Текст книги "Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года"

Автор книги: Александр Говоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Хлопотливо взбивала подушку, стелила постель. Помогая расшнуровать корсаж, шептала:

– Бойтесь его, бойтесь! Это очень злой человек-белая кожа и черная душа... У меня есть земляк один – черная кожа, но очень светлая душа! Он служит здесь английскому господину. Он говорит: скоро придет ихний флот, много кораблей, много солдат! Они город сожгут, а русских загонят обратно, в Московию...

Настала спасительная тишина, чуть заметное дуновение ветра колебало огонек свечи. Казалось, что горница, а вместе с нею большой несуразный этот дом, словно корабль, плывет в неведомом море и нет плаванию тому ни края, ни конца.

– Кто это там скулит? – спросила маркиза, засыпая. – Неужели какой-нибудь щенок?

– Нет, синьора, не щенок. Это тот бедняк в чулане, которого давеча привез вам светлейший князь.

12

Фиолетовая ночь быстро надвигалась с востока, словно колесница, влекомая облаками. Вот она охватила полнеба, крылья ее повисают над куполами, кажется, вот-вот наступит долгожданная тьма, окончится этот белесый бред. Но нет – обессилев, она истончается, бледнеет, облака превращаются в разноперые струи, и вновь торжествует свет утренней зари.

На обширном участке усадьбы Нартова, под темными куполами кленов, две тени – долговязая и совсем уж коротышка – маячили, перебранивались.

– Уйди, Вонифатий Яковлич, господин Нулишка, дай мне побыть одному. У меня тут дело есть... Вот досада! И кто только в полиции надоумился тебя на волю выпустить!

– А-а, господин Весельчак! Знаю я, какие тут у тебя дела! К прачкиной дочери подбираешься, к Алене, которая тут у лейб-токаря батрачит. Шиш тебе, не отдам я Алену, она моя невеста!

– Тоже нашелся жених! Брысь отсюдова!

– А вот и не пойду... Как начну кричать караул, чтобы полиция сбежалась!

Бравый гайдук уж и не знал, чем угомонить своего приятеля. Вдруг его осенило:

– Слушай, возьми МОЮ булаву, мажордомский жезл, постой за меня на крыльце.

– Честное слово? – не поверил карлик.– Взаправду разрешишь подержать?

Выпроводив Нулишку к еле коптящим фонарям совсем заснувшего вольного дома, гайдук вернулся к заветным кленам.

И было пора, потому что скрипнула дверь нартовской мазанки, и прачкина дочь вышла, неся коромысло и два пустых ведра.

– Давай, Алена, я тебе из колодца воды накручу. Налил ей оба ведра и, не зная, чем дальше занять девушку, вынул из-за пазухи сложенную вчетверо бумагу.

– Вот, Аленка, хочу из гайдуков уходить, ну их!

– Куда же ты пойдешь?

– В циркус.

– Это в певчие, что ли, или в звонари?

– Да не в церковь – в циркус!

– А что это такое?

– По правде, я и сам не шибко знаю... Вчера был у нас актер, приносил уведомление, вот оно. Перечневый лист называется.

Весельчак бережно разгладил бумагу.

– Жаль, я грамоте не учен, а то бы тебе прочел. Там очень складно все описано.

– Давай уж, прочту, – предложила Алена. – Мой отец меня обучил.

Они вышли из-под деревьев, и в свете занимающейся, хоть пока еще и хилой зари можно было различить каждую печатную букву.

– "Уведомление о чудном муже, его же иные вторым Сампсоном называют, бодро прочла Алена самые крупные буквы. Но дальше пошло туго, потому что язык перечневой грамотки был весьма мало понятен. – Фама, хотя любезный читателю, довольное время в Германии летала и много старого и нов. ч о вострубила..."

– Кто это – Фама? прервала она чтение. Весельчак пожал плечами.

– По смыслу, какая нибудъ басурманская богиня, читай дальше.

– "Яко недавно в Лейпцике и Берлине видеть было аще некогда невидаемое..." Ну, тут ясно – немецкие города. Дальше: "...он же имеет прекуриозную компанию... С ним танцевальная мастерица, которой в Европе в прыганье по веревкам подобной еще не нашлось".

– Прыгать по веревкам? – дивилась Алена.– – Мы однажды с матушкой видели па гулянье, на Царицыном лугу. Только там по веревке ходили мужики, а тут– – женщина?

– Читай дальше, главное дальше!

– "Подымает он пушку от двух с половиной тысящ фунтов, тяжелую, одной рукой. Пушку сию, толь долго подняв, в одной руке держи т, пока другою рукою за здравие всех господ смогрителсй рюмку вина не выпьет..."

– Го! – обрадовался Весельчак. – Это я могу!

– "Поднимает он лошадь одною рукою, на которой человек или два сидели б... Наковальню отменной тягостию постановляет себе на грудь и двух кузнецов заставляет молотами бить..." Вот это да! – восхитилась Алена.

– Читай, читай дальше! Там указано, где гот циркус действие производит и какова там от каждого смотрителя плата.

– Вот. "Ежели кто охотники похотят сего видеть, оные имеют плачить за первое место полипу, за другое десять алтын, за последующие – по пять аптын..." У! – разочаровалась Алена. – Где ж я возьму такие деньги?

– А тебе и не надо никуда ходить, – объявил Весельчак. – Я тебе сей же час все это тут покажу!

И он, схватив ее коромысло, принялся им ожесточенно крутить в воздухе так, что Алена еле увернулась. Причем из летящих вокруг него ведер не проливалось ни капли.

– Молодец! – похвалила Алена.

Польщенный Весельчак бросил коромысло, схватил Алену и начал ее крутить над своей головой. Алена старалась вырваться, но производить шум не решалась.

– Ванечка, голубчик, – молила, – отпусти! И поскольку он никак не отпускал, она ударила его по голове жесткой своей пяткой. Весельчак охнул и опустил ее на землю.

– Ты что дерешься?

13

– Так его, так! – закричал вернувшийся карлик Нулишка. – Вот я ему добавлю его же булавой!

– Ой, Вонифатий Яковлич, – обернулся к нему Весельчак. – Нету на тебя угомону! Суди, Алена, в полицию его было запрятали, вот, думали, дух наконец переведем...

– А вот и опять врешь, – карлик показал ему язык. – Я в полиции теперь главным советником служу. Кого хочу, того казню. Ну-ка, господин Весельчак, пожалуйте мне на водочку из ваших карманов копейки две.

– Болтун! – ответил Весельчак. – Вот если еще постоишь за меня на крыльце, пока адмиралтейская пушка не грянет, дам целый пятачок.

– Пятачок! – изумился карлик. – За пятачок постою. И, взяв булаву на плечо, отправился к месту караула. Алена же отошла к колодцу, заплетая кончик косы. Гайдук похаживал около, не зная, как теперь к ней подступиться.

– Что не спишь? – спросил он. – Нартов твой, я видел, отбыл на Сестрорецкий завод, его царица послала проверить, как там мушкеты делаются.

– А ты что не спишь? – ответила Алена.

– У меня сегодня пост особый.

– Какой же?

– Синьора не велела об этом сказывать.

– Фи, значит, никакого у тебя особого поста нет!

– Ладно, ладно, не заманивай. Все равно не расскажу.

– Ах, Ванечка, – изменила тактику Алена, – неужели мне да не расскажешь?

– А ты меня поцелуешь?

– Если пост твой окажется в самом деле важным, я подумаю, поцеловать или нет.

Весельчак еще некоторое время колебался, но свет зари разливался так могуче, так призывно щелкал в роще

соловей, что он не устоял. Наклонившись к самому уху девушки, поведал, что вчера светлейший князь привез в ящике своего экипажа какого-то человека. И тот сидит теперь у них в чулане, а синьора лично велела ему, Весельчаку...

– Э! – разочарованно сказала Алена. – Это и все твои секреты? За это не только не целуют, но и вообще не разговаривают.

И, закинув за спину косу, она приготовилась поднять коромысло с ведрами. Весельчак в отчаянии схватил ее за руку.

– Постой! Не уходи... Я тебе все скажу. Это тот самый корпоал, из вашей из Кунсткамеры...

– Врешь! – вскричала Алена, вырывая у него руку.

– Ей-ей! Хочешь землю есть буду? Врешь! она ударила его в грудь.

– Ей-ей! – божился гайдук.– Да перестань ты драться! Хочешь, я тебе покажу в решеточку, пока все спят? Покажи! потребовала Алена.

– Он там скулит... – сказал Весельчак, видимо заколебавшись.

Тогда Алена, привстав на цыпочки, поцеловала его в подбородок. Охнув от неожиданности, Весельчак приложил ладонь к поцелованному месту и махнул рукой:

– А, чур-перечур! Пошли.

И вот Алена сквозь узкое зарешеченное окошко в двери пытается разглядеть что-нибудь, выразительно шепчет:

– Мак-сим Пет-ро-вич, это я!

А гайдук в великом страхе дергает ее за рукав – горница же хозяйки совсем рядом, под аркой! Но Алене теперь на все страхи наплевать, она пытается раскачать решетку в окошке:

– Мак-сим Пет-ро-вич, отзовитесь!

– Кто это?

– Это я, я, Алена... Грачевская дочь из слободки... Вы меня узнали?

– Это ты... Ой, веревки... Рук не чую... Алена вцепилась в гайдука.

– Открой дверь! Открой тотчас дверь!

– Но у меня ключа нет... Ключ сам светлейший взял!

– Ломай! – приказала Алена. – При эдакой силе? Иначе кому она, хваленая, нужна?

Весельчак в панике хватался за маленькую свою голову, оборачивался к арке, заглядывал через перила, но отделаться от Алены было невозможно.

И, взявшись одной рукой за замочную скобу, а другой – за верхнюю петлю, он качнул, примерился и рванул так, что вынутая дверь осталась в его руках. На весь дом и прогремело и стихло.

Обернувшись к хозяйкиной горнице, Алена и Весельчак убедились, что там все спокойно. Тогда они принялись за Максюту. Нужно было распутать, разрезать, размотать веревки, поднять его, ослабевшего на ноги.

– Боже! – раздался вдруг голос маркизы, и их обоих бросило в жар. Как такое могло случиться? Да это же Максюта, наш Максюта из московских рядов!

14

Нева, непривычно безлюдная, под худосочным светом утра, напоминала литое стекло. Трехэтажные пузатые дворцы, мачты в паутине снастей, недостроенные башни и колокольни с голландскими шпилями – все словно застыло в сумеречном молчании, отразившись в зеркале реки.

Только одна плоская барка скользила посередине, всплески весел не нарушали общей неподвижности и простора. Ее пассажиры сидели почти на самом дне, и издали можно было подумать, что плывет к морю лодка, сорвавшаяся с привязи.

– Быстрее! – упрашивала маркиза. Ее бил озноб, она куталась в шаль. Быстрее, родимые... Что же ты, Цыцурин, выбрал ехать по реке, а по каналу, мимо Адмиралтейства, не проще?

– Не извольте беспокоиться, – заверил Цыцурин. – Раз доверились, терпите.

– Господи! – вздыхала маркиза. Чувствовалось, что она просто не может не говорить. – Разве я думала, разве я хоть чуточку знала, что он может быть здесь? Клянусь чем угодно, я сама видела его мертвым в застенке!

У ее ног Алена растирала ромом запястья Максюты, на которых зверские путы светлейшего князя оставили багровый след. Максюта был мрачен, с некоторым удивлением поглядывал на парижские мушки маркизы, на огромные золотые кольца, болтающиеся у ней в ушах.

А маркиза все спрашивала:

– Как же ты видел меня и не решался подойти? Ведь в Москве мы с тобой говаривали по-простому...

– Служба...

– А что ж ты, как только узнал, что Авдий Лукич жив, что ж ты ко мне тотчас не пришел?

– Был занят... – усмехнулся Максюта.

Несмотря на неожиданную перемену, не верил он этой великолепной барыне, которая и по-нашему лопотала, и похожа была на ту московскую хозяйку давних лет. И Алена разделяла его недоверие, она лишь поглядывала на маркизу, слушая ее бесконечные речи.

А там, в вольном доме, у разломанной двери чулана, она обернулась и увидела ее. И зашлась, закричала, словно полоумная: "Режь, убивай, Горгона ненавистная, вот она я вся перед тобой!" А Максюта только повторял: "Софья Пудовна Канунникова, Софья Пудовна, ваш муж жив..."

Но теперь это все позади. Маркиза перебудила всех в своем доме, добралась до Цыцурина к кому он хаживает на каторгу? Кто у него гам есть, что там можно сделать? И вот они плывут все вместе.

А маркиза все говорит:

– Когда меня взяли в Преображенский приказ, я глупенькая была. Думала: за невинным всегда господь... Пока везли в Санктпетербург, измывались всячески, сулили: это, мол, цветочки, а будут еще и ягодки. Я же, дура, все спрашивала: за что, за что?

Она протягивала бледную руку, и верная Зизанья из-за плеча вкладывала в нее то питье, то платочек. Тут же был и Нулишка (куда ему деться с поста гайдука!), он опахивал синьору веером.

– Наконец привели в застенок, вижу: муж мой, Авдей Лукич, висит, на человека уж не похож... Князь-кесарь Ромодановский, кровавый старик... Лицо у него тряслось от старости и пьянства, а все лютовал! Тот князь-кесарь у меня требует: подтверди, что царевич Алексей Петрович у вас бывал, что вы против государя заговор с ним мастерили! А не то, говорит, видишь? Вторая дыба порожняя стоит, она, говорит, для тебя...

– И вы подтвердили? дерзко спросила Алена.

– Да...

– А бывал у вас царевич?

– Нет...

На барке воцарилось молчание. Каждый думал свою,

одному ему известную думу. Слышались лишь мерные всплески весел, да в высоте крики невских чаек.

Барка уткнулась в причал, и все повалились друг на друга. Это была бревенчатая склизкая стена каторжной тюрьмы.

Весельчак с помощью Максюты подхватил Цыцурина и поднял его в качающейся лодке. Тот разыскал в стене оконце, или бойницу, и подтянулся к нему. Кому-то что-то сказал и сделал знак, чтобы его отпустили обратно. Некоторое время в лодке ждали. Наверху слышалось мерное топанье, слова команды. Шла смена караула.

Наконец в бревенчатой стене у них над головами открылась дверь, опустилась веревочная с перекладинами лестница. Впереди Цыцурин, за ним маркиза, ефиопка, вездесущий Нулишка, последним Максюта поднялись и исчезли в проеме двери. Оставшиеся ждали в лодке.

Внутри оказалась подклеть, тускло освещенная из единственного оконца. Полицейский унтер-офицер ("Полторы Хари!" – вспомнила его прозвище маркиза) шепотом объяснялся с Цыцуриным. Завидев Максюту, он недоуменно покосился на его партикулярный армяк и полицейскую треуголку, но поздоровался с ним за руку. Однако на посулы Цыцурина не соглашался, мотал головой.

Маркиза вторглась в их разговор. "Муж мой... Не виделись много лет... Не пожалею ничего..." Выдернула, покривившись, кольцо с алмазами из уха и засунула его Полторы Хари за обшлаг.

И вот они перешли в другое помещение, обширное, низкое, бревенчатое. Плеск волны слышится откуда-то сверху, значит, само помещение ниже уровня реки. Здесь запах сырости и гнили, терпкая портяночная вонь, из-за чего воздух кажется густым и почему-то пахнет фиалками.

Здесь на низких настилах рядами лежат люди в лохмотьях. Головы, поблескивая глазами, поворачиваются, следя за невиданными людьми, которые проходят посередине. Впереди женщина словно шамаханская царица, за ней другая, черноликая, чистый чертенок! Некоторые даже улыбаются им вослед. Редко звякнет кандальная цепь – каторжане они бывалые, зря мелкозвоны не разбрасывают.

– Эй, Чертова Дюжина! – позвал начальник охраны, подведя маркизу и ее спутников к угловому настилу.

Широкоплечий каторжанин вскочил, вытянувшись перед начальством. Маркиза сперва восхитилась его античным профилем, потом содрогнулась другая половина его лица была изуродована клеймом 13. Это был тот, тот, кто как в страшном сне, привиделся ей тогда в лодке!

И тут она увидела, что и все лица каторжных здесь неестественные, не человеческие, скорее звериные – без ноздрей, без ушей, а многие со страшными клеймами на лице.

– Где у вас тут был старик? – спросил Полторы Хари. – Которого вы еще звали батей?

– Канунников? – ответил Тринадцатый. – Был, был! И не только был, но еще жив благодаря нашему попечению.

И маркиза, несмотря на напряженное ожидание встречи с Авдеем Лукичом, обратила внимание на его независимую менеру речи. "Какой молодец! И как изувечен!"

Тринадцатый говорил:

– Мы же просили, господин унтер-офицер, чтобы старика этого на урок не назначать. Мы за него все сделаем. А давеча утром его опять под козу поставили... Это рогулька такая, – обратился он к маркизе, – на которой носят кирпичи.

– Но, но! – прикрикнул на него толсторожий, видимо, за то, что он заговорил с посторонними. – Знай край, да не падай!

Другой каторжанин, с клеймом 8, молоденький, чернявый, откинул тряпье, закрывавшее голову лежавшего в углу человека. И маркиза увидела Авдея Лукича. Конечно, она ожидала, что он постарел на много лет, конечно, седина, морщины, слезящиеся веки... Но самым для нее ужасным было увидеть печать страданий на этом, казалось бы спокойном, умиротворенном лице.

Тринадцатый вдруг быстро заговорил по-французски:

– Мадам, если только можете... Сделайте все, чтоб его отсюда забрать. Нам с трудом удается его сохранить... Он же болен, стар, таких не щадят!

– Не сметь! – заорал Полторы Хари. – Говорить только по-русски!

– Идите к императрице, к светлейшему князю, – продолжал Тринадцатый. Выкупите его, черт возьми, и это здесь возможно!

Унтер-офицер сделал шаг к нему, занося хлыст, но постеснялся неизвестной особы и Максюты, которого он продолжал считать за своеобразное начальство.

А эта офранцуженная маркиза, вся в модных кудряшках и затейливых юбках, вдруг заломила над головой прекрасные свои руки и повалилась на тряпье, закрывавшее Авдея Лукича.

– Ой, дура я, дура преступная, что ж я сделала с тобой!

И слезы горючие капали на его отчужденный желтый лик.

Глава шестая

ТЕНИ КОРАБЛЕЙ

1

Завершив утреннее омовение, светлейший князь отдал рушник камер-лакеям. Покрасовался перед трюмо, расправляя воротник. Турецкий шлафрок с витым поясом по утрам – это он подсмотрел в божественных Версалях. Это мелочь, но мелочь существенная, из таких мелочей и составляется этикет, который он придумал и сам скрупулезно поддерживает в своем высококняжеском доме.

Светлейший двинулся через анфиладу, камердинеры с поклонами растворяли двери, а следом в строгом порядке двигалась свита – гофмейстеры, то есть устроители двора, герольды, то есть домашние объявители, шенки – буфетчики, а за ними егермейстеры, конюшие, садовники, два живописца и даже один делатель фигурный, то есть скульптор.

В такой процессии и нарочито не торопясь, ибо поспешность есть удел скрытых бездельников, светлейший вышел в угловой покой, откуда через просторные окна виделась солнечная Нева, до самого моря. А на той стороне дворцы, мастерские, павильоны, верфи, целый лес мачт и флагштоков, на которых свежий ветер трепал разноцветные флаги.

И как всегда, он не мог не остановиться в этом покое своего великого дворца и не вспомнить слова Петра: "Кому из вас, братцы мои, хотя бы во сне снилось лет тридцать тому назад, что мы с вами будем здесь у Остзейского моря плотничать и воздвигнем город сей чрезвычайный?.."

И слова сии покойником были произнесены именно в этом месте, когда блистательный Меншиков, генерал-губернатор Санктпетербургский, достроив свой дворец, показывал его царю, у которого как раз все царские жилища смахивали на казармы да на бараки. Но великий Петр не был ни ревнив, ни завистлив. Он восхищался строением Меншикова, как будто это был его собственный дворец!

Зато к другому был ревнив царь Петр. На этом же смотровом месте во дворце он спросил однажды своего любимца, шута Балакирева: "Что говорят о Санктнетербурге?"

А Балакирев отвечал. "Царь-государь! В народе говорят – с одной стороны море, с другой стороны горе. С третьей мох, а с четвертой – ох!"

За что и бит был тот Балакирев царскою тростью.

Меншиков усмехнулся и зашагал далее по штучным паркетам, мимо синих изразцовых печей и зеркальных каминов. А следом, стараясь не шаркать подошвами, устремилась вся свита.

Светлейший, устраивая частенько званые обеды на триста – четыресста персон, терпеть не мог, однако, чтобы кто-либо чужой присутствовал на его семейных трапезах. Поэтому, не входя на фриштык, иже есть завтрак, свита остановилась и раскланялась.

Меншиков вошел в малую столовую, приветливо здороваясь, целуя жену и дочерей. Обращение его в семье было свободное, и потому, как только он сел. начался шумный завтрак.

Будто и не минуло этого месяца разлуки, будто верная Фортуна по-прежнему простирает над Меншиковым свой благодетельный венец!

Расправляя салфетку, светлейший перво-наперво отметил, что рядом со старшей дочерью, красавицей Марией, место оставлено пустым. Торчит клином накрахмаленная салфетка.

Это, конечно, место Сапеги, ее жениха, оставлено пустым, как для покойника. Ну и пусть! Для Александра Даниловича он и есть теперь покойник, горделивый пан Сапега! Не успели слухи расползтись, что светлейшему в Курляндии не повезло, как пан сей мигом в другой лагерь перебежал!

Шут с ним, однако! Фортуна еще выше поднимет блистающий венец, и зятем светлейшего станет внук самого императора. Ежели, конечно, сбудется все, что думалось, что намечалось там, на унылых дорогах Курляндии.

А в остальном ничего не изменилось в дружном семействе Меншиковых. Хозяйка, Дарья Михайловна, разливает чай сама, лакеи только носят блюда. Женщина она болезненная, глаза вечно на мокром месте. Вот и сейчас платок вынимает – разжалобила ее рассказом приживалка, комнатная старушка, о своей сватье, у которой где-то в Симбирской провинции и лохмотишко зело убогой, и свеч не на что выменять, богу поставить... И вслед за носовым платком из ридикюля светлейшей княгини достается серебряный полтинник и жалуется на свечки той симбирской сватье.

Светлейший от возмущения еле ногой не топнул. Подобно царю Петру, он терпеть не мог нищих да убогих, но в семье он привык уважать интересы близких.

Рядом с хозяюшкой ее сестра. Варвара Михайловна, горбунья. Нос у нее ниже подбородка, как говорится в народе – в чужие горшки совать. А глаза быстрые, острые, так всех подряд и нанизывают. С нею также сидит приживалка, явилась благодарить за место фрейлины при великих княжнах. Расписывает полученные там блага: "Ежедневно, матушка, получаем мы кошт полпива по шесть бутылок, а рейнвейну и красного можно брать по охоте..."

Лет двадцать тому назад сестры Арсеньевы – Дарья и Варвара веселушки, выдумщицы, певуньи, были взяты к царевне Наталье Алексеевне в терем. Царевна, любимая сестра царя Петра, сама была спора на всяческие забавы, а при ней тогда состояла и Марта Скавронская, соломенная вдова шведского трубача. Царь туда хаживал, было ему там и семейно и уютно, Алексашка Меншиков, конечно, был и там рядом с ним. Как только лифляндка Марта стала женой государя, а потом и императрицей Екатериной Алексеевной, так и нежная Дашенька Арсеньева сделалась женою царского любимца. Сестра же ее, горбунья, последовала за нею в дом Меншикова, и светлейший по-своему и ее полюбил – за разум министерский, за хитрость ума, коей иному сенатору недоставало.

Берясь за перемену блюд, светлейший приветливо взглянул на свояченицу, он обнаружил, что та на него и смотреть не желает – сердится. Делает вид, что по горло занята обеспечением вновь пожалованной фрейлины.

А сердится она явно за то, что деверь ее не послушался, поехал в Курляндию, а получилось так, как она предрекала, – пустые хлопоты. "Там ведь эта пешка, Анна Иоанновна, – доказывал перед отъездом светлейший. – А все царевны Иоанновны мне еще при покойнике Петре руку целовали". "Погодите, – возражала Варвара Михайловна, – эти Иоанновны вам за сию руку голову оторвут!"

А вот с независимым видом явился старший сын – светлейший князь Александр Александрович. И не подумал извиниться за опоздание к семейному фриштыку. Знает, что ради встречи отец своему любимцу выговор не сделает.

Александр Данилович критически оглядел фигуру сына. Парик, последняя парижская новинка, причесан совсем необычно, на пробор, и коса есть с черною лентой. Мимо какого зеркала ни пройдет – поглядится. За стол уселся в головном уборе, в картузе голубого цвета, а порты у него замшевые, тоже из Парижа.

– Саша, Саша! – закричали ему сестры. – Нам перечни принесли театральные. Глянь: "Тюрьмовый заключенник, или Принц-нелюбодей", аглицкая пиеса. А вот другая – "Доктор принужденный", действо господина де Молиера. Что скажешь – посылать за местами?

2

Кабинет-секретарь, генерал-майор Волков, докладывал текущие бумаги. Амстердамские очки в серебряной оправе поблескивали у него на носу.

– Что копаешься? – подгонял его светлейший. – Давай сначала какие срочнее. Да сними ты эти окуляры, они тебе только мешают!

Убедившись, что секретарь еще не готов к докладу, светлейший выглянул в прихожую и увидел, что скороход, он же камер-герольд, любезничает с горничной. Завидев Меншикова, горничная скрылась, будто провалилась под пол.

– Мишка! – рассердился Меншиков. – Вечно тебя не дозовешься! Валяй-ка к госпоже Варваре Михайловне, пусть она ко мне пожаловать изволит.

Камер-герольд пустился во всю прыть, а Меншикова заинтересовало, куда могла так быстро исчезнуть девица. Он подошел и обнаружил возле конторки скорохода гобелен на стене.

"Так и знал, – установил светлейший, – тут потайной лаз. Уж в какой секретности архитектор мне эти сокровенные ходы делал, а теперь каждая горничная в доме ими пользуется".

– Читай, горе-секретарь! – сказал он Волкову, вернувшись.

"Зело запустело в той Сибири за многими причинами, – докладывал Волков какую-то нуднейшую челобитную. – А наипаче от великих расстояний, от малолюдства, от глупости прежде бывших владетелей..."

"При покойном императоре, – размышлял Меншиков, – многажды говорилось о необходимости изучать богатства Сибири. Однако за всем обилием военных и иных дел того в ход запусти гь lie успели. Разумеем запустить это дело днесь".

– Записывай! – приказал он Волкову, прервав чтение перечня неурядиц. Президенту Академии Санктнетербургской господину Блументросту. Послать извольте в ту страну Сибирь экспедицию из многих академии вашей членов...

Явился камер-герольд, запыхавшийся от усердия, и сообщил, что госпожа свояченица его высококняжеской светлости ответствовали, якобы у господина губернатора и генерал-фельдмаршала к ней, свояченице, дел никаких нет и быть не может.

– Что-о? – сперва разгневался светлейший. Но потом подумал про свояченицу – злится! И послал скорохода с тем же приглашением еще раз.

Теперь Волков стал читать режим обучения малолетнего внука государева Петра Алексеевича.

– "Понеже часы к наукам и забавам перемежаться должны, до десяти часов утра читать им историю, особливо добродетели монархов древних времен; с десяти же часов забавляться игрою в волленшпиль, сиречь летающий мяч..."

"Чудак! – – улыбнулся про себя Меншиков, глядя на лобастое, честное лидо генерал-майора. Неужели он не понимает, что я почти отставлен? Мне ли заниматься регламентом обучения царевича?"

Однако тут ему представилась Фортуна с лавровым венцом, летящая все ввысь и ввысь. И он подумал: царевича того в свои руки крепко забрать. Пусть и живет здесь, в моем доме. Пусть привыкает к моей власти, к моей сестре, к моей дочери, а там, как бог даст...

– Чего у тебя еще? – спросил он.

– Юрнал, или Поденная записка лично вашей высококняжеской светлости, ответил Волков. – Извольте за вчерашний день прочесть записи и заверить их собственноручно.

– Посмотрим; посмотрим, – сказал Меншиков, листая Юрнал. И вдруг закричал, как обжегшийся: – Да ты что, тварь? Ты нарочно это, скотина?

Перепугавшийся Волков пролепетал что-то, снял и уронил очки.

– Ты это пишешь или кто-нибудь из твоих борзописцев? Несправедливое арестование его великокняжеской светлости... Ты что, спятил?

Волков, согнувшись, искал на ковре очки, похоже было, что он просто встал на колени. Меншиков в сердцах запустил Юрнал в камин, который, к счастию, не топился.

– Напишешь так, – командовал Меншиков. – С самого утра прибытие генерал-фельдмаршала и прочая и прочая, обыватели стольного города встречают светлейшего князя огневой потехой и пушечным салютом. Затем светлейший князь прибыл в Летний дворец, резиденцию государыни, где оставался при них неотлучно даже до ужина... Словом, ординарнейший день, ты меня понял, умная башка?

Волков, водрузивший найденные очки, радостно кивал головой.

Снова явился ретивый камер-герольд Госпожа свояченица ответствовала на сей раз, что у нее нет дел к господину губернатору и светлейшему князю... Но просит пожаловать к ней запросто на чашечку чая.

Меншиков чертыхнулся, отослал Волкова с бумагами, а сам прошел на "Варваринскую половину", где обитала его многомудрая свояченица, воспитывавшая его детей.

Горбунья подала ему для целования сразу обе тощие ручки. Не соболезнующе, нет, – твердо смотрела ему в глаза. Усадила за субтильный французский столик, и светлейший тотчас получил от нее ту информацию, которую тщетно ожидал от своих секретарей.

– Двор случившимся обескуражен. Двор не может понять, как это непостижимый люк Кушимен (она применяла ту же версальскую анаграмму) после всего происшедшего может позволить себе разъезжать по своим частным делам, вместо того чтобы кинуться к императрице, грозить умолять, доказывать...

Меншиков удовлетворенно откинулся на спинку стульчика. Вынул из-за обшлага пресловутый указ об аресте.

Варвара Михайловна прищурилась, отставила чашечку, взяла свиток, поднесла к самым глазам, долго изучала подпись.

– Да, это она сама, – наконец сказала горбунья. Сомненья нет.

– Но почему же, почему? Неужели она не понимает, что без меня...

– В том вся беда, милый Алексаша, – Варвара Михайловна погладила рукав светлейшего деверя, – она отлично понимает, что вы-то без нее вполне можете обойтись!

Пили чай, хрустели обсахаренным печеньем. Светлейший поднялся, ловя пальцы свояченицы, преданно их целуя.

– Не гневайтесь, голубушка, за Курляндию... Одно я там понял – давить их всех надо, давить! Ежели б не наказ царицы, я бы их всех там передавил во главе с этой надолбой Анной Иоанновной.

– Давить-то ее надо... Но, Алексаша, еще нужнее другое...

– Знаю, знаю, что вы скажете. Обворожить, обаять!

– Между прочим, – сказала горбунья, уже проводив светлейшего до двери, – в настоящий момент портомоя, а с ней и вся златотканая свора садятся в лодки у Летнего сада. И знаете зачем? Едут навестить драгоценнейшего светлейшего, узреть воочию, не болен ли он, не смертельно ли разгневан... Но не заноситесь, дюк Кушимен, не заноситесь!

В дверь кто-то поскребся, и горбунья крикнула с раздражением:

– Что там? Я же заказала меня беспокоить! Однако вышла и вернулась, недоуменно пожимая плечами.

– Это вас, сударь. Какая-то, говорят, дама, якобы маркиза, с нею карлик и какой-то мужик в полицейской треуголке. Ждут вас внизу. Что-нибудь серьезное?

3

Государыня, обняв за плечи светлейшую княгиню, дорогую подругу юности, неторопливо продвигалась с нею в глубь меншиковских покоев. Говорили без умолку о здоровье (которого, увы, нет!), о погоде (которая не радует), о детях (которые не слушаются).

О чем угодно говорили, словно встретились после многолетней разлуки. Не говорили лишь, не касались того, что произошло давеча на ямской заставе. И сам светлейший этого не трогал, рассуждал только о плачевном положении, которое сложилось в Курляндии.

По знаку Меншикова генерал-майор Волков подал проект регламента обучения и воспитания великого князя Петра Алексеевича, и светлейший высказал свои соображения.