Текст книги "В небе Ленинграда"

Автор книги: Александр Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Время тянулось томительно долго. Иногда я не выдерживал и сам звонил на КП 42-й армии.

– Ну, как там наша "пешка", летает? – спрашивал я и каждый раз с тревогой ждал ответа.

– Кружит, неизменно доносился чей-нибудь голос.

Иногда следовало добавление:

– Такие отчаянные ребята! И как их только не собьют? Слышите, как фрицы бьют, товарищ генерал?

Я вжимался в трубку ухом, и тогда мне казалось, будто я действительно различаю частую артиллерийскую стрельбу средних и крупных зенитных орудий.

Так минул час, пошел второй. Ромашевский оказался словно заколдованный. Потом выяснилось, что он очень ловко водил гитлеровцев за нос. Уже в полете ему вдруг пришла в голову мысль: а что если попытаться вести машину с отклонением от заданной высоты плюс – минус 50 – 70 м? Он спросил штурмана, скажется ли это на качестве фотосъемки. Штурман ответил, что такое отклонение по высоте допустимо, лишь бы в плоскости полет был строго прямолинеен. И тогда Ромашевский повел самолет волнообразно. С земли такой маневр неуловим. Вот почему немецкие зенитчики все время мазали. Они не знали об этом отклонении и не учитывали его в своих расчетах.

Наконец Сандалов доложил, что Ромашевский возвращается. С нетерпением ждали мы, когда специалисты прочитают отснятую пленку. Дешифровка уже подходила к концу, но ничего подозрительного на глаза не попадалось. И вдруг кто-то обратил внимание на какие-то странные следы возле домов на восточной стороне Урицка. Следы эти обрывались возле многих строений. Стали изучать их, и оказалось, что это вмятины от танковых гусениц. Но что здесь делали вражеские танкисты? Переночевали и убрались восвояси? Тогда почему ночью не было слышно шума моторов? Загадка. Ломали над ней голову дешифровщики, искали ответ на нее и мы у себя в штабе. Разумное решение не приходило. Кто-то даже высказал предположение, что гитлеровцы ночью просто отбуксировали танки в тыл. Нелепость такого маневра была очевидна. И все же, чем черт не шутит? Я уже стал было подумывать о том, чтобы послать разведчиков за Урицк в направлении Стрельны и Красного Села – пусть там поищут следы танков. Но тут раздался телефонный звонок от дешифровщиков и чей-то радостный голос доложил, что танки найдены.

– Где они?

– В Урицке, товарищ командующий. Только хитро фрицы придумали – спрятали их в дома, в те самые, что на пленке.

– Как так в дома? Каким образом? – удивился я. И вдруг разозлился. – Вы там фантазируете, а время идет. Занимайтесь делом, а не измышлениями!

– Товарищ командующий! – перешел тогда совсем на официальный тон докладывающий.– Разрешите доложить о данных воздушной разведки экипажа лейтенанта Ромашевского?

По его тону я понял, что человек обижен моим недоверием и что танки действительно найдены, а я напрасно погорячился.

– Хорошо, докладывайте,– уже мягче сказал я.

Оказалось, что немцы действительно использовали легкие деревянные строения для маскировки танков. Но как? Танк задом пробивал стену и въезжал во внутрь домика. Вот почему следы гусениц обрывались так внезапно и впритык к строениям. Решить эту загадку помогла маленькая деталь. На одном из снимков, сделанных покрупнее, дешифровщики заметили какой-то темный и тонкий предмет, выступавший из-под ската крыши. При тщательном исследовании предмет этот оказался концом ствола танковой пушки. Отпечатали несколько снимков других зданий, и на них обнаружили ту же деталь. Так внезапное исчезновение вражеских танков перестало быть загадкой. Более того, теперь мы оказались в выгодном положении. Можно было смело предположить, что танки раньше наступления темноты из Урицка не уберутся, а экипажи их пребывают в счастливом для нас, разумеется, неведении о нависшей над ними опасности и, наверное, отдыхают.

Я снова позвонил Сандалову. Владимир Александрович доложил, что полк будет в полной боевой готовности через полчаса – бомбардировщики недавно вернулись с боевого задания и еще не успели полностью заправиться горючим и взять на борт новый запас бомб. Я приказал поднять в воздух все машины и отштурмовать вражеские танки в Урицке.

На штурмовку вылетели все двенадцать экипажей, в том числе и экипаж Ромашевского. Первый удар по противнику "пешки" нанесли в три часа дня. Погода к этому времени совсем разгулялась – по чистому, омытому недавними дождями небу неторопливо плыли редкие облака, воздух был по-осеннему прозрачен, и все на земле проглядывалось удивительно четко. Лучшей погоды для пикирующих бомбардировщиков и желать было нельзя. "Пешки" с ходу вышли на цель, сделали круг над Финским заливом, перестраиваясь в хвост друг другу, и боевая работа началась.

Сандалов сам вел полк, он первым и обрушился на вражеские танки. Машина за машиной входила в пикирование, как коршун, падала на выбранную цель, летчик нажимал на кнопку бомбосбрасывателя, и спустя 15 – 20 секунд возле строений, в которых прятались немецкие танки, взметалась земля. "Пешки" накрыли цель с первого захода. Бомбы угодили прямо в домики, над некоторыми из них взметнулись языки пламени.

Налет советских бомбардировщиков оказался для противника настолько стремительным и неожиданным, что зенитчики растерялись и открыли огонь лишь после того, как Пе-2 пошли на второй круг. А вскоре появились и немецкие истребители. Это были Хе-113. Но группа прикрытия быстро отогнала "хейнкелей", и "петляковы" благополучно завершили второй заход.

Вернувшись на аэродром, Сандалов по телефону доложил о результатах штурмовки и попросил разрешения на второй налет.

– Чтобы не демаскировать себя,– сказал майор,– немцы не выведут из укрытий уцелевшие танки, а если выведут, мы накроем их на дороге. Но думаю, что побоятся – укрыться танкам днем в Урицке и его окрестностях негде.

Довод был резонный, и я согласился. Но на этот раз ввиду отсутствия элемента внезапности приказал прикрыть полк Сандалова сильным истребительным заслоном. В воздух поднялись два звена истребителей.

Через два часа "пешки" снова появились над Урицком. Но теперь служба воздушного наблюдения и оповещения врага вовремя засекла "петляковых" и их встретил очень плотный огонь зенитных установок. И все же Сандалов сумел без потерь прорваться к танкам и отбомбить их. Как он и предсказал, гитлеровцы побоялись вывести уцелевшие после первого удара машины из укрытий.

Точно установить потери противника нам не удалось. Определили их косвенным путем – по шуму моторов. Ночью на окраине Урицка вновь зарокотали танки, но теперь шум их был несравненно слабее, чем в ночь с 8 на 9 октября, и он не нарастал, а стихал, удаляясь от нашей передовой все дальше и дальше. С тех пор наши бойцы долго не видели вражеские танки на этом участке фронта.

Старая фотография

Однажды, много лет спустя после событий, легших в основу этого рассказа, мне в руки попал старый, пожелтевший фотоснимок вражеского аэродрома, подвергшегося сильной бомбежке.

– Что это за аэродром? – спросил я своего собеседника, бывшего боевого летчика, а ныне генерала в отставке Владимира Александровича Сандалова.

– Было дело, Александр Александрович. Да вы и сами знаете. Вспомните 6 ноября сорок первого, Сиверскую...

– Неужели,– воскликнул я,– результат вашего удара?

– Он самый,– Сандалов кивнул головой.

О налете на Сиверскую 6 ноября 1941 г. я знал достаточно, но мне захотелось восстановить в памяти минувшее во всех подробностях, и я попросил Владимира Александровича поделиться воспоминаниями. Вот что он рассказал. Но прежде немного предыстории.

125-й бап прилетел в Ленинград 7 сентября. Мне не терпелось побыстрее встретиться с его командиром майором Сандаловым, узнать, как подготовлены экипажи, что за летчики в полку, воевали ли раньше или впервые на фронте.

Но Сандалов пришел в штаб только вечером. Он пригнал на фронт лишь три машины, остальные 17 посадил северо-восточнее Тихвина. Поступил правильно. Мы предупредили, что все оставшиеся у нас аэродромы находятся в пределах досягаемости вражеских истребителей, и немцы часто бомбят их. Кроме того, Пе-2 были скоростными самолетами и прежде, чем сажать их на точку, следовало поинтересоваться ее состоянием, условиями, в которых придется работать пикирующим бомбардировщикам.

Три "пешки" приземлились на аэродроме северо-восточнее Ленинграда. Владимир Александрович сразу же проявил характер и тем навсегда завоевал мою симпатию. Мне было известно, что командир он с большим летным стажем, в авиации с 1926 г. и все время в бомбардировочных частях. Несколько лет, из них почти два года при мне, Сандалов служил в Ленинградском военном округе. Весной 1940 г. Сандалов получил в подчинение полк и летом отбыл в Латвию. Там он одним из первых освоил только что начавшие поступать в строевые части Пе-2 машины отличные, но непростые в полете. Словом, как командир Сандалов устраивал нас вполне. Но как человека Сандалова я знал мало.

Воздушная обстановка под Ленинградом летом – осенью 1941 г. предъявляла летчикам очень жесткие требования. Чтобы успешно воевать тогда в небе Ленинграда, мало было одного мастерства, нужно было иметь и сильный характер. Особенно это касалось старшего командного звена. Я, например, всегда придерживался взгляда: характер командира – это характер его полка, дивизии, корпуса. Он воспитывает подчиненных прежде всего своим примером. Сильный, незаурядный человек – и часть, соединение незаурядные, подстать своему командиру.

Сандалов сразу же показал свой характер. Приземлившись, он тотчас осмотрел аэродром. Аэродром не понравился ему – не было рулежных дорожек, капониров и зенитного прикрытия. Создать свою систему ПВО аэродромов мы не могли, так как не располагали для этого, как я уже писал, необходимыми средствами. Но оборудовать аэродром рулежными дорожками и капонирами могли. Не сделали этого по простой причине – о прибытии к нам 125-го бап узнали лишь в день его прилета и, естественно, подготовить аэродром для "пешек" не имели времени. Сандалов этого знать не мог, возмутился и заявил встретившему его комиссару ВВС фронта А. А. Иванову, что на такую точку сажать полк преступление, что Пе-2 не "чайки" и не "ишаки" (так летчики в быту называли истребители И-153 и И-16), а скоростные бомбардировщики, для которых требуется не просто ровная площадка.

Андрей Андреевич, не вникнув в законную тревогу майора и задетый тоном Сандалова, набросился на него:

– Тебе что дороже: Ленинград или самолеты? Ты понимаешь, куда прилетел воевать?

Сандалова, человека храброго, к тому же родившегося и выросшего в Ленинграде, упрек этот задел за живое. Он не сдержался и ответил Иванову очень резко, что тот, сам того не ведая, подставляет полк под прямой разгром.

Для полноты характеристики майора приведу еще один эпизод, случившийся уже летом 1942 г. Я возглавлял тогда ВВС Красной Армии, а Сандалов командовал 285-й бомбардировочной авиадивизией резерва ВГК. Дивизия в то время находилась в оперативном подчинении командования 3-й воздушной армии и действовала в полосе Калининского фронта.

Однажды командующий этой армией генерал М. М. Громов приказал отбомбить один из вражеских аэродромов в районе Смоленска, а времени на подготовку и нанесение удара было очень мало – летчики просто физически не могли выполнить приказ. Ведь машины нужно заправить горючим, снабдить боекомплектом для бортового оружия, бомбами, а летчикам надо разъяснить задание, указать маршрут, сообщить метеоусловия на всем протяжении полета. Поэтому Сандалов со свойственной ему прямотой заявил командующему, что в такой срок выполнить приказ не сможет. Громов пригрозил Сандалову соответствующей такому непослушанию карой. И все же Владимир Александрович настоял на своем. Дело дошло до Москвы. Громов неправильно понял заявление подчиненного и в своем донесении дезинформировал меня. Я вызвал к Бодо Сандалова и крепко отчитал его. Позже, при встрече, Владимир Александрович рассказал мне, как все было в действительности.

– Ну, и правильно сделали,– ответил я,– надо было только доложить в управление письменно.

Так Сандалов поступал всегда. Он имел остро развитое чувство личной ответственности и за своих летчиков стоял горой. Владимир Александрович с честью и успешно руководил дивизией до конца войны. Под его началом она стала гвардейской, дважды орденоносной и за отличия в боях под Оршей в июле 1944 г. получила наименование "Оршанской".

Вечером Сандалов появился в штабе на Дворцовой площади. Я сразу узнал его по бритому сократовскому черепу, сидевшему на мощной короткой шее. От всего облика майора веяло силой и твердостью. Глубоко посаженные глаза под нависшими бровями смотрели в упор и пронизывающе. Чуть приплюснутый широкий нос, жесткие очертания губ и тяжелый с резкой складкой подбородок дополняли общее впечатление о недюжинности характера этого человека. И голос оказался подстать внешности – сильный, четкий и властный.

Сандалов передал мне разговор с Ивановым. Конечно, комиссару не следовало в таком тоне разговаривать с Сандаловым. Беспокойство майора за судьбу полка было обоснованным. В самом деле, не для того нам Ставка с таким трудом выкроила 20 новых бомбардировщиков, чтобы немцы в первые же дни уничтожили их на земле. Но и Сандалову не мешало быть более сдержанным, не забывать о дисциплине и что он в армии. Об этом я и напомнил ему.

– Виноват, товарищ командующий,– ответил майор, вставая со стула и становясь по стойке "смирно".

– Садитесь. А пока, до того, как мы подберем для "пешек" подходящий аэродром и оборудуем его, оставьте полк на прежнем месте, – распорядился я и отпустил майора.

Кстати, тревога Сандалова оказалась не напрасной. Утром на аэродром, где стояло звено Пе-2, внезапно нагрянули Ме-110. Это были многоцелевые машины, обладавшие скоростью истребителя и дальностью полета среднего бомбардировщика. Внешне они очень напоминали наш Пе-2 – имели два киля и два мотора – и отличить их с земли от "пешек" было совсем непросто. Не успели на аэродроме сообразить, свои это или чужие, как гитлеровцы спикировали на звено Пе-2. Через минуту "пешки" горели, а Сандалов, не обращая внимания на свистевшие вокруг него осколки от рвавшихся бомб, высунулся из траншеи и ругал "мессеров" на чем свет стоит.

В первых числах октября 125-й бап перебазировался на один из аэродромов северо-западнее Ленинграда. Воевали сандаловцы смело, дерзко, но никогда не зарывались – риск сочетали с мастерством. Враг тотчас почувствовал силу их ударов. Полк громил фашистов и в их тылах, и на передовой, причем всегда действовал в самом пекле, где труднее всего приходилось нашим наземным войскам, туда мы и посылали его.

Сандалов часто сам водил в бой своих летчиков, и не было случая, чтобы он не прорывался к цели. Мы знали, что уж если майор сел за штурвал, то полк выполнит задание. Железный был командир, и вскоре его так и прозвали "железный майор".

Особенно эффективно действовали пикировщики по малым площадям и отдельным целям вблизи передовой. В таких случаях от летчиков требуется поистине ювелирное мастерство. На южном участке Ленинградского фронта нейтральная полоса местами была столь узка, что та и другая стороны слышали разговоры в окопах и при бомбежках передовой гитлеровцев легко было попасть по своим. Но летчики из 125-го бап клали бомбы со снайперской точностью. Слава о них быстро разнеслась по всему фронту. Одно появление в небе "пешек" придавало нашим пехотинцам бодрость и силу, буквально воодушевляло их.

Так, в сентябре-октябре проводилась наступательная операция наших войск по деблокаде Ленинграда. Летчики 125-го бап участвовали в ней с начала до конца. Я не раз видел, как они громили врага в районах Невской Дубровки и Отрадного, и после операции отметил их действия в одном из приказов.

Но еще приятнее мне было узнать об оценке боевой работы сандаловцев теми, кто под прикрытием "пешек" вгрызался в немецкую оборону. Сил у нас для такой операции явно не хватало, особенно мало было танков, фашисты же глубоко зарылись в землю, успели углубить свою оборону, а вдоль Невы занимали господствующий берег, и одолеть их нам не удалось.

19 октября, когда я подписывал приказ, в котором выносилась благодарность всему личному составу 125-го бап, мне на стол положили весьма примечательный документ. То оказалась копия приказа No 104 командования 268-й стрелковой дивизии, действовавшей в рядах войск Невской оперативной группы. В нем говорилось только о летчиках и, в первую очередь, отмечались заслуги 125-го бап.

"Своей храбростью,– писали командир дивизии генерал-майор Соколов, военком дивизии полковой комиссар Павлинов и начальник штаба полковник Сорокин,– и точным выполнением приказов летный состав воодушевлял бойцов и командиров частей 268-й сд и вселял уверенность в нашу победу над врагом"{184}.

Своими действиями пикировщики вписали не одну славную страницу в летопись героической обороны Ленинграда. Одна из них особенно памятна и дорога ленинградцам. Мы знали, что вражеская авиация готовится в Октябрьские торжества нанести по городу мощный удар. Незадолго до праздника фашистские летчики начали сбрасывать на город листовки, в которых угрожали по-своему "отметить" годовщину Октябрьской революции. Они писали:

"6-го и 7-го будем бомбить, а 8-го будете хоронить".

Когда мне в руки попала такая листовка, я почувствовал, как от внезапно нахлынувшей на меня жгучей ненависти к фашистским выродкам сжалось сердце. Такое состояние я испытывал осенью 1941 г. часто.

Потерпев провал с дневными налетами на Ленинград, враг в начале сентября перешел на ночные. С наступлением темноты небо над Невой начинало неумолчно гудеть. Гитлеровцы придерживались при бомбежках определенного порядка. Сперва появлялись два-три самолета, с которых на город сыпались зажигательные бомбы. Враг старался раскидать их по всему Ленинграду, чтобы вызвать как можно больше очагов пожара и таким образом создать яркие ориентиры. И уже следом за "поджигателями", как мы окрестили тогда фашистов из 1-го воздушного флота, в полной темноте шли ударные группы бомбардировщиков. Они следовали через равные интервалы, одна за другой, в течение нескольких часов. Отбомбившись, "хейнкели" и "юнкерсы" возвращались на ближние аэродромы, где их загружали новой партией бомб, и снова устремлялись на Ленинград.

Систему ночных налетов противник построил с таким расчетом, чтобы держать нашу противовоздушную оборону и население в постоянном напряжении, создавая впечатление непрерывности воздушного вала, который ничем нельзя остановить. Так фашисты действовали и над полем боя, и при налетах на тыловые объекты. Причем, как мы заметили, они не очень гнались за высокой результативностью бомбежек, а стремились прежде всего создать впечатление своей несокрушимости и мощи, повлиять на психику наших войск, снизить у нас волю к сопротивлению. Но как ни пытался враг сломить своей воздушной мощью наш боевой дух, ему это не удалось.

Правда, временами бывало очень тяжко на сердце. Как раз незадолго до Октябрьских торжеств я попал под жестокую бомбежку. Впрочем, случалось это со мной нередко. Дело в том, что по времени начало варварских налетов на город почти всегда совпадало с моими поездками в Смольный для докладов Военному совету фронта.

Так произошло и в тот раз. Едва мы доехали до Библиотечного института на Кутузовской набережной, как пришлось немедленно выйти из машины и искать убежище. Вокруг уже рвались бомбы и свистели осколки, и мне с шофером Холодо-вым ничего иного не оставалось, как прижаться к стене институтского здания. Полчаса стояли мы так и наблюдали.

Весь район Петропавловской крепости и Летнего сада полыхал зловещими зарницами. В воздухе висели, заливая улицы неприятным бело-матовым светом, осветительные бомбы. Они медленно спускались на маленьких парашютах. В небе метались голубоватые лучи прожекторов, зенитные установки плели над ночным городом трассирующими очередями причудливую сверкающую паутину, еще выше непрерывно гудели моторы фашистских бомбардировщиков. Во многих местах уже занялись пожары. В Петропавловской крепости с каким-то никогда раньше мной не слышанным высоким звоном разорвалась бомба и высоко вверх взметнулся багрово-желтый султан пламени.

Прижимаясь к зданию, я смотрел, как враг терзает город. На сердце было тяжко, как никогда. Я не злой человек, но тогда впервые почувствовал неодолимое, жгучее желание дать цивильным немцам испытать на собственной шкуре весь ужас таких варварских бомбежек.

Мне вспомнилось пережитое в ту октябрьскую ночь, и я подумал: "Неужели мы не в силах обеспечить ленинградцам спокойную встречу праздника?" Мысль об этом так захватила меня, что я пропустил время поездки в Смольный и спохватился лишь после напоминания адъютанта.

Но не только меня встревожила угроза фашистов. На другой день я снова был в Смольном. После доклада Жданов ненадолго задержал меня. Он спросил, что мы думаем по поводу предстоящего налета вражеской авиации на Ленинград, как собираемся предотвратить его. Я ответил, что пока никакими иными данными, кроме заявления самих гитлеровцев, мы не располагаем, но о контрмерах уже подумываем.

– Впрочем,– сказал я,– не исключено, что это очередной блеф или игра на нервах.

– А если реальность? – Жданов прошелся по кабинету, провел по уставшему лицу ладонью, приостановился и произнес твердо и строго:-Учтите, Александр Александрович, что это будет не обычный налет, тут в игру вступает большая политика.

И кивком головы Андрей Александрович отпустил меня.

Предупреждение Жданова заставило нас иными глазами посмотреть на замысел противника. По дороге в штаб я еще раз осмыслил услышанное от Андрея Александровича. Он был прав. Удача врага оборачивалась победой не только в военном отношении. Если его самолеты прорвутся в город, это окажется и моральной победой гитлеровцев. Ведь речь шла не о простом налете, и в расчет следовало принимать не только возможные жертвы и разрушения, но и душевное состояние ленинградцев. Положение на фронте опять осложнилось. В то время фашисты развернули наступление на Волхов и Тихвин. Все хуже становилось с продовольствием. А тут еще такой удар. Что подумают ленинградцы, если даже в наш великий праздник мы не сумеем уберечь колыбель Октябрьской революции от вражеских бомб? По всем статьям выходило, что тихое небо над городом 6 и 7 ноября являлось делом не только нашего престижа. Отражение вражеского налета перерастало в вопрос большой политической важности, приобретало международное звучание. Мы знали, что весь мир следит за героической борьбой Ленинграда, и понимали, что каждая неудача врага под его стенами имеет далеко не местное значение. Не вызывало сомнения, что противник уже растрезвонил по всему свету о своем намерении.

На другой день мы тщательно проанализировали наши возможности и наметили план борьбы с гитлеровской авиацией. Общее мнение было такое. Обычная оборона в воздухе в данном случае не годилась. Сколько бы истребителей мы ни подняли в воздух 6 и 7 ноября, как бы метко ни стреляли зенитчики, противник все равно прорвется в город, пусть меньшими силами, но отбомбит его. Надо сделать так, чтобы бомбардировщики противника, предназначенные для этой цели, вообще не поднялись со своих аэродромов. Достичь этого можно было только одним способом: установить место сосредоточения фашистских бомбардировщиков и внезапным ударом уничтожить их на земле, или хотя бы нанести врагу такой урон, оправиться от которого быстро он не смог бы.

В тот же день начались усиленные поиски. Воздушные разведчики взяли под наблюдение все дальние базовые аэродромы противника, прежде всего Псковский аэроузел. Немецкие бомбардировщики чаще всего оттуда совершали налеты на Ленинград и восточные коммуникации Ленинградского фронта. Здесь же базировалась и специальная ночная группа из 40 Хе-111, нацеленная только на Ленинград.

Однако разведка дальних аэродромов ничего не дала – каких-либо существенных признаков, свидетельствовавших о сосредоточении там вражеских бомбардировщиков, обнаружить не удалось. На ближние же аэродромы наши воздушные разведчики не заглядывали. Здесь гитлеровцы держали в основном истребительную авиацию. Противник был далеко уже не тот, что в начале войны. Большие потери бомбардировщиков и наши систематические налеты на аэродромы заставили гитлеровское командование держать ударную силу своей авиации подальше от фронта. Но нелегкий опыт войны научил нас не быть самонадеянными. Однако логика войны – это не логика счетно-вычислительной машины. Воюют не машины, а люди. Иногда даже умудренные огромным опытом военачальники поступают вопреки здравому смыслу.

В данном случае желание подвергнуть Ленинград в Октябрьские торжества жестокой бомбардировке оказалось столь велико, что противнику изменила осторожность. Мы, хоть и с небольшим запозданием, учли это обстоятельство. На ленинградском направлении у противника к тому времени осталось немного бомбардировщиков, и было естественно предположить, что он постарается компенсировать эту нехватку в технике хорошей организацией налетов. Достичь массированного характера налетов можно и малыми силами – увеличением числа вылетов и сокращением интервалов между ними. Но для этого авиацию необходимо разместить как можно ближе к цели и очень четко спланировать график ее боевого применения. А это немцы умели делать.

Взвесив все "за" и "против", мы на третий день поисков решили прощупать противника и на его ближних к Ленинграду базовых аэродромах, в первую очередь в Гатчине и Сиверской.

При обсуждении этого варианта я вспомнил о воздушной разведке этих аэродромов, проведенной в последних числах октября. В тот день наши летчики засекли там вражеские бомбардировщики. Правда, их оказалось немного, и командир экипажа, летавшего на разведку, высказал предположение, что, вероятно, это случайные машины, застрявшие в Гатчине и Сиверской из-за каких-нибудь технических неисправностей. Незадолго перед разведкой этих аэродромов был налет на Ленинград, и не исключалось, что в Гатчине и Сиверской приземлились поврежденные бомбардировщики. Словом, наличие в Гатчине и Сиверской небольшого числа "юнкерсов" и "хейнкелей" нас не встревожило тогда.

Я приказал на всякий случай повторить разведку. 30 октября дешифрованные воздушные фотоснимки аэродромов в Гатчине и Сиверской лежали на моем столе. Разведчики только в Сиверской обнаружили 40 Ю-88, 31 истребитель и 4 транспортных самолета.

Я уже не помню, почему мы не нанесла удара ни в тот, ни на следующий день. Скорее всего из-за занятости авиации на других участках фронта. В то время велась операция нашей 42-й армии, пытавшейся разгромить урицко-стрельненскую группировку противника и соединиться с войсками, оборонявшимися на приморском плацдарме между Керново и Петергофом к западу от Ленинграда. А на юго-востоке от города сильная группировка неприятеля наступала на Волхов и Тихвин. Основная масса нашей авиации действовала тогда на этих направлениях. Пускать же на Гатчину и Сиверскую маломощную группу не было смысла: значительного урона она не смогла бы нанести врагу и своим налетом спугнула бы гитлеровцев.

Решили так: время есть и для нас же выгоднее, чтобы противник собирал воздушный кулак поблизости от Ленинграда. Пусть стянет побольше авиации, а мы тем временем хорошо подготовимся. А чтобы фашисты не вздумали создать второй кулак где-либо в ином месте, я приказал в оставшиеся дни непрерывно тревожить одиночными самолетами все более или менее подходящие для базирования бомбардировщиков ближние аэродромы. Выделили для этой цели ДБ-3 и МБР-2, которые днем нельзя было пускать в дело. Использовали мы их в основном ночью. Под покровом темноты работали они неплохо. Ночным ударам подвергалось около двух десятков вражеских аэродромов: Липки, Котлы, Копорье, Клопицы, Ропша, Горелово и др. На всякий случай раза два отбомбили и далекий Городец за Лугой. Ночные бомбардировщики наведывались в Гатчину и Сиверскую, чтобы немцы не заподозрили неладное и передислокацией своей авиации не сорвали наш замысел. Но бомбили эти аэродромы не сильно.

– Пусть немцы думают, что это наши обычные налеты,– сказал я.

Удар по Гатчине и Сиверской наметили на 6 ноября. Однако во избежание просачивания слухов о готовящейся операции заранее никому боевой задачи не поставили, освободили от всяких заданий лишь предназначенную для этой цели авиацию. Для налета на Гатчину выделили истребители, вооруженные эресами. По Сиверской наносился комбинированный удар бомбардировщиков, штурмовиков и истребителей.

Утром 5 и 6 ноября произвели доразведку. Вражеская авиация была на месте. Летчики доложили о большом оживлении на аэродромах, особенно в Сиверской. Враг готовился к налету.

6 ноября мне исполнился сорок один год. Сослуживцы, знавшие об этом, пришли с поздравлениями. Кто-то заметил, что главное поздравление – наш удар по противнику – впереди. Я никогда не любил прогнозов и потому ответил, что цыплят по осени считают.

Утром в полк приехал командир 5-й сад полковник Е. Е. Ерлыкин. От моего имени он поставил боевую задачу пикирующим бомбардировщикам и штурмовикам. Я хотел сделать это сам, но меня задержали какие-то срочные дела. На всякий случай предупредил по телефону Сандалова о прибытии к нему Ерлыкина. Больше ничего не сказал, но по моему тону Владимир Александрович догадался о важности миссии Евгения Ефимовича.

– Ясно, товарищ командующий! – с особой интонацией ответил Сандалов.

Мой звонок дал понять Сандалову, что 125-му полку предстоит выполнить какое-то очень важное задание. Подтверждением служило и то, что накануне ни пикировщикам, ни штурмовикам на 6 ноября не поставили никакой боевой задачи. А утром на аэродроме приземлилась десятка МиГ-3. Все это было неспроста.

Переговорив со мной и поняв, чем вызван приезд Ерлыкина, майор решил времени даром не терять и приказал готовить самолеты. Потом вызвал к себе капитана М. В. Кузнецова – командира истребительной авиагруппы, закрепленной за пикировщиками, и порекомендовал ему тоже готовить своих летчиков.

Когда в полк приехал Ерлыкин, на стоянках у самолетов уже кипела работа. Евгений Ефимович от имени командования ВВС фронта поставил летчикам боевую задачу: 125-му полку во взаимодействии со штурмовиками и истребителями двумя последовательными ударами разгромить вражескую авиацию в Сиверской.

– Кто поведет полк? – спросил в заключение Ерлыкин и обернулся к командирам эскадрилий.

Сандалов посмотрел на Анатолия Резвых и Владимира Солдатова, молодых, но уже обкатанных войной комэсков. Капитан и старший лейтенант сидели рядом, держа на коленях планшеты с картами. Вопрос Ерлыкина вызвал на их осунувшихся лицах (и к армии подбирался голод) легкое замешательство. Задавать такой вопрос пикировщикам 125-го бап не имело никакого смысла: на выполнение ответственных заданий майор сам водил полк, во всяком случае в первом вылете ведущим всегда был он.