Текст книги "Наследники Тимура"

Автор книги: Александр Валевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Куда привели розыски

«Где же картина, которая когда-то хранилась в этюднике? Как ее искать? С чего начать поиски?» – вот мысль, которая не давала покоя Игорю Бунчуку и его помощнику Коле Демину.

Прежде всего было решено повидаться с Авдотьей Семеновной. Как-никак, а она была для старика художника одним из самых близких людей. Досадно, что Аня Баранова из-за болезни не может сходить вместе с ними к этой женщине. Ждать, когда поправится девочка? Нет, не такой характер у Демина и Бунчука!

Узнав номер квартиры, они отправились к Авдотье Семеновне.

Их встретила пожилая женщина, одетая в стеганый синий ватник, с белой косынкой на седеющих волосах. На ее простом, заметно тронутом морщинами лице появилось выражение удивления и любопытства, когда она узнала о цели прихода нежданных посетителей.

– А зачем это вам, голубчики, понадобилось знать? – пытливо и строго спросила она. – История давняя. Быльем поросла…

В дверь постучали, вызывая Авдотью Семеновну.

– А ну, посидите… – сказала она ребятам и вышла из комнаты, оставив дверь в прихожую открытой.

– Картина у нее! – шепнул таинственно Демин. – Ясно!

– Брось! Почему ты думаешь? – так же таинственно зашептал Игорь.

– Факт! Она недовольна, что мы пришли. Сердится!

– Сказал! Может, у нее зубы болят…

Оба они уже шныряли по стенкам глазами: не висит ли где-нибудь «Зимняя канавка»?

Авдотья Семеновна вернулась и повторила свой вопрос.

Тимуровские сыщики были подготовлены к разным вопросам и ничуть не смутились.

– Картина известного художника… – начал Игорь.

– Куинджи! – многозначительно вставил Демин.

– Вот именно – Куинджи, – подчеркнул Игорь, – представляет большую ценность для советского общества…

Эта фраза была заранее им заготовлена, и он с удовольствием выделил ее, как наиболее важную. Дальше было задумано сказать, что предметы искусства являются достоянием народа, но тут Игорь сбился, потерял свой серьезный официальный тон и сказал просто:

– Понимаете, Авдотья Семеновна… Картина должна висеть в музее. Правильно? А тут, может, она валяется где в неизвестности… Портится, и все такое… Куда это годится?!

Строгое выражение на лице у Авдотьи Семеновны смягчилось.

– А вы кто, ребята? Юные художники, что спросила она уже более приветливым тоном.

– Мы тимуровцы! – сказал Демин.

– Из знаменитого отряда наследников Тимура, – с гордостью заметил Игорь.

– Ах, вот как! Ну-ну! – покачала головой Авдотья Семеновна.

Было непонятно, знает ли она, кто такие тимуровцы, или нет. Но объяснять было долго, и поэтому Игорь спросил, не известно ли Авдотье Семеновне, куда делось имущество старого художника.

– А кто его знает, ребятушки! Тут в блокаду управдомом была Галина Алексеевна Москвина. Она, поди, должна знать.

– Так… Некто Москвина… – сказал Игорь и, достав блокнот, записал фамилию, имя и отчество.

– А где живет? Сколько ей лет? Вы знаете адрес? – держал он наготове карандаш.

– Нет, откуда же! – сказала Авдотья Семеновна. – Это уж в адресном столе скажут… ежели жива. А лет должно тридцать пять, не меньше…

– Большое спасибо! – сказал Игорь.

– Извините за беспокойство, – прибавил Демин. И они оба встали.

– Найдете картинку, так покажите, – сказала Авдотья Семеновна, провожая их до дверей, и добавила со вздохом: – Хороший человек был Афанасий Дмитриевич, душевный…

В этот же день в адресный стол был отправлен письменный запрос. Предварительно сыщики заглянули в телефонную книжку. Там было всего пять человек Москвиных, и все мужчины. Но это ничего не доказывало. Не все же Москвины имеют личные телефоны! Трудность розысков заключалась в том, что Галина Алексеевна Москвина могла выйти замуж и переменить фамилию.

– Тридцать пять лет! – с сомнением покачал головой Игорь и спросил Демина: – Как ты думаешь, – может женщина в этом возрасте выйти замуж? По-моему, старая.

– Ну, конечно, не может, – убежденно подтвердил Демин.

Вскоре пришел ответ из адресного стола: Москвина Галина Алексеевна, тысяча девятьсот девятнадцатого года рождения, проживает по Свечному переулку в доме № 59, квартира 2.

– Тридцать шесть лет! Подходит! – обрадовался Демин.

– Эврика! – воскликнул Бунчук.

Вечером они отправились по указанному адресу.

Галина Алексеевна, на вид еще совсем молодая, подвижная и веселая женщина, приняла ребят радушно. Но она оказалась очень занятой по хозяйству: сегодня как раз был день ее рождения. Она ждала гостей. Металась по комнате, то расставляя на столе тарелки с закусками, то вдруг выдергивала из керосинки щипцы и начинала завиваться. Хватала туфли, примеряла их, кидала прочь и надевала другие. При этом она не забывала взглянуть в зеркало, как только оказывалась вблизи него, чтобы напудрить нос или поправить какую-нибудь часть туалета.

Говорила Галина Алексеевна слегка шепелявя, очень быстро и часто проглатывала слова. Первые несколько минут ребята с трудом понимали ее, но вскоре привыкли к ее речи. Оказывается, судьба имущества художника была такова: все вещи домашнего обихода старика были сложены в большую бельевую корзину. Галина Алексеевна помнит, что туда попали и две или три маленькие картинки. Одну из них она сама нашла за кроватью. Но что это за картинки, она даже не посмотрела.

– Все было такое сырое, замшелое, в копоти, а мы торопились, – быстро говорила Галина Алексеевна, звеня в буфете посудой. – Представляете, мальчики… – тут она проглотила несколько слов, затем крикнула – А, чтоб тебя! – Выронила на пол тарелку, разбив ее вдребезги, и сразу рассмеялась: – Бей мельче – жить легче! Это, мальчики, к счастью!

Из дальнейшей беседы – если только можно было назвать беседой то, что происходило в этой суете, беготне и скороговорке, – выяснилось, что корзина была отнесена в старую котельную. Это обстоятельство Игорь жирно подчеркнул в своем блокноте. Что сталось с корзиной, – абсолютно неизвестно. Галина Алексеевна сразу после войны уволилась. Все бесхозное имущество сдала по акту новому управхозу. Но он, как ей известно, проработал в доме только два месяца и теперь работает, кажется, в артели «Реммебель».

– А вы не помните случайно его фамилии? – спросил Игорь.

– Позвольте, ребята… – на секунду задумалась Галина Алексеевна. – По-моему, Горохов… И Кузьмич. Но только вот Василий Кузьмич или Иван Кузьмич? Нет, кажется, все-таки Василий! Ну и всё, мальчики! – закончила она и, схватив с керосинки щипцы, начала накручивать на них прядь волос.

Через час Бунчук и Демин были уже дома. Они прошлись по двору мимо старой котельной несколько раз. Потрогали закрытую огромным замком и окованную железом дверь, постучали по стенкам и, поднявшись на цыпочки, заглянули в узенькое закопченное окошко. Но, разумеется, ничего в темноте не увидели.

Лёдстрой

На пустыре кипела работа. Сменяя друг друга, трудились несколько бригад. Ребята, закончив приготовление домашних заданий, тотчас устремлялись на пустырь. Недостатка в инструменте не было: метла, скребки и лопаты, а кто посильней, – тому и ломики в руки. Дотемна здесь не умолкал веселый шум, гомон и смех. Ни на минуту не прекращалось нетерпеливое движение маленькой рабочей армии строителей Лёдстроя, – так его прозвали сами ребята.

До войны на этом месте стоял большой пятиэтажный дом. В блокаду он был разрушен прямым попаданием тяжелой фугасной бомбы. Остались только наружные стены, но и они простояли недолго, – на этот участок упали еще две бомбы, развалив все до основания. После войны тут собирались что-то строить; очистили участок, обнесли его высоким забором, но так и оставили. Пустырь стал местом случайных ребячьих игр. Забор оброс газетными щитами, афишами и многоцветной рекламой.

Управхоз Иван Никанорович давно облюбовал это местечко, начал хлопотать и вот, наконец, получил разрешение на устройство здесь катка для детей. Так возник Лёдстрой и веселая армия его строителей.

Уже три дня шли работы. Стучали ломики и лопаты, вгрызаясь в кучи смерзшегося битого щебня. Его отвозили на санках к слепой стене соседнего дома, где проектировалось создать небольшую трибуну для зрителей. Всеми работами руководило «звено содействия технике» во главе с отрядным «инженером» Сашей Кудрявцевым. Начальником строительства и комендантом будущего стадиона был назначен Виктор Гуляев. План предусматривал – хоккейное поле, беговую дорожку и площадку для малышей, обучающихся конькобежному спорту. На воскресенье назначили пробную заливку катка из брандспойтов, а накануне на пустыре царило особое оживление, вызванное неожиданным приходом нового трудового пополнения. На строительную площадку явилась бригада девочек во главе с Тосей Пыжовой и Наташкой. Люда Савченко хотя и жила за несколько кварталов от пустыря, тоже пришла.

Их появление было встречено недоверчивыми шутками:

– Слабосильная команда на помощь прибыла! Теперь держись, ребята!

Но это не смутило девочек.

– Эй, кто тут главный инженер? – громко и решительно крикнула Тося Пыжова. – Ну, чего скалишь зубы? – одернула она кривлявшегося перед ней Пальку. – Пусти-ка, цыпленок!

Она взяла у него из рук лопату, ловко подковырнула обломок кирпичной кладки весом в полпуда и легко бросила его на санки.

– Давай вези! С тебя хватит, а то надорвешься, малыш!

К девочкам сразу подошли Буданцев, Саша Кудрявцев, Бунчук, Силаев и Виктор. Они живо уняли насмешников, приветливо встретили девочек и тотчас снабдили их рабочим инструментом.

«Женская бригада» была «брошена» на выравнивание и утрамбовку снежного покрова.

Позже «летописец» отряда – Толя Силаев, – отмечая время вступления девочек в отряд наследников Тимура, упомянул именно эту «историческую дату», когда девочки пришли на Лёдстрой.

Вечером, навестив Аню, подруги наперебой рассказывали ей о своем знакомстве с ребятами из отряда и работе на пустыре.

– Эх! – досадливо вздохнула Аня. – А я вот тут маюсь между кроватью и диваном.

Скорей бы поправиться, девочки!.. Так надоело! Подумайте, – жаловалась она, показывая градусник, – утром все ничего – нормально, а как вечер, – ползет за тридцать семь. И что такое в самом деле, будто захолодило!

Аня похудела и побледнела. Иногда по ночам она все еще кашляла сухим, изнуряющим кашлем. Рентгеновские снимки не давали ничего утешительного. Хотя врачи и успокаивали Нину Сергеевну, но и самой больной и окружающим было ясно, что болезнь вступила в какую-то противную затяжную фазу. Аня старалась уверить мать, будто она чувствует себя все лучше и лучше. Нина Сергеевна притворно соглашалась с ней, а сама не верила. Ее беспокойство усиливалось, Она пригласила на дом профессора, крупного специалиста по легочным болезням. Он сказал, что если через три – четыре дня температура не станет нормальной, то больную необходимо будет вывезти за город и поместить в специальный санаторий.

Нина Сергеевна поехала в порт оформлять необходимые документы и тут в конторе неожиданно услышала разговор, который вели два моряка, недавно прибывшие из плавания. Не подозревая, что их слышит жена капитана Баранова, не зная ее, они довольно громко обменивались мнением по поводу последних событий. Из их слов Нина Сергеевна поняла, что «Новая Ладога», выйдя из Буэнос-Айреса, не прибыла в маршрутный порт, где ее ждали еще полторы недели назад. Нина Сергеевна попыталась расспросить моряков, но они сконфуженно замолчали, а потом стали оправдываться, говоря, что это просто так – слухи, которые не имеют под собой никакой почвы. Встревоженная Нина Сергеевна пошла к начальнику порта. Ей пришлось ожидать приема. Она нетерпеливо ходила по комнате из угла в угол. В ее воображении метался охваченный оглушающим штормом безграничный океан. Вспоминались рассказы мужа о циклонах, ураганах и смерчах, о диких и всеразрушающих ветрах, способных поднять горы морской воды, чтобы поглотить в их холодной, страшной бездне маленькое беззащитное судно. Может быть, эти ветры свирепствовали в другое время года, может быть, и путь корабля не пролегал по этим широтам, но Нине Сергеевне казалось, что потерявшая управление «Новая Ладога», как маленькая ореховая скорлупка, беспомощно вертится в пучине осатаневших океанских вод.

Боцман не сдается

Первая пробная заливка катка была испорчена Боцманом. Поздним вечером, когда на пустыре никого не было, он пришел туда с топором и порубил лед. «Пусть знает Витька Гуляев, как враждовать с Боцманом!» Но это злорадное чувство мести не принесло облегчения. День за днем на душе у Боцмана становилось все тоскливей. Мучило одиночество. Некуда было девать энергию. Нечего делать. Он злился на Котьку и Миньку, видя, как они с любопытством глазеют на ребят – строителей Лёдстроя. Ребята не раз кричали им: «Эй, болельщики-наблюдатели! Берите лопаты, а то не пустим кататься!» Боцман тащил друзей, приговаривая:

– Идем! Идем! Пусть дурни копаются на своем курином участке. Мы в цепекаушку поедем. Там шикарно! Фокстроты играют!

– Свой каток тоже хорошо! – заметил как-то Минька. Боцман на него раскричался:

– Уж не хочешь ли ты пойти к этой тимуровской компании с киркой и лопатой, балда этакая!

– А ты не ори на меня! – разозлился Минька.

– Да на кой бес эта цыплячья площадка, когда на «Динамо» и в ЦПКО есть катки! – рассерженно твердил Боцман.

– Тебе-то легко туда ездить… – огрызался Минька. – А нам уроки надо делать. Другой раз только и есть часа два свободного времени. Куда, к черту, поедешь! Тут свой каток. Не понимаешь, что ли?!

– Уроки! Сдались вам уроки! – ворчал Боцман. – Вон я не учусь, а умнее вас. Ладно… – переходил он уже на примирительный тон. – Пойдем на улицу, прошвырнемся – и в киношку. Я деньжатами разжился!

Друзья шли «прошвырнуться», но уже прежней удали и согласия не было. Отношения между Минькой и Боцманом становились натянутыми.

Однажды как-то, выходя из школы, Минька увидел спину поджидавшего их Боцмана. Шмыгнув за угол, он поманил Котьку:

– Давай сюда, пока не видит! Пойдем посмотрим, что делают на пустыре…

Котька, лениво протестуя, пробурчал насчет того, что Боцман их будет ждать, но спорить долго не стал, а только глубоко вздохнул.

– С тимуровцами-то было бы интересней… – вдруг сказал Минька. – Я вчера… – он понизил тон и оглянулся по сторонам. – Я вчера с Толькой Силаевым разговаривал. Смотри, Боцману не говори. Силаев сам ко мне подошел. Рассказывал мне, что они задумали. Может, врет, а может, и правда. Знаешь, что говорил?

– А я и знать не хочу. Трепотня!

– А может, и не трепотня?

– А чепуха там!.. И девчонки!

– Ну и что ж! С девчонками веселей. Есть кого за косы дергать! – засмеялся Минька.

– Я путешествовать хочу! А они только и путешествуют, что вокруг своего дома.

– Ага, вот! – вспомнил Минька. – У них на зимних каникулах туристский поход будет.

– До Невского и обратно? – усмехнулся Котька.

– Зачем! На лыжах по Курортному району. Через леса… Трое суток. С ружьями. Честное слово! Они ходят в тир стрелять. Тренируются. Ага!

– Черт с ними! Не пойду на пустырь!

– Брось! Интересно же!

Котька не ответил. Они так и дошли молча до дома. И впервые за долгое время дружбы расстались, даже не сговорившись о вечерней встрече.

Боцман уже заметил некоторое охлаждение к себе своих друзей и считал всему виной тимуровцев. Он понимал, что его влияние и авторитет сильно подорваны. Многие друзья охладевают к нему. А найти новых уже нельзя, – все у тимуровцев. Но Котьку он еще считал надежным другом и предложил ему «порубать» на катке лед. Но Котька отговорился тем, что ночью он выйти на двор не может. Если отец узнает, – побьет.

– Наплевать! – сказал Боцман. – Я и один справлюсь!

И вот он прокрался ночью на пустырь, как вор, и свел насмарку двухдневную работу тимуровцев.

Днем его ожидал сюрприз. Он шел по бульвару к школе, надеясь, как всегда, встретить своих друзей, но в этот раз ему навстречу попался Буданцев.

– Здравствуй, Боцман! – сказал Гриша, когда они очутились лицом к лицу.

– Здравствуй! – буркнул Боцман угрюмо и настороженно.

Они встали друг против друга. Один – мрачный и насупившийся. Другой – со спокойным, но строгим лицом, держащий за ручку тяжелый портфель.

Они стояли посередине протоптанной в снегу тропинки. Для того чтобы пройти вперед, – кто-нибудь из них должен был уступить дорогу. Но, кажется, ни тот, ни другой не собирались этого сделать. Боцман – от сознания своего физического превосходства, Буданцев – чтобы задержать Боцмана для разговора.

– Вот и встретились на узкой дорожке! – сказал Боцман.

Он смерил Гришу с головы до ног пренебрежительным взглядом и сказал посмеиваясь:

– А если сбить тебе очки, наверно, сразу ослепнешь?

– Наверно, если удастся сбить.

– Хочешь, я попробую? – повертел Боцман в карманах руками.

Буданцев не шевельнулся.

– Попробуй!

– Я знаю, что ты не из трусливых. Еще бы! Начальник.

– Слушай, Боцман, брось кривляться и дурака валять! Твоя карта бита!

– Что это значит?

– Ты же картежник, – должен знать.

– Да вот не понимаю, объясни.

– Хорошо. Сядем на скамейку.

– Ну, сядем…

Буданцев сошел с тропинки, бросил на скамейку портфель, потом снял и протер очки.

– Ну, говори же! Сколько ждать? – нетерпеливо заерзал на скамейке Боцман.

– Объяснение такое… – сказал Буданцев. – Ты остался один. Никто уже больше не любуется твоими выходками. Твои бывшие товарищи теперь с нами. Имей в виду, что новых друзей тебе в нашем доме не заполучить. Что же, ты так и собираешься дальше жить один?

– Это уж мое дело, как я буду жить! – сказал Боцман, чувствуя, что в словах Буданцева таится горькая правда, но не желая сознаться в этом.

– Мы предлагаем тебе интересное дело… – продолжал Гриша. – Зимой – командовать буером, а летом – быть капитаном швертбота или парусной яхты. Как ты на это смотришь?

Боцман несколько секунд молчал. Он был удивлен этим предложением и никак не ожидал его. Он думал, что Буданцев начнет упрекать его за разные хулиганские проделки, а заодно вспомнит и самую последнюю – порубленный каток, и тогда все будет очень просто: Боцман даст ему настоящий отпор и пошлет ко всем чертям! Он никак не предполагал, что вожак тимуровцев пойдет с ним на мировую.

– Надумал? – спросил Буданцев. Ему казалось, что Боцман колеблется. Желая закрепить этот первоначальный успех, Гриша сказал:

– У нас есть и кое-что другое, не менее интересное. Можешь выбрать по вкусу и желанию.

Но Боцман уже понял, что согласиться, – значит, признать себя побежденным.

– Не подойдет! – сказал он. – Не та таратайка!

– То есть?

– Одного корабля мне мало. Я привык командовать флотилией.

– Как знаешь! Уж больно ты поспешно решаешь все вопросы, – сказал Буданцев. – На всякий случай, если надумаешь… Вот…

Буданцев достал блокнот, вырвал из него листок со своим номером телефона и подал его Боцману.

– Позвони… Или зайди ко мне. Можешь прийти с Минькой и Котькой. А хочешь, – просто скажи кому-нибудь из наших ребят: дескать, жду Буданцева на дворе. Я сразу же спущусь.

Боцман посмотрел на листок, потом сложил его аккуратно четвертушкой, так же аккуратно и не спеша разорвал и подбросил клочки бумажки в воздух. Несколько секунд он смотрел, как их кружит ветер, потом молча пошел по бульвару, снова засунув руки в карманы.

Последний путь

Открытие катка на пустыре было лишено всякой торжественной церемонии. Намеченные по программе скоростные забеги, эстафету, фигурное катание – все пришлось неожиданно отменить: у девочек был траур, – умерла Мария Кирилловна.

В день похорон стояла ясная солнечная погода, но мороз крепчал, – было двадцать шесть градусов холода. Никому из школьников не разрешили поэтому провожать Марию Кирилловну в ее последний путь. Все же многие девочки, учившиеся во вторую смену, собрались к десяти часам утра у школы.

Здесь траурная процессия должна была сделать короткую остановку.

Аня ничего не знала. Боясь волновать больную подругу, девочки скрыли от нее скорбное известие. Но утром к ней явилась вдруг Лиза Гречик. Она не рискнула зайти к Ане днем, опасаясь встретиться с Тосей и Наташкой, которые ее терпеть не могли. Лиза, конечно, не могла умолчать о таком значительном событии. Больше того, оно было поводом для прихода.

Нины Сергеевны дома не было, и дверь Лизе открыл Николка. Сразу же по всей квартире разнесся «охающий» и «ахающий» скрипучий голос Лизы:

– Ах ты мой маленький! Какой ты большой! Красавчик! Николушка, ты стал хорошеньким! Мамочка здорова? Ее нет? Ах, как жаль! А где же Анечка? В кроватке… Ох, бедная твоя сестреночка! Ты ее жалеешь? Ну, покажи мне, мой хорошенький, где она лежит. Анечка! Подружка моя! – вскрикнула Лиза, бросаясь в комнату, целуя Аню, пихая ей в руки какой-то сверток, перевязанный шелковым бантом. – Бедненькая, слабенькая, худенькая!.. – тараторила Лиза, – Глазки опухли, красненькие… Ах, господи!.. Как не плакать?! Такое несчастье! Такое несчастье.

Лиза деланно сморщила губы в плаксивой гримасе.

– Так жаль бедную Марию Кирилловну!

– Что случилось? – встревожилась Аня.

– Как, ты не знаешь? – всплеснула Лиза руками. – Ах, дрянные девчушки!.. Да неужели они ничего тебе не сказали! Анечка, солнышко, вот несчастье-то у нас с тобой…

Она снова сморщилась и кинулась к Ане, желая ее обнять.

– Перестань, Лиза! – резко крикнула Аня и, спасаясь от объятий и поцелуев, подтянулась в кровати поближе к стенке. – Говори же… Марии Кирилловне плохо?

– Умерла… Анечка! Солнышко! Умерла!.. – всхлипнула Лиза.

– У-мер-ла? – спросила шепотом Аня, удивленно, словно не понимая смысла этого слова. – Как умерла?

– Умерла к утру… Вечером сказала соседкам в палате: «Спокойной ночи! Завтра будет чудная солнечная погода. Прекрасный зимний день. Хорошо бы его увидеть!» Сказала и… уснула. Уснула и не проснулась…

Аня почувствовала, как холод забрался к ней в кровать, охватил ноги… Она не могла лежать, сбросила одеяло, поднялась, стала надевать чулки.

– А зачем ты встаешь? Ай-ай-ай! Лежи, пожалуйста! Еще рано. Ее привезут к десяти часам. Тогда ты и увидишь из окна. Я тебе помахаю платочком. Ой, да сколько же это времени? – взглянула она на часы и заторопилась. – Я к тебе только на минутку – поплакать вместе. Поправляйся, девочка. Я тебя навещу. Мы с Тамаркой придем… – чмокнула она несколько раз Аню и выскочила в переднюю. Оттуда уже раздавался ее пронзительный голос: – Николушка, красавчик! Ну, позволь я тебя поцелую. Ну, ну! Какой ты застенчивый, как маленькая девочка! Один только раз, и больше не буду. Ну, закрой за мной дверь, солнышко. Привет мамочке! Анечка, я ушла! Поправляйся! – крикнула она, резко захлопнув входную дверь, и помчалась по коридору, распевая на ходу: «Летят белокрылые чайки…»

Аня сидела на кровати, силясь натянуть на ноге чулок. Пальцы не слушались. Она вспомнила вдруг о первом школьном дне. Счастливую и радостную, ее привела мама. Девочек уже разбили на группы и разводили по классам. Но Ани Барановой не было ни в одном списке. Ее по ошибке пропустили. И вот уже пустел коридор и двери в классы закрывались. Мама сказала: «Подожди! Я сейчас все выясню!» – и побежала вниз по лестнице.

Аня осталась одна. Ей стало очень горько и обидно. Казалось, что ее забыли, не приняли в школу, – она никому здесь не нужна. В это время старенькая, седая учительница взяла ее ласково за руку и спросила:

– А ты почему не в классе?

– Я забытая, – сказала Аня.

– Вот тебе раз! – рассмеялась учительница. – Идем ко мне. У меня очень хорошие девочки в классе. Хочешь?

– Возьмите, пожалуйста! – обрадовалась Аня. Когда Нина Сергеевна вместе с завучем заглянули в класс, Аня уже сидела на второй парте рядом с толстенькой и румяной Тосей Пыжовой. Увидев маму, она весело и звонко крикнула:

– Мамочка, не беспокойся! Я не забытая! У меня самый лучший класс и самая лучшая учительница!

Много раз потом и мама и Мария Кирилловна смеясь вспоминали этот случай.

За окном раздались звуки траурного марша.

Аня вздрогнула, поспешно сунула ноги в домашние туфли и, с трудом сдерживая слезы, пошла к окну, чтобы хоть издали попрощаться «с самой лучшей учительницей».