Текст книги "Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года"

Автор книги: Александр Говоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Левенвольд, наворчавшись, вновь исчез в анфиладах, а братья вернулись к разговору.

– Тс-с! Слышишь, какое здесь эхо? – сказал Сербан. С первого этажа доносилось, как Левенвольд распекал там караульных.

– А плевал я на твоего Красавчика! Подумаешь, пост государственной важности! Стережем невесту царицыного карлика!

– Тс-с! Ну, Сербан же! Левенвольд опять идет сюда. И правда послышались вкрадчивые шажки обер-гофмейстера.

– А вы знаете, князь, – крутился он вокруг усатого Сербана. – Я ведь теперь тоже граф. Мне вручена императорская грамота.

– Поздравляю.

– Нет, нет, я серьезно. Вы думаете, я шучу?

– И я говорю серьезно – поздравляю.

– Как же теперь, например, вы станете нас титуловать? Ваше сиятельство или ваша светлость?

– Просто граф. Вы меня зовите просто князь, а я вас просто граф. Так заведено среди благородных персон.

– Ах, нет! Мне кажется, что вы все равно должны именовать меня – ваше сиятельство. Ведь у меня должность выше.

– Знаете, граф, – сказал Сербан, не скрывая раздражения, – вы сами нарушаете устав воинский. С часовым разговаривать не положено.

Левенвольд удалился, напевая по-немецки про рыбака и пастушку. Послышались мерные удары больших часов.

– Что ж теперь, новоиспеченный граф крадучись нас станет испытывать? спросил Сербан, прислушиваясь. – Чьи-то шаги... Антиох, слышишь?

– Стой, кто идет? – закричали они, щелкая курками. Эхо прокатилось по темным залам и переходам и отдалось внизу слабым вскриком.

Братья выскочили в соседний коридор и, увидев там двух человек, прижали их к стене дулами мушкетов.

– Ваша светлость, князь Сербан! – сказал один из них знакомым голосом. – Я влез на дерево и увидел вас тут...

– Максюта! – узнали его Кантемиры. – Ты разжалован? Почему на тебе партикулярное платье?

За спиной Максюты не переставал кланяться бодрый старичок с хохолком на макушке.

– Ваша светлость! – с отчаянием сказал Максюта. – Только на вас вся надежда... Вы ведь когда-то обещали мне помощь. Ваша светлость, здесь заперта одна девушка...

– Его невеста, – указал па Максюту старичок.

– Левенвольд идет! – братья Кантемиры бросились к своим постам. Максюта же и старик Ерофеич, быстро оценив обстановку, скрылись за массивными пьедесталами Зимы и Весны.

– Что случилось? – спросил Левенвольд, желая пройти в дверь, которую Сербан загородил мушкетом. – Кто-то кричал?

– Пароль! – потребовал Сербан. – И отзыв!

– Майн готт! Вы с ума сошли, князь! Ведь это же я, обер-гофмейстер.

Но Сербан был неумолим – отныне он желает точно исполнять устав, которым ранее, увы, манкировал! Левенвольд понял: высокородные князья шутят, при дворе любили разыгрывать красавчика Левенвольда. И он удалился с независимым видом, мурлыкая про свою пастушку.

Четверо опять сошлись у фонаря в коридоре.

– Ах это та несчастная, – сказал Сербан,– которая весь день билась и кричала.

– Сейчас вроде бы уснула... – прислушивался Антиох. Все обдумывали положение. – Дверь, за которой находится она, – вот здесь. Да ключ-то у Левенвольда, в кармашке его кафтана!

Взломать? Но это, во-первых, шум, во-вторых, для часовых, то есть для братьев Кантемиров, неминуемый военный суд.

Ерофеич сказал, что они из сада предполагали по карнизам добраться до балкончика.

– Балкончик заперт изнутри, – ответил Сербан. – Вот ежели б она, ваша невеста, была заранее предупреждена...

Оставалось ждать, когда явится всемилостивейший случай.

11

Послышалось чирканье фаянса по мрамору пола, натужное кряхтенье и плеск воды.

Сербан выглянул в соседний зал и увидел освещенную свечой дверь в дежурную комнатку для камергеров и фрейлин. Там плескался бессонный страж Левенвольд, а роскошный его кафтан висел в зале на одном из бронзовых стоячих канделябров.

Преображении и их ночные гости в волнении смотрели на эту сцену из дверей Зала Флоры.

– Вот у нас было в драгунском полку... – начал доблестный трепальщик пеньки.

– Ерофеич! – остановил его Максюта. – Да придумай же что-нибудь, друг ситный!

– Эх, где наша не пропадала! – Ерофеич стукнул босою пяткой, словно застоявшийся конь. – Разве вам не известно, судари, что Сонька Золотая Ручка – это тоже я?

Он не прокрался, а спокойно прошел в соседний зал к висящему на канделябре кафтану. Пошарил в одном кармане, затем в другом, нашел большой резной ключ и с торжеством показал его Сербану.

Левенвольд в дежурной комнатке продолжал плескаться и напевать свою однообразную песенку.

– Кто-то внизу стоит у клумбы с виолами! – Антиох дернул за рукав Максюту. И показал за окно, где наступающий рассвет уже позволял различать фигуры.

– Это бывший студент Миллер. Видите, ваша светлость, увидев меня, он поднял руку. Это означает – все спокойно.

Тем временем Сербан и Ерофеич заботились о том, чтобы отомкнуть дверь без шума. Ключ все-таки лязгнул, но плеск воды и пенье Левенвольда не прекратились. Максюте надлежало войти первым. Все в нем было напряжено и готово к встрече с любыми неожиданностями.

Как только открылась дверь, Алена вскочила с диванчика, загораживаясь руками. Максюта кинулся зажать ей рот. Алена билась, больно ударяя локтями, она была сильная и отчаянная.

– Это я, Алена! шептал ей в самое ухо, под теплые волосы, Максим. – Не бойся, я пришел за тобою.

– Максим Петрович! – выдохнула она, поняв все сразу. – Сплю я, что ли? Вы не сомневайтесь во мне!

Она раскинула руки, как в песне поется, – словно крылья лебедушка. И обняла его, и заплакала, хоть мать, бывало, говорила: из этой Алены-гулены слезы колом не выбьешь.

– Вы с ума сошли! – подбежал Сербан. – Левенвольд уже руки вытирает!

Ерофеич щелкнул ключом, когда обер-гофмейстер, попрыскав себя лавандой, вышел из дежурной комнатки, аккуратно погасив свечу. Он направился к Залу Флоры, где в двери стоял Сербан, по-ефрейторски отставив мушкет.

– Все ли в порядке, князь?

– Сделайте милость, граф, – в тон ему ответил Сербан. – Не угодно ли осмотреть?

Левенвольд, не уставая мурлыкать свой мотивчик, вошел, подергал ручку двери, где раньше была Алена.

– Изволите отворить? – спросил Сербан.

– Да, ежели только и вы со мной туда войдете.

– Мне не положено по уставу, – с большим сожалением ответил Сербан.

– Один я туда не пойду, – заявил Левенвольд.

– И правильно сделаете, граф, – ответил Сербан и, понизив голос, сообщил: – Слыхать, сия карлова невеста одному принцу весь сиятельный лик зело располосовала!

Левенвольд повернулся от двери, принялся зевать.

– А, куда она отсюда денется! Через каждые сорок шагов часовые... Поспать бы, да меня государыня лично просила. А ваша, князь, лямка когда кончается?

– Сменимся, как только пушка пробьет рассвет. Еще полчасика, наверное. Нас заступят меншиковские ингерманландцы.

– Счастливцы! – Левенвольд потягивался и зевал. – А мне тут еще трубить и трубить. Часов в семь явится свадебная прислуга – банщицы, завивалыцицы, портнихи.

Левенвольд стоял спиной к статуе Зимы, покоившейся среди мраморных рогов изобилия. Из-за статуи показалась рука и положила ему в карман ключ. Он еле звякнул о лежавшие там монеты. Левенвольд прислушался, но не нашел ничего подозрительного. Оба преображенца браво застыли на своих постах.

– Прощайте, князь, – сказал Левенвольд Сербану.

– Прощайте, граф. Счастливо вам отдежурить. И Левенвольд двинулся по анфиладе. Обнаружив лакея, дремавшего на кушетке, принялся его распекать...

– Ну, сударь, ты и правда Сонька Золотая Ручка! – сказал Сербан Ерофеичу.

12

Они бежали к Неве по откосу, сквозь заросли бузины. Величественная заря заливала полнеба. Ерофеич поспевал, ежась от росы, и так они бежали Максюта впереди, крепко ведя за руку Алену.

Остановились передохнуть. Ерофеич хрипел и откашливался. Сверху от далекого уже дворца слышался ефрейторский рожок в ритме Преображенского марша. Там шла смена караула.

– А Левенвольд? – вдруг спросил Максюта. – Что теперь будет с ним?

– А! – засмеялся Ерофеич и сплюнул в крапиву.

Нашел, о ком печалиться. Почешет, кому надо, пятки, и делу конец. Давайте, чада, быстрей!

В зарослях ивняка замаскирована была лодка, а в ней сидела прачка, вдова Грачева, ни жива ни мертва. Завидев Алену, она выскочила, вцепилась в нее:

– Ой, болезная моя доченька!..

– Кончай голосить! – дернул ее Ерофеич. – Время, время!

– Да что ж ты, ирод, матери и повыть не даешь! – Вдова сунула дочери узелок с платьем, новенькие коты и лукошко с едой. Крестила то ее, то Максюту, рот себе платком закрывала из опасения снова завыть.

– Поцелуемся, брат, – сказал Ерофеич Максюте. – Может, когда и свидимся. Вот в одной лейбгвардейской роте поручик был... Ну, ладно, сейчас не к месту, бог даст, когда-нибудь расскажу – куриозный был случай... Ты же, Максим, товарищей ищи, товарищей, – один пропадешь! Живите, дети, счастливо, что бы ни было – совет вам и любовь!

Он обтер слезу и полез в кисет за понюшкой. Вдова встревожилась: раскузюкался, старая мельница, сам кричит – время, время! Уже совсем светло.

Максюта молча обнимал Алену, которая уткнулась ему в грудь, все еще не веря своему счастью.

Ерофеич напутствовал:

– Плывите по Фонтанке до Сенного рынка. В сторожке там смотритель, скажите только одно: помнишь ли однополчанина своего, Ерофеича?

– Ты что, дурень! – напустилась Грачиха. – У Аничкова моста на болоте паспорта проверяют. Вы, ребята, идите вверх, до Ижоры. Там такие дебри! И живут там вольные люди, никого не признают!

Сверху на откосе слышался какой-то шум – не то музыка, не то пение. Максюта спрыгнул в лодку, принял Алену, разобрал весла.

В кустах послышался треск, все насторожились. Но это оказался бывший студент Миллер, мокрый от росы, а очки держал в руке, боялся уронить. Он сообщил: смена караула прошла без происшествий, а шум наверху – от множества идущих на свадьбу чинов. Надо плыть.

Миллер протянул Максюте цветок ромашки.

– Возьми на память, эйн гуте менш Макзюта, бодрый тшеловьек. Ничего нет у меня дорогого подарить.

Эта ромашка – это и есть эйн штейн дес вейсенс филозофски камь-ень!

– Прощай, Федя, милый наш ромашка! – ответил Максюта, готовый оттолкнуться веслом. – Дай бог тебе у нас счастья!

– Мы его побережем! – заверил Ерофеич. – Человек он чужестранный, и родни у него никого нет.

Вдруг Максюта притянул лодку обратно и поманил Миллера.

– А как те? – он махнул в сторону Васильевского острова, новой Кунсткамеры. – Удалось ли им?

Но Миллер пожал плечами, он ничего не знал.

А наверху, по дороге на Смоляной буян, шли с развеселыми песнями плясуньи, и гусляры, и балалаечники. Несли блюда лубочные, уборы рогожные, клетки с диковинными птицами. Шла на цепочке голенастая птица строфокамил подарок царицы новобрачным. С высоты своей голой шеи надменно взирала та птица на чудо-юдо – Санктпетербург.

Шествовали попарно карлы и карлицы из всех знатнейших домов, разодетые в пух и прах, недовольные, что подняли в такую рань. Шли песельники в малиновых рубахах, свистали так, что в ушах ломило. Орали во всю мочь, надеясь на щедрое царицыно даяние: "Ай дуду, ай дуду, сидит ворон на дубу. Сидит ворон на дубу, дует в медную трубу!"

Федя следил за лодкой, пока она не исчезла за поворотом, в слепящем отблеске солнца. Тогда он присел па камень, опустил ладони в прохладную воду. Нева огромная, словно гора воды, под утренним ветерком катила барашки. И Федя Миллер сказал сам себе:

– Течет река времени, суперфлюсс, кто скажет, зачем она течет?

Конец