Текст книги "Хосе Ризаль"

Автор книги: Александр Губер

Клич восставшего Балинтавака

Подготовка восстания была еще далеко не закончена. Число посвященных членов «Катипунана», знавших о готовящейся вооруженной борьбе, было сравнительно невелико. Между тем смутные слухи о готовящейся борьбе стали доходить до колониальных властей.

При царившей на Филиппинах системе шпионажа и сыска можно лишь удивляться, как существование этой массовой народной организации оставалось так долго неизвестным властям. Это доказывает, какая дисциплина господствовала внутри «Катипунана».

Но чем шире охватывал «Катипунан» подготовкой к восстанию народные массы, тем труднее становилось скрыть это от властей.

Еще 5 июля 1896 года лейтенант гражданской гвардии из города Пасига доносил секретарю генерал-губернатора в Манилу: «Личности из столицы и соседних городов провинций вербуют людей для неизвестных целей. Они заставляют их подписывать собственной кровью, полученной из ранки на руке, клятвенные обещания не выдавать целей некоей тайной Ассоциации или ее условных знаков с предупреждением, что тот, кто изменит тайне, заплатит своей жизнью». В своем доносе лейтенант сообщает, что цели тайной организации политические, что она собирает и распределяет оружие и возбуждает ненависть народа к Испании.

В начале августа приходский священник Фернандес из Сан-Педро Мокатана также доносит в Манилу о таинственных агитаторах. Он требует срочных кровавых мер, но не знает, откуда идет вся эта агитация, и поэтому советует в первую очередь арестовать для устрашения населения всех наиболее видных и богатых уроженцев Филиппин.

Первые доносы заставляют колониальные власти насторожиться. Но генерал-губернатор Рамон Бланко твердо уверен в своей популярности и любви к нему филиппинского народа. В этих доносах он склонен видеть лишь обычную подозрительность монахов, всегда ожидавших восстания на Филиппинах, и стремление лейтенанта гражданской гвардии выслужиться. Мы знаем, а Ризаль прекрасно описал в своем романе, многочисленные случаи «восстаний», измышленных и спровоцированных провинциальными и местными властями, чтобы получить награды и повышения по службе.

Но скоро слухи получили новое и бесспорное подтверждение.

Глубокой ночью 19 августа в дом приходского священника в предместье Манилы – Тондо ворвалась мать-начальница женской монастырской школы. Дрожа от ужаса, она сообщила патеру Хилю, что ею раскрыт кровавый заговор, ставящий целью вырезать всех испанцев на Филиппинах.

Брат одной из учениц ее школы был членом «Катипунана». По довольно распространенному на Филиппинах обычаю, он отдавал свои скромные сбережения на хранение сестре. Подготовка восстания, закупка оружия и другие расходы требовали от членов «Катипунана» мобилизации всех денежных ресурсов. Юноша начал все чаще и чаще брать деньги из хранившихся у сестры сбережений. Девушка из простого любопытства стремилась выведать у брата, на что тратит он деньги, и постепенно овладела его секретом. Бедная дурочка, напуганная словом «восстание» и боясь за судьбу брата, в слезах прибежала к начальнице, а та, не теряя ни минуты, – к священнику.

Между монахами и жандармерией всегда существовала тесная связь. В ту же ночь несчастный юноша был арестован. Под пытками у него вырвали тайну местонахождения нелегальной типографии «Катипунана», где хранились бланки, программы и документы братства.

Жандармам, не удалось захватить ни Бонифацио, ни других видных руководителей «Катипунана» – они успели скрыться немедленно после обыска в типографии. В скромном жилище Бонифацио жандармы смогли захватить только его любимые книги.

Раскрытие «Катипунана» поставило перед его руководителями вопрос в упор: начинать ли восстание немедленно, несмотря на далеко незаконченную подготовку, или уйти в глубокое подполье и переждать.

Бонифацио отдавал себе ясный отчет, что, отложив восстание, «Катипунан» рисковал потерять своих лучших и наиболее активных членов: их постепенно выловил бы жандармский и монашеский сыск. Бонифацио знал, что колониальное правительство массовыми арестами и террором постарается запугать мирные слои населения и этим создаст неблагоприятные условия для народного восстания. Лучше умереть в бою за свободу, чем под пытками колониальных палачей.

В окрестностях Калаокана созывается многочисленное тайное собрание членов «Катипунана». Вопрос о возможности восстания вызывает страстный спор. Революционному крылу во главе с Бонифацио и Хасинто приходится преодолевать нерешительность многих членов, напуганных раскрытием «Катипунана». Но воля революционных вождей побеждает. Все присутствующие поклялись победить или умереть.

В знак прекращения своей зависимости от Испании они торжественно изорвали свои налоговые карточки-седулы. Эти карточки являлись не только ежедневно требуемым доказательством уплаты налога, но и единственным удостоверением личности и испанского гражданства филиппинцев.

Через несколько дней, 26 августа 1896 года, Бонифацио выпускает в Балинтаваке свой пламенный призыв к филиппинскому народу, призыв с оружием в руках восстать на завоевание свободы и попранных человеческих прав. День всеобщего восстания назначался на 29 августа.

В ночь на 30 августа в окрестностях Балинтавака первые отряды восставшего филиппинского народа вступают в вооруженное столкновение с испанской жандармерией.

Сейчас на этом месте стоит памятник, построенный впоследствии филиппинским народом: филиппинец в скромной одежде крестьянина или городского бедняка высоко поднимает оружие революции – крестьянский нож – боло…

Клич Балинтавака громко прозвучал на Филиппинах. Он пробудил к борьбе за национальное освобождение народы архипелага.

Отъезд. В оковах. Возвращение

В тот день, когда в Балинтаваке произошли первые столкновения восставших филиппинцев с испанскими войсками, Ризаль готовился к отплытию в Барселону.

Почти месяц ожидания парохода в Европу он провел на борту испанского крейсера «Кастилия» в Манильском рейде. Колониальные власти не разрешали ему сходить на берег и навещать друзей и родных.

Но жизнь Ризаля на борту крейсера не была тягостной. Командир крейсера дарил пленника знаками дружбы и внимания – поместил его в лучшей каюте, часами беседовал с ним, устраивал на корабле обеды и ужины, на которые приглашались друзья и родные Ризаля. Через несколько недель эти визиты к Ризалю явились для многих приглашенных причиной ареста и ссылки.

Здесь, на борту «Кастилии», Ризаль получил последние предложения от «Катипунана» стать во главе начинавшегося восстания. Легкая туземная лодка должна была ночью бесшумно подойти к судну, чтобы похитить Ризаля.

И Хосе Ризаль снова отказался. Он заявил, что не может обмануть доверия командира и нарушить слово, данное правительству.

Не только командир крейсера, но даже генерал-губернатор ни в какой мере не связывали имени Ризаля с начавшимся восстанием.

Тридцатого августа, подписывая приказ о введении военного положения в провинциях Манилы, Булакан, Пампанга, Нуэва Эсиха, Тарлак, Лагуна, Кавите и Батангас, генерал-губернатор снабжает Ризаля рекомендательным письмом, адресованным старому товарищу – военному министру Испании генералу Аскаррадо:

«Манила, 30 августа 1896 г.

Уважаемый генерал и достойный друг!

Рекомендую вам с искренней симпатией д-ра Хосе Ризаля, который направляется на полуостров, чтобы отдать себя в расположение правительства в качестве врача-добровольца в армии Кубы.

В течение четырех лет изгнания в Дапитане он вел себя образцово и, по моему мнению, особенно достоин похвалы и внимания за то, что не связан с теми экстравагантными попытками, которые сейчас вызывают наше сожаление, так же как и с заговорщиками и тайными обществами.

Имею удовольствие заверить вас в своем глубоком уважении и остаюсь ваш преданный друг и товарищ Рамон Бланко».

Между тем «экстравагантные попытки», как мягко назвал их Бланко, были началом революции.

Пароход «Остров Панай» повез Ризаля в Барселону. В это время отряды восставшего народа, после первых столкновений в Балинтаваке, в ряде пунктов одерживают победы над правительственными войсками. Восстание началось почти одновременно во всех районах, где существовали секции «Катипунана» и где они объединили и подготовили трудящиеся массы к борьбе.

В Маниле это сильно разросшееся движение вызвало панику среди колонизаторов и монахов. Из провинций ежедневно прибывали новые представители монашеских орденов, бросавшие свои приходы и пышные резиденции и искавшие убежища от восставшего народа за крепостными стенами Манилы. Они приносили слухи о новых победах «мятежников» и вселяли ужас в сердца испанских колонизаторов своими вымышленными рассказами о той кровавой расправе, которую восставшие будто бы готовят даже мирному манильскому населению.

Перед Малоконьяном, старинным дворцом манильских генерал-губернаторов, собирается громадная толпа испанцев-колонизаторов. Она требует головы Ризаля, видя в нем главного виновника восстания.

Но Ризаль уже на пути в Европу. В Сингапуре на пароходе становится известным о революционных событиях на Филиппинах. Ряд представителей буржуазной филиппинской верхушки торопится покинуть пароход – «испанскую территорию». Среди пассажиров находится и Педро Рохос, старый знакомый Ризаля, манильский богач, связанный с национально-освободительным движением, но, как и Ризаль, противник вооруженного восстания. Рохос тщетно уговаривает Ризаля последовать его примеру и сойти на берег. Ризаль и тут непреклонен: он не может нарушить данного им слова – он едет свободным, но он пленник на честное слово.

Для Ризаля это не донкихотство. Он не может допустить, чтобы в его лице хоть одному филиппинцу было брошено обвинение в нарушении данного обещания. К тому же он не чувствует за собой никакой вины, а бежать – значит признать себя виновным. Он готов ко всему, но он не изменит своим принципам. Пароход отплывает, и Ризаль – единственный филиппинец, оставшийся на его борту, обменивается последним приветствием с друзьями и соотечественниками, провожающими его на молу.

«Остров Панай» везет его навстречу верной гибели. Уже в Суэце, по каблограмме из Манилы, Ризаль был арестован. В качестве арестанта он заканчивает свой последний путь в Европу… «Остров Панай» прибыл в Барселону ранним утром. Здесь уже ждало распоряжение из колониальной столицы о немедленном возвращении опасного преступника для суда в Манилу. Обратный пароход должен был выйти из Барселоны после полудня. И все же на эти несколько часов Ризаля перевели в тюремный замок.

Военным комендантом Барселоны был в это время Деспухол, так вероломно обещавший Ризалю полную неприкосновенность на Филиппинах и без суда сославший его в Дапитан. У него хватило цинизма распорядиться привести к нему его жертву. Это было последнее свидание Ризаля с лживым и беспринципным Деспухолом, столько раз обсуждавшим с ним проекты необходимых реформ. Благородная простота и спокойствие Ризаля заставили покраснеть даже виновника его гибели.

Ризаль и тут остался верен себе. Приведенный под конвоем, он держал себя просто и с достоинством. Ни одного слова упрека не услыхал бывший генерал-губернатор, никаких признаков страха не обнаружил он на приветливом и вдумчивом лице Ризаля.

В тот же день арестованный Ризаль был отправлен обратно в Манилу.

Телеграф разнес весть об отправке Ризаля в качестве арестанта для суда в Манилу. Все эмигрантские колонии в Мадриде и других европейских столицах откликнулись на нее единодушным протестом; эта весть вызвала возмущение всех прогрессивных европейских элементов. Многочисленные друзья Ризаля ясно представляли себе неизбежный результат колониального «правосудия».

Друзья Ризаля деятельно отыскивали способы спасти его, прежде чем судно прибудет в Манилу. Они знали, что лишь только за Ризалем закроются ворота крепости Сант-Яго, уже ничто не сможет вырвать пленника из когтей его врагов.

Старый друг Ризаля юрист Антонио Рехидор, в чьем доме филиппинский поэт находил дружескую заботу и уют, выдвинул план освобождения Ризаля в момент, когда пароход прибудет в Сингапур. При помощи английских друзей Ризаля ему удалось добыть в Лондоне бумаги, по которым, на основе английского закона «habeas corpus», он думал вырвать арестованного из рук его тюремщиков.

Но и здесь судьба была против Ризаля. Его отправили на обычном пароходе, но в последний момент на судно был погружен отряд испанских солдат, спешно направленный в колонию для борьбы с разгоравшимся восстанием. Мирный пароход превратился в военный транспорт, и когда он вошел в Сингапурский порт, на его мачтах развевался военный флаг королевской Испании. План освобождения Ризаля рухнул. Английские портовые власти не решились вторгаться на территорию испанского «военного судна». Трагическое путешествие на родину продолжалось. Ризалю суждено было выпить чашу до дна.

Третьего ноября 1896 года тяжелые решетки форта Сант-Яго во второй раз закрылись за Хосе Ризалем. Он оказался в полной власти своих врагов.

Восстание разрастается

Восстание и первые победы отрядов «Катипунана» доводят испанских резидентов и монахов до неистовства.

По указке монашеских орденов генерал-губернатор производит бесчисленные аресты. Виновных в восстании ищут прежде всего среди видных буржуазных националистов, известных испанским властям и монахам своими либеральными идеями, критикой орденов и участием в масонских ложах.

Серию казней открывает расстрел 12 сентября тринадцати «кавитских мучеников», как назвал филиппинский народ первые жертвы массового террора колонизаторов. Аресты и казни широкой волной прокатились по центрам Пампанги, Булакана, Нуэва Эсиха. Колониальные власти с жестокостью и садизмом, достойными их сегодняшних потомков из банд фашистского генерала Франко, убивают и до смерти замучивают пленных повстанцев. «Цивилизованные и религиозные захватчики пытали своих пленников, жгли их, душили, потрошили внутренности, возобновили все пытки инквизиции, стискивание пальцев, колья, дыбу…» – писал современник-филиппинец Рамон Рейес Лала.

В течение одной только ночи из сотни арестованных, запертых в узком и душном погребе, задохнулось более шестидесяти человек.

Аресты и казни производились среди всех слоев населения, в том числе и умеренных буржуазных националистов, не связанных с «Катипунаном» и высказывавшихся против вооруженного восстания.

Но все это кажется недостаточным кровожадным монашеским орденам. Монахи чувствуют, что на них в первую очередь направлена всеобщая ненависть, и они требуют все новых и новых жертв. Они ведут в Мадриде кампанию против генерал-губернатора Бланко, обвиняя его в мягкости и бездеятельности, и добиваются его отозвания.

Двадцать пятого октября 1896 года в Маниле появляется сменивший Бланко генерал Камило Палавьеха и через несколько дней занимает генерал-губернаторский дворец.

Только необычайной кровожадностью Палавьеха можно объяснить тот факт, что его предшественник Рамон Бланко вошел в буржуазную историю как «гуманный человек». С приходом к власти Палавьеха террор усиливается. Генерал-губернатор непрерывно требует военных подкреплений из Европы, умножая казни и пытки. Он создает в Маниле постоянный военно-полевой суд, утверждает смертные приговоры, вынесенные судами еще при Бланко, широко практикует конфискацию имущества и капиталов «подозрительных» филиппинских богачей.

Репрессии против умеренно настроенных буржуазных националистов толкают и последних в лагерь революции. Восстание разрастается. Оно вспыхивает все в новых и новых пунктах.

Филиппинский народ начал свою борьбу, вооруженный кольями, копьями и длинными крестьянскими ножами-боло. Но в боях с испанскими войсками и гражданской гвардией повстанцы добывали себе огнестрельное оружие.

Рассеянные в одном месте, революционные отряды немедленно соединяются в другом. Вокруг Бонифацио и его революционных соратников – Эмилио Хасинто, Макарио Сакай, Фаустино Гильермо объединяются народные ополчения. Повстанцы приступают к созданию регулярных революционных армий, подчиненных революционным командирам, часто выходцам из народных низов.

Восстанием охвачен не только Центральный Люсан: оно перекидывается на ближайшие острова – Миндоро и даже на Минданао.

К концу декабря Палавьеха удается одержать в нескольких сражениях победы над революционной армией и даже захватить обратно Кавите, эту колыбель филиппинских революционных восстаний.

Но все эти победы непродолжительны и нетверды. В городе Кавите восставшие пленные-революционеры вырываются из тюрьмы на свободу и, сражаясь с испанскими солдатами, присоединяются к революционной армии.

«Усмиренные» испанскими войсками районы восстают вновь. Колонизаторы ждут нападения отовсюду, и в своих попытках пресечь революцию обрушиваются на городских обывателей и население мирных деревень. Этим они только расширяют фронт гражданской войны, возбуждая против себя все филиппинское население.

Знаменем филиппинского народа все время остается имя Ризаля. Арестованный и запертый в замке Сант-Яго, Ризаль вдохновляет филиппинский народ на новые подвиги. А сам он с ужасом смотрит из-за решотки тюремной камеры на пожар революции и на рекою льющуюся кровь своих собратьев, замученных колониальными палачами.

Последняя глава жизни

Рамон Бланко, уступая настоянию монахов, вернул Ризаля в Манилу и поместил за решетку крепости, но он старался оттянуть неизбежную гибель человека, которого еще несколько месяцев назад с искренней симпатией рекомендовал своему другу Аскаррадо.

С приходом к власти Палавьеха монашеской клике стало легче ускорить казнь своего ненавистного обличителя. Наконец-то, монашеские ордена смогут заставить его расплатиться кровью за все сарказмы «Не касайся меня» и «Эль филибустерисмо», за страстные статьи в «Эль солидаридад», за антиклерикальные памфлеты.

Но пред лицом всего мира даже Палавьеха понимал, что Ризаля нельзя казнить без инсценировки суда, без каких-либо, хотя бы и вымышленных, улик.

Колониальные власти пытаются вынудить у арестованных друзей и знакомых Ризаля признание, что он принадлежит к членам «Катипунана» и участвовал в подготовке восстания. Но филиппинские патриоты терпеливо переносят допросы и мучения, и даже испытанным следователям не удается добиться нужных лжесвидетельств.

Долгие дни продолжалась пытка брата Ризаля – Пасьяно. Пальцы его левой руки зажимают в тиски, в правой руке у него перо, которым он должен подписать свидетельство против Хосе. Несколько раз несчастный терял сознание от нечеловеческих мучений, но палачи не смогли вырвать у него ни одного показания против брата. Пасьяно выпустили лишь после того, как довели его почти до сумасшествия.

Ризаль не чувствовал за собой никакой вины, хотя отдавал себе полный отчет в том, что исход его процесса совершенно не зависит от его действительной виновности или невиновности. Он сам смотрел с ужасом на вооруженное восстание и на жертвы этой борьбы.

Пятнадцатого декабря 1896 года он обратился из тюрьмы к филиппинскому народу со следующим воззванием:

«Соотечественники! По возвращении из Испании я узнал, что мое имя служит военным кличем в устах тех, кто восстал с оружием в руках. Это явилось для меня мучительной неожиданностью. Все же, полагая инцидент уже оконченным, я не реагировал на то, что было уже непоправимо. Но сейчас я замечаю признаки продолжающихся беспорядков. И для того, чтобы никто – ни с добрыми, ни с худыми намерениями – не мог использовать мое имя, для того, чтобы прекратить это злоупотребление и отрезвить неосторожных, я спешу обратиться к вам с этими строками и сообщить правду.

С самого начала, когда я получил первые сведения о том, что предполагалось, я был против, я боролся и доказывал всю невозможность задуманного. Это – факт, и свидетели моих слов еще живы. Я был уверен, что план крайне абсурден и, что еще гораздо хуже, – принесет великие страдания.

Я сделал больше. Когда впоследствии, вопреки моим советам, движение облеклось в плоть, я по собственной инициативе предложил использовать лучшим, возможным образом мои силы, всю мою жизнь и даже мое имя, чтобы прекратить мятеж, так как отдавал себе отчет в тех бедствиях, которые он принесет. Я считал бы себя счастливым, если бы любыми жертвами мог предотвратить такое бесполезное начинание. Это тоже может быть подтверждено.

Соотечественники! Я дал доказательства того, что я один из людей, наиболее жаждущих свобод для нашей страны, я их жажду и теперь. Но я выдвигаю в качестве обязательного предварительного условия – просвещение народа для того, чтобы путем образования и экономического прогресса наша страна могла развить все свои возможности и стать достойной этих свобод. Я всегда рекомендовал во всех своих писаниях развитие гражданских добродетелей, без которых не может быть освобождения. Я также писал (и я повторяю сейчас свои слова), что благодетельные реформы должны прийти сверху, приходящие же снизу – непоследовательны и неверны.

Исповедуя такие идеи, я могу лишь осудить, и я осуждаю, восстание, как нелепое, дикое, подготовленное за моей спиной, способное лишь опозорить нас, филиппинцев, и дискредитировать тех, кто борется за наше дело. Я осуждаю все его преступные методы и отрицаю всякое участие в нем, от глубины сердца сожалею тех неосторожных, которые, обманувшись, приняли в нем участие.

Итак, возвращайтесь к вашим домам и да простит бог тех, кто действовал с дурным намерением.

Хосе Ризаль Форт Сант-Яго, 15 декабря 1896 г.»

Это воззвание, опубликованное человеком, чье имя действительно было боевым кличем восставшего народа и чей авторитет был бесспорен, могло быть воспринято только как нож в спину революции. Тем более, что появление воззвания совпало с временем, когда войскам колонизаторов удалось нанести восставшим ряд поражений.

Учитывал ли Ризаль смысл своего выступления?

Все, кто близко знал Ризаля, и каждый, кто внимательно прочтет его произведения, поймут, что этот горячий патриот и страстный человек не мог не сочувствовать героической борьбе своего народа, даже если этот народ боролся и не по его рецепту. Об этом говорит хотя бы та горячая симпатия, с какой Ризаль в своих романах пишет даже о разбойниках-тулисанах, всегда подчеркивая колониальный гнет и несправедливость, как причины, породившие их появление на Филиппинах.

Возможно, что он стремился сохранить нетронутыми и в сознании современников и в памяти потомков свои мирные эволюционистские идеи, а, может быть, он пытался отмежевать свое имя от всякого участия в подготовке революции, стремясь сохранить свою жизнь.

К счастью, филиппинский народ, видевший в Ризале вождя и вдохновителя национальной революции, хотя фактически Ризаль не принимал никакого участия в подготовке восстания и в деятельности «Катипунана», не поверил этому, выпущенному из страшной сант-ягской тюрьмы, воззванию. Прежде чем воззвание успело широко распространиться на Филиппинах, расстрел Ризаля на Багумбаянском поле, как громовый удар, отозвался в сердцах филиппинцев.

Ризаль своею кровью смыл то зло, которое вольно или невольно мог бы принести этим воззванием борьбе своего народа за освобождение.

Колониальным властям не удалось создать ни одной улики, доказывавшей участие Ризаля в подготовке восстания. Тогда против него было выдвинуто обвинение в создании нелегального общества «Лига Филиппина», являвшегося якобы прототипом «Катипунана», и в проповеди вооруженного восстания.

Искусно подобрав цитаты из романов и статей Ризаля, его враги без большого труда составили длинный обвинительный акт. Посвящение второго романа Ризаля памяти казненных священников также явилось одним из основных аргументов, на которых было построено обвинение в «мятеже и государственной измене».

Ризаля судили военно-полевым судом. Ему не разрешалось иметь частного юриста. Он мог лишь выбрать в качестве защитника кого-либо из предложенного ему списка испанских офицеров. В этом списке Ризаль остановился на знакомой фамилии де Андраде. Он невольно вспомнил аристократического стража, приставленного к нему генерал-губернатором Торерро во время его первого возвращения на родину, молодого офицера, очень быстро превратившегося из шпиона в близкого приятеля Ризаля. Восемь лет прошло с тех пор, как Хосе Ризаль и Хосе де Андраде совершали длинные прогулки, вели жаркие споры и вслух декламировали любимых поэтов.

Выбранный Хосе «защитник» – Луис де Андраде оказался, действительно, родственником и другом его бывшего неразлучного «компаньона». Он искренно пытался вырвать Ризаля из рук палачей и добиться хотя бы смягчения приговора.

Но судьба Ризаля была решена заранее. Вся инсценировка суда, тянувшегося несколько дней, была необходима колониальным властям только для того, чтобы юридически оформить перед лицом мирового общественного мнения жестокую расправу.

В течение недели Ризаля ежедневно под усиленным конвоем, со связанными руками вводили в переполненный военными зал трибунала.

Часами он должен был выдерживать мучительные допросы, веревки впивались в его тело. Физическими страданиями палачи думали запугать свою жертву и вырвать у нее нужное признание. Но Хосе Ризаль мужественно переносил все испытания и с грустным сочувствием глядел на нескольких запуганных филиппинских «свидетелей», выставленных обвинением и тщательно охраняемых председателем суда от всяких попыток перекрестных вопросов со стороны Луиса де Андраде.

Подошли рождественские праздники, и христолюбивые судьи прервали процесс, чтобы спокойно отдаться праздничным процессиям и пирам.

Наконец, 29 декабря трагическая комедия завершилась. Суд признал Ризаля виновным и приговорил к расстрелу.

Приговор надо было привести в исполнение в 24 часа. Ризаль выслушал решение своей участи с тем же спокойным лицом, с каким часами следил за тягостным нагромождением лжи и полными ненависти речами прокурора. Он, так часто повторявший: «Что для меня смерть? Я посеял семена и останутся другие, чтобы собрать урожай!» – знал заранее свой приговор.

Еще за несколько дней, в своей одиночной камере, при свете небольшой спиртовой рабочей лампы – подарок одного из европейских друзей – он написал свое последнее «прости» родине и друзьям.

Горячей любовью и преданностью несчастной родине дышит каждая строчка этого длинного стихотворного послания, беззаветной готовностью с радостью отдать жизнь за счастье и освобождение своей страны.

С трудом верится, что эти тщательно отделанные стихи, лучшие, быть может, из всех, написанных Ризалем, этот спокойный почерк – принадлежит смертнику.

 
Прощай, обожаемая Родина, страна жгучего солнца,
Жемчужина восточных морей, наш потерянный рай,
С радостью отдаю я за тебя свою грустную жизнь.
И будь она сверкающей, красочной и цветущей,
Я все же отдал бы ее за тебя, за твое счастье.
Другие отдают свою жизнь не колеблясь, не дрогнув,
На полях сражений, среди кличей безумных;
Место не важно – среди кипарисов, лавров или лилий,
В чаще лесов или в открытом поле, в битве или жестоких
              пытках —
Важно, если жизнь принесена как жертва на алтарь родине.
 
 
Мечтой, пленявшей меня с юных лет,
Желанием, вдохновлявшим меня и дававшим мне силы,
Было увидеть день, когда ты, о, красавица восточных морей,
Осушишь слезы на своих черных очах, расправишь морщины
             чела,
Предстанешь предо мною без мук, без страданий…
 

Ризалю хотелось, чтобы его последние слова во что бы то ни стало дошли до его народа. Он знал, что после его смерти все его бумаги будут захвачены палачами.

Накануне, во время свидания с матерью и сестрами, Ризаль не смог передать стихов. Смертника отделяло от его близких несколько метров. Ему даже не было разрешено коснуться руки матери из страха, что она передаст ему яд, и он избежит уготованной казни.

Прощаясь со своими родными, Ризаль всячески старается ободрить их. В присутствии стражи, ни на минуту не оставлявшей осужденного даже в эти трагические минуты последнего свидания, Ризаль завещал сестре Тринидад свою любимую рабочую лампу.

– Там что-то есть внутри, – быстро прибавил он по-английски.

В последнюю ночь перед казнью он спрятал стихи внутрь догоревшей лампы.

Ризаль был глубоко прав, стремясь передать филиппинцам свое последнее прости. Гнусные палачи не удовольствовались своей кровавой местью. Они сделали все, чтобы извратить последние часы Ризаля, представить его народу как грешника, раскаявшегося в своей вине перед монахами и правительством.

Чтобы оклеветать и обезвредить память о Ризале, были использованы и падкий до сенсации репортер мадридского «Геральд», добившийся от Ризаля интервью накануне казни, и монахи, которых религиозный Ризаль, несмотря на ненависть к монашеским орденам, принял, чтобы исповедаться и причаститься.

Газетного репортера, введенного к нему за несколько часов до казни, Ризаль принял с непринужденной любезностью светского хозяина, приветствующего в своем доме дружественного посетителя. Ризаль спокойно говорил с ним о процессе, о том, как извращены были в обвинительном заключении его произведения.

Враги Ризаля постарались извратить и эту его беседу. Касаясь политической жизни Испании, Ризаль высказал мнение, что испанские республиканцы не использовали всех своих возможностей и влияния на испанский народ. Враги Ризаля превратили эти слова в обвинительную речь против республиканцев, якобы виновных, по мнению Ризаля, во всех его злоключениях.

Обычную для Ризаля скромность суждений о собственных научных и литературных работах его враги пытались представить как полное разочарование в тех принципах, которые он проповедовал всю жизнь.

Еще больше лжи нагромоздили монахи по поводу «христианского раскаяния» Ризаля. По многочисленным, распространявшимся ими, противоречивым версиям Ризаль не только причастился перед смертью, что вполне возможно, но якобы письменно отрекся от «ереси», осудил масонство, примирился с церковью и освятил браком свою связь с Джозефиной Брэйкен.

Однако никто никогда не видел этого письменного отречения. Монахи распространяли якобы снятые с него копии, а сам документ, по их словам, «затерялся» по пути от духовников Ризаля к манильскому архиепископу. Вряд ли непримиримые враги Ризаля могли потерять такое исключительное орудие для борьбы с влиянием и авторитетом имени Ризаля, необычайно возросшим после его трагической гибели и вдохновлявшим филиппинский народ на новые бои.

Тысячу раз был прав Ризаль, когда старался сохранить для своего народа свои предсмертные стихи. Сотни списков с хранящегося и до сих пор в Маниле оригинала разошлись по островам, парализуя клевету монахов и призывая филиппинцев принести свои жизни на алтарь освобождения родины.