Текст книги "Надпись"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

22

Они сидели в кафе на Новом Арбате с Еленой Солим. Пили вино перед огромным стеклом, за которым струился вечерний, акварельно-размытый проспект. Бежала бесшумная толпа, похожая на сонмище крылатых существ. Вспыхивали первые водянистые фары автомобилей, будто проносили графины, полные света. В витринах на бархатных подушках переливались ожерелья, серебрились дорогие меха, разноцветные шелка были вольно наброшены на плечи смуглых манекенов. Коробейников, все это время мечтавший о Елене, отгонявший ее пленительный, возбуждающий образ, теперь сидел напротив – руку протяни, и коснешься светлых, гладких, на прямой пробор расчесанных волос, тонкой переносицы, от которой изумленно и насмешливо расходились приподнятые брови, розовой мочки уха, где нежно и трогательно вздрагивал крохотный бриллиантик. Ее лицо было так близко, что он чувствовал исходящее от него тепло. Видел, как поминутно, непредсказуемо меняют цвет ее глаза, каков восхитительный рисунок ее приоткрытых губ, в тончайших прожилках, как на розовом лепестке. Он взглядывал на нее жадно, с восхищением и тут же, пугаясь своего откровенного взгляда, опускал глаза. Начинал говорить, смущаясь, боясь, что ей может быть скучно с ним. Но, вымученно произнося слова, думал совсем о другом. Хотел еще и еще неотрывно смотреть на ее пальцы с кольцом, которыми она обнимала бокал. На ее острые локти, которые она поставила на стол, двумя руками поднося стеклянный сосуд к губам. Оглядывать ее приподнятые плечи, которыми она слегка поводила, поигрывая вином.

– Знаете, какая-то нас тесемочка связывает, честное слово. Сначала ваш брат Рудольф нас познакомил как бы случайно. Затем ваш уютный дом, где собрались на тайный совет вельможные мужи, среди которых я вдруг обнаружил Стремжинского, моего шефа, а он накануне сделал мне загадочные намеки, словно предрекал этот вечер. Кто-то из влиятельных посетителей вашего "салона" способствовал успеху моего друга, архитектора Шмелева – через головы чиновников направил проект его Города Будущего на Всемирную выставку в Осако. И вот теперь мы с вами сидим как ни в чем не бывало. Встреча, о которой мечтал, на которую не смел надеяться, вдруг состоялась. Словно нас привели сюда на невидимой, связывающей обоих тесемочке.

– Интересно, сколько этой тесемочке виться? – засмеялась она, и черное, с рубиновой искрой вино заколыхалось под ее белыми пальцами. – И сколько будет на ней узелков? Должно быть, такая ниточка связывает всех людей, но только они об этом не знают. Знаете, эти античные пряхи, Парки, которые сидят и прядут нить жизни. "Парок бабье лепетанье…" Глядишь, и порвалась пряжа. Вот этой хрупкой нитью мы и повязаны.

Ее глаза меняли цвет и ширину зрачков, а голос менял тембр, как это случается у лесной певчей птицы, которая вдруг засвищет гулко и сладостно, с нежными переливами, а потом вдруг замрет и через мгновение возьмет совсем иную ноту, выше или ниже, отчего у слушателя сладко остановится сердце.

– Вы правы, я очень чувствую эту нить, – поспешил он согласиться, не слишком понимая, о чем говорит. – Иногда эта нить тянется напрямую, от человека к человеку, от события к событию. А иногда вдруг уходит ввысь, в чьи-то невидимые властные руки, и лишь потом спускается обратно на землю. Соединяет людей, которые не должны были встретиться. Сочетает события, не имеющие логической связи. И тогда мерещатся удивительные совпадения. Происходят нежданные встречи. Обнаруживаются необъяснимые случайности. Может, и с нами такое?

– Я узнала о вас раньше, чем вы обо мне. Мой брат Рудольф очарован вами, рассказывает о вас постоянно. Все уши мне прожужжал. Прочитал вашу книгу и говорил о ней столько лестного, что мне захотелось ее иметь. Захотелось познакомиться с вами. Признаюсь, Рудольф по моей просьбе устроил наше знакомство в Доме литераторов. А потом благородно ушел под дождь, оставив нас вдвоем в машине. Потом передал мне ваш подарок – книгу…

Он вдруг почувствовал себя неуверенно и стесненно. То начинал неловко умничать, путаясь в непроверенных, непродуманных мыслях. То впадал в неуместный флирт, пугаясь показаться навязчивым и бестактным. Искал простых естественных слов, которые бы могли их сблизить, избавить от утомительных фраз, без которых можно просто протянуть руку, коснуться ее хрупких пальцев с кольцом.

– Вы сказали о вашем брате – произнес он, хватаясь за ее последние слова. – Рудольф – удивительный человек. Такое ощущение, что он постоянно излучает вспышки, как зеркало. И, как зеркало, имеет две стороны – сверкающую, яркую, и обратную – глухую и темную. Две эти сущности борются в нем непрестанно и придают эту пугающую неповторимость. У меня даже есть искушение сделать его прототипом одного из моих героев. В этом герое постоянно сражаются божественный свет и адская бездна. Борьба невыносима и в конце концов приводит героя к гибели. Я только не могу придумать истоки этой мучительной двойственности.

– Вы угадали, мой брат – один из самых незаурядных людей, каких я знаю. Природа наделила его талантом, пылкостью, честолюбием. Ему внушали, что его ждет блистательное будущее. Учили языкам, наукам, танцам, блестящим манерам. Высокие покровители сулили карьеру военного дипломата, с детства взращивали в нем интеллектуала-разведчика. Но потом произошел слом. Сталинская элита не состоялась, ее задушили в зародыше. Брат пережил катастрофу. Пил ужасно, совершал безумные поступки, едва не попал под суд, опустился. Только благодаря непомерным усилиям, собственной воле и помощи близких, в том числе и моего мужа Марка, он поднялся на ноги. Получил сносную должность в министерстве. Но, конечно, надлом остался. Больная трещина сохранилась. Чутьем художника вы уловили его внутреннюю драму, его духовное противоречие.

Коробейникову вдруг стало необъяснимо легко. Он почувствовал себя свободным, изящно и точно выражающим мысли. Почувствовал, что он ей нравится, ей интересен. Необязательный разговор, который они ведут, лишь скрывает их молчаливое влечение друг к другу. Это влечение с каждым незначащим словом растет, созревает, словно сочный, с алым отливом, плод, скрываемый тенистой листвой. Еще немного, еще несколько фраз, и плод чудесно отяжелеет и оторвется. Коробейников ощутил ладонью тяжесть и прохладу спелого душистого яблока. Мысленно поцеловал ее мягкие, потемневшие от вина губы.

– Мне кажется, когда Рудольф говорит о вашем муже, то испытывает к нему сложные чувства. Похоже, он ревнует вас. С чем-то не может никак примириться.

– Марк – замечательный. Очень щедрый, благожелательный, благородный. Бог знает, скольким людям он помог. С его влиянием, с его культурными и политическими связями он мог бы возгордиться, возвыситься над людьми. Но он откликается на любой зов о помощи. Он и мне помог, спас меня. Ввел в свой дом, познакомил с замечательными людьми, открыл двери в мир художников, музыкантов, актеров. Познакомил меня с политиками, объясняет самые сложные политические хитросплетения. В тот вечер у нас вам кое-что удалось увидеть. В этих разговорах решаются участи проектов, спектаклей, художественных выставок. Как в случае с вашим другом Шмелевым. Вы понравились Марку, он открывал вашу книгу. Если вам нужна какая-нибудь помощь, он вам ее окажет.

Коробейников понимал, что, сказав это, она очертила круг, который ему не следует преступать. Ее муж, уклад, ее семейная жизнь остаются за пределами их отношений. А все остальное, все, что не связано с домом на Сретенке, может принадлежать им обоим. Как этот сверкающий вечерний проспект. Как осеннее, благоухающее Подмосковье. Как это черно-красное вино, что колышется в ее чудесных пальцах, с крохотной, как зернышко граната, огненной сердцевиной. И, принимая ее условия, не посягая на пространство, ограниченное запретным кругом, он вдруг мучительно и сладострастно вспомнил приоткрытую дверь в ее спальню, что-то розовое, полупрозрачное, пленительное, от чего захватило дух.

– Какая такая помощь нужна писателю? – легко мысленно засмеялся Коробейников. – Его помощники – талант и трудолюбие. Успех гарантирован, даже если внешне он выглядит как неудача. Настоящий писательский успех должен наступать с некоторым опозданием, как у Чехова или Бунина.

– Однако ваша первая книга принесла вам успех. У нее есть критика, поклонники. Считайте, что и я в их числе. Ваша книга гармонична, чиста, целомудренна. Мне кажется, она завершает собой очень важную, наивную часть вашей жизни. И вы прощаетесь с ней. Находитесь в ожидании, в предчувствии новизны. Ждете и одновременно страшитесь. Готовы кинуться с головой в новые переживания, приключения, чтобы жадно описывать их. И одновременно боитесь расстаться с драгоценным накопленным опытом, с обретенным стилем, с музыкой одному вам свойственных слов.

Его легкость и ликование усиливались. Она произнесла упоительные слова. Оценила его дар, почувствовала красоту, что побуждала его писать. Между ними редкое совпадение. Она его желанный критик, его бескорыстный ценитель, о котором художник может только мечтать. Умна, проницательна, угадала тот перекресток, на котором он замер в предвкушении нового опыта. Она и есть новый опыт, которым одаряет его судьба. И в этом опыте уже существует недавний фантастический полет по Москве в окружении разноцветных фонтанов, и запретный розовый свет в ее приоткрытой спальне, и гранатовая ягодка в бокале вина, ее близкие улыбающиеся губы с тончайшим орнаментом, как на лепестке мака.

– Счастлив, что обрел в вашем лице тонкого, восприимчивого критика, – произнес он благодарно и искренне. – Вы чувствуете слог, красоту, способны понять мировоззрение другого.

– В этом нет ничего удивительного. По образованию я филолог. Всю жизнь имею дело с литературными текстами. Когда устаю от суеты, от гостей, от Марка, закрываюсь в комнате, беру с полки любимых русских классиков и зарываюсь в их чудесную прозу с головой, как лесной еж зарывается в душистую груду кленовых, дубовых, осиновых листьев.

– Рад, что в эту груду я добавил один малый листочек.

– Мне кажется, прочитав вашу книгу, я хорошо почувствовала вас. Ваши переживания и мысли созвучны моим. Вы все хотите изобразить, "все сущее увековечить". У вас мучительная, неутолимая страсть к изображению.

Ему вдруг захотелось поделиться с ней новым замыслом, рассказать о романе, который медленно, по частичкам мерцающей космической пыли, среди таинственных, бессознательных движений души, турбулентных полей и причудливых линий, обретает сюжет, наполняется голосами героев. И сегодняшняя их встреча, еще не завершенная, с непредсказуемым концом, уже превратилась в страницы романа, и неясно, – он ли, художник, пишет роман, или роман, еще не написанный, властно направляет его жизнь и судьбу.

– Мне кажется, все русские писатели испытывали эту страсть изображать, неутолимую муку ускользающих описаний и образов. Пытались изобразить все, что дано в ощущениях, – предметы, лица, ландшафты, запахи, человеческие переживания, при этом посягая на неизобразимое. Стиль, сопутствующий каждому большому писателю, от Гоголя до Набокова, – результат мучительных и неудачных стремлений изобразить неизобразимое. Прорваться из мира, данного нам в ощущениях, в сверхчувственный мир бесконечного. Русская литература – это непрерывный штурм бесконечного. В этом штурме каждый отдельный художник погибает, как ратник, оставляя после себя свой стиль, свой доспех. На кладбище умерших художников с затейливыми надгробиями литературных приемов и стилей вырастает вечно живая, великая, незавершенная литература.

– Должно быть, это можно сказать о любом человеке, которому сопутствует особый стиль жизни. Например, мой брат. У него очень яркий стиль. Он тоже штурмует неизобразимое и бесконечное. Атакуя эту неприступную стену, он рискует сорваться. Превратить неизобразимое в безобразное. Совершить вместо небывалого жертвенного подвига несусветное злодеяние.

Коробейников переносицей, тем местом на лбу, где сходятся брови, вдруг ощутил щекочущий холодок опасности, словно кто-то целится из снайперской винтовки, и перекрестье ползает по лбу, как малая щекочущая мошка. Он испытывал беспокойство, словно кто-то незримый послал ему предостерегающий знак. Не мог понять, откуда исходит знак, кто целит в него сквозь большое окно, за которым переливается драгоценный проспект.

– Вы снова о Рудольфе. – Он старался скрыть волнение, приближая к губам бокал, выглядывая из-за стеклянной кромки на ее прекрасное, безмятежное лицо. – Вы и в самом деле занимаете в жизни друг друга очень важное место. Мне показалось, что он ревнует вас к вашему мужу. А порой мне чудится, что он смотрит на вас как влюбленный.

– Сейчас и вы смотрите на меня как влюбленный. А это просто игра света. Иногда так падает свет, что человек может показаться влюбленным.

Он физически чувствовал, как в пространстве, разделяющем их близкие лица, появляется крохотное углубление. Зарождается малое завихрение. Вытачивается темная воронка, в глубине которой, еще невидимый и удаленный, содержится разрушительный вихрь. Мгновенно приблизится, расширит воронку, превращая в клокочущую страшную бездну, закрутит обоих и умчит в непроглядную глубину.

– Я не имею права влюбляться в вас. Я был в вашем доме. Ваш муж оказал мне гостеприимство. Я чту святость домашнего очага.

– О да, я это поняла из вашей книги. Вы изумительный семьянин. У вас поразительное чувство родословной. Вы сберегаете память предков, как целомудренная весталка сберегает жертвенный огонь. В своей книге вы пишете об одном из своих дедов. Кажется, дед Николай? Расскажите мне о нем.

Воронка пульсировала, словно в ней дрожала сверхплотная спиралька, готовая распрямиться со свистом и хлестнуть смертельным ударом. И надо встать и уйти. Прервать их встречу во благо обоим. Остановить произвольно возникший, ускользающий из-под власти сюжет романа, который сулит превратиться в разрушительный смерч. Прервать сюжетную линию, как срезают заболевшую ветку, дожидаясь, когда на срезе из уцелевших почек возникнет свежая развилка побегов. И, чувствуя, как начинается паника, Коробейников улыбался, прятался за рубиновый бокал, стараясь сохранить непроизвольность речи.

– Дед Николай был один из братьев бабушки. В Тифлисе, в большом двухэтажном доме моего прадеда Тита Алексеевича и прабабушки Аграфены Петровны жила огромная цветущая семья. Восемь детей – три сестры и пять братьев. В нашем фамильном альбоме есть удивительная фотография – все восемь, девочки и мальчики, сидят на веранде, среди больших кубиков, с деревянными ружьями, кто в турецких фесках, а кто в фуражках, и играют в русско-турецкую войну, в одну из бесчисленных кавказских войн.

– В самом деле? А у нас в семейном альбоме тоже есть фотография. Дед, унтер-офицер с "Георгием", с шашкой, с лихо закрученными усами, только что вернулся с германской войны и сфотографировался на какой-то сельской ярмарке на фоне клеенчатого коврика с аляповатым замком. Видите, в наших с вами родах есть воины.

И вдруг паника его улетучилась. Пугающая черная выбоинка сомкнулась, и в ней успокоилась, улеглась коварная змейка беды. Волшебный, волнующий перепад в ее голосе, сродни певучему переливу лесной чудной птицы, тронул его сладко и нежно. Снова вернул недавнюю легкость и счастливое обожание. Ему захотелось поведать ей сокровенное, исповедоваться перед ней, пустить ее в глубину своих родовых священных преданий, зная, что она обойдется с ними бережно и благоговейно.

– Дед Николай был очень талантлив, как, впрочем, и все остальные братья и сестры. Выучился в университете на химика и преуспел в создании синтетического бензина. Занимался живописью и был принят в кругу "мирискусников". Во время последней русско-турецкой войны пошел добровольцем на фронт и стал командиром батареи горных орудий. Отличился под Карсом, когда наш отряд попал в засаду и был атакован турецкой пехотой. Дед не растерялся, приказал развьючить лошадей, которые тащили порознь стволы и лафеты. Их тут же на склоне собрали, и батарея открыла огонь прямой наводкой по наступающей турецкой цепи. Деда наградили золотым оружием. Вручал награду в Тифлисе приехавший Великий князь, с ним маленький цесаревич Алексей. Получая "Золотого Георгия", дед так разволновался, что, в нарушение всяческого этикета, приблизился к цесаревичу и поцеловал его. Был прощен за искренность и сердечность поступка. Когда случилась революция и в Тифлис из Петербурга и Москвы бежали именитые писатели, художники, музыканты, он принимал их у себя в доме, где образовался своеобразный салон. Ушел воевать в Белую армию и окончил войну под Перекопом, чудом избежав плена и жестокой казни, в которой, как говорят, участвовал и ваш красногвардейский дед, приказавший зарубить шашками цвет русского офицерства. Позже он прошел лагерь в Каргополе, чудом выжил и старился в Москве, уделяя мне много внимания. В его комнатке на Страстном бульваре все стены были увешаны подаренными картинами Судейкина, Коровина, Лансере. На полке стояли переплетенные подшивки "Аполлона", "Весов", "Золотого руна". Видимо, в ту пору, в начале века, использовали особый типографский клей, долго сохраняющий горьковатый миндальный запах. Этим клеем пахло у него в комнате. И этот же запах я уловил в вашем доме, когда вошел. Видимо, где-то в библиотеке стоят книги тех лет. Дед Николай умер два года назад. Помню, как после похорон я шел, смотрел на огромную желтую луну и плакал. Это была не жалость к деду, а недоумение, непонимание смерти, которое источалось из меня в виде слез.

– Вы правы, в нашей библиотеке есть много книг начала века. Изумительные живописные альбомы Врубеля и Левитана. "История русской архитектуры" Грабаря. Собрание исторических и философских трудов Милюкова. И конечно же "Аполлон" и "Весы". Из них я узнавала поэзию Серебряного века, читала Кузмина, Гумилева, Вячеслава Иванова, Максимилиана Волошина.

Елена на секунду задумалась, чуть сдвинула золотистые брови. Глаза ее поменяли цвет от лучистого изумрудно-зеленого до глубокого темно-синего. Стала читать наизусть:

Из крови, пролитой в боях,

Из праха обращенных в прах,

Из мук казненных поколений,

Из душ, крестившихся в крови,

Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений —

Возникнет праведная Русь.

Коробейников закрыл глаза, ощутив горячий, смоляной, медовый, горько-миндальный, сладостно-пряный стих. Вторил ей:

Я за нее за всю молюсь

И верю замыслам предвечным:

Ее куют ударом мечным,

Она мостится на костях,

Она святится в ярых битвах,

На жгучих строится мощах.

В безумных плавится молитвах.

Молчали, окруженные эхом произнесенных божественных звуков. Будто вместе, рука об руку, прошли через горячую, озаренную смоляным солнцем горницу.

– Мой род, – сказала она, одаривая его той же откровенностью и доверием, – это гремучая смесь русских крестьянских мятежников, разбойников и колодников, от которых произошел мой легендарный революционный дед. И дворян, к которым принадлежала мама, ведущая родословную от Вяземских. Этот взрывной коктейль бушует в брате, который никак не может выбирать между государевым служением и пугачевским бунтом. И во мне есть нечто, что заставляет одной рукой собирать библиотеки, а другой сжигать их в огне.

– Когда будете сжигать свою библиотеку, очень прошу, отложите в сторону мою книгу.

– Конечно. Испепелив мою прежнюю библиотеку, я поставлю на обугленную полку вашу книгу и стану собирать все заново. В вашей книге столько лесов, озер, цветущих лугов, что если их выпустить на пепелище, то опустошенная планета вновь зацветет. Вы так остро чувствуете природу, как язычник.

– Я несколько лет был лесником. Сам сажал леса. Сейчас они еще молодые, но когда-нибудь птицы совьют в них гнезда, поселятся белки, ежи. И какой-нибудь милый лесной еж зароется в душистую груду кленовых, дубовых и осиновых листьев.

– Боже, как давно я не была на природе! И некому вывезти меня, показать золотую осень.

Он вдруг почувствовал приближение обморока, похожего на тот, что испытал при первой их встрече. Это было страстное желание, необоримая страсть, направленная на нее. От силы этой страсти стали дрожать и разрушаться молекулы воздуха, создавая из ее облика стеклянный размытый мираж, словно по ее отражению бежали волны. Он качнулся к ней, был готов протянуть к ней руку. Но глаза ее стали смеющимися, водянисто-голубыми, словно в них отразилось его побледневшее лицо.

– Давайте поедем хоть сейчас, – пролепетал он. – Покажу вам золотую осень.

– Быть может, в другой раз? – смеялась она, и этот смех приводил его в чувство.

– Вам нельзя? За вами наблюдают? Вы несвободны? – глухо произнес он.

– Я совершенно свободна. Марк часто бывает в поездках. Я предоставлена себе самой. Хожу на выставки, в театры, консерваторию. Я вольная птица.

Он уже овладел собой. Воздух, разделявший их глаза, успокоился. Прозрачные частицы больше не преломляли свет. Стеклянный мираж растаял.

– Когда я был у вас дома, мне показалось, вы – птица в золотой клетке, – слабо улыбнулся он.

– Да, но дверца всегда открыта.

– Куда полетим?

– У меня с собой есть два приглашения на просмотр коллекции заезжего французского модельера. Кажется, Жироди. При содействии Марка он привез в Москву свои экзотические модели. Будет много красивых женщин, великолепных тканей и именитых гостей.

– Вы самая красивая женщина, – сказал он тихо, на нее не глядя.

– Значит, едем?

– С вами – куда угодно.

Подхватив такси, они через несколько минут оказались в Доме архитекторов среди нарядной, возбужденной, изысканно одетой публики, явившейся на элитарный праздник западной культуры. Обычно подобная публика собиралась, словно эмигранты, поневоле оказавшиеся на варварской, недружелюбной чужбине, на просмотр итальянского эротического фильма, или на концерт американского саксофониста, или на выставку рисунков Сальвадора Дали.

Среди гостей, привлекавших внимание каким-нибудь громким словом, или вольным жестом, или вызывающим саркастическим смехом, Коробейников приметил модного поэта с фамилией приходского священника, в изящном французском пиджаке, с шелковым бантом, артистически повязанным вокруг шеи. Он разговаривал с другой знаменитостью, театральным режиссером, чьи модернистские спектакли то собирали пол-Москвы, то скандально запрещались властями. Окруженный поклонницами, лобастый, стриженный под бобрик, похожий на энергичного бычка, жестикулировал московский модельер, чей оранжевый пиджак походил скорее на фрак с двумя фалдами, одна короче другой, а на груди красовалась дамская бриллиантовая брошь. Среди толпы скользила гибкая, как змея, вся в черном блестящем стеклярусе, восточная предсказательница, ярко накрашенная, с пышным пуком волос, похожих на черную стеклянную вату.

Некоторые из гостей останавливали Елену, любезно здоровались: "А Марк Ильич тоже здесь?" "Почему вы не пришли на вернисаж Фалька? Я надеялась вас там повидать". "Какая прекрасная статья вышла у Марка в "Литературке"!" "Елена, вы, как всегда, блистаете!" На все любезности она свободно и дружелюбно отвечала, не смущалась присутствием рядом с собой Коробейникова. Провела его в зал, где был установлен подиум, окруженный рядами кресел. Заглянув в приглашение, указала на кресла в первом ряду:

– Хочу, чтобы вы получили удовольствие. Женщин, которых вы увидите, выводят особым способом. Путем медленного вытягивания, в невесомости, на околоземной орбите, питая исключительно соком садовых цветов, облучая звездным небом и фотографическими вспышками, – произнесла она, и он видел, как дрожат в улыбке ее близкие губы. Сел с ней рядом, чувствуя ее живое тепло, тонкий аромат духов и прелестную телесность, отделенную от него воздушной материей.

Свет в зале погас. Матовое голубоватое свечение озарило подиум, превратив его в лунную дорогу на море. За открытый рояль сел пианист в черном фраке, с ярко-белыми руками и таким же мертвенно-белым, гипсовым лицом. Стал наигрывать негромкую джазовую импровизацию. И под эту пульсирующую, слабо булькающую музыку из полутемной глубины, словно высокая тень, обретая с каждым движением все больше плоти, высоты, стати, показалась женщина. Шла как завороженная, глядя перед собой огромными, немигающими глазами. Ее длинные, обнаженные до бедер ноги помещали стопу на прямую линию, незримо прочерченную на подиуме, худые узкие бедра плавно вращались. Она была одета в короткую юбку, гораздо выше худых колен, в полуоткрытую прозрачную блузку, сквозь которую просвечивала маленькая розовая грудь. Сзади, вырастая из поясницы, колыхался белый пышный плюмаж, делая ее похожей на страуса. Прическа была приподнята, пышно взбита. Она царственно шагала по подиуму, постукивая высокими каблуками, и казалось, что она, достигнув края, либо сорвется и упадет в темный зал, либо махнет плюмажем и медленно полетит. Она прошла мимо Коробейникова, и он услышал дуновение душистого ветра от ее танцующего тела. Заметил, как напрягается тонкая, помещенная в остроносую туфлю стопа. Манекенщица дошла до края. Остановилась. Мгновение стояла, уперев руку в выгнутое бедро, картинно выставив согнутую в колене ногу. А потом грациозно развернулась, гордо держа голову на высокой шее. Как сомнамбула прошествовала обратно. И снова на Коробейникова пахнуло душистым запахом садовых цветов. Прошелестели ее легкие облачения, проплыл белоснежный птичий плюмаж.

– Теперь вы убедились? – произнесла Елена. – Ее выращивали в темноте, оставляя сверху маленькое отверстие света, к которому она тянулась. И поили соком маков и хризантем.

Он не успел ответить, как вдали, из розовых сумерек, появилась розовая, в волнуемых одеяниях женщина, на длинных ногах, которые она странно приподымала, а потом втыкала в подиум, распушив сзади нежно-розовый хвост. В темную прическу были вколоты длинные булавки с крохотными самоцветами. Женщина была похожа на птицу фламинго, переступавшую по отмели на утренней заре. Качала маленькой головой на высокой шее, мерцала росинками. Как и первая, спала на ходу с открытыми глазами, вышагивая словно лунатик. Ее худые бедра описывали полукружья, колыхались маленькие девичьи груди. Прошествовала туда и обратно, вызывая аплодисменты у зрителей.

– Месье Жироди известен как кутюрье, который черпает вдохновенье в мире живой природы, – сказала Елена, наклоняясь к Коробейникову, и он почувствовал у виска ее взволнованное дыхание.

Играла негромкая, завораживающая музыка. Призрачно мерцали вспышки фотографов. Женщины околдовывали, вызывая необъяснимое, похожее на сон, наслаждение. Напоминали фантастических птиц, пойманных загадочным орнитологом среди сказочных лесов и озер. Великолепные существа, рожденные от соития птиц и людей. Пернатые девы, чьи плечи украшали ворохи раскрашенных перьев, из худых лопаток вырастали пышные крылья, на голове колыхались чуткие хохолки, а глаза, то круглые и золотые, как у сов, то выпуклые, как у журавлей, не мигали, оставаясь стеклянно недвижными, будто их вставили в чучела.

Мимо шли женщины-сойки с перламутровыми боками. Женщины-попугаи в ядовито-спектральных расцветках. Женщины-орлы, тяжело волоча по подиуму ворохи коричневых перьев.

"Зачем она меня сюда привела?" – опьяненно думал Коробейников, боясь взглянуть на Елену, чувствуя, как волнуется она.

Птицы сменились бабочками. Хрупкие, с чувственными телами, осыпанные драгоценной пыльцой, с огромными сияющими глазами, выходили женщины, неся за спиной великолепные резные крылья. Их выпускал из сачка невидимый энтомолог, собравший живую коллекцию в африканских джунглях, на островах Полинезии, в пойме Амазонки. Ткани, облекавшие женские тела, были прозрачны, туманны, преломляли свет, струились пропадающими орнаментами. Их шествие, волнообразные движения обнаженных плеч, тонкие длинные ноги, голые руки, перламутр и лазурь крыльев, изумрудная зелень и красное золото причесок порождали галлюцинации. Переносили Коробейникова в мифологическое пространство и время, когда жизнь не была разделена неодолимыми оболочками и свободно перетекала из растения в бабочку, из бабочки в женщину, а из той – в сверкающую росу, звезду, луч солнца. Оживали античные метапсихозы, буддийские и индуистские культы, сказочные видения, о которых не забыла душа, перелетающая из одной плоти в другую, вольная сбросить с себя необременительные покровы прозрачных одежд и, как легкий туман, вспорхнуть и кануть в сумерках зала.

"Зачем она меня сюда привела?" – задавался он все тем же вопросом, находясь под гипнозом лепечущей, булькающей музыки, не отрывая глаз от худого голого тела, на котором мерцала пыльца, от острых подвижных лопаток, за которыми волновались белые, в черных прожилках, лопасти, как у бабочки боярышницы, подхваченной теплым ветром.

Теперь свое волшебство являл искусный садовник, выпуская на подиум живые деревья с прекрасными женскими лицами. Ноги манекенщиц напоминали переступающие лианы. Взмахивающие руки были подобны ветвям с зеленой и алой листвой. Прически и головные уборы были собраны из причудливых букетов, как маленькие икебаны.

Шла женщина-роза, вся покрытая красными резными бутонами, в ожерелье и венке из шипов. Ее сменила женщина-магнолия, окруженная млечно-желтыми лепестками, с сердцевиной, из которой выступал обнаженный целомудренный бюст, чудесно и наивно смотрели большие глаза. Казалось, их привели из волшебного, небывалого сада, где женщины-деревья составляют дивные рощи, а лежащие у прудов красавицы подобны цветущим клумбам, и случайный путник, заблудившийся в волшебном саду, протягивая губы к виноградной кисти, целует женскую грудь.

Это было восхитительно – созерцать чистую красоту, где не было места вожделению, отсутствовала психология и мораль, а царила одна фантазия, похожая на сны. Эти сны сталкивались, перетекали один в другой, порождали пленительные химеры, ошеломляющие по красоте гибриды. Среди них мог оказаться кентавр, наяда, фавн, женщина-рыба. Или морской конек, дремлющий в локоне красавицы. Или кленовые листья, вырастающие из женской спины. Или огненно-золотые глаза совы, раскрывшиеся жестоко и хищно на невинном девичьем лице.

Елена, на которую он боялся взглянуть, казалась из этих же снов и фантазий. Его отношение к ней не объяснялось психологией или моралью, не было обычным влечением. Она околдовывала его, лишала воли, сладко гипнотизировала, помещая в пространство странных иллюзий. В сад, где зрели запретные плоды. В цветник, где благоухали отравленные цветы и наливались ядовитые бутоны. Такие гибриды рождались на таинственных аномалиях, и такая аномалия угадывалась в Елене, пугала Коробейникова, неодолимо влекла к себе.