Текст книги "Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года"

Автор книги: Александр Говоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Но видать, не все перипетии дня, которые ей суждено было пережить, она испытала. Подняв глаза на запертую дверь, возле которой она сидела, она увидела там вычурную надпись: "Губернская контора по кабальным и долговым записям. Продажа людей".

Сердце зашлось, чуть не задохнулась. Батюшки-светы, да разве есть на свете такие адские учреждения?

Есть, конечно, как им не быть, люди-то продаются. Ее же высокородный барин, лейб-гвардии сержант Холявин, взял же на нее крепостную запись... В какой конторе? Наверное, в этой же конторе и взял.

Она вскочила и тут увидела вдали за зелеными купами рощи знакомый шпиль немецкой кирки и даже звон часов услышала. Там, за рощей. Канатная слободка! Там светелка, в которой, может быть, сидит себе, посиживает корпорал Максим Петрович, ее надежда, ее беда.

7

Встав на завалинку, сквозь бутылочное стекло в переплете окна Алена словно увидела целительный сон. Там Максим Петрович, живой и невредимый, обсуждал что-то с очкастым студентом Миллером и стелил себе койку.

Алена соскочила с завалинки, взялась за виски. Ведь живой, ведь невредимый! Голуби слетелись, ожидая подачки, но сейчас было не до них.

И до смерти захотелось увидеть еще раз живого-невредимого Максима-свет Петровича! Вскочила на завалинку, вновь увидела, как Максим-свет Петрович, что-то провозглашая, поднял руку, а немец от волнения даже снял очки. В светлице у них на неприбранном столе стоял солдатский котелок, валялись корки. Алена бы тотчас вымыла все начисто, да и вообще прислуживала бы как последняя раба.

Но тут ее обнаружила вдова Грачева:

– А, Алена-гулена, сказывай, где была? – стащила за подол и погнала домой.

Вдова даже всплакнула от переживаний.

– Так ты, говоришь, у Нартова была, квартиру его прибирала? Да ведь я ж тебе толковала сто раз, чтобы ты к нему без меня не ходила. Он мужик-то одинокий, что люди скажут! Копеечку получила? Вот тебе будет однажды копеечка, если еще по завалинкам лазить станешь, к молодцам в окна подглядывать!

"Ну, разгуделась! – досадовала Алена. – У самой-то небось и любови не было никакой. Высватали да обженили".

Когда первый восторг по поводу того, что Максим-свет Петрович жив-невредим улегся, одна мысль Алену уколола. Ведь он же обещал вернуться к ней после вольно-то дома. "Жди!" – так и сказал...

– Вон и другой наш гуляльщик катит! – выглянула мать в окошко. И кинулась встречать, приговаривая: – Пожалуйте, батюшка наш Евмолпий Александрович, в светличке у вас все прибрано...

На кантемировских дрожках с флегматичным Камарашем прибыл лейб-гвардии сержант Холявин, пальцами придерживая прорехи на своей великолепной рубахе голландского полотна. Напевая нечто модное про Купидона и его стрелы, лейб-гвардии сержант отдавал-распоряжения:

– Воды для бритья... Постель не раскладывать, я вернусь утром... Кафтан почистить партикулярный, да побыстрей!

Кантемировы дроги его ожидали, пока он священнодействовал перед зеркальцем, не переставая напевать:

– "Но сердцем утомленны, любовию плененны..." Перебирая свой гардероб, долго ругался, потом вызвал вдову Грачеву:

– Возьми-ка, мать, мою рубаху, видишь, как один вышибала ее располосовал! Но и ему досталось, будь спокойна, кровь я ему пустил.

Вдова горестно качала головой, разглядывая боевые прорехи.

– Вот что... – сказал просительно Холявин. – Ты не дашь ли мне на сегодня какую-нибудь рубаху из обывательских, что ты берешь в стирку? Никола свидетель, ей-ей, верну в полном бережении!

Грачиха стала божиться, что как раз ни одной мужской рубахи в стирке у нее нет.

– Или продай – упрашивал Холявин. – Отдам из родительской присылки.

"Зачем вы, матушка, обманываете? – хотелось сказать Алене. – Вчера же закупили дюжину отменных рубах, на случай, кто из господ пожелает!" Хоть барин ее был ирод, ритатуй безудальный, но тут она ему сочувствовала: как быть ему без рубахи, ежели он едет, скажем, на танцы?

Чтобы не слышать фальшивых причитаний матери, она ушла к себе в дом, за печку. Устала ведь хуже последней жницы!

Там, за печкой, имелся у нее выбеленный известкой уголок – завесь с цветочками, постель с шестью думочками. Над постелью раскрашенная картинка – едет молодец в треуголочке, усы закручены, в руке сабелька, а кафтанчик васильковый, точно как у Максима-свет Петровича!

А на господской половине лейб-гвардии сержант скреб себя в затылке Грачиха его убедила, что рубахи нет и достать неоткуда.

Тогда распахнулась дверь, и в сени вышел корпорал Тузов, неся за плечики отменную рубаху тонкого тканья и с пышным жабо.

– Берите, господин кавалер, пользуйтесь. Это, правда, не голландская, а бранденбургская, немочка одна шила, когда мы возвращались в Санктпетербург. Думалось. на балы едем да на машкерады! Не побрезгуйте, господин кавалер.

Холявин рубаху принял с некоторым недоумением. Быстро экипировался и укатил в город.

Алена же за печкой никак не могла смежить глаз среди своих картинок и думочек.

– На что я ему, слободская простушка?.. У него вон. оказывается, и заграничные дамы в знакомствах бывали!

А тут еще ей вспомнилось, как сказал жестоко генерал-полицеймейстер: "А может, та Сонька полюбила его?"

Лежать стало невмоготу, как в раскаленной топке. Вспомнились глаза этой дьяволицы -страх смертный, выразить нельзя!

Встала, вышла в подклеть, что вела на конюшню. Там звякала цепь у бадьи с золой, пахло конским потом. Максим Петрович чистил своего конька, разговаривал с ним ласково, будто что и не скотина. С Аленой, например, он говорил отрывисто, строго.

Она не выдержала, спустилась, встала в круг света от подвешенной караульной лампы.

Здравствуйте, милостивый государь Максим Петрович! – По своему обычаю ода поклонилась, достав рукой до пода, и коса ее упала со спины. Нашелся ли ваш этот самый заморский камень?

Сказала, а сама сердцем зашлась от дерзосги. Но Максюта и не смотрел в ее сторону. Охаживал щеткой хребет Савраски, приговаривал: "Балуй, балуй!" Наконец шлепнул по мокрому крупу лошади и повернулся к Алене.

Ты что же, юница беспорочная, меня туда что посылала?

– А что? – вздохнула Алена, вся подавшись к Максюте.

– А то! – он вновь принялся обрабатывать конский бок. – Еле ушел, одному богу известно как...

– Как? – прошептала Алена.

– Сошел вниз Цыцурин, их главный коновод, велел отпустить. Они его больше своей атаманши боятся. Даже ругал их за меня.

– Да я же вам совсем по-иному предлагала... Да я бы сама к ним пошла... Да вы не сомневайтесь, Максим Петрович!

– "Не сомневайтесь, не сомневайтесь"! – Он взял лохань с мыльной водой и опустил туда щетку. – Вот тебе и не сомневайтесь! Да и господа меня обманули. Наобещали всего, а как в картишки завелись, все на свете позабыли.

– Кто? – встрепенулась Алена. – И мой барин?

– Неважно теперь кто. Важно, что диковинки этой, этого камешка, в их вертепе нет.

– Как нет? Почему вы так думаете?

– А послушай, если только поймешь. Я там разговоры многие слыхал, выводы свои делал. Сонькины молодцы, они. конечно, тати явные, дело не в том. Но им суммы нужны, понимаешь, суммы! В гульденах, в ефимках, в рублях, в чем угодно, но суммы! А эта трансцендентальная субстанция, как выражается наш Федя Миллер, эта приманка мудрецов, для них-то она ничуть не приманка.

– Но он же, камень тот, золото наделает сколько хоть!

Максим усмехнулся и ничего не ответил. Шипел фитиль в караульной лампе. Савраска постукивал копытом.

– Дело, однако, не в том...

Максим наклонился, обмывая щетку. Алена молитвенно на него смотрела.

– Знаешь, кого я там неожиданно встретил?

– Кого, кого?

– Да нет, пожалуй... Стоит ли тебе это знать?

– Миленький Максим Петрович! – трепетала Алена.

Ну, слушай. Дело в том, что эта, как ты ее называешь, Сонька...

– Сонька! – У Алены все померкло в глазах.

– Да, Сонька, а по паспорту она заморская маркиза...

– Мать пречестная, заступница!

– Да что с тобою? Выпей, вон в ковшике ключевая вода.

– Ничего, ничего... Сказывайте!

– Эта маркиза... Да я ж ее знаю давным-давно! В это время с улицы послышался голос рассыльного из Кунсткамеры:

– Господин унтер-офицер тута! Максим Петрович? И ответ вдовы Грачевой:

– Тута, тута. Коника-с обихаживают своего. А ты, горластый, потише не можешь? Ишь, иерихонская труба! Доченька моя только-только прикорнула...

Несмотря на такое предупреждение, рассыльный набрал воздуха и повторил:

Гос-по-дина унтер-офицера кор-по-рала! К его превосходительству господину библиотекариусу требуют! Там полицейский генерал прибыл уй-уй-уй!

8

– О нет, экселенц! Осмелюсь быть с вами несогласным.

Шумахер особой изысканностью оборотов хотел показать свою полнейшую независимость от всесильного бога полиции.

– Токарь, хотя бы и царский токарь, есть всего-навсего токарь. А потому, господин генерал-полицеймейстер, ваше высокопревосходительство, и ведать ему надлежит делами токарными, а отнюдь не наукой.

Девиер рассматривал баночки с какими-то существами в перламутровом спирту. Услышав слова Шумахера, он сдвинул эти баночки на другой конец стола.

– Надо ли вас понимать иносказательно, господин библиотекариус, то есть и полиция не должна совать свой нос в дела науки?

– О-о! – всполошился Шумахер. – Не так, не так! Полиция и наука – о-о!

– Государыня опечалена вашими распрями с господином Нартовым, который хотя и токарь, но доверенное лицо при императорской фамилии.

– Вот, извольте взглянуть, экселенц! – Шумахер проворно достал и развернул какой-то свиток. – Списочек, который составил сей лейб-токарь... Государыня ему изволила поручить. Это все элевы, сиречь ученики будущей гимназии санктпетербургской.

Сняв очки, он прошелся по списку и нашел необходимое.

– Вот, пожалуйте... "Сын адмиралтейского плотника". Далее читаем, под номером четырнадцатым, – "сын дворцового кузнеца". Здесь еще хуже – "сын господского человека", а вот – "крестьянин князя Меншикова". Крестьянин!

– Вы забываете, господин Шумахер, – улыбнулся Девиер и полез за неизменной табакерочкой. – Я, например, бывший юнга, сирота, беженец, а сами вы? А вдруг сын плотника или крестьянин окажется способнее, чем все российское дворянство?

– Вы шутите! – вскричал Шумахер. – А вот взгляните, экселенц, что он пишет в проекте устава? "Учеников школы той отнюдь чтоб не драли и за уши не таскали, а токмо по постановлению педагогического совета за исключительные бы поступки розгою..." Да он же в педагогике прямой неук, этот ваш Нартов!

– Однако покойный император сего токаря неуком не признавал и многие дела наиважнейшие доверял. И ныне царствующая императрица...

– Покойный император, царство ему небесное, с сим токарем каждый день точил и привык к нему, как к своему человеку. Привыкаем же мы к своим лакеям, кучерам, но это не должно означать, что мы им дела государственные поручать станем. Он же сам, Нартов, рассказывал, что и горшки подавать малолетным принцессам ему доводилось!

– Ну-ну, господин библиотекариус, вы забываетесь! – Девиер захлопнул крышку черепаховой табакерки.

Шумахер понял, что зарвался, и в расстройстве чувств принялся пальцем накручивать локоны своего парика.

– А правда ли, – спросил Девиер, – вы заставляли иноземцев, выписанных сюда в качестве студентов, дрова пилить на вашей собственной усадьбе?

– Ложь, ложь! – поперхнулся Шумахер. – О, все это клевета!

– Ладно! – Девиер положил на стол тяжелую ладонь. – Я пришел не для того, чтобы разбираться в ваших распрях с господином Нартовым и иными. И о русских тоже советую поосторожнее, вы едите русский хлеб и русское золото получаете за службу, и немалое. Скажите лучше, что есть философский камень?

– Философский камень? – задумчиво отозвался Шумахер, а сам лихорадочно думал: кто донес, что донес?

– Не буду затруднять вас догадками, – сказал Девиер. – Меня интересует тот философский камень, который пропал у вас в Кунсткамере.

– Это все Тузов! – вскричал Шумахер, очки его блестели. – Это такой ворюга! Скажу вам, экселенц, вино, которое по царскому указу выдается посетителям, угощения ради, он его расхитил! На прошлой неделе пропала большая морская звезда...

– Постойте, разберемся, – прервал его Девиер. – Я только что допрашивал Тузова. Он весьма логично ответствует: первым о пропаже камня должен был заявить в полицию владелец, следующим – вы как куратор Кунсткамеры. А его, Тузова, будто бы вы честным словом обязали в течение семи дней о пропаже молчать... Как это понимать?

Шумахер говорил беспрерывно, но речь его состояла из потока латинских, немецких и русских цитат и выражений. Девиер, умевший объясняться на языке всех игорных домов Старого и Нового Света, ничего понять не мог.

– Давайте по порядку, вновь остановил его Девиер.– Да вы садитесь, Иван Данилович, что вы на ногах да на ногах! Я же не расследовать дела Кунсткамеры пришел, меня заботит другое.

Генерал-полицеймейстер, когда хотел, мог расположить к себе любого человека.

– Скажите, ученейший Иван Данилович, скажите мне без утайки, что есть сей философский камень, каковы его таинственные свойства?

Шумахер принялся рассказывать на сей раз весьма внятно, а Девиер, занявшийся вновь своей табакерочкой, отмечал при упоминании каждого из трансцендентных достоинств камня:

– Возвращает молодость старикам? Так-так! Власть земную возвышает? Преотлично!

Но Шумахер закончил рассказ сообщением, что он не полномочен всех тайн сего камня раскрывать, и поклонился в сторону Девиера.

А кто же полномочен?

– Академический капитул! Сиречь ученое собрание академикусов!

– Так-так. А в прошлом году, когда вы, преученейший библиотекариус, привозили из Европы пресловутый перпетуй-мобиль, то бишь вечный двигатель, вы, помнится, капитул не собирали?

Шумахер склонил голову в гнедом своем пышном парике.

– Хорошо. Тогда такой вопрос: кто же владелец сего таинственного камня?

Шумахер приободрился, потому что из раскрытого окна стали доноситься соблазнительные запахи кухни. Он рассказал, что не далее как вчера в Кунсткамеру был доставлен чудеснейший монстр – диковинка природы, рыба-сазан куриознейший, а длиною в осьмнадцать вершков!

Он распростер руки елико возможно.

– Как раз сегодня сазан сей зажарен, и академический капитул просит господина генерал-полицеймейстера оказать честь. Присутствовать и принять участие в дегустации, в ученом апробировании физиологической плоти рыбы сей...

– Так кто же, скажите мне, владелец того философского камня? терпеливо повторил вопрос Девиер.

Шумахер достал с верхней полки лейденскую банку и стал живописно повествовать о совершенно необычайных свойствах недавно открытого электричества, которые удивительно напоминают...

– Морра фуэнтес! – прорычал Девиер. – Кто у вас такой есть Рафалович?

Библиотекариус будто споткнулся на всем скаку.

– Да, да, – подтвердил Девиер, потряхивая табакерочкой. – Кто у вас такой Рафалович?

И сладкое лицо библиотекариуса озарилось новым приступом вдохновения. О, Рафалович! Это ученейший муж, вир эрудиссимус! Это исключительный знаток черной и белой магии! Вся Сорбонна не хотела его отпускать в Россию. Одних взяток пришлось раздать сорок тысяч червонцев.

– Про взятки бы молчали в присутствии чина полиции! – мрачно сказал Девиер. – Граф Бруччи де Рафалович? Чей у него графский титул? Цесарского двора? Многовато в Санктпетербурге развелось графов и маркиз различных, придется полиции ими заняться.

9

– Вот видите? – смеялся генерал-полицеймейстер. – Ни на один мой вопрос вы, господин библиотекариус, по существу не смогли ответить... А еще ученейший муж, говорят, вы тут только и занимаетесь, что друг другу экзамены устраиваете.

Девиер обратился к табачку а ля виолетт, а несчастный Шумахер страдал, словно куриознейший сазан на сковороде, потому что никак не мог в конце концов понять, что от него нужно всесильному богу полиции.

– А вот я задам вам еще один вопрос, – сказал генерал-полицеймейстер, насладившись понюшкой. – Уж если вы и на него не ответите, значит, экзамен не выдержан. Итак...

Он многозначительно покосился на вытянувшегося в струнку господина библиотекариуса.

– Кто у вас тут карлик есть такой? Что он у вас тут делает?

Вот те на! Если б Шумахер умел чесать себя в затылке, он бы немедленно сделал это. Да ведь Девиер чуть не каждый праздник встречает этого карлика при дворе, куда тот бегает к царице за подачками. Тут что-то неспроста!

И он поведал, как покойный Петр Алексеевич закупил за границей всяческие редкости – инструмент математический и навигацкий, сосуды химические, медицинские препараты, картины, книги, медали и прочая и прочая. Возвратясь в державу свою, государь указал, что где родятся уроды всякие, человеческие или скотские, отнюдь не выбрасывать их, а помещать в банки со спиртом и с бережением доставлять в Санктпетербург, надеясь на вознаграждение немалое. Поскольку же невежественные люди боялись уродств, полагая их кознями диавольскими, царский указ разъяснял, что сии козни противу естества и им быть невозможно, ибо у диавола ни над каким созданием власти нет...

– Видите, – прервал его Девиер, – указ царский вам объявляет, что ничего противу естества в природе нет, а вы носитесь со своей магией, белой и черной! Однако вы опять далеко хватили, герр Шумахер. Отвечайте, чем занимается у вас карлик и кто за его поведение отвечает?

Шумахер прижал руки к груди, как бы умоляя не прерывать, и продолжал:

– В указах тех предписывалось также, чтобы какие уроды и люди монструозные явятся, живыми их ко государевому двору доставлять. И многие монстры живьем проживали в Кунсткамере на казенном счету. Теперь живет карла Осипов, прозываемый Нулишкой. Рожден он от придворного шута, а науке пожалован покойной царевной Наталией Алексеевной, которая разных уродцев всячески оберегала...

Девиер окончательно убедился, что Шумахер, подобно его высоким покровителям – лейб-медику Блументросту и вице-канцлеру Остерману, владеет искусством наводить тень на плетень, и встал.

– К вопросам сиим советую вам приготовляться получше. А то, говорят, на придворной цирюльне есть вакантное место. Там тоже наука – что кровь пускать, что пиявки ставить или шею намыливать. А общество какое? И графы, и герцоги, один даже светлейший князь имеется. А вопросы? Только самые простые задаются: "Не беспокоит ли?" Или: "Не угодно ли водицей спрыснуть?"

И ушел, оставив Шумахера в полном расстройстве, – весь Санктпетербург знал, что генерал-полицеймейстер человек двусмысленный и к государыне без доклада входит. Да к тому же, надевая свою черную епанчу, он объявить соизволил:

– Ея императорское величество сего дня поутру изволила путь восприять из Стрельны в свой богохранимый град Санктпетербург.

Как тут его понимать?

А выйдя из Кикиных палат, с высокого крыльца генерал-полицеймейстер увидел напротив, на слободке, завалинку Грачихиного дома, которая дружно грызла тыквенное семя. А перед завалинкой ходуном ходил карлик Нулишка, у которого все шнурки были расшнурованы, отчего он чуть не падал в дорожную канаву.

– Н-на тебе, кавалер вонючий! – грозил он кулачком в окно холявинских антресолей. – Я тебя уже давно заложил со всеми твоими лейб-гвардейскими потрохами!

И икал умопомрачительно.

– Кто его успел напоить? – ужасался бурмистр Данилов.

– Кто-то утром ему пожаловал гривенник, – отвечала вдова. – Много ли такой козявке надо?

– Всех полиции продам! – хорохорился Нулишка.

Я там свой человек. А Аленку выкуплю, мне сам генерал сто пятьдесят рублев обещал.

Генерал-полицеймейстер счел эту сцену недопустимой и сделал знак своим клевретам.

И жители слободки с ужасом увидели, как от Кикиных палат пошли люди в епанчах и в страшных носатых масках. Завалинка кинулась наутек. Тем временем подгулявший монстр обратился в сторону Кунсткамеры.

– И вас заложу, академики безмозглые! – неистовствовал он. – Вот царице расскажу, как один из вас секреты продавал английскому милорду!

– Точнее не выразишь, – сказал Девиер. Люди в масках скрутили карлика и под полами плащей унесли его с собой.

10

Юный князь Репнин капризничал:

– Маркиза Лена, а маркиза Лена... Давайте не поедем сегодня кататься, останемся лучше вдвоем!

– Ну почему же? – Маркиза за ширмой переодевалась. – Мне без общества скучно.

Ефиопка подала ей шипцы для завивки, маркиза дула на них и обжигала пальцы.

– Что вам эти молдаванские князья... – тянул Николенька. – И этот недоросль Холявин! Разве это общество?

– Но это славные молодые люди! Ах, они всего лишь унтер-офицеры, а вы поручик? А не вы ли, князь, любили повторять, что в обществе женщины любой чин – не чин?

– А если в лодке не хватит места? Придется за шлюпкой посылать, а это долго...

– Зачем посылать? Мы гребцов не возьмем, слуг тоже, кроме моей Зизаньи. Любезные кавалеры – господин Холявин, князь Сербан, – они сами предложили сесть на весла.

И маркиза, подхватив юбки, спустилась в вестибюль. Гайдук Весельчак с поклоном распахнул дверь и сделал на караул булавой. В дверях маркиза обернулась к Николеньке:

– Забыла предупредить... Еще один для вас ожидается сюрприз, милый князь.

И в толпе масок, ожидавших на крыльце, Николенька узнал своего деда, который – прямой и сумрачный – стоял поодаль.

– Это-то зачем? – с болью воскликнул Николенька. но маркиза только обдала его смеющимся взглядом из-под черного кружева маски. Старый генерал-фельдмаршал, как заправский кавалер, склонился к ее руке, целуя.

Через полчаса лодка маркизы Лены, украшенная коврами и роскошными опахалами, выплыла на середину Невы. Сербан Кантемир и Евмолп Холявин, оба в белых рубашках, добросовестно гребли.

– Какой простор! – воскликнула маркиза Лена. – Каждый раз, когда я переплываю Неву, я ощущаю величие неба, огромность мира и тщету смертного человека!

Никто не отвечал. Хотя все были в масках, но каждый знал, кто есть кто. И молодые военные были, конечно, стеснены присутствием генерал-фельдмаршала. Закат пылал в многочисленных окнах дворцов вдоль набережной реки.

– Как быстро все это выросло! – сказал старый Репнин. – Подумать только, а ведь еще вчера здесь были топь и чащоба!

– Деда-то, деда зачем вы взяли? – продолжал расстраиваться Николенька, дыша в ухо маркизы. Но га только смеялась, обмахиваясь опахалом.

– Эй! – вдруг закричал Антиох. Он сидел на корме и держал в обнимку ларец с посудой, потому что был произведен маркизой в ранг буфетчика. – Эй, раззявы! Сразу видно, что князья на веслах, – судно у пас на носу, правьте левее!

Действительно, прямо по носу на их лодку надвигалась обширная черная посудина. Сербан вскочил с веслом, готовый начать перебранку.

Но черное судно пронеслось мимо, обдавая брызгами своих весел, ни словом, ни сигналом не отозвавшись на протесты Сербана.

– Это и есть каторга, – сказала маркиза. Привычная веселость сбежала у ней с лица, оно вдруг, под полумаской, стало резким и даже злым. – Это каторга, господа. Видите, гребут каторжники в цепях, а лица их загорожены бортиком?

Все присмирели, даже старый генерал-фельдмаршал. Всем пришла на ум пословица: от сумы да от тюрьмы не отказывайся.

– А кто там на этой каторге наверху сидит? -спросил граф Рафалович, который тоже оказался в числе приглашенных и которому как иноземцу русские пословицы на ум не приходили.

– Это Полторы Хари.

– Кто, кто? – вскричали ее спутники.

– Полторы Хари. Это прозвище такое. Он их конвойный начальник. Видите, на васильковом кафтане галун золотой, широкий – офицер.

– Все-то вы знаете, – залебезил Рафалович, поймал на ветру подол широченной юбки маркизы и поцеловал кружева.

– Еще бы мне не знать! – весело воскликнула маркиза и отобрала край платья у любезного графа. – Может, я сама той каторжницей была.

– Шутите! – воскликнули спутники и принялись обмениваться притчами про каторгу, про татей и татебниц. А маркиза сидела задумчивая, в их беседу не вмешиваясь.

И вдруг она вскочила, протягивая руку вслед удаляющейся каторге.

– Глядите, глядите! Кто это там у них? Боже, какое страшилище!

Последний с краю на каторге отбивал такт молотком, чтобы взмахи гребцов были равномерны. На его руке, поднимавшей молоток, поблескивала цепь.

– Наверное, у него ноздри вырваны, – сказал князь Репнин, по-старчески прищуриваясь. – Нет, ноздри, пожалуй, целы. Зато на щеке у него клеймо "тринадцать". Цифрами в Рогервике клеймят за военные мятежи. Вор, видать, первейший!

Настроение было подпорчено. Лодка вошла в протоку, там уже царила фиолетовая тень. Молодой лес в полном безветрии стоял по берегам протоки, и даже плывущая лодка не возмущала спокойствия зеркальной воды.

– "Ун энфейта флореста... – пропела низким голосом маркиза Лена и поправила замысловатую прическу. – Эспельяда до агуас..."

– Что, что? – закричали ее спутники. – Спойте же, спойте!

Лодка ткнулась в песок, и, поскольку гребцы были все-таки неумелые, пассажиры со смехом повалились друг на друга. Антиох еле удерживал рассыпающиеся стопки тарелок.

Там в отдалении от берега виднелся домик с террасой, впрочем, и в других местах укромной протоки стояли теремки, то тут, то там поднимался дымок от гостеприимного очага.

Через малое время на террасе уже кипела итальянская новинка – медный сосуд с трубой, куда старательный Антиох закладывал тлеющие угли, а выливать кипяток нужно было через особый кран.

Маркиза предложила снять маски. Она представила и гостя, который пока был тут незнаком.

Граф Рафалович из Парижа. Государыней приглашен в академики к нам. Он был друг моего покойного мужа, прошу любить и жаловать, синьоры.

Завидев на графе моднейший парик седого цвета, преображенцы приуныли.

Николенька Репнин помогал Антиоху разносить чай и вдруг обнаружил, что его обычное место справа от маркизы Лены занято. Там расположился лейб-гвардии сержант Холявин, и синьора благосклонно на него посматривала. Слева же от хозяйки сосредоточенно пил чай его собственный дед.

– Не мнится ли вам, сударь, – Николенька коснулся плеча Евмолпа Холявина, – что вы не свое заняли место?

Холявин отхлебнул из чашки и посмотрел на маркизу, а та спокойно ему ответствовала взмахом серповидных ресниц.

Тогда Николенька не выдержал.

– А у вас штиблет разбитый! – крикнул он Евмолпу. – Постыдились бы, сударь, в такой одежде в гости ходить!

Холявин вскочил:

– Сударь!

Побежали к лодкам за шпагами. Сербан смеялся, а Антиох, болезненно морщась, пытался отговорить соперников:

– Евмолп, Николенька, вы же первые фехтовальщики в полку, не миновать крови!

Но это только раззадоривало драчунов. Пока дуэлянты легкими прыжками маневрировали по террасе и сталь лязгала в пробных выпадах, старый князь Репнин кивал головой и постукивал костяшкой пальца в тахт их движениям. Маркиза подозвала Зизанью и приказала перекрутить лохон в ее прическе.

Но темп убыстрялся, и начались опасные эсхапады. Боковые выпады и обманные уколы следовали один за другим. Концы шпаг рискованно касались кружевных жабо на груди. Один раз молодой Репнин оступился, пошатнулся. Холявин не растерялся, нанес дегаже – прямой удар. Оказалось, что это особо хитрый обман Николеньки, Евмолпу еле удалось сдержать его ответный удар возле самого эфеса.

– Ух ты! – вскричали братья Кантемиры, а маркиза смеялась, хотя глаза ее поблескивали тревогой.

И вдруг Холявин решительно схватил шпагу Николеньки за клинок левой рукой, а своей шпагой проколол его сорочку прямо напротив сердца и поднял оружие как победитель.

– Оставь клинок, Николенька! – крикнул старый Репнин внуку. – Здесь дерутся не по правилам. Так и зарезать можно.

Поднялся ожесточенный спор, допускается ли прием захвата шпаги противника голой рукой. Маркиза Лена встала, отобрала шпаги у дуэлянтов и отдала их Зизанье.

– Лучше я вам спою, – предложила она. Зизанья вынесла диковинный инструмент, похожий на балалайку или домру, но суженный посредине, будто в талии. Весь в лентах и инкрустациях, называемый "гитара", то есть "цыганка", а еще – "кифара", инструмент Венус, богини любви.

– Я спою вам то, что хотела спеть, когда мы только подплывали сюда, маркиза трогала мелодичные струны. – Это песня из страны моего покойного мужа, есть такой суровый край у самого океана. Там жители все либо нищие философы, либо мудрые пастухи. А наречие их похоже на многие языки – на испанский, на латынь, даже на молдавский. Послушайте, и вы поймете.

Зачарованный лес отражается в зеркале вод.

Отражаются звезды в изгибах пространства,

Здесь не слава, не деньги, не ученое глупое чванство,

Божество в этих копиях странных живет.

Все повернули головы к реке и увидели, как действительно на бледном небе над лесом появились слабые звезды, и зеркальная вода отразила их четче, чем они были на высоте. А песня продолжалась.

Чередою распахнута вдаль галерея веков,

Те же люди, и страсти, и слез человечьих отрада,

От зеркал до зеркал, от блестящих зрачков до зрачков

В бесконечных повторах проходит миров анфилада.

Налетел ночной ветерок, принес свежесть моря, пахло хвоей, дымом костра. Младший Кантемир, вытащив записную книжку, что-то в ней черкал. А гитара звенела.

Обнимая любимую, помни, что случай твой не уникальный,

Как бы ни были вы сумасбродны, любя.

В перспективе времен, в бесконечных повторах зеркальных

Та же женщина тысячу раз обнимает такого ж тебя!

Все молчали, вдумываясь в смысл диковинной песни а старый князь Репнин сказал, покачав головою:

– Наша-то молодость, все в боях, да в походах... Разве было хоть малость времени просто так спеть да подумать? Но мы такие же были, такие же, ничуть не хуже вас.

– Слава богу, хоть не хуже, – тихо сказал Холявин, а маркиза укоризненно хлопнула его по руке.

– Господин генерал-фельдмаршал завтра нас покидает, – сказала она, оборотясь к князю. – Не знаю уж, сеньоры, как он решился, но пришел ко мне... Вы не против, князь, что я рассказываю это?

– А что ж против? – сказал Репнин, ставя чашку на блюдце. – Правда есть правда. Внук мой юный, вот он вам всем известен, есть сумасброд первейший. Одно ему оправдание – в его годы все были сумасброды...

– Виршами заговорил, – опять заметил Холявин и опять удостоился хлопка маркизы.

– Вот я и хотел узнать, не в сумасбродные ли руки я его вручаю, закончил Репнин.

– А я просто пригласила князя поехать с нами, – весело подхватила маркиза, – чтобы он узрел, что мы не вельзевулы и не крокодилы.

– Юного того князька, значите – сказал Холявин на сей раз во всеуслышание, – нам на воспитание оставляют?

Все укоризненно на пего посмотрели, но тут вступил в разговор граф Рафалович:

– И куда же, куда же едете, экселенц?

– В Ригу поеду, – отвечал князь. – Мое сумасбродство в свое время заключалось в том, что я со знаменем в руках и с обнаженной шпагой первым взошел на стену этой Риги...

– Это как же, – заинтересованно расспрашивал граф, – значит, и лейб-гвардия переходит в Ригу?

– Нет, – сухо сказал генерал-фельдмаршал, жуя стебелек травы, и добавил: – Я выхожу в отставку.