Текст книги "Надпись"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

20

Скуластое степное лицо Шмелева было смуглым и аскетичным, каким оно бывает у кочевников, проводящих время в седле среди белесых казахстанских просторов. Рука, что он подал Коробейникову, была натружена постоянными работами по дереву и металлу, которые он предпринимал, завершая архитектурный макет. Он был полон энергии, как всякий одержимый творец, чье открытие находило долгожданное признание.

– Это Рудольф Саблин. – Коробейников знакомил их, радуясь появлению друга, положившего предел изнурительному общению с непредсказуемым спутником.

– Разумеется, я слышал о вас. Мишель мне много рассказывал, – оживился Саблин, милый, радушный, с фиолетовой астрой в петлице, пуская в ход все свое обаяние, будто это не он только что с помертвелым лицом, голубоватыми каплями пота был готов упасть в обморок. – Ваши проекты, как я их понимаю, порывают с архитектурой прошлого, неподвижной и омертвелой, как раковина, куда прячется пугливый моллюск. Эта архитектура ГУЛАГа, с античными портиками или готическими шпилями, куда властители во все века загоняли рабов, из которых по большей части состоит человечество. Вы же своими летающими городами, которые собираются в фантастические соцветия в любой части света, а потом, словно одуванчики, разлетаются во все концы земли, создаете архитектуру свободных людей, порываете с историческим рабством. Ибо движение в пространстве есть признак свободы, которая в конце концов обеспечит движение во времени.

Шмелев удивленно и радостно воззрился на Саблина, так что его монгольские глаза стали шире, тонкие морщины расправились, открыв тончайшие светлые линии незагорелой кожи. Саблин безошибочно угадал в Шмелеве его чувствительный нерв, тронул его, мгновенно располагая к себе одержимого футуролога. Коробейников в который раз испугался прозорливости Саблина, делающей других людей беззащитными перед его жестокими выдумками.

– Вы абсолютно правы. Это архитектура свободных людей, порывающих с зависимостью от природы, переносящих свою судьбу из стихийной природы в управляемую историю, а историю подчиняющие одной-единственной цели – преодолению смерти. Мои Города Будущего создаются для бессмертного человечества. Являются воплощением Земного Рая, который провозгласил коммунизм. Удивительно, как вы, столь мало зная о проекте, так точно его истолковали.

– Я внимательно прочитал статью, которую написал о вас Мишель. Изучил вашу философию. Это философия духовного централизма, в центре которой вы поместили себя со своими уникальными знаниями, с непрерывно возрастаемым опытом, куда включены пространства, исторические эпохи, философские и религиозные школы, тенденции современной цивилизации. Вы с вашей идеей свободы и есть тенденция цивилизации. Как и Мишель, вы являетесь редким примером свободного самодостаточного человека, вокруг которого, словно кольца Сатурна, располагаются бесконечные картины мира. Когда-нибудь мы трое поселимся в ваших городах-одуванчиках и полетим в бесконечные просторы Вселенной, бессмертные и безгрешные, навсегда порывая с косностью, несовершенством, греховной земной природой.

Синие глаза Саблина счастливо сияли, и было неясно, восторгается ли он учением Шмелева или тонко над ним иронизирует. Шмелев, не привыкший к столь полному и быстрому пониманию, изнуренный противодействием скептиков, недружелюбных коллег, неумных и непросвещенных чиновников, был благодарен Саблину, испытывал к нему полное доверие.

– Мой централизм смотрится таковым лишь извне, – торопился он пояснить. – В центре, в сердцевине ядра, в его сверхплотной огненной точке происходит преломление внешней Вселенной во внутреннюю. В нежность, в любовь, в молитвенное созерцание, которое сопряжено с вечной женственностью, с Берегиней, Богородицей, Хранительницей Мира. Я говорю о Шурочке, – обратился Шмелев к Коробейникову, который с мучительной тревогой следил за тем, как льстивый и тонкий Саблин располагает к себе Шмелева. – Это ей посвятил я мои открытия. Она является хозяйкой моего Города Будущего. Ее изображение будет послано мной в другие миры, как благая весть о совершенном земном человечестве. Я приглашаю вас к себе в мастерскую, – повернулся он к Саблину. – Покажу вам проект в том виде, в каком его отправят на всемирную выставку в Осако. Представляешь, – он благодарно схватил Коробейникова за локоть, – поразительные сдвиги! Что ни день, ко мне в мастерскую приезжают академики, министры, крупные чиновники. Проект наконец заметили. Хотят сделать центральным экспонатом в советском павильоне.

Они прошли в каменную арку, пересекли улицу 25-го Октября и углубились в тесные кварталы складов, торговых хранилищ, угрюмых нагромождений, напоминавших вырытые в песчанике пещеры с темными углублениями, зловонными сквозняками, запущенными и загроможденными проходами, из которых тянуло склепом и тленом.

– Мне уже поступило предложение от Военно-Морского флота, – рассказывал на ходу Шмелев. – Они планируют обитаемые лаборатории на дне Ледовитого океана, где будут исследоваться гидрология, рельеф океанского дна, направление подводных течений. Как я понимаю, это предпосылка для размещения ракетных установок на дне океана. Шурочка мечтала побывать в Арктике, вероятно, мы с ней скоро поедем…

Они дошли до мастерской. Знакомая дверь в подвал выкрашена малиновой краской. Яркая голубая кайма. Возле замка в дубовую дверь врезана лопатка авиационной турбины. Остатки купеческого замка тщательно очищены, смазаны маслом, глянцевито чернеют.

– А еще ко мне обратились из Министерства геологии. В Каракумах, на золотых приисках, они хотят построить современный город, способный функционировать в пекле пустыни. Предстоит поездка. Шурочка будет счастлива увидеть пустыню…

Он отомкнул запор, стал спускаться по каменным ступеням в глубину подвала, откуда доносилась изумительная космическая музыка, будто в центре земли реяли бестелесные духи.

– Осторожно, не оступитесь, – обращался он к Коробейникову и Саблину. – Наверное, Шурочка пришла раньше меня. Я вас сейчас познакомлю…

Они спустились в подвал, миновали рабочую комнату, заваленную планшетами, красками, столярными инструментами. Вошли в основное помещение, где находился подиум с макетом Города Будущего. Казалось, божественная музыка изливается из бесконечной Вселенной, где реют бестелесные магнитные поля, дуют солнечные ветры, брызгают пучки космических лучей. Магическая сфера на подиуме вращалась, посылая на своды и овальные выступы стоцветные слайды тропических зарослей, лазурных бабочек, африканских масок. Город Будущего, состоящий из золотых чаш, хрупких соцветий, воздушных прозрачных зонтиков, колыхался, трепетал, готов был вспорхнуть и лететь. На подиуме, среди скользящих изображений, лежала голая Шурочка, страшно и бесстыдно расставив ноги, поддерживая их руками под коленками. На ней, вращая тощими ягодицами, двигался Павлуша, мотал стриженым затылком. Изображение ажурного папоротника на его спине казалось татуировкой.

– Что это!.. – немощно ахнул Шмелев.

Павлуша услышал голос. Продолжая биться, оглянулся безумным лицом, с выпученными глазами, мокрыми, захлебывающимися губами. Увидел Шмелева, но не мог остановить нахлынувшую на него судорогу, пока она не прокатилась по его худым лопаткам, гибкому позвоночнику, разрядилась больным тонким стоном. Он отпал от Шурочки, пополз по подиуму, попадая голым телом под огненные отпечатки тропических жуков, перламутровых улиток, буддийских статуй. Вскочил и побежал в темный угол, где стал, путаясь, одеваться.

Шурочка мгновенье оставалась все в той же бесстыдной позе с приподнятыми ногами, на которых мучительно растопырились пальцы. Затем сдвинула колени, утомленно встала, глядя на вошедших, не желая прятаться, показывая им свои полные груди, выпуклый живот, распущенные по голым плечам волосы. По ней бежали пальмовые листья, цветущие кусты, и было что-то первобытное, лесное, языческое в ее наготе и бесстыдной поступи.

– Ты этого хотел? – спросила она, выходя на край подиума, словно из зарослей. – Ты думал, что я – Берегиня? Ты думал, я Прекрасная Дама? А я шлюха!.. Я женщина с истерзанной маткой, у которой зарезали сына в утробе!.. Ты казнил во мне сына, а я казнила тебя в твоем "Городе"! В центре твоего "Города" – не Богородица, не Матерь Мира, не Дева Гималаев, а окровавленный эмбрион с монгольским разрезом глаз, твой недоношенный сын!.. Твой Город Будущего не Рай Земной, как ты любишь повторять, а абортарий с красными рассеченными трупиками!.. После насильственной смерти они населят твои летучие кладбища и станут носиться по орбитам, капая тебе на голову кровью… Ненавижу тебя!..

С ней совместилось увеличенное изображение лазурной бразильской бабочки. Казалось, из-за обнаженных плеч у нее вырастают сверкающие драгоценные крылья, но лицо было не ангельским, а злым и ужасным.

Шмелев закрылся руками, тихо, по-звериному выл.

– Пойдемте отсюда, – сказал Коробейников, утягивая за собой Саблина. Они вышли на улицу и быстро расстались. Коробейникову показалось, что на спокойном лице Саблина, когда тот отворачивался, мелькнуло беспощадное выражение.

21

Катастрофа Шмелева была и его, Коробейникова, катастрофой. Ужасающим образом была разрушена уникальная судьба, неповторимое мировоззрение, погребено великое открытие. После случившегося не существовало Города Будущего, как если бы подвал с макетом и чертежами забросали гранатами. Не существовало мужчины и женщины, которых он почитал друзьями, любуясь их гармоничным союзом. Не существовало авангардного пути, по которому могло устремиться утомленное общество, ведомое прозревшим, одухотворенным государством. Взрыв, который случился в подвале, породил взрывную волну, что неизбежно настигнет Коробейникова, и он будет вынужден метаться в вихрях чужого несчастья, расшибаться об острые углы разрушенного благополучия. Сострадая одному своему другу, Шмелеву, он отправился ко второму, к Левушке Русанову в Новый Иерусалим, надеясь укрепиться в духовном общении.

Приехал в сумерках и обошел вдоль стены разрушенный, нагретый за день монастырь с поникшим бурьяном, расколотыми башнями, щербатым кирпичом и сумрачными огромными ивами, сквозь которые чернела вечерняя река и туманно белела уходящая вдаль дорога. В городке начинали загораться желтые окна. Близко от стены, там, где размещалась секретная лаборатория, высилось огромное, гладкое, иссиня-белое яйцо, словно его снесла фантастическая птица, опустившись подле монастырских развалин. Было душно. Где-то надвигалась далекая, из-за Москвы, гроза, создавая перед собой, на всем пространстве Русской равнины, объем недвижного густого воздуха.

Он вошел в тесную комнатушку краеведческого музея, где обитал Левушка, и застал все семью, занятую сборами, готовую к трудному переезду. Левушка за эти недели принял долгожданный сан. Был облачен в черный подрясник, узкий в талии, широким колоколом ниспадавший книзу. Расцеловавшись с другом, красовался перед ним в облачении, то и дело поворачиваясь, заставляя черный пышный подол мести пол, поправляя на груди большой серебряный крест.

– Ну вот, брат, свершилось, – торжественно возвестил он. – Теперь, прошу тебя, Миша, как требует того мой сан, называй меня "отец Лев".

Коробейников несколько раз, несмело, словно пробовал губами новое словосочетание, назвал друга отцом Львом. Отметил совершившиеся в нем перемены. Лицо его стало еще более худым и бледным, с ромбовидными провалами щек. Волосы стали длиннее, тянулись к плечам. Золотистая борода и усы срослись, стали гуще. Большие сияющие голубые глаза смотрели глубоко и восторженно, и он, в своем церковном наряде, с крестом, стал походить на иконописный образ, на котором изображают аскетического, одухотворенного праведника.

– Вот, брат, получил приход. Смоленское село Тесово, за Вязьмой. Глухомань. Батюшка местный умер, и я заступаю на его место. Начинаю служение.

– Куда мы едем? Как это все довезем? Под самую зиму, с ребенком… Никогда не жили в деревне! – трагически возроптала жена Левушки, усталая и красивая Ника, беспомощно глядя на тюки, чемоданы, разбросанный скарб, среди которого, не находя себе места в поклаже, лежали большая сальная сковородка и зонтик.

– Матушка Андроника, – ласково и смиренно утешал ее отец Лев. – Я знаю, как тебе тяжело. Как любишь ты светское общество, наряды, театры и прочую мишуру. Но кончилось наше светское, суетное бытие, и начинается служение. И служим мы не прихотям мира сего, а Христу, и в этом служении, вот увидишь, мы обретем неведомые прежде радости, несравнимую ни с чем благодать. А что касается трудностей, Бог нам поможет… Правда, Алеша? – обратился он к маленькому сыну, который стоял посреди комнаты, держа поломанный игрушечный грузовик, не желая с ним расставаться. Худенький мальчик с тонкой открытой шеей и большими взволнованными глазами был возбужден предстоящим путешествием, ожидая от него увлекательных развлечений.

Они ужинали в разгромленной комнате, и на столе была простая, уже совсем деревенская еда – вареная картошка, хлеб, подсолнечное масло, копченая рыба, и, на удивление Коробейникова, не было водки. Отец Лев угадал этот недоуменный взгляд и твердо произнес:

– С этим, брат, покончено навсегда. Когда я принял сан, я дал завет Богу – в рот ни капли. Матушке Андронике приказал от соблазна не брать в дорогу рюмки. Теперь, брат, трезвость, ясность души, чистота помыслов, стояние на молитве.

– Это правда, – подтвердила Андроника, умоляюще устремляя на мужа свои черные греческие глаза. – Это одно примиряет меня со всеми предстоящими трудностями. Я каждый вечер молюсь, чтобы эта пагуба отстала от Левы. И он пока что держится.

– С Богом нам все по плечу, – изрек отец Лев, прекращая эти неуместные сомнения жены. – А мы с тобой, Миша, давай-ка пройдем по монастырю, простимся с обителью святого Патриарха Никона…

Они вышли в сухую ночную тьму, стоящую среди обглоданных башен, рухнувших сводов, поломанных куполов. Сюда не долетали звуки городка, стуки электричек, мерцавшие на дороге огни. Пространство, ограниченное вокруг каменной кладкой стен, подымалось вверх, расширялось в туманной черноте неподвижного осеннего неба, в котором застыли желтые звезды. Надвигалась гроза, было безветренно, душно. В остановившемся воздухе накапливалась таинственная энергия, от которой светились ночные камни, едва заметно вспыхивал бурьян. Молча обходили монастырь, и подрясник отца Льва шелестел по сухой траве, сметал камушки, и они рассыпались с легким шорохом.

– Давай зайдем в храм, где я провел столько одиноких счастливых часов в молитвах и созерцаниях. Именно здесь произошли самые важные духовные события моей жизни. Здесь я уверовал. Здесь получил от Патриарха Никона знамение в виде самшитового креста. Здесь, по наущению Патриарха, решил принять сан. Отсюда, по его неслышному наставлению и благословению, отправляюсь в мой путь.

Они вошли в проем, прошествовали по битому кирпичу, по нежно хрустящим, расколотым изразцам и оказались в центре громадного собора, возносившего ввысь свои величественные стены, на которых когда-то держался необъятный шатер с росписями и поливными изразцами. Теперь шатер рухнул, лежал под ногами грудами камня, обломками глиняных цветов и птиц, а вместо него раскрывался овальный, огромный прогал в небо, окруженный чернотой стен, полный звезд, небесных ночных лучей, несущих на землю таинственную весть мироздания.

– Давай постоим на этих святых камнях, от которых я начинаю мой путь и которых мне будет так не хватать, – сказал отец Лев, подымая лицо вверх. Коробейников видел его худой профиль с бородкой, округлую скуфейку, окруженные мириадами звезд, которые здесь, в соборе, утратили свою недвижную желтизну, обрели мерцающее разноцветье, блеск, дыхание. Слабо переливались за край пролома, наполняли зияющий овал новым сверканьем, цветной росой, млечными живыми туманами.

– Наш народ богоносный. Русская душа – христианка, – произнес отец Лев взволнованным голосом, восхищенный величественной красотой развалин, от которых ему предстояло отправиться в странствие. – Оттого-то русский народ избран Сатаной для своих атак и хулений, ибо Сатана, хуля и оскверняя русский народ, тщится осквернить Бога. Но Бога осквернить невозможно. Можно лишь на время ослепнуть и потерять из виду образ Божий, как случилось со множеством наших заблудших братьев. Путь, который я начинаю, есть путь апостольский. Я отправляюсь туда, где порушены храмы, осквернены святыни, в самую глубь народа, забывшего свое божественное предназначение. Стану вновь открывать ему очи, напоминать Евангелие, крестить его заново, приуготовляя ко Второму Пришествию. И пусть на моем пути меня постигнут муки, страдания, даже смерть, как было со многими святыми апостолами. Буду счастлив умереть за Христа. Буду благодарить Господа, что он избрал меня, грешного, и дал пострадать за себя…

Предстоящая крестная жертва волновала отца Льва, придавала его начавшемуся служению мессианскую истовость. Коробейников внимал с благоговением, любил его, осознавал величие и красоту выбранного другом пути. Смотрел на звезды, как в купол обсерватории, увеличивающий и приближающий драгоценное разноцветие. Пытался угадать безмолвную, несущуюся на землю весть. Найти в ней подтверждение только что услышанных слов.

– Миша, родной, зову тебя с собой. Крестись. Приезжай ко мне в Тесово, и я сам приготовлю тебе купель. Ты не от мира сего. Господь наградил тебя талантом. Ты, как никто, чувствуешь красоту природы, тайну человеческой души, обладаешь удивительной способностью изображать и описывать. Тебе не хватает богооткровенности. Когда ты приобщишься Христу, ты увидишь красоту, доселе тобой не замечаемую. Увидишь духовную глубину человека, доселе от тебя сокрытую. Все сюжеты, которые ты обнаруживаешь в жизни, есть в Евангелии. Поняв это, ты поднимешься на огромную высоту, на какую возносились русские верующие писатели, такие, как Гоголь и Достоевский. Пора и тебе креститься, брат, а то будет поздно…

Отец Лев в этом обращении к Коробейникову уже начал свою проповедь. Начал апостольскую ловлю человеческих душ. И это не раздражало Коробейникова. Он хотел быть уловленным. Был готов уподобиться тем рыбарям, что услышали на берегу Галилейского моря дивную проповедь, оставили свои снасти и лодки и пошли за божественным проповедником. Звезды сверкали, окруженные черным овалом, словно из Космоса приставили к груди Коробейникова огромный раструб, насыщая его душу могучим безымянным дыханием. За пределами храма приближалась гроза, начинал дуть ветер, наполняя пролом чуть слышными посвистами, шуршанием падающих песчинок и камушков.

– История России есть мистическое повторение жизни Христа. Святое крещение, когда наши предки – поляне, древляне и кривичи – с радостью и благодарностью встали в купель равноапостольского князя Владимира, было подобно крещению Иисуса в Иордане Иоанном Предтечей. Распространение православия по всем пределам Русской земли, от моря и до моря, соответствовало проповеди Христа, обошедшего с учениками многие земли. Величие славы, расцвет православной империи, торжество благодати и веры, параллелью которым был въезд Спасителя в Иерусалим по красным коврам, усыпанным свежими розами. Предательство учеников и народа, судилище Пилата, поношения и муки Христовы – это революция, отпадение от веры множества русских, что привело к падению православной империи. Крестный путь на Голгофу, кровавые слезы, казнь на кресте, страшные гвозди, вбиваемые в Христову плоть, – это период богоборчества, разрушения храмов, избиения духовенства, торжества палачей и безбожников. Смерть Иисуса на кресте, когда палачи делили его одежду и не было рядом ни матери, ни любимых учеников – это нынешний период безбожия, духовной немоты и материализма. И следующий, предстоящий период, который выпадает на нашу с тобой долю, – это снятие с креста, положение во гроб, покрытие бездыханного тела Иисусова благоуханной плащаницей. И, наконец, представь себе, – Воскрешение, восстание из гроба в Фаворском свете, дивная Пасха Второго Пришествия, до которого, я надеюсь, мой друг, мы с тобой доживем. Встретим Христа на многострадальной русской земле кликами: "Аллилуйя!"…

Голос отца Льва звучал певуче, радостно, возглашая неизбежность чуда, которому они сопричастны. Гулкое пространство собора подхватывало его вдохновенные, похожие на песнопение, слова, усиливало многократно. Храм наполнялся гулом и рокотом, словно в нем протекала служба. Звезды разноцветно сверкали, будто вышитая жемчугами и самоцветами плащаница. Ветер дул в вышине, колебля пламя в небесных лампадах. Задевал кромки развалин, издавая тонкие звуки, будто звучала невидимая труба. Сверху, словно крохотные метеориты, на плечи Коробейникова посыпались камушки.

– Миша, ты очень близок ко Христу. Одно усилие, одно движение души – и ты христианин. Тебе нужно отойти на маленький шаг от реальности, которую ты воспринимаешь как подлинную, в то время как она мнима. Отречься от мегамашины государств, которая в лучшем случае бездуховна, а в худшем наполнена сатанинским смыслом. Эта мегамашина, поверь, лишь внешне кажется всесильной и могущественной, имеет у себя на службе армию, ракеты, КГБ, психушки и тюрьмы, послушных чиновников. Но одно помышление Господа, и она падет, как пала Вавилонская башня. Ничего не останется от большевистского государства, ибо оно безбожно и стоит на песке. Как знать, на месте этих унылых развалин вновь воссияют дивные купола, колокольный звон огласит окрестные равнины, и мы с тобой, постаревшие, умудренные в служении Господу, станем монахами этой чудной обители! Очнись, брат. Узри немеркнущие ценности, которые предлагает тебе Господь. Скажи, ты готов выбрать Бога? Готов пойти одним со мною путем?..

Ветер усиливался, гудел в уступах и скважинах, словно дуло множество больших и маленьких труб, выдувая многоголосую грозную музыку. Звезды быстро гасли, покрывались мглой, будто их смахивала огромная метла в чьих-то могучих руках. Небо в прогале померкло, лишь мгновениями жутко, розово вспыхивали зарницы, и тогда виднелись несущиеся рыхлые тучи.

– Ответь, ты готов креститься? – требовательно, по-пасторски грозно вопрошал отец Лев.

– Не знаю… – Коробейников слабо сопротивлялся властным настояниям друга. – Ты меня не неволь… Время мое не пришло… Мне нужно испытать и изведать себя… Меня влекут путешествия, приключения… Я не насытился зрелищами земель, городов… Меня поглощают страсти, людские отношения, судьбы – все, без чего невозможен писатель… Я должен пройти этот путь, познать его до конца, а исчерпав, очнуться и сказать: "Господи, вот он я, грешный. Прими меня, если можешь…"

– Как бы не опоздать, брат… Ведь Господь может от нас отвернуться…

Сурово сказал и пошел к выходу, слабо светлевшему в черной толще.

Они выбрались за монастырские стены, откуда открывалось небо с высокой, близкой грозой, розовыми и голубыми рытвинами зарниц. Огромное, белое яйцо лаборатории казалось набухшим, пульсирующим. Вокруг него дрожал и светился воздух. Оно перезрело. Разбуженный ненастьем, в нем проснулся и стучал птенец. Ветер овевал исполинское яйцо, железно свистел в бурьяне, туманил оранжевые огни городка. Было слышно, как шумят над рекой раздираемые ветром ивы и булькает вода. Гроза была осенняя, сухая, пропитана больным электричеством, от которого подымались волосы, начинала болеть голова.

Отец Лев вдруг опустился на колени у откоса, воздел руки. Его черная скуфейка, задранная вверх борода, раздуваемый подрясник озарялись беззвучными вспышками. И тогда Коробейников видел выпуклые, безумно блестящие глаза, белые зубы в открытых губах.

– Господи, сокруши Сатану!.. – молился он, глядя на фосфорно-белое яйцо, просвечивающее изнутри мерцающей плазмой, словно там ядовито дышал огромный птенец. – Господи, яви свою силу, сокруши Сатану!.. Христос милосердный, спаси Россию!.. – Ветер ревел в развалинах, будто их расшатывали великаны. С деревьев срывались суки и с треском летели в небе. Отец Лев восторженно и безумно взывал к небесам, моля Господа явить непомерную мощь, поразить поселившегося в жутком яйце дракона, пронестись очистительной бурей над обездоленной Россией, испепелить на ней скверну. – Господи, верю в тебя!.. Верю в твою любовь, в твой праведный гнев!..

Коробейников задыхался. Было страшно от безвоздушного, мерцающего пространства, красных и синих зарниц, пророческого горлового клекота, которым в худеньком и немощном отце Льве вещал могучий невидимый дух. Ветер дул с такой силой, словно срывал с земли жизнь, выдирал с корнями стволы, выплескивал из реки вместе с рыбами воду. Яйцо было окружено фиолетовым свечением. Вокруг него извивались электрические молнии, проникали сквозь скорлупу, жалили кого-то внутри. Яйцо вдруг начало продавливаться, морщилось, разрывалось на лохмотья, сквозь которые прорывались вольтовы дуги, ручьи голубой плазмы. Раздался громкий хлопок. Коробейников почувствовал, как через реку, из расколотого яйца, принесенное ветром, ударило спертое тепло, влажное зловонье. Яйцо распалось, и из него наружу, похожий на птичий скелет, вырвался пучок плазмы, колеблясь, улетел в небеса, словно скорлупу покинул перепончатый хвостатый дракон. Колыхались на земле белые лохмотья, в них что-то горело. Ветер срывал липкий огонь и хлопьями нес по небу. Отец Лев упал на землю лицом, ужасаясь, не смея взирать на явленное жестокое чудо. Коробейников, потрясенный, не знал, что это было, – слом параболоидной, не выдержавшей ветра конструкции или явленное ему в назидание божественное чудо.