Текст книги "Надпись"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Коробейникову казалось, что ее гибкие пальцы отрываются от паркета, она начинает облекаться в фиолетовый лепесток Фаворского света. Но фиолетовый свет померк. Женщина слабо вскрикнула, стала подламываться. Состоящая из нескольких переломившихся отрезков, упала на пол, похожая на подстреленную худую цаплю. Медленно вытянулась в предсмертной муке. Из узких ноздрей по бледному лицу покатились две тонкие струйки крови.

Все бросились к ней. Стали подымать. Факир отгонял их гневными взмахами:

– Не прикасайтесь!.. Не мешайте выйти из астрала!.. Возможны деформации… Пусть восстановится кривизна магнитных полей… Земля, Юпитер и Сатурн сложили свою гравитацию, и это привело к неудаче…

Женщину осторожно подняли, понесли в соседнюю комнату. Разочарованному Коробейникову это напоминало балет, в котором уносят со сцены станцевавшую смерть балерину.

Чувствуя опустошенность и слабость, стал искать глазами Саблина, чтобы позвать и уйти.

Однако музыка продолжала звучать, утрачивая заунывную мелодичность, обретая жаркий, горячечный ритм. Казалось, в кассетнике дышит огромное, жаркое легкое, сквозь свищ вырывается накаленный шумный воздух. Выскочил дюжий парень в косоворотке, подпоясанный красным ремешком, с белыми, расчесанными на прямой пробор волосами. Лицо его было со следами загубленной в пьянстве красоты. На лбу красовалась золотая перевязь. Он был похож на состарившегося Леля. Под музыку мощно, ритмично стал водить плечами, двигать сжатыми кулаками. Синие глаза яростно зыркали, ухарски подмигивали. Из раскрытых губ, сквозь желтоватые зубы, стала вырываться неистовая песня:

Товарищ Ленин, ты не виноват.

Тебя надул товарищ Карла Маркс.

Он жил давно, почти сто лет назад,

А на Руси тогда варили квас.

Парень водил глазами налево-направо, выхватывая из толпы себе на помощь других певцов, и те начинали петь. Как и он, сжимали кулаки, вздували бицепсы, начинали топтаться, наклонялись в разные стороны, медленно двигались по кругу.

Теперь над Русью грай веселых птиц.

Они сидят у нас на головах.

Клюют глаза у мертвых кобылиц,

Справляют свадьбы в рухнувших церквах…

Хоровод становился тесней. Огромное легкое в кассетнике свистело, шумело.

Но мы опять наточим топоры,

Опять уйдем в зеленый шум дубрав.

И веселиться будем до зари.

Ах, старый Карла, ты совсем не прав…

Коробейников начинал подпевать. Его затягивало в топочущий хоровод, влекло вокруг горячего костра, озарявшего вершины ночных деревьев. Он был, как и все, партизан, беглец, скрытник. Не лег под тяжкую пяту государства. Не устрашился жестоких законов, черных воронков, опутанных проволокой зон. Отверг парады и демонстрации, помпезные песни и лозунги. Не искусился на угрозы и лукавые уговоры, а ушел в леса, облекся в льняные одежды, волчьи меха. Водит колдовской хоровод, выдыхает жаркую безумную песню, от которой сотрясается воздух, гул идет по окрестным лесам и долам, и от этого трясенья начинают трескаться кремлевские стены и башни и от рубиновых звезд откалываются заостренные наконечники.

Мы запалим горючие костры,

У бочки выбьем золотое дно,

И встретим песней алый свет зари,

И с нами Бог наш светлый заодно.

И пусть над Русью грай веселых птиц,

И на крестах могильных свежий снег.

Мы оседлаем белых кобылиц

И на зарю направим резвый бег…

Кто он такой, Коробейников? Восторженный певец гигантских строек, целинных жатв, атомных реакторов и циклотронов, воспевающий державную красоту и величие государства? Или "повстанец", беглец, лесной язычник? Он художник, свободный в своем одиночестве, жадно внимающий звукам земли и неба, ненасытный в погоне за впечатлениями, свой со всеми, зорко и радостно взирающий на картины и образы, которые, данным ему от Бога талантом, перенесет в свою новую книгу.

Товарищ Ленин, ты не виноват.

Тебя надул товарищ Карла Маркс.

Он жил давно, почти сто лет назад,

А на Руси тогда варили квас.

Песня кончилась. Все, кто пел, горячие, жарко дышащие, не хотели прерывать пляс. Играли бицепсами, словно сжимали в кулаках топоры. Двигали плечами, похожие на косцов. Топотали, будто обминали огромное, в снегах, костровище. Кассетник продолжал грохотать, завывал, извергал безумную музыку, в которой дышали сделанные из овечьих шкур волынки, свистели берестяные дудки, звенели бубны, верещали трещотки, и кто-то неистово, по-разбойничьи, посвистывал.

– Ряженые, выходи! – тонко, с клекотом, прокукарекал Кок. Метнулся к верстаку, где пялились размалеванные жуткие маски. Схватил ту, что изображала деревенскую дуру Глафиру, сунул в картонный короб свою длинную, с золотым хохолком и острой бородкой голову. И по комнате поплыла набеленная, с бурачным румянцем девка, озирала всех огромными, словно синие блюдца, глазами, норовила лобызаться толстенными, малиновыми, размазанными в поцелуях губами, похабно подставлялась гостям, и те ее лапали.

Художник Вас ухватил скуластый костяной череп с пустыми глазницами, весь изрисованный нежными лазоревыми цветами. Опрокинул себе на голову. И улыбчивая беззубая Смерть, ласковая и нарядная, заглядывала всем в лица, приговаривала:

– А ты мне люб. Я твоя невеста. Айда венчаться.

И тот, к кому она приникала, в страхе отскакивал и крестился.

И уже танцевало, кружилось яростное, желто-оранжевое, как подсолнух, Ярило, обжигая всех пышными лепестками. Скакал и блеял уродливый страшный козел с заостренным клочком бороды Рыцарь Родригес, мотал длиннющей, в шляпе чуть ли не до потолка бровастой башкой, выкрикивая испанские слова. Красноносый солдат-пропойца бражно шатался, отдавал честь, подносил к усам граненый стакан.

Маски взлетали с верстака, накрывали человеческие лица, и с теми, кто их напяливал, случалась мгновенная перемена. Маска сразу впивалась в лицо. Выедала человеческий лик, становилась личиной. Человек утрачивал свое "я", принимался реветь, хохотать, говорил на непонятном языке, двигал животом и бедрами, подчиняясь личине, которая обретала над ним безграничную власть.

Коробейников схватил с верстака тонконосую, с подведенными глазами и напомаженными губками маску француженки Жизель, в кокетливой шляпке с сетчатой вуалью. Всунул голову в просторную глубину, пахнущую сырыми газетами, клеем и красками. Выглянул сквозь прорези в блудливых зеленых глазах куртизанки. Обнаружил себя внутри тесной, скачущей, беснующейся толпы, в которой орали, визжали, сталкивались коробами, больно били и щипали друг друга. И вдруг почувствовал, что личность его рассасывается, тает, улетучивается. Его спрятанное в маску "я" освобождается от имени, пола, памяти, от правил приличия, от манеры говорить и одеваться. Освобожденная, осчастливленная своей внезапной свободой, его личность возликовала. Ощутила себя невидимой для остальных глаз, неуловимой для соглядатаев, неподвластной законам и правилам. Эта свобода позволяла подскочить к молодой полногрудой женщине и сунуть руку в вырез ее платья. Или больно пнуть пританцовывающего лысоватого парня. Или, если того возжелает его раскрепощенное "я", подойти убить ту печальную, с немытыми волосами девицу, похожую на серую мышь. Восхитительная, лихая, небывалая свобода опьянила его, словно он выпил стакан спирта. Руки его взлетели, тело обрело летучесть и легкость. Он вскочил на верстак и стал танцевать канкан, подбрасывая ноги, видя с высоты крутящиеся, ярко размалеванные рожи.

Внезапно в дальнем конце комнаты раздался женский крик, истошный, визжащий, ненавидящий. Музыка смолкла. Визг продолжался, обрастая другими гневными криками, клекотом, звериным хрипом. Коробейников сбросил душную маску. С высоты верстака увидел Саблина, улыбающегося, с бледным лицом, перед которым извивалась визжащая женщина, тощая, как ободранная кошка. К ней присоединились другие. Обступили Саблина, указывали на него пальцами, грозили, плевали.

– Это психиатр!.. – вопила женщина. – Кто его привел?.. Он вызвал санитаров!..

Это известие ошеломило присутствующих. Все придвинулись к Саблину, воззрились ненавидяще, боялись подступиться, оставляли вокруг него свободное пространство. Так ведет себя нечистая сила, если ее вдруг осеняют крестным знамением. Начинает истошно вопить, страдать, стремится истребить источник страдания. Но невидимая святая защита очерчивает неприступный круг, через который не в силах перескочить бесы.

– Что случилось? – Коробейников, вслед за Коком, протолкался к Саблину.

– Ничего особенного, Мишель. Здесь все шутят, и мне пришло в голову пошутить. В беседе с этой эксцентричной дамой я назвал себя психиатром. Рассматривая публику, стал давать диагнозы бредов, маний, психозов, параноидальных синдромов. Видимо, я угадал. Это и вызвало бурную реакцию.

Общество шизофреников было потрясено известием, что к ним проник психиатр. Саблин своей жестокой шуткой угодил в больное, сокровенное место. И за это мог поплатиться. Его могли расклевать, разорвать на клочки. Улыбаясь, он побледнел, не ожидая такой концентрированной ненависти. Напоминал растерянного ястреба, оказавшегося вдруг в стае несметных пичуг, атакующих врага своим верещащим множеством.

– Друзья, это шутка! – успокаивал всех Коробейников. – Это мой приятель, никакого отношения к психиатрии не имеет. Он просто любитель забав, как и все мы.

– Он правильно указал мой диагноз! – не унималась женщина, по лицу которой пробегали больные гримаски, и круглые злые глаза люто смотрели на Саблина. – Откуда он мог знать мой диагноз?

– Твой диагноз у тебя на лице, Антонина, – примирительно сказал Кок. – Ведь ты тростниковая кошка. И все это видят. И всем это нравится, мать твою так-то.

– Да, всем это нравится, – согласилась женщина, быстро успокаиваясь, гибко, по-кошачьи, выгибая худую спину. Изображала хищную, чуткую тростниковую кошку, как это делала каждый год на приеме у психиатра, продлевая свою инвалидность, дающую право нигде не работать, праздно слоняться по московским богемным квартирам, толковать о знаках зодиака, экстрасенсорных полях, вступать в краткосрочные любовные связи с такими же, как и она, шизофрениками.

– Нам пора. – Коробейников увлекал за собою Саблина. – Сюда, как в ад, легко войти, но трудно выйти.

Кок провожал их до дверей:

– Через несколько недель у нас состоится выставка-продажа наших картин. Будут иностранцы, представители посольств. Хотим провести эту выставку где-нибудь в укромном месте, подальше от глаз гебистов. Может, в парке, в лесу. Если у тебя есть знакомые иностранцы и прочие богатенькие, зови их. Я тебя извещу о времени.

Они с Саблиным вышли на воздух, двинулись по Малой Бронной. Казалось, им вслед несется невидимый рой летающих кошек, разукрашенных ведьм, козлоногих существ, желая убедиться, что они действительно удаляются, покидают их растревоженный шабаш.

19

Они вышли на Тверской бульвар и шагали под коричневыми, гнутыми деревьями с полуопавшей листвой, сквозь которую светило нежное осеннее солнце. Пахло тончайшим тленом от сухих красно-бурых куч, в которые дворники метлами сгребали палый сор. Коробейников направлялся на встречу с архитектором Шмелевым, но Саблин не отставал от него, потешался над перепуганной полубезумной богемой, с которой удалось сыграть веселую шутку. Коробейников улыбался, посмеивался, искоса поглядывая на своего веселого спутника в аристократически белой кружевной рубашке, от шуток которого веяло ледяным холодком жестокости. Саблин обнаруживал виртуозное умение отыскать в человеке больное, беззащитное место и со смехом вонзить отточенную спицу. Так поступил он с пьяным писателем Дубровским, бывшим зэком, усадив его «под конвоем» в такси. Так только что всласть натешился над пугливыми шизофрениками, пригрозив психиатрической лечебницей. Его шутки питались страданиями незащищенных людей, и, видимо, именно это доставляло Саблину особое удовольствие. Маленькие театральные сценки, которые он постоянно разыгрывал, были остроумным и неистощимым театром жестокости. Коробейников, не чувствуя себя в безопасности, вдруг подумал, не слишком ли он приблизил к себе Саблина. Не слишком ли увлекся исследованием этого оригинального человека, непредсказуемого в своих бесчеловечных забавах. И тут же продолжил исследование, роняя невинное замечание, которое должно было вызвать у Саблина его эксцентричное многословие:

– Мне кажется, Рудольф, вы очень рисковали. Эти сумасшедшие могли вас растерзать. Они не понимают шуток, связанных со смирительными рубахами.

– Я просто поставил эксперимент, Мишель. Кинул спичку в вещество, напоминавшее порох, и оно полыхнуло. Сумасшедшие до времени прячутся в гнилых подвалах, в психиатрических клиниках, в художественных мастерских. Они укрылись от дневного света в подполье и кишат там несметными скопищами. Большевиков разбомбят не американцы. Кремль падет не от удара атомной бомбы. Его разрушат сумасшедшие, когда выйдут из подполья. Они наполнят министерства, партийные комитеты, творческие союзы и руками раздерут большевистские танки, свалят с пьедесталов большевистские памятники, заплюют и захаркают большевистские святыни. Предвижу "революцию сумасшедших", их безумную, размалеванную, в пучеглазых масках толпу. Перед ней, огромная, на ходулях, шествует Смертушка, разукрашенная голубыми цветочками, подпоясанная по костлявым бедрам красным флагом, который она содрала с кремлевского шпиля. Мы побывали в штабе революции, Мишель, среди революционных шизофреников…

Они оказались у Никитских ворот. Ампирная белая церковь, глухая и заколоченная, казалась тихой усыпальницей, где витали прозрачные тени исчезнувшего, невозвратного прошлого. Темный фрак влюбленного Пушкина, свадебная фата Натали, тихие золотые огни, колеблемые венчальными песнопениями. Коробейников, печально любя эту церковь, продолжил свою опасную игру с Саблиным:

– Мне кажется, дорогой Рудольф, вы преувеличиваете роль шизофреников в борьбе с советским строем. Мы имеем дело с горсткой запуганных и не всегда талантливых художников, каждый из которых состоит на учете если не в КГБ, то в психушке.

– Мишель, когда в социальной жизни прохладно или холодно, когда в политике лед и снег, тогда эпидемия сумасшествия подморожена, безумцы прячутся в подвалах, на чердаках, в загаженных коммунальных квартирах. Но как только наступает оттепель и все начинает таять, течь, вонять, разлагаться, то сумасшедшие размножаются с необычайной скоростью, проникают во все слои общества, заражают огромные массы людей. Сталин понимал опасность сумасшедших. Он построил для них ГУЛАГ, своеобразный Рай сумасшедших. Чтобы дать им занятие, он заставлял их рыть каналы. Цивилизацию Марса погубили расплодившиеся сумасшедшие, которые перестали рыть каналы. ГУЛАГ, этот сталинский Рай сумасшедших, где апостолом Петром был поставлен Лаврентий Берия, ангелами служили охранники, серафимы и херувимы были исполнителями приговоров, пускавшими неисправимым безумцам пулю в затылок, тем самым приобщая мучеников к лику сумасшедших святых. Над архитектурой ГУЛАГа работали лучшие архитекторы страны – Жолтовский, братья Веснины, Щусев. Павильоны ВДНХ с их изумительными колоннами, фризами и фронтонами были прообразом концентрационного Рая, задуманного Сталиным для спасения Родины.

Коробейников не мог понять, шутит ли Саблин в своей обычной жестокой манере или говорит серьезно, обнаруживая глубинную патологию, которая облекалась им в поэтическую форму, в непрестанную, возбуждающую его игру.

Они проходили здание Консерватории, которое всегда тайно тревожило и волновало Коробейникова. Было вместилищем музыкальных бурь, симфонических ураганов, в которые превратились бушевавшие некогда войны и революции, человеческие взлеты и грехопадения. Эта музыка, как синие грозовые тучи, копилась под потолками здания, среди портретов великих композиторов, мерцая ртутными проблесками, рокоча потаенными громами. Еще один изящный полонез, взлет смычка, удар в костяную клавишу, и тучи вырвутся из окон Консерватории, наполнят мир яростью ожившей истории.

– Дорогой Рудольф, ваши оригинальные образы мешают увидеть в сталинских репрессиях результат внутрипартийной борьбы, столкновение разных концепций развития. Вы кладете начало новой отрасли знаний – психиатрическому обществоведению, – осторожно возражал Коробейников.

– Гитлер и Сталин – два великих психиатра, определивших симптомы мировой шизофрении и ее носителей – евреев. Они взяли на себя великую миссию исцеления зараженного человечества и построили грандиозные клиники – концлагеря в Германии и ГУЛАГ в России. Санитары в черной форме СС, братья милосердия в синих околышках НКВД отделяли этот химерический параноидальный народ от остальных народов, изолировали его, проводили радикальный курс лечения под наблюдением медиков Гиммлера и Берия. Газификация евреев – это вершина углеводородной энергетики. Празднования майских и октябрьских торжеств в ГУЛАГе с массовыми расстрелами заключенных под звуки "Интернационала" – это и есть истинный театр Мейерхольда, в котором сам он играл роль полосатого зэка. Однако евреи, используя магические методики, которые мы только что наблюдали на Малой Бронной, из газовых камер умудрились воздействовать на медицинский персонал. Инфицировали Гитлера и Сталина и умертвили их, что привело к свертыванию оздоровительной, в масштабах планеты, операции. Сумасшедшие уцелели, свили осиные гнезда на чердаках и в подвалах. В урочный час вылетят из укрытий и насмерть изжалят все человечество. Вы наблюдали, как я слегка потревожил осиную семью. Повторяю, Мишель, Советский Союз будет уничтожен не бомбардировщиками "Б-52", не ракетами "Атлас", а будет изжален вылетевшими из гнезд сумасшедшими евреями, отравлен их смертельными иудейскими ядами.

Впереди, в узком прогале улицы, начинало розоветь и желтеть, словно там завершался город и открывалось небо с розовой и желтой зарей. Это были кремлевская стена и нежный янтарный дворец, с детства вызывавшие у Коробейникова предвкушение чуда, которое он воплощал в восторженных рисунках: красная зубчатая стена, огромные звезды и желтый дворец с наличниками, похожими на белые кружевные воротники, словно их вынули из бабушкиного сундука.

– Ваше мировоззрение, Рудольф, делает вас одиноким. Могу представить, сколько разочарований вы испытали, пытаясь найти в людях отклик.

– Вы единственный, Мишель, с кем я могу говорить, рассчитывая на душевный отклик. В мире царит такая пошлость и скука, что иногда просыпаюсь ночами от этой скуки, которая темнее тьмы кромешной. Жизнь кажется склепом, где давно истлел покойник, какой-нибудь величественный камергер или фельдмаршал, выигрывавший великие сражения, составлявший блистательную славу империи, и теперь в его могиле поселилась тихая бесцветная плесень. Просыпаюсь и ненавижу этот пошлый город, который хочется поджечь со всех сторон и, как Нерон, наблюдать из окон его испепеление. Ненавижу этот тупой, утоленный своей животностью народ, который дружно хрюкает у корыта величиной в шестую часть суши. Народ, который отказался от своих князей, царей, праведников, великих мыслителей и духовидцев и сотворил себе кумиров из двух Павликов – Павлика Морозова и Павлика Корчагина. Народ, состоящий из сплошных Павликов, одни из которых уродливые калеки и паралитики, а другие предатели отцов. Ненавижу…

Этот жаркий, как спирт, наполненный синим пламенем выдох совпал с моментом, когда они выходили на Манежную площадь, всегда вызывавшую у Коробейникова благоговение и религиозное любование. Женственная, благородная белизна Манежа, величественная царственная громада Кремля, гордая красота Дворца с огромной пустотой и свежестью площади. Сладкий ветер осени выдувал из полуоблетевшего Александровского сада сиреневые и голубые листья, делавшие красное островерхое здание Исторического музея туманно-фиолетовым. Гостиница "Москва" закрывала площадь от остального города, создавая незанятое пространство, в котором чему-то было уготовано свершиться. Это несовершившееся, предстоящее будущее, в ожидании которого торжественно замерли великолепные строения, порождало в душе предчувствие грядущей великолепной истории, свидетелем и участником которой станет и он, Коробейников. Жестокая мизантропия Саблина казалась неопасной и выспренней среди этого великолепного, надежного ансамбля.

– С этим чувством нелегко жить, Рудольф. Такая ненависть, если она не находит выход в действии, может привести к разрыву сердца.

– Вы правы, Мишель. Я готов перевести мою ненависть в действие. Признаюсь, в часы ночной бессонницы я обдумываю способы убийства Брежнева и членов Политбюро. Мои ночи напоминают теракты. С пистолетом за пазухой прокрадываюсь на правительственный прием в Кремль, и когда генсек произносит поздравительный тост, я подбегаю к его столу и в упор стреляю из пистолета в пиджак с наградными колодками. Или добываю заряд динамита, закладываю фугас по маршруту правительственного кортежа и подрываю, когда черный лимузин проносится мимо Поклонной горы. Или исследую вентиляционные люки и воздухозаборники Кремлевского дворца, где проходят партийные съезды. Дожидаюсь, когда вся партийная сволочь сойдется в зале. Залезаю на крышу и вбрасываю в люк капсулы с газом "Циклон". Газ мгновенно наполняет помещение, и все эти рабочие и колхозники, прерывая аплодисменты, валятся в кресла, и на губах у них выступает зеленая пена. А весь президиум с секретарями ЦК и членами Политбюро начинает дергаться в припадке, и у них из ноздрей и ушей выталкиваются зловонные ядовитые пузыри. Лежат, как отравленные крысы, и над ними – статуя Ленина работы скульптора Меркулова…

Они шли вдоль белых великолепных колонн Большого театра, над которыми в нежно-голубых небесах мчалась неистовая квадрига, и Аполлон, черный, как эфиоп, натягивал невидимые вожжи, готовый перенестись через сияющую пустоту в Китай-город, где неясно розовели полуразрушенные колокольни.

– Хорошо, что в ваши сны, Рудольф, не заглядывают осведомители КГБ. По традиции прокурора Вышинского, мысли и сны наказуемы.

– Мишель, я знаю вас недолго, но убедился, что вы благороднейший и честнейший человек. Я решаюсь сделать вам предложение. Мы можем составить тайное общество, священное братство, ставящее целью освобождение нашего Отечества от большевистского ига. Вы идеолог, человек необычайно глубоких взглядов на судьбу России, блестящий стилист, очаровательный человек и писатель. Ваши связи с интеллигенцией, ваша репутация в литературных кругах, ваш дар газетчика и публициста будут незаменимы. Я беру на себя роль организатора, создателя тайных ячеек, боевых групп, разработчика политических и военных стратегий. Нам нужен финансист, человек, способный проводить экспроприацию, налеты на банки и ювелирные магазины, на тайных богачей, ибо любая организация требует денег – на печатную продукцию, оружие, содержание активистов…

Они подымались вверх к площади Дзержинского, где крутилась многоцветная глянцевитая карусель автомобилей, напоминающая танец жуков-плавунцов на темной поверхности вод. Первопечатник Федоров, бронзовый, отекающий зеленью, рассматривал бронзовый лист, стоя на пьедестале, подле которого Коробейников назначил свидание Шмелеву, чтобы отсюда вместе направиться в мастерскую архитектора.

Михаил испытал обморочное чувство опасности, исходящее от этого обаятельного, с голубыми глазами человека, который, обольщая, тянул его в погибель. Но смертельная опасность не остановила Коробейникова. Оставаясь исследователем, он продолжал изучать попавшийся ему прототип, полагая, что теперь непременно поместит его в свой роман. И эту прогулку по осенней Москве, и Тверской бульвар, и пушкинскую венчальную церковь, и фиолетово-розовую стену Кремля с янтарным дворцом, и бронзового Первопечатника, на голову которого уселся раскормленный голубь, и это смертельно опасное предложение о политическом заговоре, которое могло быть сценкой театра жестокости, столь излюбленного Саблиным, или продуманным замыслом с целью его погубить.

– Кого же первого мы подвергнем экспроприации, дорогой Рудольф? Что и у кого мы отнимем? – простодушно засмеялся Коробейников.

Саблин, не слыша иронии, стиснул зубы, играя желваками, отчего на висках у него вздулись синие вены и красивое минуту назад лицо стало почти уродливым:

– Мы нападем на этого отвратительного жида Марка Солима и отнимем у него Елену!..

Коробейников был поражен. Вся извилистая, в разрывах и противоречиях, логика Саблина, с падениями в преисподнюю, с непредсказуемыми взлетами в несуществующий, мифологический мир, внезапно сошлась на мысли, ради которой и был затеян весь разговор. Площадь Дзержинского свертывалась в пульсирующую живую спираль, словно была сердцевиной часов. Двигала невидимые колеса, отсчитывала неслышное неумолимое время, дарованное им обоим в этом осеннем солнечном городе, чтобы выполнить каждому свое предназначение, перед тем как бесследно исчезнуть. Оставить без себя этот вечный город, меняющий обличья, названия переулков и улиц, царей и властителей, идеологии и символы веры. Город пускал в свои теснины временных обитателей, даруя им краткую жизнь среди колоколен и труб, чтобы забыть о них навсегда.

– Мы должны уничтожить страшную скользкую гадину… Он украл у меня сестру, обесчестил, осквернил наш род… Обольстил ее, опоил дурманными зельями, утащил в свой сатанинский замок… Осыпал бриллиантами, оковал золотой цепью, лишил разума… Она его рабыня, слуга, моет ему ноги в тазу… Он касается ее лица своими мерзкими толстыми пальцами… Целует слюнявыми губами… Валит в свою засаленную постель… Она прислужница в доме, танцует на потеху таким же, как и он, жидам танец живота… Скрашивает их еврейские посиделки, на которых они замышляют чудовищные планы… Они все – сумасшедшие, и их надо убить…

Здание КГБ, напоминавшее громадный торт, взирало на них множеством окон, украшениями и вензелями из желтого крема, красными марципанами, зелеными дольками мармелада. За этим сладким фасадом таилась железная сущность, стальной непроницаемый сейф со множеством замков и секретов, где хранилось сокровенное знание, таинственные коды страны. И пока они разговаривали, стоя на солнечной открытой площадке перед клумбой осенних цветов, кто-то, невидимый и спокойный, смотрел на них из окон дома, из-под кремовых виньеток, сквозь зеленый лепесток мармелада.

– Елена Прекрасная, она как царевна у врат, которую выставили трусливые горожане на поедание Змею… Мерзкий дракон Марк Солим разевает зловонную пасть, готов ее проглотить… И только святой наездник, непобедимый герой, отважный Победоносец может ее спасти… Вы герой, Мишель, вы Победоносец… Вы спасете ее… Вы вхожи в дом… Этот хитрый лукавый семит испытывает к вам доверие… Елена нуждается в вас… Мы обязаны вырвать ее из пасти змея… Должны разрушить сатанинский чертог с его мерзкими обитателями… Если мы это сделаем, то убережем страну от великих, неисчислимых несчастий… Поверьте, Мишель, нас ждут катаклизмы… Сумасшедшие из кружка Марка Солима готовят великие потрясения… Москва станет местом погибели…

Лицо Саблина было белым, губы дрожали. На висках выступил больной голубоватый пот. Глаза закатились, белки жутко вздрагивали. Казалось, он вот-вот упадет. На Москву пала странная сиреневая дымка, словно солнце занавесили полупрозрачным платком. Коробейников испытал помрачение, будто пророчества Саблина начинали сбываться, и Первопечатник Федоров, отламываясь от постамента, падал на него бронзовой гулкой громадой.

Дула свирепая поднебесная медь, и в клокочущем горле пророка вздувались проклятья обреченному городу. С липкой, залитой чернилами площади, словно на нее испражнилась громадная каракатица, катил "бэтээр" с башенным номером 666, волочил на железном тросе изуродованную статую, которая колотилась на асфальте затылком, высекая зеленые искры. Внизу, у Манежа, кипела толпа, визжали ораторы, плескали многоцветными флагами, кого-то проклинали и славили, и Манеж казался громадным рыхлым сугробом. Баррикады перегородили Смоленскую, люди тащили строительный мусор и хлам, и в толпу вонзались режущие пулеметные очереди, превращаясь в визжащие волчки, выстригали коридоры и просеки. Танки, выбрасывая синюю гарь, наводили орудия на мраморное белое здание. Били в упор, осыпая этажи, вгоняя в окна багровые взрывы. По белому мрамору вверх ползли черные черви копоти, летело в небо рыжее пламя, и кто-то, похожий на горящую куклу, выпрыгивал из окна. По улицам провозили огромную клетку, и в ней, тесно сбитые, словно на трибуне мавзолея, стояли члены Политбюро в фетровых шляпах, кепках и смушковых "пирожках". Небо над городом было черным, из него выпадали метеориты и звезды, прожигали крыши бенгальскими огнями, превращали Москву в пожарище. Под ноги Коробейникову, на асфальт упала крохотная злая комета. Извивалась, тлела, разбрасывала колючие острые искры, скалила на Коробейникова маленький хищный рот.

Помрачение продолжалось секунду. Кончилось. Опять было солнце. Первопечатник Федоров молча рассматривал таинственный бронзовый лист. Саблин, как ни в чем не бывало, нагнулся к клумбе, сорвал фиолетовую осеннюю астру, ловко прицепил к пиджаку. Коробейников не мог понять, что это было. Краткое помешательство?.. Сеанс гипноза, проведенный кем-то, кто наблюдал за ним из помпезного желтого здания? Или обычная жестокая шутка Саблина, его неподражаемая мистификация.

– Миша!.. – услышал Коробейников. Обернулся. К ним подходил архитектор Шмелев, издалека радостно улыбался.