Текст книги "В небе Ленинграда"

Автор книги: Александр Новиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Об успешной борьбе советских летчиков свидетельствует еще один документ. В июле 1942 г. ко мне (я тогда уже командовал ВВС Красной Армии) поступило донесение от командующего ВВС Юго-Западного фронта Ф. Я. Фалалеева.

"Воздушные бои,– писал он,– показывают, что противник бросает в бой свой слабо подготовленный летный состав. В числе сбитых и взятых в плен немецких летчиков имеются недоучки, совершившие после окончания школы всего по 1 – 2 боевых вылета. Из показаний пленных установлено, что прослойка этой недоучившейся части летных кадров в частях и подразделениях фашистских военно-воздушных сил, действующих против нашего фронта, очень высокая – до 50 – 60%. Можно сделать вывод, что нам противостоит численно превосходящий нас воздушный противник, но качественно значительно уступающий нам, потерявший уже значительную часть опытных летчиков. Опираясь в воздухе на количественное превосходство (в самолетах.– А. Я.), противник, напрягая усилия, стремится возместить утерянное качество своих летных кадров"{178}.

Резкое снижение качества подготовки летчиков признавали и сами гитлеровцы, в том числе Геринг в своей директиве от 13 июня 1942 г.{179}, генерал-фельдмаршал Кессельринг и другие высшие руководители вермахта{180}.

Вот как обернулся для немецко-фашистских ВВС первый же год войны против Советского Союза. И хотя к моменту наступления на Сталинград гитлеровцы путем переброски с западных театров войны и из авиационных школ опытных летных кадров сумели несколько укрепить свои авиасоединения, действующие на советско-германском фронте, но полностью вернуть своей авиации былую силу и мощь не смогли.

Подвиг ведомого

Воздушные защитники Ленинграда не только жестоко били врага, но и умели крепко постоять друг за друга, никогда не оставляли в беде товарища, всегда выполняли неписаный закон боевого содружества – сам погибай, а товарища выручай. Это прибавляло сил "рыцарям ленинградского неба", как их назвал поэт Н. Тихонов, помогало увереннее чувствовать себя в бою. Об одном из таких случаев воинской взаимовыручки я и расскажу.

19 августа я сидел у себя в кабинете над сводкой боевых донесений. Они были нерадостными: командиры частей и соединений жаловались на большие потери, становилось труднее и труднее маневрировать авиацией. К тому времени большинство аэродромов к западу и югу от Ленинграда оказались в руках противника, а новые, которые мы начали строить за рекой Волхов, еще не были готовы для эксплуатации. Пользуясь скученностью советской авиации и близостью к фронту наших аэродромов, противник часто бомбил их.

Я сидел и ломал голову, где найти хотя бы две-три новые точки для базирования авиации и как быстрее восполнить потери в людях и технике. Раздался телефонный звонок, я снял трубку. Меня срочно вызвали к главкому Северо-Западного направления Маршалу Советского Союза К. Е. Ворошилову. Прихватив с собой необходимые документы, я отправился в Смольный.

Совещание уже было в полном разгаре. Я сел на свободный стул и стал ждать, когда понадоблюсь главкому. Но ему пока было не до меня: обсуждалось положение на фронте. Оно было очень тяжелым. Враг захватил Кингисепп, теснил наши войска к Финскому заливу и на рубеж Красное Село – Гатчина, головные части 28-го армейского корпуса противника подходили к Чудово и вот-вот могли перерезать Октябрьскую железную дорогу. На этом направлении наш фронт, как я уже писал, никаких укреплений не имел и не готовил их, и движение противника по Московскому шоссе на Любань и Тосно грозило тяжелыми последствиями. Фланги Лужской оборонительной полосы за 12 дней немецкого наступления оказались смятыми, и над войсками центрального сектора ее нависла угроза полного окружения. Ленинград уже готовился к уличным боям и противодесантной обороне: на улицах возводились баррикады, противопехотные и противотанковые заграждения, строились разные ловушки, узлы сопротивления, доты и дзоты. Шло формирование новых частей народного ополчения.

Гитлеровцы настолько уверовали в быстрый захват Ленинграда, что заранее приготовили за подписью "коменданта Ленинграда" специальные пропуска для въезда в город автомашин. За полевыми войсками, едва не наступая им на пятки, двигались специально отобранные полицейские и эсесовские части, которым было приказано навести "порядок" в городе. Офицеры готовились к банкетам на невских берегах.

Тяжко было все это осознавать. Но я, слушая выступавших, думал не о наших неудачах, а о том, как нам, авиаторам, лучше помочь наземным войскам. Я совсем погрузился в свои мысли, как вдруг резко распахнулась дверь и в кабинет быстро вошел кто-то из командиров. Он сразу направился к Ворошилову и стал что-то говорить ему на ухо. Климент Ефремович вскинул голову и посмотрел в мою сторону. Посмотрел строго и будто бы недовольно. "Что еще случилось?" встревожился я.

По мере того как командир докладывал, лицо маршала все более мрачнело.

– Где это?– наконец произнес Ворошилов. Командир пальцем указал на карте район. Главком склонился над картой.

– Ну, конечно! – сильно, с ударением сказал он. – Где тонко, туда и бьют. Что у них там?

– 6-я танковая и 36-я моторизованная дивизии, товарищ маршал,– ответил докладывающий.

– 1-я танковая дивизия тоже в этом районе, – заметил кто-то из общевойсковиков, сидевших ближе всех к Ворошилову.

Главком подозвал меня и, очертив карандашом пространство между селами Губаницы и Клопицы, севернее железной дороги Таллин – Ленинград, сказал:

– Вот, от станции Волосово на Красное Село движется моторизованная колонна немцев – только что воздушная разведка установила. Вероятно, подбрасывают резервы. Там танки и мотопехота. Обнаглели до того, что двигаются совершенно открыто. А у нас здесь,– Ворошилов постучал карандашом по карте,– ополченцы, да и те измотаны в боях, понесли большие потери. Надо немедленно помочь им ударить авиацией. Кто сделает это лучше всего?

Я, не задумываясь, назвал старшего лейтенанта Николай Свитенко – опытного и смелого мастера штурмовых ударов. Когда требовалось выполнить какое-нибудь очень трудное и ответственное задание, всегда посылали эскадрилью Свитенко, входившую в состав 7-го иап. И всегда Свитенко возвращался с победой.

Отвечая главкому, я мельком посмотрел в окно. Погода была летной. Правда, небо хмурилось, но облачность была высокой и не сплошной, а кое-где в ее разрывах проглядывало солнце.

– А как погода, не помешает?– перехватив мой взгляд, осведомился Ворошилов.

– Свитенко только в туман не летает, товарищ маршал.

– Тогда действуйте, товарищ Новиков,– и Ворошилов кивком головы отпустил меня.– Надо помочь пехоте, надо. Вы прикажите как следует объяснить это летчикам.

Через несколько минут я мчался по Выборгскому шоссе на аэродром, где сидела эскадрилья Свитенко. Чтобы подчеркнуть важность задания, я решил сам поставить штурмовикам боевую задачу и подробно объяснить обстановку на указанном участке фронта, а заодно просто по душам поговорить с летчиками, как тяжко приходится нашим войскам.

Я вообще часто прибегал к такому общению с людьми, и всегда результат оказывался прекрасным. Приказ, каким бы он ясным и четким ни был, есть приказ – он сух и официален. Такова уж специфика военной службы. Но уставные требования вовсе не исключают товарищеского обращения с подчиненными.

Шофер Холодов, возивший меня еще в финскую кампанию, гнал "ЗИС" на предельной скорости. Но я торопил его – хоть и опытные летчики у Свитенко, но в пути всякое может произойти с ними: встреча с немецкими истребителями или штурмовики не сразу найдут цель. Колонна к тому времени может достичь передовой и в зависимости от поставленной задачи либо развернется в боевые порядки, либо рассредоточится. Тогда эффект от штурмового удара резко снизится. Надо бить врага, пока он в походных порядках и движется компактной массой. Конечно, в этом случае к нему труднее прорваться. Гитлеровцы, уже испытавшие на себе силу наших ударов с воздуха, утратили прежнюю самоуверенность и начали прикрывать свои колонны большим количеством противовоздушных средств. Но я твердо верил, что Свитенко прорвется к колонне, лишь бы видимость не ухудшилась.

Вот и аэродром, замаскированные капониры, в них – "чайки". На поле свежие следы разрывов бомб. Видимо, недавно здесь побывали гитлеровцы. Но ничего не горит, не дымит, стало быть, все обошлось благополучно.

"ЗИС" уже заметили, и не успел Холодов подкатить к КП. как навстречу из землянки вышел Свитенко. Чуть выше среднего роста, поджарый, он, отдавая мне честь, приложил руку к голове, на которой был надет шлем с завернутыми ушами и широкими очками.

– Только что из боя? – спросил я.

– Пришлось подраться, товарищ командующий,– ответил Свитенко.– Они все клюют и клюют нас.

– Не нравимся мы фрицам, товарищ генерал,– раздался из-за спины Свитенко чей-то голос.

Я перевел взгляд. За спиной комэска (так сокращенно в то время называли командира эскадрильи) стоял высокий молодой летчик с характерным лицом кавказца.

– Мой ведомый, товарищ командующий,– пояснил Свитенко.– лейтенант Алибек Слонов.

– Давно в эскадрилье?– поинтересовался я.

– Да не очень, если мерить понятиями мирного времени. Но на войне иные масштабы и иные мерки. Так, лейтенант? – спросил Свитенко.

– Так,– согласился Слонов.– А под Ленинградом и вовсе свои, особенные мерки.

– Вы кто по национальности? – спросил я Слонова.– На грузина не похожи, на армянина тоже. Я несколько лет служил на Кавказе, пригляделся. Из горцев, наверное?

– Осетин, товарищ командующий.

– Вот как! Далеко от родных мест воюете.

– Здесь тоже Родина,– ответил Слонов.– А Ленинград к тому же я очень люблю.

– Ну, тогда все в порядке, будете крепко бить фашистов,– сказал я и обратился к Свитенко:– Соберите летчиков и дайте карту.

Когда все собрались, я объяснил им, что полетят они по приказу Ворошилова, указал район и цель штурмовки, а потом коротко сообщил, как трудно приходится в этом районе нашей пехоте, особенно ополченцам.

– Положение, сами понимаете, очень тяжелое. Летаете, видите,– сказал я в заключение.– Но в Ленинграде враг не должен быть. И это зависит от нас с вами, от того, как мы будем бить противника. Сражаетесь вы стойко и умело, но сейчас нужно переступать через невозможное. Ресурсы у врага не бесконечные, путь к Ленинграду обошелся ему дорого, и рано или поздно, но он выдохнется. А страна поможет нам. Ну, а теперь по машинам!

Через несколько минут взревели моторы, и "чайки", покачиваясь на неровностях почвы, одна за другой покатили на взлет. Их было восемь. Больше послать я не мог – не было под рукой свободных самолетов. Провожая летчиков на задание, я в который уже раз подумал об Ил-2. Как нам недоставало этих грозных машин! Вместо них в качестве штурмовиков приходилось использовать истребитель И-153. А истребители так нужны были для других целей.

В ожидании возвращения эскадрильи я то сидел на лавочке у оконца бревенчатого домика, где размещался КП, то прохаживался. Так прошло около часа, пора было бы возвращаться "чайкам". Я смотрел в сторону Финского залива и прислушивался, не раздастся ли отдаленный рокот моторов. Но было тихо, только издалека, приглушенная расстоянием, доносилась артиллерийская канонада. Это на подступах к Красногвардейскому укрепленному району шли тяжелые бои с моторизованными и танковыми соединениями противника.

Прошло еще несколько минут, и вдали послышался характерный рокот авиационных моторов. Рокот приближался, усиливался, и вот низко над землей появились темные точки.

Когда самолет ведущего коснулся земли, кто-то из техников медленно и удивленно, не веря еще самому себе, произнес:

– Бати-то нет!

Я понял, что он имеет в виду Свитенко. Во время войны среди летчиков было очень распространено называть так любимых командиров.

– И Алибека! – почти тут же воскликнул другой техник.

Я стал считать. Действительно, двоих не было. "Вот тебе и с победой!"подумал я с горечью.

О выполнении боевого задания доложил заместитель командира эскадрильи. Вражеская колонна была сильно потрепана и остановлена. Но летчики вовсе не радовались своему успеху: потеря двух товарищей сильно опечалила всех.

– Эх, как же теперь без бати! – сказал кто-то.

Я, как мог, утешил летчиков: рано еще считать Свитенко и Слонова погибшими, надо подождать, может, их только подбили и они где-нибудь приземлились. Но сам так расстроился, что даже забыл поблагодарить ребят.

Подождав полчаса, я уехал в Ленинград. Вернувшись в город, по телефону доложил Ворошилову о результатах налета на вражескую колонну. О невернувшихся с боевого задания умолчал, в сердце все еще жила надежда на благополучный исход. Поддерживало меня в моей надежде простое соображение: не могли летчики прозевать гибель сразу двоих.

Предчувствие не обмануло меня. Приблизительно через час после моего возвращения зазвонил телефон. Звонил командующий ВВС Краснознаменного Балтийского флота генерал Самохин. Он сообщил, что на одном из морских аэродромов приземлилась "чайка" с человеком на плоскости.

– Это кто-то из ваших, Александр Александрович,– добавил Самохин.

Аэродром, названный Самохиным, находился недалеко от Стрельны, на южном берегу Финского залива. Я сразу подумал о Свитенко и Слонове и так обрадовался, что в первый момент не придал словам "с человеком на плоскости" никакого значения. Лишь немного погодя встревожился: не ослышался ли? Не напутал ли Самохин?

Вечером я узнал подробности спасения Николая Свитенко. Вот как это произошло. Восьмерка "чаек" вышла на цель с бреющего полета. По дороге от Губаницы на Нисковицы плотной массой двигались вражеские танки и мотопехота, по обочинам мчались мотоциклисты. Колонну прикрывали зенитные установки.

Свитенко решил громить врага поочередно. Первым вступило в бой его звено. Старший лейтенант вывел самолеты на колонну с ее хвоста и под небольшим углом. Прочесав колонну пулеметным огнем, Свитенко повел экипажи на второй заход. Второе и третье звенья ударили по противнику эресами. В середине колонны все смешалось: немецкие шоферы инстинктивно рванулись вперед, но впереди уже пылали две автомашины, с них горохом сыпались автоматчики, получилась пробка, и часть колонны остановилась.

Развернувшись, "чайки" снова обрушились на врага. Но теперь открыли яростный огонь автоматические зенитные установки – эрликоны. Их тонкие стволы следовали за И-153 и очередями посылали в них снаряды. Над дорогой густо висели сероватые шапки разрывов.

Выходя из второй атаки, Свитенко принятой эволюцией самолета просигналил отход. И вдруг "чайку" резко дернуло, как будто бы ее чем-то ударили снизу: в мотор угодил вражеский снаряд. В кабине запахло гарью. Свитенко быстро окинул взглядом приборную доску. На приборе, показывающем давление масла, стрелка упала почти до нулевой отметки. Мотор заработал с перебоями, машина стала терять высоту. К командиру тотчас подстроился Слонов. Но мотор "зачихал" сильнее, и самолет начал как бы проваливаться в воздухе. Свитенко огляделся, ища подходящее место для посадки, и знаком приказал Слонову возвратиться к своим.

Но Алибек свел на переносице густые черные брови и указательным пальцем правой руки упорно показывал вниз, потом что-то выкрикнул. Мотор на машине Свитенко в этот момент заглох, скорость резко упала, и Алибек проскочил вперед.

Слева, у деревни Клопицы, виднелась ровная площадка, за которой сразу начинался лес. Свитенко узнал площадку. Это был полевой аэродром, на который он не раз садился в первые недели войны. Отсюда он совсем недавно летал на штурмовку войск противника под Кингисепп, Большую Пустомержу, Старые Смолеговичи, Кряково, Выползово и другие населенные пункты.

Все поле аэродрома было в воронках от недавно рвавшихся здесь бомб и снарядов. Введя машину в правый разворот, Свитенко нацелился на узкую полоску земли, как ему показалось сверху, не тронутую разрывами, и приготовился выпустить шасси, но вовремя заметил, что и она в частых воронках. Пока позволяла высота, Свитенко подвернул "чайку" правее, ближе к лесу, и притер ее к земле брюхом. В самолете все заскрежетало, и пилот, чтобы его не бросило головой на приборную доску, сильно уперся в нее руками.

Быстро освободившись от парашюта, старший лейтенант выскочил из кабины и огляделся. Аэродром был пуст: гитлеровцы не пользовались им. Кругом было тихо. Он зашагал к лесу, но тут же остановился и глянул на свою "чайку", которая лежала на земле будто подбитая насмерть большая птица. Достав ракетницу, Свитенко выстрелил в кабину, поджег машину и поспешил к лесу.

Не прошел он и двадцати шагов, как в середине поля разорвалась мина, а потом еще несколько. Немцы били из минометов. Свитенко побежал. И вдруг над ним раздался гул мотора. "Чайка",– на слух определил старший лейтенант. Он остановился и поднял голову. Над кромкой леса, входя в глубокий вираж, промелькнул И-153. По номеру на хвосте Свитенко узнал машину Слонова. Высунувшись из кабины, Алибек сделал какой-то знак рукой. Свитенко приняв этот жест ведомого за прощанье, тоже помахал рукой. Но Алибек и не думал улетать. Развернувшись, он повел машину на посадку.

На поле разорвалось еще несколько мин. У дальнего края в стороне Клопиц Свитенко приметил вражеских солдат.

Он скрестил над головой руки. Это был знак, запрещавший посадку. Но Слонов не послушался командира, выпустил шасси и приземлился. "Чайка", подпрыгивая на неровностях, покатила к Свитенко. Около носа ее разорвалась мина, и Свитенко увидел, как земля посыпалась на левую плоскость. Алибек отчаянно замахал рукой, подзывая к себе командира.

Свитенко бегом бросился к товарищу. В тот момент он даже не подумал о своем спасении. Забыв об опасности, он думал только о Слонове, о том, что он не сможет взлететь под минометным огнем, погубит машину и тоже окажется в тылу врага.

– Алибек! – во весь голос закричал он.– Немедленно взлетай! Я приказываю!

И Свитенко даже погрозил Слонову кулаком.

– Командир! – донесся сквозь рокот мотора голос Алибека.– Быстрее! Прыгай на плоскость.

Только тогда Свитенко сообразил, что задумал Слонов. Подбежав к самолету, он взобрался на нижнюю правую плоскость и ухватился за металлические расчалки.

– Держись крепче, командир! – прокричал Алибек и дал газ.

"Чайка" тронулась с места и, все убыстряя бег, помчалась по полю. Гитлеровцы открыли по самолету автоматный огонь. Краснозвездный ястребок взмыл над их головами и исчез.

Полет продолжался недолго – минут десять: но дался он Слонову труднее, чем самая отчаянная штурмовка противника. Он боялся, что командир не выдержит напора ветра, силы покинут его и он сорвется с крыла. Когда они отрывались от земли, струя ветра от винта сорвала с головы Свитенко шлем, очки и теперь яростно трепала его волосы, больно стегала по глазам, парусом надувала кожаный реглан. Под тяжестью человека на плоскости центр тяжести самолета переместился, и машину все время тянуло вправо. Слонов взмок, работая рулями и стараясь не дать "чайке" свалиться на крыло.

Но вот впереди показался Финский залив. Где-то здесь у Стрельны аэродром моряков, Алибек повернулся к Свитенко и рукой показал вниз. Командир кивнул головой и грудью навалился на расчалки. Силы покидали его, совсем закоченели пальцы, а острые края расчалок врезались в ладони до мяса.

Еще секунды – и земля. Наконец дробно застучали о сухой грунт колеса, машину сильно встряхнуло, и мотор тут же заглох, только со свистом крутился винт. Свитенко с трудом разжал затекшие пальцы и почти плашмя свалился на землю. Слонов, успевший выскочить из кабины, подхватил командира на руки.

По полю бежали люди в морской форме. Это были свои. И Алибек, поддерживая старшего лейтенанта, сказал:

– Все в порядке, батя: мы у своих.

Свитенко негнущимися пальцами благодарно пожал руку боевому товарищу. Только сейчас он понял: то, что совершил Алибек, двадцатитрехлетний парень из Осетии, по плечу не каждому даже опытному, закаленному воздушному бойцу.

Николай Иванович так и сказал мне при встрече о своем ведомом. Я спросил, решился бы он сам на такой поступок? Свитенко несколько удивленно ответил:

– А как же, товарищ командующий! Алибек не только мой боевой товарищ, но и друг.

Эта история вскоре облетела весь мир. В американских газетах подвиг Алибека Слонова назвали

"...небывалым, превосходящим все, до сих пор известное нам в анналах мировой авиации".

Конечно, это не совсем так. Подобные случаи товарищеской взаимовыручки были у нас и раньше, правда, в ситуациях, менее сложных. Мне памятен, например, подвиг летчика 44-го скоростного бомбардировочного авиаполка капитана М. Т. Трусова, совершенный во время войны с Финляндией. 10 февраля 1940 г. девятка СБ бомбила финские укрепления на "линии Маннергейма". На обратном пути вражеским зенитным снарядом был подожжен самолет лейтенанта М. Ф. Мазаева. Командир экипажа посадил машину на лед озера в тылу противника. Капитан Трусов первым заметил подбитый бомбардировщик и поспешил на выручку. Он приземлился рядом с горевшим самолетом, забрал экипаж и благополучно взлетел. За самоотверженный поступок Трусов был удостоен звания Героя Советского Союза{181}.

В финскую кампанию советские летчики, рискуя жизнью, 11 раз подобным образом спасали своих попавших в беду товарищей. Такой случай был и во время войны с японцами на Халхин-Голе летом 1939 г. В воздушном бою с вражескими истребителями японцы сбили самолет командира авиаполка В. М. Забалуева. Забалуев выбросился из горящей машины с парашютом. Приземлился он на территории противника. От плена командира спас известный летчик Герой Советского Союза С. И. Грицевец. Он посадил Забалуева за бронеспинку своего И-16 и, несмотря на большую перегрузку, сумел довести машину до аэродрома. Если мне не изменяет память, то это первый случай спасения летчика на истребителе. За этот подвиг Грицевец был вторично удостоен звания Героя Советского Союза{182}.

Словом, американские журналисты ошиблись, назвав подвиг Алибека Слонова небывалым. Однако эта неточность не умаляет значения поступка ленинградского летчика. В истории спасения Свитенко еще раз с особой силой проявились те высокие моральные качества советских воинов, которые помогли нам выстоять в самую трудную пору войны, перетянуть чашу весов на свою сторону и разгромить врага.

Ночной аккорд

Я знал многих летчиков, которых можно смело назвать не просто асами, а блистательными асами. Немало таких было и в рядах воздушных защитников Ленинграда. Недаром многие из них стали Героями Советского Союза. О некоторых я рассказал в предыдущих главах. В этой расскажу еще об одном Герое Советского Союза – Василии Антоновиче Мациевиче.

Осенью 1941 г. старший лейтенант Василий Мациевич командовал эскадрильей 26-го ночного истребительного авиаполка. Уже тогда он слыл незаурядным воздушным бойцом.

Кстати, среди непосвященных бытует мнение, будто искусство больших мастеров воздушного боя что-то исключительное и неповторимое. Это не совсем верно. В определенной степени искусство асов равнозначно, ибо сама природа воздушного боя не позволяет до бесконечности при данной неизменной технике развивать и совершенствовать его формы и приемы. Конечно, у каждого такого пилота есть излюбленные приемы, которыми он владеет виртуозно, что и создает его индивидуальный почерк. Но в целом воздушный бой даже мастеров высшего класса состоит из различных комбинаций уже известных элементов и фигур.

Даже искусство такого аса из асов, как трижды Герой Советского Союза Александр Покрышкин, за исключением отдельных нюансов, причем чисто психологического свойства, в принципе ничего нового в себе не таит. Например, такие сложнейшие в бою фигуры, как "бочка" с зарыванием, уход от атаки скольжением или "горкой" с переходом в вираж, атака с управляемой восходящей "бочки" и с восходящей спирали, полупереворот с выходом в боевой разворот (нечто вроде обратной петли Шевиара) и некоторые другие, со временем с большей или меньшей степенью совершенства были освоены многими советскими летчиками.

В этом отношении Мациевич, пожалуй, не очень выделялся среди остальных летчиков. Как воздушный боец он был интересен в другом плане. Несмотря на свою молодость, Мациевич имел, если можно так выразиться, свою воздушную философию, свои взгляды на профессию летчика. Он поднимался в воздух не просто для того, чтобы вогнать в землю еще один "мессершмитт", "хейнкель" или "юнкерс". Каждый вылет, каждый бой были для него целым миром, в котором он старался открыть для себя что-то новое, такое, что еще больше утвердило бы его не только как летчика и воина, но и как Человека, вновь принесло бы ему то непередаваемое словами чувство полноты жизни, без которого он не мыслил себя в кабине самолета.

Эпизоды, о которых я расскажу, не самые яркие в военной биографии Мациевича. Но, мне думается, именно они лучше всего раскрывают особенности этого аса.

Ночью 25 октября 1941 г. над Ленинградским портом был сбит немецкий бомбардировщик "Хейнкель-111". Он взорвался в воздухе подобно складу боеприпасов, озарив огнем весь город.

Я встревожился: не тяжелая ли бомба упала поблизости? Послал узнать. Вскоре мне доложили, что над портом сбит Хе-111, а уничтожил его кто-то из летчиков 26-го иап 7-го истребительного авиакорпуса ПВО страны.

Меня крайне заинтересовала одна деталь этого в общем-то обычного боевого эпизода. Мы уже приметили, что при атаке наших истребителей немецкие пилоты моментально освобождаются от бомб и спешат удрать налегке. В октябре гитлеровские летчики далеко не походили на тех июньских, июльских и даже августовских завоевателей, которые всерьез верили, что они могут вести себя в нашем небе, как им заблагорассудится. Яростные удары воздушных защитников города Ленина быстро сбили с них спесь, и теперь фашисты действовали, как воры, пробирались в Ленинград под покровом ночи в одиночку или небольшими группами. И уж редко кто из них, настигнутый нашим истребителем, маневрировал, стремясь во что бы то ни стало прорваться к цели и как можно точнее поразить ее.

Даже при прямом попадании пулеметной или пушечной очереди в баки с горючим самолет взрывается не тотчас, а лишь во время падения, почти у самой земли. В этом случае взрывная волна уходит вверх и в стороны и глушится встречными препятствиями. А тут такой грохот. Меня заинтересовало это обстоятельство, и я решил съездить в 26-й иап и на месте все узнать; к тому же мне нужно было побывать в этом полку и по более существенному поводу.

Нас, командование ВВС Ленинградского фронта, очень тревожило физическое состояние летчиков, в первую очередь пилотов истребительной авиации. В конце октября в составе ВВС фронта (без авиации КБФ, очень малочисленной) на-считывалось всего 254 самолета, в том числе 204 истребителя. По общему соотношению сил враг превосходил нас в воздухе примерно впятеро. Для отражения налетов противника наши летчики-истребители поднимались в небо за сутки по 6 8, а то и по 10 раз. Это было выше человеческих возможностей. Нередко случалось, что не успевал летчик приземлиться и зарулить к капониру, как тут же засыпал или терял сознание.

Но ленинградские летчики не жаловались. Они понимали, что иного выхода нет. В отличие, например, от американских пилотов им и в голову не приходило, что может быть иначе. Американцы в то время 30 – 40 вылетов в месяц считали "возмутительной нагрузкой"{183}.

Чтобы сохранить кадры, не дать гитлеровцам измотать их непрерывными боями, мы организовали для летчиков профилакторий в живописной местности на северо-востоке от Ленинграда, под Всеволожском. Но гул от часто пролетавших самолетов, артиллерийская канонада, доносившаяся с фронта и с Невы, откуда вела по врагу огонь тяжелая корабельная артиллерия, мешали отдыху летчиков, лишали их сна. Тогда мы перебазировали профилакторий в глубокий тыл – на восток, под Вологду. Каждую неделю туда специальным рейсом уходил транспортный самолет с летчиками, нуждавшимися в немедленном отдыхе.

Но временное выбытие из строя даже 15 – 20 пилотов дополнительной нагрузкой ложилось на плечи однополчан. Особенно трудно было летчикам 7-го иак, им приходилось летать и днем, и ночью. Тогда командование ВВС фронта выделило из состава авиакорпуса один полк и всецело переключило его на ночную работу. Мой выбор пал на 26-й иап. Но прежде, чем подписать приказ, я решил побывать у летчиков этого полка и, как говорится, пощупать материал руками.

На аэродроме меня встретил командир 26-го иап подполковник Б. Н. Романов. Встретил как обычно – просто, естественно, что мне в нем всегда нравилось. Да и сама внешность Бориса Николаевича, очень интеллигентная, умное чуть продолговатое, худощавое лицо, спокойный, твердый взгляд светлых глаз – все это невольно располагало к Романову.

Не спеша, но и не вдаваясь в излишние подробности, предельно четко и ясно он доложил о состоянии полка. Оно оказалось далеко не блестящим. Более половины летчиков составляла молодежь, недавно прибывшая на фронт. Материальная часть была неоднотипной – И-16, И-153, Як-1 и МиГ-3. Моторный ресурс значительно выработался. Машины были латаны-перелатаны, так как редкий день летчики возвращались с задания без дыр в плоскостях и фюзеляже.

Но в целом полк был боеспособный, имел крепкий костяк опытных мастеров воздушного боя, молодежь тоже оставляла неплохое впечатление, и я тут же на месте сделал окончательный выбор, сообщил свое решение Романову и спросил:

– Ответственность на полк ляжет огромная. Говорите прямо: справитесь? Это пока не приказание, а предложение.

Борис Николаевич оглянулся на комиссара, начальника штаба, теснившихся у стен летчиков и твердо ответил:

– Справимся, товарищ командующий.

– Помощь требуется?

– Если дадите троих-четверых опытных летчиков, спасибо,– после недолгого раздумья сказал подполковник.

– Дадим и даже на выбор, и завтра же я доложу о вас товарищу Жданову. Он уже спрашивал, кому мы доверим ночное небо Ленинграда. А теперь покажите героя, сбившего вчера "хейнкель".

Романов представил мне старшего лейтенанта Василия Мациевича. Он сразу произвел на меня приятное впечатление. Я увидел человека лет двадцати семи, выше среднего роста, хорошо сложенного, с лицом мягким и открытым, тонкие направо зачесанные волосы чуть прикрывали высокий хорошей формы лоб.

Я попросил его рассказать о встрече с "хейнкелем". Но тогда меня в основном интересовали сугубо военные детали, и лишь спустя много лет, когда сел писать мемуары, я обратился к Василию Антоновичу с просьбой восстановить события той памятной ночи как можно подробнее.

В ночь с 25 на 26 октября Мациевич патрулировал над Финским заливом. Погода для истребителя была неважная – облачность хотя и держалась высоко, но из нее непрестанно источалась микроскопическая влажная мга. Мга эта липла к лицу, к стеклам очков, земля просматривалась плохо, а впереди по курсу и вовсе ничего нельзя было разглядеть, лишь угадывались над головой тяжелые от избытка влаги тучи. Они ползли с Балтики, как в аэродинамическую трубу всасывались в горловину Финского залива, и обрушивались на Ленинград то затяжными дождями, то вот такой липкой мгой.