Текст книги "Непристойный танец"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава восьмая
Непристойный танец

Смешно сказать, но он, старательно прихорашиваясь перед небольшим овальным зеркалом в своем номере, испытывал легкое волнение, имевшее мало общего с тайнами подполья и неизвестными замыслами эсеров. Причина крылась исключительно в назначившей ему свидание даме. Он подсмеивался над собой – этакий влюбленный юнкер, право слово, – но волнение от этого вовсе не исчезло…

Решив наконец, что выглядит безукоризненно, надел котелок и вновь надолго встал перед зеркалом, добиваясь, чтобы головной убор сидел, как должно: без тени вульгарности или небрежности. Когда цель была достигнута, он встретился взглядом со своим отражением, смущенно пробормотал:

– Черт знает что такое… Подумаешь, амазонка…

В дверь деликатно постучали.

– Войдите! – незамедлительно откликнулся Сабинин, только что решивший все же оставить браунинг во внутреннем кармане.

Безукоризненный пан Винцентий, склонив лаковый пробор, сообщил с порога:

– Пана просят к телефону. Назваться не пожелали.

Порывисто прикрыв за собой дверь, Сабинин кинулся вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Почему-то прежде всего пришло в голову, что телефонирует Надежда, – уж она-то несомненно знала здешний телефонный номер на память…

Пан Винцентий не вошел следом за ним в комнатушку, игравшую роль его служебного кабинета, – посвященный во многое, не страдал излишним любопытством, когда речь шла о его постояльцах. Что, между прочим, иногда облегчало задачи…

– Князь? – послышался в трубке незнакомый мужской голос. – Я вам телефонирую по поручению Макса.

Максом в таких вот случаях именовался господин Глоац.

– Да, что у вас? – негромко спросил Сабинин.

– Интересующая вас особа только что получила телеграмму из Будапешта.

– Вам удалось с ней ознакомиться?

– Обижаете, князь, – хихикнул собеседник. – Вы имеете дело с солидной фирмой… Содержание таково: «Я в Будапеште, еду миланским экспрессом, буду завтра. Джузеппе». От себя добавлю – миланский экспресс, по нашим сведениям, прибывает завтра в половине пятого пополудни. Это все пока, наблюдение неусыпно продолжается, как и просили…

Засим трубку повесили. Недоумевающе пожав плечами – нужно быть ясновидящим, чтобы с ходу строить вокруг этого какие-то догадки и версии, – Сабинин опустил трубку на рычаг, вышел из комнаты и, дружески кивнув пану Винцентию, направился к воротам.

– Герр Трайкофф!

«Только тебя мне сейчас не хватало, – подумал Сабинин, нетерпеливо остановившись рядом с Обердорфом. – Поболтать не с кем?!»

– Вы знаете, я чертовски спешу… – сказал он, переминаясь с ноги на ногу – неподалеку от ворот уже остановился загодя нанятый им фиакр.

– А вы на минутку задержитесь, герр Трайкофф… – таинственно зашептал старикашка, наклоняясь к его уху. – Вам же на пользу. Понимаете, какое дело… Часика два назад заявился какой-то типчик. Сунул мне крону, всего-то, и начал про вас все выспрашивать: откуда письма получаете, когда уходите, когда возвращаетесь, ходит ли к вам кто сюда… Будь это сыщик из полиции, я бы вам, понятное дело, говорить не стал, уж простите: я как-никак добрый подданный его величества, а вы, извините на глупом слове, все-таки иностранец с революционными замашками, так что в этаком случае доброму подданному полагается всецело содействовать… Вот только этот молодчик не то что не полицейский, а пожалуй что, и вовсе иностранец. По выговору видно. Даже и не прикину, кто может этаким вот образом немецкий коверкать. Вроде бы не русский, так мне сдается…

– И что вы ему сказали?

Старик хитро подмигнул:

– Ну, раз такое дело… Сказал, что ничего не видел, ничего не знаю и вообще за жильцами не шпионю, не мое это дело. Я так рассудил, что мы с вами находимся в долгих, если можно так выразиться, финансовых отношениях, а этот тип, неведомо откуда взявшийся и так же быстро сгинувший, мне, в общем, без надобности…

– Вы совершенно верно рассудили, старина, – сказал Сабинин, положив на морщинистую старческую ладонь тяжелую монету в пять крон, с неизменным профилем его величества. – Я и в дальнейшем полагаюсь на вашу сметливость. Боже вас упаси нарушать долг честного подданного, но вот что касается подозрительных иностранцев, тут вы глубоко правы… Как он выглядел?

Уже сидя в фиакре, он еще раз тщательно все обдумал. Судя по описанию Обердорфа, загадочный иностранец больше всего напоминал того белобрысого субъекта, что следил за Амазонкой на вокзале… стоп, а почему именно «следил»? Пока не внесена полная ясность, человек, идущий по пятам за другим человеком, в равной мере может оказаться как шпионом, так и тайной охраной, следует учитывать обе этих вероятности. Вообще, концентрация иностранцев на одну квадратную версту начинает интриговать: сначала белобрысый, чью национальность не смог с ходу определить видавший виды Обердорф, теперь еще и некий Джузеппе из Милана…

Когда он шагал по коридору отеля «Савой», сердце, что скрывать, колотилось чаще обычного. Шевельнулось даже совершенно мальчишеское желание повернуть назад, и он, внутренне посмеиваясь над собой, покрутил головой: хорош же черный гусар…

– Войдите! – ответил на его стук знакомый голос.

Он остановился на пороге.

– Боже ты мой, – насмешливо сказала Надежда. – Ухватки из арсенала провинциального трагика: застыли столбом, изобразили на честной, открытой физиономии полное обалдение… Вы не переигрываете, милый Николай?

– Извините, – сказал он, сделав пару шагов вперед. – Но вы и в самом деле чертовски восхитительны.

– Браво. Великолепный переход от полного смущения к конногвардейской вольности в комплиментах… Вы не в уланах ли служили, я запамятовала?

– В черных гусарах, – сказал Сабинин потерянно. – Простите…

Надежда разглядывала его с той самой наивной естественностью, что сводила с ума сильнее опытного кокетства. Она и в самом деле была ослепительна: в декольтированном сиреневом платье, даже на его мужской взгляд профана, дорогом и сшитом отнюдь не в провинции, с уложенными в безукоризненную прическу волосами, большим нежным ртом и загадочными глазами амазонки, вздумавшей вдруг притворяться хрупкой и нереальной тургеневской девицей. Брильянтовые капельки в ушах были определенно настоящими, как и камень в кулоне – ничего похожего на тот страз, которым Сабинин себя украсил в бытность болгарским князем.

– Милейший социал-демократ, вы во мне дыру пропалите, если и дальше так будете таращиться…

– Простите, – сказал Сабинин.

– Вам не заказать ли валериановых капель? Или героиновой настойки, которую ваш Багрецов считает панацеей от всех хворей? Не стесняйтесь, я позвоню коридорному…

– Вы знаете Багрецова? – задал он вопрос, тут же показавшийся ему самому донельзя глупым.

– О господи, разумеется. Живой экспонат из застекленной музейной витрины под табличкой: «Народная воля»…

– Вы к нему несправедливы. По-моему, очень приличный и добрый человек, полон сил и энергии…

– Уж это верно, – кивнула Надежда. – Настолько полон, что в прошлом году энергичнейше пытался за мной ухаживать, отнюдь не в тех смыслах, что мы связываем с учением Платона… Я не о том, Николай. Человек он, может, и милый; но что до меня, никогда не прощу ему, что после столь яркой юности превратился в законченного, вульгарнейшего обывателя.

– Ну, не всем же быть героями…

– Я понимаю. И все равно грустно… Присаживайтесь. Хотите что-нибудь выпить?

– Да нет, пожалуй, – мотнул он головой, опустившись в кресло. – Какое все-таки у вас дело ко мне?

Надежда уселась напротив, задумчиво глядя на него. Потом сказала:

– У вас, говорят, были неприятности с полицией…

– Ерунда, – сказал Сабинин. – Все благополучно обошлось. Просто меня угораздило оказаться неподалеку, когда наша милая Катенька…

– Я знаю, – сказала Надежда. – Наслышана уже, как же… Все газеты, все вечерние выпуски только об этом и кричат, правда, подробностей никто не знает толком, однако лишь «Loewenburger Spiegel» как-то ухитрилась довольно много разнюхать… – Сабинин надеялся сейчас, что лицо у него совершенно непроницаемое. – Бедная барышня, разумеется, из полиции уже отвезена прямиком в то медицинское заведение, где ей самое место, между нами говоря. Поразительно, до чего ваши социал-демократические ряды порой напоминают кунсткамеру. Такие экземпляры встречаются…

– Вот эта колкость – не ко мне, – сказал Сабинин. – Меня, пожалуй что, нельзя назвать правоверным и убежденным социал-демократом…

– Но вы же – с ними?

– А что прикажете делать? – пожал плечами Сабинин. – Если уж судьбе так было угодно. Они меня, можно сказать, приютили в трудный момент, без них, честное слово, пропал бы…

– Следовательно, считаете себя обязанным хранить им верность?

– Как же иначе?

– Однако какой вы… Шевалье без страха и упрека? – Она смотрела с неприкрытым лукавством. – А что у вас там, шевалье, вышло с казенными суммами?

– Да так, некоторые коллизии… – ответил он без особого смущения. – Неужели вас, члена столь боевой революционной партии, волнует финансовое благосостояние империи?

– Ни в малейшей степени, – заверила она с обаятельной улыбкой. – Вовсе даже наоборот… Итак, вы, как человек честный, рыцарски настроенный, храните верность социал-демократам…

«Вот оно! – пронеслось в голове у Сабинина. – Неужели начинается? Самый удобный момент, чтобы от этой вежливой, ничего не значащей реплики перекинуть мостик к другим революционным партиям, которые тоже не прочь украсить свои ряды проверенными лихими ребятами… Кудеяр, похоже, все рассчитал математически точно…»

Однако шло время, а молодая дама отнюдь не пыталась развивать затронутую тему. Она сидела в той же позе, небрежно покачивая носком туфельки, и на ее лице играла мимолетная улыбка.

В конце концов он сам решился подать реплику:

– По-моему, социал-демократы – вполне приличная партия, и хранить им верность отнюдь не зазорно…

– Господи, да кто же с этим спорит? – рассеянно отозвалась Надежда. – Вы неподражаемы, Коля… разрешите, я вас буду так называть? Попросту, без церемоний… Со своей стороны, разрешаю называть меня Надей. Спасибо, что приняли мое приглашение, Коля. Я не особенно и люблю этот скучный городок, несмотря на всю его историческую славу… нет, положительно, вы сидите, как на иголках.

– Любопытство мучает, – честно признался Сабинин. – Пытаюсь угадать, что за дело у вас ко мне.

– А если никакого дела и нет? – спросила Надя. – По крайней мере, сегодня. Что вы так смотрите? По-вашему, грозные боевики обязаны таковыми оставаться двадцать четыре часа в сутки?

– По моим наблюдениям, все обстоит совершенно иначе, – сказал Сабинин. – Все мои знакомые здешние революционеры не чужды… гм… радостям жизни.

– Вот видите. Поскольку мы с вами – не исключение из правил на общем фоне, а самые обыкновенные люди, предлагаю посвятить этот вечер каким-нибудь невинным удовольствиям. Согласны? Нет, изобразите что-нибудь этакое… достойное черного гусара, пусть и бывшего.

Принимая игру, он охотно встал и щелкнул каблуками:

– С превеликой охотой, фрейлейн Гесслер!

– Что вы предложили бы?

– Вот тут я в затруднении, – пожал он плечами. – Плохо знаю этот город, совершенно не могу представить, куда можно повести даму, не в обычное же кафе…

– А если дама предложит посетить притон разврата? Верните на место вашу нижнюю челюсть, Коля. Я не имею в виду что-то вроде низкопробного борделя, – без запинки выговорила она соленое солдатское словечко. – Совсем наоборот. Здесь есть заведения, которые ничуть не соответствуют традиционному представлению о притонах разврата, но все равно, с точки зрения полиции, являют собою противозаконные и предосудительные увеселения. Не побоитесь меня сопровождать в одно из них?

Он вспомнил о давешнем решении ничему не удивляться, браво поклонился:

– Почту за честь!

– Вот это уже совсем похоже на черного гусара. Будьте так любезны, подайте мне накидку… Благодарю. Экипаж вы, конечно, отпустили?

– Нет, велел дожидаться, – признался Сабинин. – Я не исключал, что вы не захотите говорить в гостиничном номере о делах. Меня здесь прилежно учат конспирации… Да и Кудеяр говорил о вас, как об исключительно опытном… опытной… ну, вы понимаете.

– А что он еще обо мне говорил? – прищурилась Надя.

– Что вы опытны, умны, крайне опасны…

– И все?

– А что он еще мог говорить? – с самым невинным видом сказал Сабинин чистую правду.

Надя испытующе смотрела на него. Сабинин встретил ее взгляд спокойно.

– Ну что ж, пойдемте, Коля.

…Фиакр остановился у кафе «Веrgbach».[22]22
  «Beigbach» – «Горный ручей» (нем.).


[Закрыть] Сабинин здесь еще не бывал, но как-то проходил мимо. Заведение, конечно, не относилось к перворазрядным, но и ничуть, по оставшимся у него впечатлениям, не смахивало на низкопробный притон. Самое обычное заведение «из приличных», на которые город богат, с совершенно нейтральным названием…

Он, однако, благоразумно оставил свое мнение при себе, по-прежнему придерживаясь самой выигрышной в его положении тактики: не забегать вперед и ничему не удивляться. Швейцар распахнул перед ними высокую стеклянную дверь, разрисованную синими и желтыми цветами. Вестибюль с мраморным полом и электрической люстрой. Слева, за низкой широкой аркой, – самый обыкновенный зал, где позвякивают стекло и серебро, проносятся проворные официанты, за столиками расположилась обычная, ничем не примечательная чистая публика, и музыканты на полукруглой эстраде с расписным задником вразнобой настраивают инструменты. На притон походит примерно так же, как дортуар Смольного института – на кафешантан.

Он приостановился, собираясь провести свою даму под арку, поскольку вроде бы больше и некуда было направить стопы, но Надя, послав лукавый взгляд из-под полуопущенных ресниц, легонько нажала пальцами на его локоть, направляя в другую сторону, к тяжелой зеленой портьере. Первой скользнула меж занавесями, ловко и уверенно.

За портьерой обнаружился коридор, ярко освещенный двумя электрическими бра, упиравшийся в такую же портьеру, двойника первой. Зеленый бархат тут же колыхнулся, и в коридоре возник широкоплечий детинушка, статью и рожею (пусть и тщательно выбритой) более всего напоминавший волжского крючника из возлюбленных романистом Горьким типажей. На нем, однако, был смокинг и даже белые перчатки на широченных лапищах.

Физиономия у детины была столь располагающая к себе, что невольно захотелось убрать кошелек подальше, а браунинг, наоборот, держать поближе. Надя, однако, без малейшего замешательства подошла к сему представителю ночной фауны, о чем-то тихонько переговорила. Детина подозрительно зыркнул на Сабинина поверх ее плеча, но промолчал, оставшись, как пишут в театральных программках, без речей. А когда в его ладонь упали две золотые монетки, и вовсе отступил к стене, дружелюбно осклабился.

За второй портьерой оказалась неширокая каменная лестница с железными перилами, спускавшаяся куда-то вниз, ярко освещенная, круто сворачивавшая вправо. Подобрав подол платья, Надя уверенно стала спускаться. Сабинин двинулся следом. Он уже слышал внизу точно такое же позвякиванье посуды и непринужденный ресторанный гомон.

– Тут есть одна несообразность, – сказал он негромко. – Я не могу позволить, чтобы за меня платила дама…

– Гусарские привычки никак не умирают? – не оборачиваясь, фыркнула Надя.

– Образ жизни, Наденька…

– Ну, хорошо, хорошо, с кельнерами будете рассчитываться вы. – Она остановилась, так что Сабинин едва не налетел на нее. – И, если хотите, можете шиковать. Я хочу в полной мере ощутить себя героиней бульварного французского романа: юная и неопытная дама посещает притон разврата в компании растратчика и международного авантюриста… который, очень может оказаться, строит и коварные планы обольщения… Не строите, Коленька, часом, таких планов? – Она обернулась, ее глаза смеялись. – Бедный, я вас пугаю, а?

– Ну что вы, – сказал Сабинин. – Вы мне просто-напросто непонятны, никак не пойму, что таится за вашей манерой держаться…

– Боже, как прозаично, – сделала она гримаску. – Да, имейте в виду, если хотите казаться завсегдатаем… В этом милом заведении принято платить вперед, как только официант принесет заказанное. Специфика заведения, гостям приходится иногда его покидать в страшной спешке, вот и завели такие порядки…

Они спустились в сводчатый подвальчик, ничем на первый взгляд не отличавшийся от расположенного наверху зала, разве что размерами поменьше. Та же публика, самого приличного вида, многие мужчины во фраках и визитках, декольтированные дамы. Вот только, Сабинин обратил внимание, здесь практически не видно было пожилых лиц, все присутствующие довольно молоды.

Официант и в самом деле, едва выставив на стол все заказанное, выжидательно остановился над плечом. Сабинин, помня недавние наставления, поспешил с ним рассчитаться. В противоположность здешним обычаям, к которым начал уже привыкать, счета он не получил – но из благоразумия, понятно, промолчал: специфика заведения, ясное дело…

– Вы пейте, Коля, – сказала Надя, поднося к губам бокал. – Шампанское здесь недурное. Если и в самом деле намерены связать судьбу с подпольем, научитесь расслабляться. Это, право, необходимо. Помните, как печально кончил аскет и трезвенник Максимилиан Робеспьер?

Сабинин усмехнулся:

– Если мне память не изменяет, эпикуреец и ценитель женской красоты Дантон кончил совершенно так же…

– Тоже верно.

– Интересно, а вы этого не боитесь?

– Я? Чего же?

– Нет, не вы персонально, Надя, я неудачно выразился, – сказал Сабинин. – Я в более широком смысле… Революционеров имел в виду. Хорошо, предположим, монархия свергнута, воцарилось некое подобие liberte, egalite, fratemite…[23]23
  liberte, egalite, fratemite – свобода, равенство, братство (фр.).


[Закрыть] Ну а не будет ли в этом случае повторения французской кадрили? Жирондисты тащат на гильотину эбертистов, потом их самих трудолюбиво вырезают якобинцы, еще не ведая, что где-то совсем рядом строит свои планы молодой генерал Бонапарт…

– Вы серьезно?

– Совершенно. Я пытаюсь разобраться в той среде, с которой связала меня судьба. Ведь это и мое будущее тоже, не правда ли? Как-никак я получил неплохое образование, Надя. Прекрасно помню из книг, как резали друг друга французы, как моментально передрались меж собой южноамериканские генералы, как только сбросили власть испанцев… По моему глубокому убеждению, и господа декабристы в случае успеха очень скоро разыграли бы в отечественных декорациях повторение французской резни…

– Очень возможно…

– Тогда?

– Ну что вам сказать, Коля… Вы человек, безусловно, умный. Существует обрисованная вами вероятность, что греха таить. – Надя легонько тряхнула головой и с отчаянной, дерзкой улыбкой уставилась на него. – Но это все вторично, а смотреть нужно в корень… Вашего Дантона и иже с ним погубила собственная неповоротливость ума. Они и подумать не могли, что вслед за аристократами на гильотину могут отправить и их тоже. Спохватились слишком поздно, когда ничего нельзя было изменить. Меня всегда даже не удивляло – возмущало, поведение Сен-Жюста. Человек, командовавший огромным полицейским аппаратом, явным и тайным, обязан был предвидеть, что кто-то захочет отправить на гильотину и его – особенно после того, как сам пролил реки крови, за что при жизни удостоился прозвища ангела смерти. И что же? В бурный день 9 термидора, когда открыто звучали призывы арестовать Робеспьера и Коммуну, – как себя повел хозяин всей полиции Франции Сен-Жюст? Поднялся на трибуну и, не получив слова, – а ведь ясно было, что всё гибнет и рушится! – простоял рядом с нею несколько часов в картинной позе античного героя… Финал известен. Выигрывает тот, кто переживет своего противника. Знаете, Коля, почему я уверена, что монархия обречена? Нет, не оттого, что существуем мы, столь лихие и отчаянные, бросаем бомбы, экспроприируем банки и стреляем в сановников… Оттого, что монархия, судя по всему, не в состоянии ответить должным образом. Рядовым членам организации следует вкладывать в голову относительно простые истины, но руководители должны мыслить гибче… Мы называем Столыпина вешателем, и справедливо… но это не то. Это в итоге проявление слабости. Настоящего правительственного террора, какой могли развернуть против революции Николай Первый или Александр Третий, в нынешнее царствование не было, нет и, полное впечатление, уже не будет. А без него монархия обречена, уж я-то знаю, о чем говорю. – Она допила свой бокал почти по-мужски, решительно и лихо. – Налейте мне еще, Коля. И, бога ради, забудем на время о теории и истории. Мне хочется беззаботно отдохнуть. Вот и музыканты выходят…

– В самом деле, я сгораю от любопытства, – признался Сабинин. – Где же разврат? Я и не ожидал, что на столиках будут плясать обнаженные мавританки, но вокруг царит такая благопристойность и скука…

– Вы слышали что-нибудь о танго?

– Танго, подождите… Ах да, танго! Ну как же… Это аргентинский танец, верно? Я читал в каких-то газетах, еще в России, что в Европе он повсеместно запрещаем полицией из-за крайней непристойности. Вы хотите сказать…

– Вот именно, – кивнула Надя. – Это – единственное место в Лёвенбурге, где под большим секретом от полиции танцуют танго. Полиция во всех странах одинакова, здешняя точно так же умеет брать на лапу и закрывать кое на что глаза… но всю полицию, как легко догадаться, купить невозможно. А потому будьте готовы при первых признаках тревоги спасаться бегством. В прошлый раз полицейской облавы не было, но ее всегда следует учитывать… Видите, вон там, дверь в углу? Это не ход в винный подвал, а потайной выход на случай неких сюрпризов, имейте это в виду… Ага, начинается!

Она тихо, легонько поаплодировала – со всех сторон уже неслись гораздо более громкие овации. На низенькой эстраде, перед музыкантами, возник подвижный субъект во фраке, с бутоньеркой из белых орхидей, напомаженным пробором и тонюсенькими усиками апаша.

– Дамы и господа! – воскликнул он, пританцовывая. – Рад видеть вас снова, рад приветствовать прогрессивную публику, столь чуткую к новейшим культурным веяниям, столь решительно выражающую протест замшелым косностям ушедшей эпохи! Дамы и господа, с вами вновь маэстро Рамон, прибывший со своим оркестром из Монте-Видео! Снова звучит его потрясающее, футуристическое, я бы выразился, танго – «Роковая печаль»!

Он выполнил парочку балетных па и проворно исчез за крохотными кулисами.

– Насчет Монте-Видео – откровенное вранье, конечно, – тихонько сообщила Надя. – Никакой он не Рамон, а патентованный румын Кочелеску… но танго его музыканты освоили недурно…

Музыка уже звучала, чем-то она походила на знакомую Сабинину игру румынских оркестров – скрипка, гитары, виолончель, но мелодия была все же незнакомая, красивая и грустная, погружавшая сердце в смутную печаль. Несколько пар уже танцевали в центре зала, на обширном пустом пространстве, и это зрелище ничуть не походило на все, что Сабинин когда-либо прежде связывал с танцами, как салонными, светскими, так и мужицкими плясками. Кавалеры, обнимая дам, прижимали их к себе так, что непривычному наблюдателю это казалось верхом непристойности, и пары, слившись в объятиях, двигались под музыку в никогда прежде невиданных ритмах, то продвигаясь вперед, то отступая, совершая резкие повороты. Ближайший к Сабинину танцор, весьма напоминавший одетого в штатское офицера, вдруг, подавшись вперед, заставил свою партнершу откинуться назад так, что она едва ли не колесом выгнулась, но, судя по ее столь же уверенным движениям, это тоже было одной из фигур заморского танца…

Рыдала скрипка, вторили гитары, виолончель вела свою партию подголоском. Сабинин уже начал разбирать ритм этого невиданного танго, но сидел, как на иголках, смущенный откровенностью зрелища и некоей несовместимостью его со светским видом публики.

– Ну и физиономия у вас, Коля, – рассмеялась Надя чуть хмельно. – Монашек посреди вакханалии… Хотите попробовать?

– Я?!

– Ну, разумеется. Не разрушайте уже сложившийся в моем девичьем воображении образ лихого, романтического авантюриста. Пойдемте-пойдемте, у меня уже есть некоторый опыт… Ну? (Сабинин поднялся из-за стола, твердо решив не ударить в грязь лицом и в этой непростой ситуации.) Вы, главное, не пытайтесь ничего изображать самостоятельно, я вас буду вести, постарайтесь подчиняться, вы ж гусар, а значит, обязаны быть хорошим танцором…

Он подчинился. Взял ее руку так, как это делали танцевавшие поблизости, положил другую на талию. Надя притянула его к себе, и он почувствовал женщину так, как ни в одном танце прежде. Рыдала скрипка, он задел кого-то локтем, но особенно не смутился, еще раньше, сидя за столом, отметил, что большинство из танцующих пар тоже не могут похвастать опытом и ловкостью, а значит, белой вороной тут выглядеть не будешь…

Надя уверенно вела его под экзотический южноамериканский ритм, полузакрыв глаза, склонившись к его плечу так, что волосы щекотали его щеку, а брильянтовая сережка то и дело колюче касалась его губ. Никакой прежний опыт записного танцора здесь не годился – настолько непривычным был танец: будоражившая смесь порока и невинности, прижавшееся к нему гибкое сильное тело под тонким платьем и отрешенная улыбка молодой женщины…

– Очнитесь, черный гусар!

Он встрепенулся. Оказалось, музыка умолкла, пары возвращаются за столики, а на сцене вновь появился субъект с бутоньеркой и вновь звучно декламировал что-то насчет старых замшелых традиций и победной поступи культурного прогресса.

– У вас получается, – сказала Надя как ни в чем не бывало, беря свой бокал. – При некоторой практике можете стать отличным партнером… Коля, да у вас щеки пылают! Что за прелесть! Я ни капельки вас не поддразниваю, просто говорю то, что есть… Вам понравилось?

– Тут возможны две точки зрения, – сказал Сабинин, запивая сконфуженность добрым глотком неплохого шампанского. – Одна – циничная мужская, вторая же – эстетическая…

– В том-то и прелесть, не правда ли? В том, что есть две этих точки зрения… – с улыбкой сообщницы сказала Надя. – Ничего. Когда-нибудь это будут танцевать совершенно открыто. Я где-то читала, что и вальс сначала считался совершенно неприличным танцем, абсолютно не подходящим для общества… И что мы наблюдаем теперь? Вальс, скорее, старомоден…

– Был у меня один знакомый ротмистр, – сказал Сабинин. – Всем танцам предпочитал мазурку. По его собственному выражению, мазурка открывает невероятные возможности для импровизации: задан лишь общий ритм, и можно выкаблучивать любые фигуры, какие тебе только придут в голову…

– Тогда получается, что и вся наша жизнь – мазурка. Есть некий общий ритм, а там уж всякий выкаблучивает, как сумеет, насколько хватит фантазии… Мы будем еще танцевать, Коля? Времени предостаточно…

– С удовольствием, – сказал он, подумав. – Начинаю понемногу привыкать…

– К которой из двух точек зрения?

– Ну, вообще-то…

Он замолчал – где-то под потолком вдруг раздалось отчаянное дребезжание скрытого звонка, четкое, металлическое.

– Живо! – Надя проворно вскочила. – Полицейская облава!

Грохнул упавший стул – Сабинин вскочил следом за ней, кинулся к той самой дверце, низенькой, окованной тронутыми ржавчиной железными полосами. За его спиной надрывался звонок, послышался женский визг, громогласно стучали опрокидываемые стулья, со звоном разбилось что-то стеклянное…

Он рванул дверь за кольцо, пропуская вперед Надю, взбежал за ней следом по узенькой темной лестнице, спотыкаясь и ругаясь сквозь зубы. Кто-то, столь же проворный, звучно топотал следом, покрикивая:

– Эмили, бога ради, быстрее!

– Я спешу, милый… Боже, если узнает Альфред, я погибла! Моя репутация…

Дальнейшего Сабинин уже не расслышал – оказался под открытым небом, в небольшом дворике-колодце, куда выходили три высокие глухие стены, а высоко над головой уже сверкали звезды. Какие-то бочки, ящики, колесо от повозки… Надя метнулась к выходу, навстречу свету уличных фонарей, Сабинин побежал следом. Темная фигура в партикулярном кинулась им навстречу с улицы, свистя в полицейский свисток и придушенно вопя что-то по-немецки, – кажется, призывала оставаться на месте, поминала закон и порядок.

Ни черта он не различит и никого потом не узнает – вокруг довольно темно… Не колеблясь, Сабинин заслонил Надю и, почти не примериваясь, крепко ударил шпика носком лакированного штиблета под колено, а правой рукой отвесил полновесный удар под ложечку. Громко охнув, шпик в штатском прямо-таки выплюнул свисток, стал падать – и Сабинин от всей широкой славянской души почествовал его напоследок кулаком по шее, сверху вниз.

– Ой!

– Бежим, Эмили, бежим…

Не оглядываясь на товарищей по несчастью, они с Надей выскочили на улицу – спокойную, широкую, обсаженную вековыми липами, сиявшую уличными фонарями.

– За угол! – скомандовал Сабинин, мгновенно оценив ситуацию.

Они кинулись влево, свернули за угол высокого здания. И вовремя – по только что покинутой ими улице, отчаянно бухая сапогами в знакомом полицейском азарте, прямо к дворику промчались несколько человек. Вновь раздались пронзительные трели свистков. Но они с Надей, очень похоже, были уже вне опасности – кто обратит внимание на прилично одетого молодого человека, сопровождающего столь же элегантную даму?

Словно прочитав его мысли, Надя откликнулась:

– Давай-ка свернем туда… – она показала на темную стену Иезуитского парка, распахнутые высокие ворота. – По аллеям можно выйти к Кайзерштрассе, там легко остановить извозчика. Испугался?

– Да не особенно, – сказал Сабинин, подавая ей руку. – Вряд ли нам с тобой грозили какие-то особенно жуткие кары, а?

– Ну, конечно. Однако приятного все же мало – полночи проторчать в комиссариате, стать героями протокола, нотации выслушивать… Не беспокойся, тот шпик тебя вряд ли узнает. Было темно…

– Я и не беспокоюсь, – сказал Сабинин. – Кто я для него – так, случайная фигура в пиджаке… Ч-черт…

– Что такое?

– Котелок оставил на столе, не догадался забрать. Ну, ничего, у меня нет привычки ставить имя на подкладке. Вот только завтра придется новый покупать. Да, а сумочка?

– Вот сумочка, – безмятежно сказала Надя. – У меня побольше опыта в неожиданном бегстве, я ее на всякий случай на коленях держала… Тебя не смущает, что мы как-то незаметно перешли на «ты», черный гусар?

– Ничуть, – сказал Сабинин искренне.

Они не спеша шли по аллее, обсаженной теми же липами. Хваленый немецкий порядок здесь чувствовался во всем – скамейки расставлены, как солдаты на плацу, мусорные урны, такое впечатление, вымыты снаружи с мылом, нигде и намека на мусор, ни клочка бумаги, ни окурочка. Только огромная белая луна, разумеется, не подчинялась предписаниям здешней ратуши – она сияла в безоблачном небе, и черные, четкие тени от деревьев и кустов, от скал с искусственными гротами беззастенчиво нарушали пресловутую немецкую гармонию своими разнообразными, причудливыми очертаниями, то и дело ложившимися поперек аллеи.