и отпустил парнишку.

С отцом его – купцом Савелием Прейном Радищев мельком виделся ещё зимой, но не разговаривал с ним, а потом тот уехал по своим торговым делам и, после трёхмесячного пребывания в отъезде, появился в Илимске. Прошёл слух, что Прейн ездил торговать в Кяхту.

Александру Николаевичу хотелось поподробнее узнать у купца об открытии торга на Кяхте, лично поблагодарить за привезённое письмо от Шелехова и он пошёл к Прейну. Радищев застал его во дворе, распоряжающимся двумя молоденькими приказчиками.

Савелий Прейн, полный, среднего роста мужчина с лысиной на голове, был подвижным, вёртким илимским купцом, прозванным звероловами-промысловиками просто «живоглотом».

– А-а, сосед! – подходя к Радищеву, первым заговорил Савелий Прейн, хитровато прищурив глаза. – Здорово, здорово! Поклон тебе Григорий-то Иваныч передавал, велел низко кланяться…

– Видели его? – спросил Александр Николаевич.

– Где его увидишь! У него теперь важные дела-а, – подчеркнул Прейн. – Приказчика присылал с письмецом.

Купец почесал окладистую, пушистую бородку, в круглых глазах его блеснул огонёк.

– В Иркутске теперь суматоха. У всех на языке Кяхта. Торговый народ вроде как с ума спятил…

– Почему?

– Каждый торопится прибытки не упустить, быстрее запродать свой товар… Нашему брату, мелкоте купецкой, и нос совать нечего… Мыльниковы да Сибиряковы компании составили, своих компанионов установили на Кяхте. Где там другим протолкнуться – не пустят, а ежели прорвёшься – задушат…

Савелий Прейн опять почесал бороду, вздохнул и взглянул искоса на Радищева.

– Капиталы у них могутные, обороты-то почитай мильённые…

– Чем торговать-то с Китаем начали? – поинтересовался Александр Николаевич, давно занимавшийся изучением кяхтинского торга.

– Как прежде, мягкой рухлядью разного наименования, частию юфть и другие кожи, – ответил Прейн. – Я тоже белку повёз в Иркутск-то. Сунулся в одно место, не получилось, дёшево давали. Понюхал другое и там не дороже. Тогда выждал и в Кяхту свёз…

– Хорошо продали?

– За бесценок отдал.

– Какая же необходимость была за бесценок в Кяхту белку везти?

– Упустишь время и того не возьмёшь, – прямо сказал купец и с горечью добавил. – Не нам, видать, с чужих горшков сметану снимать, а компаниям разным…

– Покупали-то белку как? Расчёт был?

– Какой был, при мне остался, – слукавил Прейн.

– Промысловику лишняя копейка карман не тянет, – сказал Радищев, – пригодилась бы в хозяйстве…

Савелий Прейн криво усмехнулся.

– Нет, сосед, зверолову деньги копить негоже. Деньги ему спать не дадут. Эта сподручно нам, торговым людям…

– И сну не мешают? – с иронией спросил Александр Николаевич.

– Крепче спится, ежели торговлишка прибыточна.

И хотя Радищеву, давно разгадавшему подлую душонку Савелия Прейна, уже претило говорить с ним, он всё же продолжал беседовать, желая побольше выведать о торге на Кяхте.

– Пошлинный сбор велик? – спросил Радищев.

– Дерут, здорово дерут – ответил купец. – Но кто половчее, обходят чиновников, потаенно торгуют. Особенно маломощные торговые люди, али, скажем, иноверцы и братские… – добавил он. – Им не дело совсем торговать, купцы для того есть. Вот бы и пошлинным сбором их отвадить от Кяхты, а то за них торговый люд отдувается…

Александр Николаевич спросил Прейна о директоре Кяхтинской таможни Вонифантьеве. Тот ответил, что слышал о нём, но знать не знает, не посчастливилось разговаривать, а купцы отзываются, будто деловой человек, с головой за порядки в торговле бьётся.

Радищев вспомнил свою последнюю встречу с Петром Дмитриевичем Вонифантьевым в Тобольске и решил непременно написать ему письмо, попросить его рассказать о начале торга на Кяхте.

Ему сразу как-то стало нудно и скучно с купцом. Он поблагодарил Прейна за привезённое письмо и оставил его двор.

– Заглядывай, сосед, – услышал он, – покалякаем о торговлишке-то…

– Будет нужда, наведаюсь, – ответил Радищев, а Прейн уже отдавал новые распоряжения приказчикам, громко кричал на них…

5

Возвратись от Прейна, Александр Николаевич написал письмо Вонифантьеву. Ему давно следовало это сделать. Пётр Дмитриевич, как ни занят был своими делами по таможне, а ответил бы на интересующие его вопросы. Он знал Вонифантьева по службе в коммерц-коллегии, а ближе познакомился с ним при встрече в Тобольске, Обоих интересовал вопрос о значении Кяхтинского торга для Сибири и о характере торговли Китая с Россией. Они затронули тогда в разговоре учение Адама Смита, поднимавшего проблему о неограниченной свободе торговли между государствами. Адам Смит трактовал эту проблему однобоко и узко. Его учение защищал Вонифантьев. Радищев, наоборот, выступая против идей англичанина, возражал Петру Дмитриевичу.

Вспомнив разговор с Вонифантьевым, Александр Николаевич на какое-то мгновение мысленно перенёсся в Тобольск. Видно суждено ему во многих случаях жизни связывать свои воспоминания с этим сибирским городом. Тобольск был приметной вехой на его пути и, где бы он ни был теперь, ему придётся возвращаться к этому городу, к его истории, которую Радищев не успел ещё глубоко познать. А старина Тобольска являлась знаменательной страницей в истории русского народа и государства Российского.

Он подумал о том, что поделывают сейчас его тобольские друзья – Панкратий Платонович Сумароков, его сестра Натали, Михаил Пушкин, поэт с вихрастым хохолком Иван Бахтин? Что нового появилось в ежемесячном сочинении «Иртыш, превращающийся в Ипокрену»? Удалось ли его редактору Панкратию Платоновичу изменить характер публикуемых сочинений, смелее отражать окружающую жизнь, изобличать пороки и зло? Радищев не знал, что «Иртыш» прекратил своё существование в конце прошлого года в связи с жалобой духовенства на искажения христианского учения в сочинениях, печатающихся на его страницах. Но Сумароков оставался непреклонным в исполнении своего желания – он хотел видеть печатное слово Сибири, просвещающее её сынов, и вскоре, после прекращения выхода «Иртыша», предпринял новое издание «Журнала исторического, выбранного из разных книг», потом ещё одного журнала – «Библиотеки учёной, экономической, нравоучительной и увеселительной в пользу и довольствие всякого звания читателя».

И хотя по мнению Александра Николаевича, которое он высказывал ещё Сумарокову, «Иртышу» не хватало той смелости и остроты, с какой обличал крепостническую действительность журнал Николая Новикова, он разделял и оправдывал подвижнический шаг Панкратия Платоновича. Радищев усматривал в его деятельности – стремление быть полезным народу, заботу о просвещении сибиряков. Это было не только благородным поступком со стороны Сумарокова, но нужным отечеству и важным делом для окраины, какой была обширная Сибирь.

Под впечатлением воспоминаний. Александр Николаевич пересмотрел имевшиеся у него книжки «Иртыша». Он с удовольствием перечитал статью «Нечто к состоянию людей относящееся» автора, скрывающегося за инициалами «В. П.». Радищев не мог вспомнить, кто же, действительно, написал эту статью, хотя Панкратий Платонович с ним советовался по поводу неё, спрашивал его мнения и называл автора.

Автор статьи рассуждал о причинах войн, о вольности и рабстве, об аристократическом и демократическом правлении, наёмности и состоянии рабов. И хотя затронутые вопросы излагались бегло, Александру Николаевичу нравилось, что автор пытался ответить на них, по-своему осмыслить всё, что он читал и знал в литературе по этим вопросам.

В рассуждении о причинах войн чувствовался пересказ того, что ярко, сильно уже сказал в своём «Рассуждении о войнах» Николай Новиков. Автор статьи в «Иртыше» пытался доказать, что как бы ни были печальны и жестоки последствия войны, но когда она есть «справедливое защищение утеснённых против несправедливого утеснителя и мстительница нарушенной верности», такая война должна быть оправдана. Развивая эту свою мысль, автор статьи говорил, что потерять жизнь за спокойствие своих сограждан на войне – значит совершить благородный подвиг во имя своего отечества.

Много верных мыслей привёл автор статьи, ратуя за вольность и осуждая рабство. Появление таких статей в тобольском журнале радовало Радищева; оно отражало то брожение умов в России, которое всё больше и больше пугало самодержавную власть и заставляло Екатерину II опасаться за народное спокойствие.

Потом ему на глаза попали стихи Натали Сумароковой. Какой-то задушевной теплотой веяло от каждой строчки её стихотворения, передающего терзание влюблённого девичьего сердца.

Александр Николаевич перечитал стихотворение не потому, что оно поразило его своей поэтической новизной или силой, а скорее потому, что написано оно было Натали и вызвало в нём светлые воспоминания о встречах и разговорах с ней.

 
Утомился рок жестокий
Мучить нежные сердца.
Или бедствам нашим вечно
Не увидим мы конца?
 
 
Иль на то лишь мы родились,
Чтобы щастья не видать;
И отрад не обретая
День рожденья проклинать?
 

Радищев не разделял настроения Сумароковой и не понимал, как можно было в её годы окрашивать жизнь нотками грусти, уныния и безнадёжности. И в то же время Натали Сумарокова словно предугадала исход своих первых чувств и развязку своих отношений с Радищевым этим стихотворением.

 
Тщетно нежностью взаимной
Вспламенилась я к тебе.
Можно ль двум сердцам нещастным
Воспротивиться судьбе?
 
 
Можно ль все её преграды,
Нашей страсти одолеть?
Без надежды осужденны
Мы любовию гореть…
 

«Прощайте, Александр, – сказала Натали тогда на берегу Иртыша, – больнее всего сознавать свершённую ошибку». Но была ли им свершена ошибка? Теперь, трезво оценивая свои чувства к Натали, Александр Николаевич подумал о том, что Сумарокова была бы менее мужественной подругой, чем Рубановская. И всё же Радищеву приятно было в эту минуту думать о ней: он сохранит о Натали хорошее воспоминание, как о юном сердце, полном доверчивости и чистоты.

Александр Николаевич перелистал ещё несколько книжек «Иртыша» и внимание его остановило стихотворение Ивана Бахтина «Сон». В нём поэт пытался обобщить глубокую мысль, поразмыслить над философским вопросом: в чём же следует усматривать бессмертие человека?

Радищев с особенным вниманием несколько раз перечитал стихотворение Ивана Бахтина, чтобы вернее понять мысль тобольского поэта, его ответ на вопросы, которым и он сейчас пытается дать обобщённое толкование.

Мысль о бессмертии, как её понимал Иван Бахтин, не расходилась с его рассуждением, излагаемым в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». И это обрадовало Александра Николаевича. Он находил подтверждение своим мыслям в стихотворении Ивана Бахтина.

 
О, редкий человек! Достойный вечной славы!
Благоразумия ты презри все уставы.
Не слушайся его, ступай за мной вослед,
И робость дней оставь: тебя бессмертье ждёт.
Лишь редкие твои открой таланты свету;
Но буде моему не веришь ты совету,
То доказательствам моим теперь внемли:
Пиит полезней всех жителей земли.
Конченых он людей стихами исправляет;
Вливает нежный дух в жестокие сердца,
Нередко славный он на рифмах и творец;
Он век златой поёт – поёт души спокойство,
И словом первая наука стихотворство!
 

«Бессмертие человека в благородном служении отечеству, его полезной деятельности на благо народа, – думал Радищев, – человек будущее своё определяет настоящим, да, настоящим!»

И хотя тобольский поэт Иван Бахтин слишком преувеличивал полезность своих деяний, намереваясь стихами исправлять конченых людей и вливать нежность в жестокие сердца, Александр Николаевич прощал ему это поэтическое преувеличение. В стихотворении «Сон» как-то по-новому его взволновал ответ поэта на вопрос о бессмертии человека.

Александр Николаевич позвал Елизавету Васильевну и всё передуманное сейчас при воспоминании о тобольских встречах и друзьях рассказал Рубановской. Он не мог умолчать о том, что захватило и взволновало его чувствительную душу.

6

Неожиданно в Илимск приехал земский исправник Дробышевский. И сразу же, из избы в избу, пополз слух:

– Сам приехал, говорят, лютее лютого…

Дробышевский и в самом деле был свиреп и зол. Обычно он наезжал в Илимск к ярмарке, которая здесь проходила в августе. Сейчас исправник приехал раньше.

«Видать обратать купчишек хочет раньше срока», – подумал Кирилл Хомутов, когда взмыленные лошади подкатили к канцелярии и земский исправник прежде чем переступить порог, увидев Аверку, читающего книгу в тени сарайчика, грозно крикнул:

– Айда-ка сюда, подлеток!..

Аверка подбежал к крыльцу, на котором стоял Дробышевский.

– Читаешь?

– Ага, – не подозревая ничего плохого в этом, ответил Аверка, всё ещё находясь под впечатлением прочитанного.

– Кто же тебе книгу дал, а?

– Александр Николаич…

– Кто-о?

– Барин, наш поселенец…

– А-а! – взревел Дробышевский. – Мутит головы разными книгами, петербургский смутьян!

Земский исправник вырвал у растерявшегося Аверки книгу, схватил за космы парня и оттрепал его тут же на крыльце.

– Вот тебе книги, грамотей! Во-от! – И когда вырвавшийся Аверка отбежал от крыльца, Дробышевский, грозя кулаком в сторону воеводского дома, выкрикнул:

– Крамолу сеет тут…

Потрясая книгой, он ворвался в канцелярию. Кирилл Хомутов, наблюдавший эту картину в оконце и слышавший весь разговор, когда исправник очутился в избе, приветствовал его:

– С приездом, ваше благородие, Николай Андреич, – и, кряхтя, склонился в пояс.

– Сие что-о? – подняв книгу над головой, вместо приветствия, ядовито спросил Дробышевский.

– Взглянуть можно? – схитрил Хомутов, чтобы не попасть впросак, и подскочил к земскому исправнику. Тот сунул ему книгу.

– «Житие Петра Велико-о-го», – нарочито ударяя на последнем слове прочитал канцелярист и добавил. – О батюшке Государе Петре книжица, победителе шведов под Полтавою…

Дробышевский скривил лицо, метнул косой взгляд на Хомутова.

– Ишь, грамотный какой нашёлся! А царёву службу как оправляешь? – опять вскипел исправник. Ему обязательно надо было выместить на ком-то гнев, душивший его всю дорогу от Киренска до Илимска.

И как не гневаться было ему. Нынче правитель канцелярии генерал-губернатора Пиля раньше прошлогоднего прислал записку и без всяких околичностей назначил взятку и намекал, что если он не вышлет её, то не быть ему более земским исправником. Записка та гласила: «Государь мой! Покорно вас прошу на прилагаемые, при сём якобы деньги купить для меня и прислать, как можно поспешнее, хорошую кунью или рысью шубу». Какими только именами за долгую дорогу не окрестил Дробышевский правителя канцелярии генерал-губернатора! Горлохват! Живодёр! Шкуродёр! Но, как ни ругался, знал, что не уважь он просьбы, изложенной в записке, не быть ему Киренским земским исправником.

– О казне как радеешь? – допрашивал он строго Хомутова.

– Штрафы собраны, – поняв, о чём собственно пёкся земский исправник, ответил тот.

– Кажи сорокаалтынную, – пробурчал, сменяя гнев на милость, Дробышевский.

Земский исправник перелистал поданную книгу, посмотрел Аверкины записи, нашёл их в порядке и спросил:

– Смутьян-то петербургский не изварначился, а?

– Всё как надо…

– Уладил?

– Обсказал, как приказывали, ваше благородие…

– Ну-у, как он?

– Славный человек.

– Ишь заступник нашёлся за преступника государева, – хихикнул Дробышевский. – Видать он, словоблуд, оплёл и тебя?

– Потолковать с ним, душу чёрствую обласкать, ровне бы у причастия побывать…

– А-а вон как ты заговорил!

Исправник раскатисто захохотал. И, сурово сдвинув брови, молвил:

– Бог шельму не зря метит! Всех тут улестил, чернокнижник! – и, снова сбавив пыл, тише спросил:

– Разговоры-то о чём больше? Не крамольные, а?

– Не-е! Агнец божий! – тихо, доверительно произнёс Хомутов.

– Ишь, агнец! – передразнил его исправник, – божий!

– Охаять-то человека легко, а похвалить не всяк сможет, – с достоинством произнёс Хомутов.

– Так ли, Кирька?

– Он всё по учёной части более рассуждает… Огород завёл, картошку посадил… Записи ведёт, аж завидки берут…

– Отчего ж завидки берут? – язвительно спросил исправник.

– Большого ума человек, не нам чета…

– Ну, ну! – отозвался Дробышевский. – Не ахти какая учёная птица прилетела в ссылку…

В земскую канцелярию были вызваны солдаты, жившие в доме Радищева. Исправник пожелал переговорить с ними. За солдатами сбегал Аверка. Они не замедлили явиться при форме, как подобает являться им перед начальством. Солдаты ждали этого вызова и приготовились к нему.

– Здорово, хлопцы! – панибратски приветствовал их Дробышевский.

– Здравия желаем! – ответили солдаты дружно, стоя на вытяжку под порогом.

– Как службу несёте? – спросил исправник.

– Несём, как положено, – ответил за двоих Родион Щербаков.

– Строгий пригляд держите?

– Как подобает за ссыльным, – сказал Щербаков.

– Верой и правдой служите, – наставительно заметил Дробышевский. – За государевым преступником догляд должен быть строгий…

– Что доглядывать-то за ним? – простодушно вставил второй солдат Ферапонт Лычков.

– Как что-о? – сразу вскипел земский исправник. – Крамолу пустит, как змий ядом неповиновения звероловов отравит…

– Всё может. Богохульничает, – и Щербаков рассказал, как Радищев в первый день пасхи, во время христовой обедни, стрелял в саду.

– Учинил охоту значит…

– Ещё что?

– Тунгусишка-нехристь наезжал к нему, – выкладывал Родион Щербаков, желая выслужиться перед земским исправником. – Подлеток Аверка навещает его, тайные разговоры ведут. На охоту в ночь уходят… Снаряжается в поездку по Илиму…

– Не пущать никуды! Глядеть в оба! – наказал Дробышевский. – Ступайте!

И, когда солдаты вышли на крыльцо, между ними произошёл свой разговор.

– Ну, слава богу, пронесло, – облегчённо вздохнул Родион Щербаков. – Може переведут поселенца в Усть-Кутские солеварни и нас до дому отпустят…

– Креста на тебе нету, – укорил его Ферапонт Лычков, – как язык-то у тебя поворотился ябеду такую наговорить?

– Эх, надоело всё, Лычков, свет уж не мил… Что-поделаешь?

– Грех на душу взял таким изветом-то.

– Не рви сердце на куски, и так тошно…

– Есть ли оно у тебя?

– Може нету уже…

Родион Щербаков от земской канцелярии направился прямо в подвальчик, чтобы с горя осушить штоф. Ферапонт Лычков в раздумье плёлся к воеводскому дому, к на душе у него после разговора было так гадко, что как будто кто-то туда ему наплевал.

А тем временем к земской канцелярии уже спешил купец Савелий Прейн, тоже раздумывая, зачем бы мог вызвать его Дробышевский, что за разговор предстоит ему с земским исправником. Савелий Прейн чувствовал, что он не сулит ему ничего хорошего, а что плохое будет, он не знал.

«Може ябеды какие дошли до земского», – размышлял купец и перебирал в памяти всё, что было. «Наверно хлебнул через край, возвращаясь из Иркутска, и пошалил лишне?»

Он так и не мог решить, почему, собственно, его вызвали в земскую канцелярию.

«Може должники наябедничали что? Но кто посмел сделать?» В каждой деревеньке, расположенной по Илиму, у него были звероловы, которые задолжали ему, являлись его неоплатными должниками. «Они должны мне», – рассуждал Савелий Прейн и не видел ничего зазорного в том, что за бесценок брал у них мягкую рухлядь, обманывал их, сбывал им втридорога затхлую муку, гнилую рыбу, прелые ситцы, грязную соль, водку, разбавленную известью для крепости. Разъезжая по деревням, он гонял без платежа прогонов крестьянские подводы, включая это в покрытие долгов своих должников, хотя лошадей брал у других крестьян. «Ничего, они однодворцы и должны ответ держать один за всех, все за одного».

Рассуждая так, Савелий Прейн не видел ничего осудительного в своих поступках. Поведение своё, обман других он старался в своих же глазах оправдать тем, что все купцы так делают, он не один так поступает.

«А иркуцкие купчины что выкамаривают? А киренские? Ещё чище штучки выкидывают». – И всё же, чем ближе подходил купец к земской канцелярии, тем страшнее становилось ему и он спрашивал себя: «Что могло бы такое стрястись?»

«Ну, лошадь загнал у Ерёмки, нетель задарма взял у Никитки, накудесил с Николкиной бабой, тот мужик горячий, мог прибить её и она повесилась, ну?» – Прейн старался припомнить всё, что натворил в последнее время, словно шёл к попу на исповедь, готовясь спросить у него отпущение грехов своих за крест, купленный для церкви, за ризу, преподнесённую в дар её служителям.

С такими сумбурными мыслями, с вывороченной наизнанку поганенькой душонкой, Савелий Прейн предстал перед очами земского исправника Дробышевского.

– А-а, Савелий Дормидонтович, – ласково приветствовал его исправник, тут же отсылая Хомутова из канцелярии по каким-то, якобы, неотложным делам, чтобы он не слышал их разговора, и продолжал: – садись, садись на скамейку, дорогой мой. Посидим рядком, поговорим ладком, так что ли, а? – и по лицу исправника расплылась улыбочка не то ехидная, не то довольная от предвкушения того, что хотел он добиться от купца.

– Давно не видал тебя, как поживаешь-то, скажи?

– Слава богу, ничего. Бога не гневал, людей зря не обижал…

Дробышевский бросил косой взгляд на купца и укоризненно покачал головой, «мол, знаю все твои проделки, не пой мне тут божьей пташечкой, не прикидывайся лазарем». И Савелий Прейн, угадав значение косого взгляда исправника, сразу как-то съёжился и почувствовал, что у него по спине забегали противные мурашки и руки невольно залихорадило.

А Дробышевский умел, не крича, разговаривать с купчишками своей округи, знал, что все они проныры, лгуны, воришки, шкуродёры и крепко зажаты у него в кулаке.

– Аль кур воровал, Савелий Дормидонтович? – приметя, как у купца ходуном ходят руки, молвил исправник. – Руки-то чтой-то трясутся у тебя, – и хихикнул.

Савелий Прейн подавленный сидел молча.

– Как торговлишка-то идёт? Говорят, в Кяхту ездил, с выручкой вернулся, вот бы и тряхнул кошельком, подарочек какой ни есть сделал бы начальству… Нельзя без уваженья, – Дробышевский опять хихикнул.

У Прейна на лбу выступил крупный пот.

– Жарковато, что ли в канцелярии, не пойму?

– Душновато, – выдавил из себя Прейн.

– Духота несусветная на дворе, верно, – помогая купцу собраться с духом, сказал исправник. – А про тебя интерес имел правитель канцелярии генерал-губернатора, прописывает о тебе, о здоровье твоём заботится. Спрашивает, как там Савелий-то Дормидонтович проживает? Неуважительный, говорит, он нынче купчина стал, забывает, говорит, старых друзей, милости, ими сделанные, не помнит….

– Как можно забыть, – сказал Прейн, хотя и не знал, какими милостями осыпал его правитель канцелярии генерал-губернатора.