Текст книги "Петербургский изгнанник. Книга вторая"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Когда вещи были разложены, книги расставлены на полки, всё нужное оказалось под руками Радищева. Можно было садиться за стол и начинать работать, но требовался какой-то внешний побудитель, толчок, а он ещё отсутствовал, поэтому не было нужной целеустремлённости для творческой работы.

Не было писем от Александра Романовича Воронцова, не было вестей от отца, старших сыновей. Чувствуя всегда близкую привязанность к той прошлой жизни, Радищев сейчас испытывал состояние какой-то неопределённости, неизвестности. Прошло два месяца, как он выехал из Иркутска. С тех пор он не получал никаких известий из России. Беспокоили разные мысли, порой ему казалось, что он, видимо, всеми забыт.

Александр Николаевич делился сомнениями с Елизаветой Васильевной.

– Нет писем от родных и друзей…

Рубановская успокаивающе поглядела на него.

– Сердце подсказывает мне, письма скоро будут.

Радищев гладил её волосы и совсем по-иному всматривался в её чуточку рябоватое, приветливо-спокойное лицо, похудевшее после болезни. Теперь он ещё глубже понимал, как много он был обязан Елизавете Васильевне, какое большое счастье, что она была около него, здесь, в изгнании. И он открывался подруге:

– Увидеть бы ту жизнь, о которой мечтаю, пожить бы часок в благословенной свободе! Не скоро мечта сбудется. Может, дети наши, подышат воздухом свободы…

Александр Николаевич прищуривал глаза и задумчиво заключил:

– Всё, все будет по-иному, не похоже на теперешнее. Изменится не токмо жизнь, изменятся люди. Они поднимутся. Всё, что веками было задавлено, смято в них, расцветёт. Откроются таланты, исчезнет зависть, вражда… Вот каким я вижу будущее, Лизанька. Ради него, нам с тобой не трудно переносить невзгоды, скажу более, если потребуется, не страшно будет и умереть…

– Хорошие слова, Александр, запоминающиеся… – и призналась, – у меня от них дух захватило…

– А ежели хорошие, – добродушно смеясь, сказал Радищев, – значит пронесём их, Лизанька, сквозь нашу изгнанническую жизнь…

4

Канцелярист Кирилл Хомутов на своём веку пережил многих земских исправников. Они приходили и уходили, он оставался и двадцатый год нёс честно свою незаметную, тяготившую его, неблагодарную обязанность канцеляриста. Сколько бумаг им переписано, сколько гусиных перьев поиспорчено, сколько славных и бесславных людей перевидано, дел переделано, а Кирилл Хомутов так и не поднялся выше канцеляриста – человека, подчинённого исправникам, всем другим должностным чинам, частенько наезжающим в Илимск то из Киренска, то ещё страшнее – из самого Иркутска.

Хочешь оглядывайся назад, хочешь нет, но много страху пережито Хомутовым за годы службы канцеляристом. Оттого раньше времени, в пятьдесят лет, голова сединой покрылась, а у родителя – в семьдесят годков ни единого серебряного волоска не появилось, так и умер с головой чёрной, как дёготь.

Зато Кирилл Хомутов научился великой премудрости – угадывать людей, видеть с первого взгляда, кто чем дышит. В зависимости от этого он по-разному относился к людям: с хитрецой, уважением, а иногда и чувствовал своё превосходство над ними. И люди эти, по понятию Кирилла Хомутова, сами по себе разные бывают: иной прямой и крепкий, как лиственница, другой – кудряв и мил, как берёзка, сердцем располагает; третий, что боярка – колюч, сразу не подступись к нему; четвёртый с горькой душой вытянулся, как осина, и вечно дрожит от грехов и дел своих, как её беспокойный, шумливый лист.

Присмотрелся Кирилл Хомутов к земскому исправнику Дробышевскому, распознал и его; криклив, шумлив, самодурен, особенно под пьяную руку, а встретится с человеком сильнее его – страх возьмёт, выветрится бражный угар из головы и трясётся, как осиновый лист. Над таким и он, Кирилл Хомутов, духовно повластвовать может, хоть на минутку подняться выше канцеляриста и почувствовать, как земский исправник бессилен что-либо сделать с ним: правда на его, кирилловой, стороне.

Был Кирилл Хомутов человеком широкой натуры, тяготился своими скучноватыми обязанностями канцеляриста. Хотелось ему попытать счастья в других делах – пуститься в странствия по родной земле, поискать свою удачу в торговых делах. Хотел съездить в заманчивую Кяхту, славящийся Енисейск, сказочный Якутск, понаведывать незнакомые землицы, что на самом краю света лежат, куда добрались только смелые шелеховские мореходы.

Заезжали не раз в Илимск приказчики Григория Ивановича Шелехова, подбирали народ, желавший поехать в те далёкие края, что лежат у самого восхода красного солнца, но земские исправники не пускали, отклоняли его просьбу, бумагу, поданную им, без последствий оставляли. Да ещё накричат, обрушатся на него – как, мол, смел царскую службу менять на торговые мразные и купецкие дела.

А те края, где над родной землёй всегда вставало утро, манили к себе. Говорили, что там предприимчивым людям богатство само в руки идёт, удача в ногу с ними шагает. Но, видно, не суждено было Кирилле Хомутову оторваться от скамьи илимской канцелярии, передать бумаги и перо, многолетний навык свой, умение своё – отроку Аверке Бадалину, подававшему надежды стать исправным канцеляристом.

Много думал о Радищеве Кирилл Хомутов после отъезда Дробышевского. Разговор с ним земского исправника в памяти свежо стоял. По-своему старик соображал: не по исправникову топору попало дерево, топорище сломать можно, а дерево стоять будет, крепко оно, с листвяжной сердцевиной.

И Кирилл Хомутов, обдумав всё глубоко, решил послать Аверку в воеводский дом, позвать в земскую канцелярию Радищева для объяснения. Разговаривать у него дома канцелярист Хомутов считал не совсем правильным; как-никак речь шла о казённых делах, а служба, для него всегда оставалась службой. Потом, в воеводском доме были лишние солдатские уши и глаза. Бог с ними! Подальше от них – подальше от греха!

Аверка наказ его исполнил аккуратно. Он быстро вернулся и, запыхавшись, доложил:

– Так что, Кирилла Егорыч, они будут тут…

– Молодец, Аверка! – сказал Хомутов и поучительно добавил, – придёт человек-то, чинно держись, языком брехнуть не вздумай… Ты – канцелярский служитель…

Вскоре пришёл Радищев. Хомутов встретил его приветливо, пригласил сесть на скамью, встал из-за стола сам, отложив перо и оставив бумаги, специально вынутые из ящика, залепленного сургучом возле замка. Канцеляристу казалось, так было много внушительнее встретить опального столичного чиновника.

Кирилл Хомутов подсел к Радищеву и сразу, без лишних слов, заговорил:

– Не серчай, Александр Николаевич, на земского… Дров в тот вечер нарубил он много, сам уехал, а на меня обуза выпала – щепу собрать, навести порядок…

Александр Николаевич немного удивлённо посмотрел на добродушное лицо Хомутова. Глаза Егорыча с хитринкой приветливо глянули из-под лохматых бровей и словно сказали Радищеву: «человек этот с доброй душой говорит искренне и доброжелательно».

– Не пойму, к чему такая речь?

– Хмельная голова – дурна, языком много сору намела, вот теперь и расчищай его…

Радищев догадался, чего боялся земский исправник, нагрубивший ему в тот вечер, что хотел от него и к чему сейчас клонил весь разговор этот хитрый и добродушный старик, внешне похожий на дьяка.

– Уважаю старость и ценю искренность, как вас по батюшке?

– Кирилл, сын Егоров.

– Кирилл Егорович, забудем тот неприятный разговор, ежели он был первым и последним.

– Благоразумно, с достоинством говоришь… Я ведь многих видывал людей… Не тот характер у земского, в бражьем чаду наглупил, а так, он человек-то – осина-а, одним словом – осина-а…

Радищеву понравилось это яркое и удачное сравнение человека с осиной. В этом сравнении было сказано всё, что почувствовал Александр Николаевич сам при разговоре с Дробышевским, и верность его впечатления только утвердилась после слов Кириллы Хомутова.

А канцелярист, поняв, что самый главный разговор его удачно окончен и неприятное дело улажено, облегчённо вздохнул.

– Как живётся, Кирилл Егорович?

– Часом с квасом, а порой с водой…

Радищев улыбнулся.

– Давно в канцеляристах ходишь?

– Служил три лета, выслужил три репы, а красной ни одной, – усмехнулся Хомутов и тоже поинтересовался, живы ли у Радищева отец с матерью, чем они занимаются и что за служба была у него в бытность его в столице? Канцелярист внимательно выслушал ответы и спросил ещё о петербургских новостях, о войне со шведами и турками, слухи о которой с опозданием докатились в Илимск, слухи смутные, но как всегда разжигающие жадное любопытство в людях.

Александр Николаевич рассказал о войне России с Оттоманской Портой и со Швецией. Ему приятно было говорить об этом ещё и потому, что радостные вести о победе русских над шведскими войсками Густава III в Нейшлоте, у Готланда, у Красной Горки, мир России со Швецией в Вереле послужили предлогом для замены смертной казни ссылкой в Илимск. Так гласил «милостивый» указ Екатерины II.

Кирилл Хомутов и Аверка, с удивлённо открытыми глазами слушавшие Радищева, были увлечены его рассказом; Александр Николаевич говорил занимательно и вместе с тем доходчиво просто с людьми, проявляющими такой живой интерес к большим делам России.

Радищев засиделся допоздна в канцелярии. Он не заметил, как на дворе наступил вечер. Стали темнеть слюдяные оконца. Аверка, без подсказки Хомутова, запалил жирник и поставил его на стол. Александр Николаевич сослался на домашние дела и распрощался.

– Заглядайте в канцелярию, – сказал Кирилл Хомутов, – есть у меня подарочек для хорошего человека.

– Загляну, – пообещал Радищев.

Когда скрипучая дверь закрылась, Хомутов, помолчав, сказал:

– Государственного ума человек, Аверка, кумекай…

– И то кумекаю, Кирилла Егорыч, – почёсывая космы, важно ответил Аверка.

– То-то! Столишный человек. Понимать надо-о, – поднял вверх указательный палец канцелярист.

Служивые люди илимской канцелярии ещё долго толковали о Радищеве.

5

Наконец прибыл губернаторский курьер с почтой, с посылками и рессорной коляской, привезённой на широких санях.

С почтой было несколько писем от Воронцова, от родителей, доставленных в Иркутск ещё Лаксманом, возвратившимся из столицы вскоре после выезда Александра Николаевича в Илимск.

С письмами и посылками словно ворвался новый мир в дом илимского невольника. Первыми были прочтены письма отца. Он извещал, что на родине всё благополучно, старшие его внучата – сыновья Александра Николаевича – успешно учатся, что о них проявляет родительскую заботу граф Александр Романович…

Письма Воронцова были полны всевозможных вопросов. Графа интересовало описание страны, по которой проезжал Радищев; каков собою город Иркутск, чем он примечателен и отменен от других сибирских городов: оживит ли открывающаяся торговля на Кяхте Илимск – заштатный город, славившийся своей торговлей мехами? Словом то были письма, в которых мало было заметно, что корреспонденты – это два различных человека, находящиеся на крайних ступенях своего общественного положения: один – придворный сановник и президент коммерц-коллегии, ведающий торговыми делами России, другой – опальный писатель, сосланный в Илимск. Переписка между ними сохраняла ещё прежние официальные и деловые отношения, неожиданно прерванные стечением обстоятельств. Граф Воронцов словно не мог смириться с их прекращением и втягивал Радищева в деятельность коммерц-коллегии, как если бы он попрежнему находился у него на службе. Президент знал, как полезен был этот широко образованный человек отечеству, и не мог допустить того, чтобы Радищев не занимался торговлей и экономикой государства.

Сквозь официальные фразы в их переписке сквозило глубокое человеческое чувство, пронизанное обоюдной любовью и уважением друг друга. Это искреннее чувство дружбы не в силах были разорвать никакие внешние причины и обстоятельства. И их письма чаще всего были заполнены задушевными разговорами, помыслами, внешне прикрываемые деловыми вопросами.

Александр Николаевич читал в письмах графа Воронцова многое между строк и писал ему ответы с таким же расчётом, чтобы и тот понял многое из ненаписанного, но глубоко и хорошо знакомое им обоим.

Граф Воронцов вновь призывал Радищева к терпению и покорности, уверяя, что чистосердечное и решительное раскаяние могло бы содействовать смягчению его теперешнего положения. Александр Николаевич не осуждал за это Воронцова. Он понимал, что граф по-другому и не может поступить. Благодарный ему за значительное облегчение своей участи, материальную и духовную поддержку, он знал, что Александр Романович не разделяет его взглядов. Дружба их ещё не означала единства убеждений. Воронцов не терял надежды облагоразумить своего несчастного друга, Радищев, ценя дружеское искреннее отношение к себе, принимая его, твёрдо стоял на своём, однажды избранном пути.

Среди почты, привезённой губернаторским курьером, было и письмо Глафиры Ивановны Ржевской к Рубановской. Пока Александр Николаевич знакомился со своими письмами, Елизавета Васильевна успела дважды перечитать весточку своей задушевной подруги.

Ржевская писала о петербургской жизни так, как она её воспринимала сама, как эта жизнь врывалась в салоны и знатные дома столицы. Подруга рассказывала о пышных приёмах, о сыгранных в театрах новых спектаклях, что примечательного было в этом сезоне в Эрмитаже, кто из заграничных гостей посетил двор, как они были встречены императрицей и её сановниками-царедворцами.

Ржевская описывала зимнее веселье близ Таврического дворца, катанье на маленьких санках с ледяной горы и ухаживание за нею одного молодого, красивого кавалергарда. Она сообщала, что в театре шли французская комедия и итальянская опера.

Рубановская отложила письмо Глафиры Ивановны и задумалась. Она закрыла глаза и мысленно перенеслась в Санкт-Петербург, в зрительный зал Эрмитажа, величественный и роскошный, какой мог сотворить лишь гений зодчего.

И словно не стало бревенчатых стен воеводской избы с тусклыми оконцами, с промёрзшими углами, с угарным удушьем растрескавшейся печи, замазанной по извёстке красной глиной. Рубановская была сейчас возле матери и сестры, среди знакомых и подруг.

Елизавета Васильевна увидела себя институткой в числе четырёх учениц, награждённых большими золотыми медалями. Она должна была получить назначение ко двору, стать фрейлиной, но Екатерина II заменила её ученицей, получившей малую золотую медаль, – красавицей Катей Нелидовой, умевшей хорошо танцовать и играть на арфе. Елизавета Васильевна и теперь не могла понять лицемерия императрицы. При дворе играли комедию Вольтера «Блудный сын». Она исполняла роль сутяжницы госпожи Крупильяк. Её хорошо принимали все и особенно Екатерина II. Исполнение смешило государыню и доставляло ей удовольствие. После спектакля императрица похвально отозвалась о «дивной госпоже Крупильяк».

Рубановская навсегда запомнила этот вечер. Напротив сцены, в широком кресле сидела Екатерина II. Императрица была в светлозелёном платье с коротким шлейфом, в корсаже из золотой парчи с низкой причёской, слегка посыпанной пудрой и украшенной головным убором, унизанным бриллиантами. Рядом с нею, почтительно наклонив голову, в напудренном парике и в богатом камзоле, сидел граф…

Елизавета Васильевна пыталась припомнить, кто же тогда сидел, и не могла. Лицо графа исчезло, запомнился только парик да его камзол и сияющая, самодовольная императрица. Тогда Рубановская впервые близко видела Екатерину II и такой запомнила её на всю жизнь.

Какая пропасть отделяла теперь Елизавету Васильевну от тех лет жизни! Ей припомнились слова Александра Романовича Воронцова, предупреждавшего её в поворотный момент о том, что с поездкой в Сибирь она лишается всех гражданских прав, порывает на многие годы, а быть может навсегда, с привычной жизнью столицы.

– О чём задумалась, Лизанька? – неожиданно спросил её Александр Николаевич.

– Думала о Петербурге, – призналась она, – воспоминания сердце моё растревожили. Сколько в прошлом было примечательного!

Рубановская подняла затуманившиеся глаза и, боясь, что могла обидеть своим признанием Радищева, ради которого отказалась от всего и приехала сюда в Сибирь, виновато сказала:

– Не вини меня, Александр, за минутную слабость… Всё уже прошло. С тобой и детьми я тут обрела подлинное счастье, совсем не похожее на оставшееся в столице. Я ещё не всё понимаю, но душа моя тянется к этому счастью вместе с тобой. Оно, моё счастье, и в изгнании хорошо. Ты недавно чудесно сказал, что ради большого счастья и умереть не страшно…

– Лиза, дорогая моя подруга! – и Александр Николаевич схватил её руки и осыпал их горячими благодарными поцелуями.

Когда схлынул порыв глубокой нежности, они стали разбирать ящик с посылками. В нём находилась большая связка книг, обувь, одежда, зрительная труба, компас, разная домашняя утварь, вызвавшая восторг у Елизаветы Васильевны.

Воронцов не забыл и маленьких членов семьи. Для них в посылке нашлись календарики. Дети неописуемо обрадовались подарку, и Александр Николаевич, смотря на них, невольно прослезился.

– Александр Романович пробуждает во мне ещё большую любовь к жизни, – сказал Радищев.

– Моё уважение к графу кончится лишь вместе с моей смертью, – в тон ему добавила Рубановская.

И когда всё присланное было разобрано и распределено по назначению, Елизавета Васильевна пожелала выйти на воздух, прогуляться по Илимску. Рубановская ещё не успела осмотреть город, в котором жила.

В воскресный день тихие и пустынные илимские улочки заметно оживлялись. То казачка в шёлковой телогрейке, отороченной по подолу и рукавам беличьим мехом, с двухставным воротником, повязанная цветным платком торопливо пробежит к своей соседке. То важная купчиха Агнесса Фёдоровна Прейн в пышной шубе и дорогом капоре с лентами, возвращаясь от кумушки, старается не смотреть по сторонам, но привлечь к себе внимание посторонних. А за ней, явно уже навеселе, широко расставляя ноги, проплетётся купчина – её муж Савелий Дормидонтович Прейн в шубе с волчьим воротником. Или из калитки тесовых ворот выбегут подружки и, оглядевшись вокруг, быстро скроются в переулке, ведущем к реке. За ними, словно карауля девушек, появятся парни и тоже направятся к Илиму. То откуда-нибудь вынырнет совсем пьяный мужичок, петляя по дороге, пройдёт из конца в конец улочку, поговорит сам с собой или с встретившимся соседом, прогорланит невнятную песню и исчезнет за калиткой.

В это воскресенье на Илиме было особенно весело. Кончалась масляная неделя. Парни и девушки устраивали на реке игрище в кубари, похожие на волчки, подгоняемые кнутом на сверкающей поверхности льда.

Александр Николаевич и Елизавета Васильевна тоже направились к реке и стали наблюдать с невысокого берега за игрищем, бывшим уже в самом разгаре. Девушки, не занятые в игре, парни и ребятишки образовали большой круг. Внутри его несколько счастливцев состязались в искусстве гонять кубари. Они щёлкали в воздухе ремёнными бичами, украшенными кистями у кнутовищ, и ухитрялись ударить кубари так, чтобы всё время усиливалось их вращательное движение. Побеждал тот, чей кубарь оказывался неутомимее и, посвистывая, крутился дольше всех на льду.

Сбившиеся в кучку и охваченные страстью игры, за кубарями пристально следили все присутствующие. Победителя награждали радостными криками, возгласами одобрений, шутками, вызывавшими общий смех и веселье.

Радищев и Рубановская с интересом наблюдали за игрищем. Весёлый, беззаботный смех и шум молодёжи увлёк и их.

– Я ещё не видела ничего подобного, – говорила Елизавета Васильевна, – оригинальная забава…

– В каждом крае свои игрища. В Тобольске, в масляную неделю, устраивают на Иртыше проводы «маслишки», а тут гоняют кубарей… Есть в сём, Лизанька, что-то своё отменное, определяющее глубже людей, идущее от самой жизни… В столице в такие дни праздная молодёжь развлекается «кадрилью», устраивает катанье на Неве, подражая французским модам; в Тобольске – уже своё сибирское, самобытное – «проводы маслишки», а тут, видишь – кубари – совсем народное…

А на льду игроки становились всё азартнее. В толпе от удовольствия взвизгивали. С берега было видно, как вращающиеся кубари касались друг друга и от соприкосновения разлетались в стороны. Бывало удар оказывался настолько силен, что выбивал один из кубарей совсем, и тот, сбавляя скорость вращения, начинал «клюковать носом» и, наконец, в изнеможении, совсем валился на бок. Парень, что гонял этот кубарь, обескураженный, выбывал из игры, под свист и улюлюканье собравшихся. Победитель, наоборот, чувствуя своё превосходство, гордо вскидывал голову, помахивая бичом, проходил козырем возле девушек и, выбрав из них самую красивую, мог провести с нею весь вечер.

Александр Николаевич, наблюдая за играющими, асе ещё находился под впечатлением только что прочитанных писем. Он заговорил с Елизаветой Васильевной о том, что занимало его в этот момент. Он пересказал содержание письма Эрика Лаксмана, занятого подготовкой экспедиции в Японию.

– Большое, государственное предприятие, Лизанька. Ежели экспедиция увенчается успехом, то подобно Петрову окну, прорубленному в Европу, Россия будет иметь такое же окно на Востоке… Помнишь, последний разговор Григория Ивановича перед нашим отъездом из Иркутска?

Рубановская хорошо его помнила. Шелехов увлекательно говорил об отыскании удобного пути из Иркутска в Охотск по Амуру и морем, думал проделать это предприятие своими силами, не встретив поддержки в Сенате. И вот Эрик Лаксман сообщал об Указе, повелевавшем снарядить экспедицию в Японию. Великая честь снарядить экспедицию выпала Лаксману и Григорию Ивановичу.

Александр Николаевич сказал:

– На Тихий океан надо пристально смотреть теперь. По многим доказательствам видно, как говорил Григорий Иванович, недра Курилл и Алеутов очень богаты, а искать те сокровища ещё некому. Богатство само на двор, Лизанька, не придёт, оно требует глаз и рук, таких, как глаза и руки Шелехова и Лаксмана…

На льду раздался безудержный смех и крик. Толпа приветствовала очередного победителя кубаря. Радищев, прервал свою речь.

– Чудится мне, – снова продолжил он, – установление добрососедства с Японией обещает широкие выгоды, открывает просторы не токмо для торговли, но и дружбы, полезной островитянам с россиянами…

Игрище на Илиме кончилось. Молодёжь гурьбой устремилась к взвозу. Девушки, шедшие впереди, звонко запели:

 
Из бору, бору,
Из зелёного,
Стучала, гремела
Быстрая речка,
Обрастала быстра речка
Калиной, малиной…
 

И чей-то голос, бойчее и резвее других, поднимался и отчётливо доносил:

 
На калиновом мосточке
Сидела голубка,
Ноженьки мыла,
Перемывала,
Своё сизо перышко
Перебирала.
 

Тот же приятный грудной голос вёл песню дальше.

 
Перебравши сизо перьё,
Сама взворковала:
Завтра поутру
Батюшка будет:
Хоть он будет, аль не будет,
Тоски не убудет,
Вдвое, втрое у голубки
Печали прибудет…
 

И снова девичий хор дружно подхватывал:

 
Из бору, бору,
Из зелёного,
Стучала, гремела
Быстрая речка,
Обрастала быстра речка
Калиной, малиной…
 

С песней, живым потоком, гурьба вливалась в тесную заснеженную улочку Илимска. Позади шли парочками победители кубарей с избранными девушками; все знали, кто встречал их или рассматривал сквозь тусклые оконца изб, что идут самые удалые парни.

На реке остались лишь ребятишки. Они продолжали гонять кубари, во всём подражая взрослым парням.

Жизнь шла своим чередом. Ничто не могло остановить её могучего биения, её богатой, чарующей красоты, вырывающейся наружу, как журчащий родник самых, народных глубин.

– Вот она Сибирь – дальняя сторонушка, – высказал Радищев вслух свою мысль.

Довольные прогулкой, бодрые Александр Николаевич и Елизавета Васильевна возвращались к семье, в неприветливый воеводский дом.

6

Александра Николаевича самого потянуло в земскую канцелярию. Ему хотелось, побольше узнать об Илимске. Он был уверен, что Кирилл Хомутов расскажет ему много интересного из истории «заштатного города». Канцелярские служилые оказались на месте. Хомутов сидел у печки и нюхал табак, косо поглядывая на Аверку, лениво заполнявшего сорокаалтынную книгу, в которую вносились распоряжения исправников и списки разных должников и нарушителей общественного порядка.

– Милости просим, Александр Николаич, – приветствовал его старый канцелярист. – Присаживайся-ка ближе к печке, тут теплее…

Радищев присел на скамейку возле печки.

– Я уж думал, забыли нас, – чихая, хриповатым голосом заговорил Хомутов.

– Где забыть?! – сказал Радищев. – Обещали подарочек показать, – напомнил он.

– Твоё слово – правда.

Кирилл Егорович словно загорелся, собираясь с мыслями, почесал густую бородищу. Порассказать Хомутову было о чём. На его глазах Илимск сначала был уездным городом, потом острожным, безуездным, не имеющем своей округи.

Кирилл Хомутов с гордостью поведал летопись былой истории города, отгремевшая слава которого всё ещё жила в памяти старожилов. Он рассказал, как возник город и кто был первым его основателем.

Много славных страниц открылось Радищеву в истории. Илимска, похожей на все сибирские города. Все они были основаны предприимчивыми русскими землепроходцами, устремившимися из центра России в неизведанные, загадочные, далёкие её окраины. В истории городов Сибири вставало главенство великого Новгорода, Устюга, Каргополя… От прошлого тянулась нить к настоящему и нельзя было оборвать её; нить эта была чем-то единым со всей прекрасной Россией – широкой исторической дорогой из Москвы в Сибирь.

Много славных страниц открылось Радищеву в истории Илимска.

Внимание Радищева привлекло другое. В конце сентября 1725 года здесь, в Илимске, зимовала знаменитая полярная экспедиция морского флота капитана Витуса Беринга, направленная Петром Великим на Камчатку.

В архиве илимского воеводы хранилась переписка между земской канцелярией и Берингом. В ней рассказывалось о прибытии экспедиции, снабжении её припасами, строительстве экспедиционных судов на Усть-Кутском плотбище и наборе плотников, кузнецов и токарей.

Кирилл Хомутов – сухощавый, убелённый сединой старик, живо напомнивший Радищеву Нестора, долго рылся в бумагах, перевязанных бичевой. Отыскав нужное ему «дело», он вытащил из него пожелтевшую, толстую бумагу, написанную орешковыми чернилами.

– Вот она, дорогая…

Канцелярский писец протянул Александру Николаевичу собственноручные документы Витуса Беринга. Они повествовали о том, как, добравшись до деревни Симахиной, экспедиция задержалась у порогов на реке Илим. Витус Беринг, боясь зазимовать здесь, послал «господину управителю в Илимске» письмо.

«От нас наперёд послан с указы Тобольской земской конторы гардемарин Чаплин о вспоможении пути нашего, – с благоговением читал Радищев, – которые, надеемся, что давно вы получили, а по прибытию нашему к Илимскому устью 11 сего сентября, видим и слышим от людей, что с дощаниками по большой пороге пройтить невозможно, того ради извольте к нам для выгрузки дощаников прислать шесть или восемь каюков или больших лодок и разных судов, какие есть, в чём бы можно уместиться нашим припасам и дойтить до Илимска».

События тех лет сразу встали перед Александром Николаевичем. Навстречу Берингу направили помощь. Экспедиция его благополучно прибыла в Илимск. Началась энергичная подготовка к дальнейшему путешествию. Нужно было за зиму построить новые суда, и Беринг официально уведомлял илимскую канцелярию, что «в предыдущию весну для отвозки провианта и материалов до Якутии и далее надлежит построить дощаники или другие суда…»

Суда стали строить на Усть-Кутском плотбище. Закипела работа. Свыше 70 илимских плотников и привезённых мастеров с экспедицией из Тобольска к весне построили 15 дощаников. Это были суда «длиною около семи сажен и поперёк около 15 футов». На них, как вскрылась Лена, отправились в дальний путь 60 матросов, плотников, канатчиков и пушкарей. Среди уезжавших было много илимцев.

Это была первая Северная экспедиция капитана Витуса Беринга. И хотя Радищев многое знал как о первой, так и о второй Северных экспедициях, о трагической гибели Беринга на пути к открытию Нового Света, о его смелом и умном помощнике Алексее Чирикове, с которым Беринг пустился во второе плавание к неизведанной земле, читать такой документ было не менее интересно, он воскрешал историю. Беринг нашёл себе могилу на безлюдном песчаном острове, возвращаясь к родным берегам после десятилетнего странствования. Пожелтевшая бумага, написанная самоотверженным, безгранично преданным отечеству, человеком, глубоко взволновала Александра Николаевича.

После смерти Беринга Алексей Чириков составил подробное описание и карту плаваний кораблей к американскому побережью. Мысли о Беринговой экспедиции невольно подняли другое дорогое Радищеву имя – возвышающееся среди имён верных сынов отечества – имя бессмертного Михаилы Ломоносова. Русский учёный горячо интересовался подвигами простых мореходов в Тихом океане. Он, словно, предвидел, что со временем на их открытия позарятся иностранцы-мореплаватели и попытаются присвоить их себе. Ему ли было не знать, как внимательно и алчно следило британское адмиралтейство за плаваниями русских кораблей Чирикова и Беринга, как были похищены копии журналов и их карты английским послом в Санкт-Петербурге. Этому способствовали сотрудники подведомственной ему Российской Академии наук – растратчик Шумахер и его помощник унтер-библиотекарь Тауберт. Много тогда говорили об этом в стенах Академии, обсуждали позорный случай, называя и пособником третье имя – историка Миллера.

Всё это было из разных источников известно Радищеву, занимавшемуся изучением материалов о Михаиле Ломоносове, прежде чем написать о нём своё пламенное слово в книге «Путешествие из Петербурга в Москву».

«Российское могущество должно прирастать Сибирью и Северным океаном и достигнет до главных поселений Европейских в Азии и Америке», – живо припомнились ему строки учёного, выражавшие его заветную мечту о новом открытии Северных путей России, поразивших Радищева своей глубиной и дальновидностью.

В последние годы своей жизни Михайло Ломоносов настоял и адмиралтейств-коллегия снарядила правительственную экспедицию под начальством капитанов Креницина и Левашёва, выехавшую для изучения Алеутских островов. Об этой экспедиции Радищеву говорил Григорий Иванович Шелехов, хорошо знавший историю плаваний русских мореходов в тихоокеанских водах.

Не дремало и британское адмиралтейство. Оно снарядило к открытым берегам Америки экспедицию Джемса Кука, чтобы вновь открыть уже известные миру земли и именем короля вступить во владения всем американским побережьем. Как был прав Михайло Ломоносов, верно предчувствовавший, но не доживший до этих событий!