Текст книги "Падение великого фетишизма. Вера и наука"

Автор книги: Александр Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Такова вообще идеология, порождаемая меновыми отношениями: это фетишистический мир отрешенного «бытия», отрешенных понятий, отрешенных норм и законов.

XXXIII

Индивидуалистическое общество в его чистом виде, как мы знаем, не существует. Анархическое разделение труда, выражающееся в меновых отношениях, хотя на известной ступени технического развития и становится господствующейсоциальной формой, никогда, однако, не вытесняет вполнеиные формы сотрудничества, и специально ту, которую мы назвали авторитарной. Более того, меновая идеология необходимо дополняется всегда авторитарными формами мышления, как мы видели на примере развития социальных норм; и это все по той причине, что неорганизованное сотрудничество меновой системы в некоторых отношениях не выше, а ниже организованного разделения труда системы авторитарной; – вследствие чего также идеология первого некоторыми своими сторонами ниже идеологи второго, и жизненно нуждается в ее поддержке.

Так, новый тип причинности (причинность-необходимость) и в обыденном, и в философском мышлении менового общества постоянно смешивается со старым (причинность анимистическая).

Безличные «силы», которые принимаются как причины явлений, в большей или меньшей степени олицетворяются,приобретают в воображении людей смутно-персональную окраску, уподобляясь каким-то бесформенным существам, авторитарно властвующим над миром и жизнью. Оттенок этот, обычно – слабый и ускользающий от внимания, в иных случаях усиливается настолько, что бросается в глаза; и особенно это относится к «высшим» силам, к метафизическим причинам наиболее общего характера. Напр., хотя «судьба» или «рок» – самое типичное отражение именно стихийных социальных сил менового общества, – но когда подавленный этими силами человек жалуется на «жестокую волю судьбы» которая «несправедливо причиняет» ему несчастья, – то он не только выражается в духе авторитарного антропоморфизма, но, несомненно, отчасти так и мыслит; в этот момент «судьба» для него почти живое существо, господствующее над событиями его жизни. И такой поворот мышления к старой схеме не случаен. Можно сказать, что он более или менее систематически выступает там, где возникает потребность завершитьцепь причин, закончить ее на каком-либо звене, найти отдых и остановку в отыскании причинных связей.

Сама по себе, причинность-необходимость способна развертываться в неопределенно-длинные, ничем не ограниченные, в «бесконечные» цепи. Это не то, что причинность авторитарная, которая неизбежно обрывается на каком-нибудь высшем или даже вообще на каком-нибудь личном произволе, – потому что именно таковы те трудовые отношения, из которых она возникла и который она отражает. Из анархической формы разделения труда, допускающей неопределенное расширение общественной системы, подобного ограничения не вытекает. Если явление Аесть необходимый результата причины В,то сама эта причина есть такой же необходимый результат причины С,а та – какой-нибудь причины  Ди т. д.: нет никаких, по-видимому, препятствий к тому, чтобы эта связь уходила дальше и дальше, без конца. В чистойидеологии менового общества так бы оно и было; революционнаябуржуазная философия нередко возвышается до такой концепции. Но почти никогда она не может на ней удержаться; а обыденное мещанское мышление – и тем более неспособно ни выработать ее вполне, ни удовлетвориться ею. Оно всегда требует какой-нибудь «последней причины» в их восходящем ряду. [29]29
  Замечательное сопоставление мышления метафизического, уже способного по своей природе неопределенно далеко или «бесконечно» развертывать связь своего содержания, с авторитарным, всегда тяготеющим к остановке и завершению, к «последнему звену», представляют знаменитые кантовские антиномии. Все их «тезисы» авторитарного происхождения, все антитезисы – метафизического. Тезисы: мир ограничен в пространстве и времени, ограничен в делимости своих частей; в нем существуют свободно-творческие причины (свобода воли); бытие высшего существа необходимо. Антитезисы: мир бесконечен в пространстве и времени, и бесконечен в делимости своих частой; цепь причин непрерывно-бесконечна, в ней нет места свободной воле, нет такого существа, бытие которого было бы необходимо. Другими словами, в тезисах выражается тенденция авторитарной мысли к ограничению цепи причин и вообще цепи бытия, – произвольный характер авторитарных причин, тяготение к идее высшего авторитета; в антитезисах – бесконечность цепи бытия, причинность только как необходимость, отрицание высшего авторитарного начала. Кант показывает, что тезисы и антитезисы одинаково могут быть доказаны, но это потому, что они исходят из разных понятий,обозначаемых одними и теми же словами, – так сказать, говорят на разных языках. И действительно «язык» авторитарного мышления, конечно, иной, чем метафизического.


[Закрыть]

Тут и выступает на сцену авторитарная схема – большей частью открыто и явно, иногда же в замаскированном виде, так что нужен особый анализ, чтобы найти ее.

Когда естественная цепь причин завершается религиозным путем, приходя к божественной первопричине, тогда, конечно, распознать вмешательство авторитарной концепции не представляет никакого труда. Иначе обстоит дело, когда в качестве «первопричины» принимается какая-нибудь иная «субстанция», особенно такая, как «материя». Метафизический материализм в прежние времена занимал крайнюю левую буржуазной философии, и его боевая «атеистическая» окраска устраняет, как-будто, самую мысль о возможности найти в нем черты авторитарной причинности, а в его центральной идее «материи» – черты религиозного абсолюта. Однако, при ближайшем исследовании все это оказывается налицо.

В некоторых старых системах материализма, именно «деистических», материя еще не первая, а втораяпричина: творец создал ее с ее законами, а затем дальнейшая жизнь вселенной всецело порождается самой материей в ее движении. Такое сожительство «материи» с религиозным абсолютом, которое можно наблюдать еще у большинства английских материалистов XVI–XVII века, не удерживается надолго, и уже у французских материалистов XVIII века преобладает атеизм: «вторая» причина свергает «первую», и становится на ее место. Но наследство, которое при этом ей достается, таково, что неизбежно окрашивает ее самое в авторитарный цвет.

Самое звание «первопричины» связано с творческимхарактером, более того – с характером свободно-творческим,составляющим главную черту религиозного абсолюта. Материя производит из себя весь мир опыта, и производит его ничем в этом не обусловленная, кроме собственных, ей присущих законов. Но свободное творчество – это и есть творчество, независимое от внешнихусловий, творчество отнюдь не беззаконное, а происходящее в силу собственной закономерности творящего.Такова материя: как первопричина, она никаким внешним дли нее силам не подчинена, ее законы лежат в ней самой, она «творит свободно». Обычные метафизические «силы» и «сущности» ограничены другими «силами» и «сущностями», подчинены стоящим над ними «законам природы», т. е., с точки зрения материализма, – законам материи. Поэтому они не только безличны, но и безжизненны, и нет в них принципиально-творческого, свойственного авторитарным фетишам характера; а материя-первопричина им обладает.

Нет недостатка у большинства метафизиков-материалистов и в другом психологическом элементе, связанном с авторитарной идеей «первопричины», – в благоговейном отношении,в преклонении,в принижении своей мысли и своей активностиперед первопричиной-материей. Совершенно обычен у мыслителей этого типа религиозно-патетический тон, когда они говорят о своем верховном понятии, – такой тон, какой у людей верующих выступает при размышлениях об их «первопричине». Особенно ярко он проявляется тогда, когда дело идет о невозможности познать материю, какова она «сама по себе», независимо от порождаемых ею явлений – о невозможности ее определения. Тут можно бывает встретить формулировки даже непосредственно указывающие на связь «материи» в этом ее значении с высшим понятием религиозных систем; напр. в таком роде: «определять материю, которая является первоосновойвсего сущего, другой причиной,так же нелепо или столь же основательно, сколь основательно требовать от теолога объяснения относительно причины его бога», и т. под. [30]30
  Это – интересный случай «диалектического» превращения понятия с переходом первичного содержания в прямо противоположное. Понятие «материи» возникло, как общий символ пассивного, инертного начала, соответствующего «исполнительской» функции в авторитарном сотрудничестве. Здесь же оно, занявши позицию «первопричины», тем самым приобретает существенные черты начала активно-организаторского. (Об исторических условиях, вызвавших этот переход, я писал в статье «Философия соврем. естествоиспытателя», сборник «Очерки философии коллективизма», Спб. 1909).


[Закрыть]

Метафизический материализм дает, таким образом, живое доказательство того, что индивидуалистическое, «меновое» мышление даже в своих наиболее радикальных оттенках, неспособно обойтись без поддержки элементов авторитарных, и неминуемо ими дополняется. То же самое, по существу, мы видели и при рассмотрении фетишизма норм. Там «меновая» идеология, даже в такой «критически» чистой ее систематизации как учение Канта, в конце концов прибегает для своих норм к авторитарной санкции, более или менее явно религиозного характера. Здесь я только еще отмечу, что метафизический материализм, поскольку он разрабатывал философию социальных норм, и здесь, верный своей роли наиболее прогрессивной из индивидуалистических систем, обыкновенно принимал авторитарную санкцию лишь в замаскированной форме. Именно, он пользовался для этого теорией «естественных» законов человеческой жизни. Известные нормы морали и права признавались обязательными в силу того, что они «естественны», что они лежат «в природе вещей» и специально в природе человека.

Санкцией норм оказывались «законы природы», т. е., с точки зрения метафизического материализма, имманентные законы великой первопричины всех вещей,неизменные, абсолютные законы материи. Творческая первопричина вещей и санкция норм тут опять-таки совпадают. [31]31
  Понятие о материи-первопричине, характерное для метафизическогоматериализма, совершенно чуждо материалистическим концепциям Л. Фейербаха, Маркса, Энгельса, И. Дицгена. Для этих последних «материя» есть живая, непосредственная реальность опыта, и только. Вопрос о первопричине для них, вообще, не существует. В науке понятие материи до сих пор чаще всего применяется с метафизической окраской (напр., когда масса определяется, как «количество материи», т. е. вместо определения дается пустая тавтология, и самое понятие материи или массы превращается в голую, неопределимую абстракцию, подобную различными, «силам» и пр.). Но понятие материи в авторитарной окраске («первопричина») из науки давно уже исчезло. В философии оно встречается и в чисто эмпирическом значении (как у Маркса-Энгельса), и в метафизическом; но именно у метафизиков-материалистов, и кажется, только у них, оно, оставаясь метафизическим, приобретает еще религиозный оттенок.


[Закрыть]

В значительном большинстве индивидуалистических систем мировоззрения авторитарный элемент либо совершенно очевиден, либо вскрывается при минимальном анализе. Так, у различных представителей философского идеализма первопричина чаще всего прямо имеет религиозное имя «божества», а в других случаях переодевание религиозной концепции слишком прозрачно (пример – «абсолютное я» атеиста Фихте, «абсолютный дух» Гегеля и т. под.).

Те же авторитарные концепции служат мещанскому мышлению, как обыденному, так и философскому, для «примирения» по существу непримиримого в его рамках противоречия «мышления» и «бытия». Чтобы держаться раньше приведенных примеров, вспомним Лейбница и Канта. У Лейбница противоречие концентрировалось на том, что его «монады» абсолютно замкнуты друг для друга, и тем не менее каждая из них отражает в себе весь мир лишь с различной степенью полноты и ясности. Авторитарным выходом из этого индивидуалистического противоречия служит «верховная монада», создавшая все остальные и предустановившая их гармонию, монада божества, которая все их в себе объединяет и связывает. У Канта центром противоречия было – непознаваемость «вещи в себе», и в то же время ее роль, как причины и предпосылки всего познаваемого. Выход Кант находил в авторитарном методе,в замене познания, там, где оно бессильно – верой,т. е. религиозным отношением к объекту; и «вещь в себе» при помощи «постулатов практического разума» благополучно превращалась в страну авторитарных идолов – личного абсолюта, бессмертной души, свободы воли. «Непознаваемость» вещи в себе этим способом отчасти преодолевалась, – посредством «веры» о вещах в себе удавалось, как видим, узнать довольно многое – отчасти «объяснялась», именно тем, что «ноуменам» придавался абсолютно-творческий, сверх-познавательный и сверх-человеческий характер.

Что касается среднего мещанского мышления, то оно, хотя, как мы видели, и не очень останавливается на противоречии бытия-сознания, но поскольку полу-сознательно его чувствует, идет все теми же путями. Либо, не мудрствуя лукаво, оно находит тогда прибежище в религиозной вере, надлежащим образом, конечно, обесцвеченной и уплощенной, либо, если оно настроено более позитивно и радикально, довольствуется обрывками и клочками веры в материю-первопричину и ее неизменные законы.

Такова вообще идеология, возникающая из анархических трудовых отношений менового общества. Это – система фетишей индивидуалистических, пробелы которой пополняются и противоречия примиряются фетишами авторитарными. Психофизиологический аппарат нового фетишизма не успевает сложиться в такую стихийно-автоматичную машину, какой был в свое время аппарат старого; этот последний, изношенный и одряхлевший, еще продолжает работать в подмогу первому, расшатываясь, однако, дальше и дальше. Тут – царство эклектизма, который неизбежно становится все более плоским и противоречивым. Исторический выход из него создается новым типом мышления, устраняющим всякий фетишизм.

Глава IV. Падение фетишизма

XXXIV

Развитие фетишизма во всех областях идеологии совершалось, как было выяснено, на почве прогрессивного дробления коллектива, на почве обособления человеческого индивидуума от того социально-трудового целого, к которому он принадлежал. Объективно, обособление было отнюдь не полное, а лишь частичное; но вместе с теми практическими противоречиями, которые им порождались, оно оказывалось достаточным чтобы сделать личность идеологически-неспособной жить заодно с коллективом, сливать себя с ним в своем мышлении. Действительный «субъект» идеологии, действительный ее творец и носитель таким образом становился недоступен сознанию своих отдельных клеток – человеческих особей, скрывался от них в густом тумане противоречий их жизненной борьбы; и бессильные в своем одиночестве чувства и мысли, перед суровостью социальных стихий, они извращенно познавали себя самих и свои отношения к миру. Отсюда ясно, каков был единственный исторический путь к преодолению и уничтожению великого фетишизма. Это – новое практическое сплочение социальных коллективов, их воссоздание из раздробленности.

Человечество вступило на этот путь, и идет по нему вот уже несколько столетий. Тот же самый капитализм, который до крайнего предела довел дробление человека и общественные противоречия, выполняет также миссию собирания человека и формировки новых коллективов. Вначале процесс объединяющий совершается так же стихийно, как шел процесс разлагающий, – но затем из объединения рождается коллективное сознание, которое ускоряет и увеличивает планомерность процесса в дальнейшем. Линия эта в рамках капитализма не может идти до конца, она их неизбежно разрывает, чтобы завершиться в социалистическом обществе.

Капитализм создает непосредственное трудовое объединение людей прежде всего в своих предприятиях крупного производства. Группируя сначала единицы и десятки, затем сотни и даже тысячи работников на одном общем деле, капиталистическое предприятие подготовляет элементы классового коллектива. Наиболее тут важно не простое пространственное объединение работников, важно объединение техническое,для которого пространственное является только одной из предпосылок, только частным, хотя и необходимыми моментом.

На первых стадиях промышленного капитализма техническое сплочение производителей достигается лишь в минимальной степени. В мануфактуре они пространственно собраны, но самый характер разделения труда вносит, в противовес этому, новое, и еще более, чем прежде, глубокое разъединение. Специализация доведена до такой степени, что вся производственная деятельность отдельного работника ограничивается одной детальной, элементарно-простой, бесконечно повторяемой операцией, каким-нибудь отбиванием головки гвоздя, или разрезыванием проволоки для булавок, и т. под. Коллективный человек раздроблен на мельчайшие частности производства, получаются люди-машины, кругозор которых сужен до крайности безысходным однообразием и бедностью их трудовой функции. Понятно, что действительного социального сплочения между этими различными машинами в человеческом образе развиться не может; их взаимное общение слабо и безлюдно. Внешняя совместность труда недостаточна для того, чтобы преодолеть внутреннюю разобщенность работников, прикованных к технически отдельным и совершенно несходным функциям. И потому в эпоху мануфактур тщетно мы стали бы искать в рабочей среде признаков образования массового коллектива: мы не нашли бы ни политических, ни профессиональных рабочих организаций, ни вообще сколько-нибудь сознательной борьбы пролетариата, как особого класса, против социально враждебных ему сил.

Мануфактура довела до крайнего предела дробление человеческой природы и – исчерпала его. Разбивши человеческий труд на элементарные детали, она сделала его механическим, так что оставался только один шаг до передачи его механизму. Живую машину сменила мертвая, а на ее железных плечах поднялся над старым обществом новый человеческий тип: рабочий машинной системы производства. Тогда началась та эпоха культурной истории, которую по справедливости можно назвать эпохой собрания человека.

XXXV

Пространственное объединение работников при машинном капитализме усилилось и ускорилось во много раз. Возникают предприятия, охватывающие в тесном сотрудничестве уже не только сотни и тысячи, а нередко даже десятки тысяч людей. Но несравненно более глубокую связь между ними создает техническое единство и однородность их работы. Они выполняют не только общеедело, но и общимиметодами. В этом – основа и сущность великой культурной революции, порождаемой машинным производством.

В рабочем машинного производства история выполняет синтез тех элементов человека,которые она же аналитически обособила на предшествующих ступенях своего прогрессивного движения.

Первичное дробление человека в его социально-трудовой деятельности, это было, как мы знаем, разделение организатора и исполнителя. Какую из этих двух функций выполняет работник при машине? Исследование показывает, что хотя формально его труд является, в условиях капитализма, трудом исполнительским, но по своей сущности, по своему объективному содержанию он сливает в себе обатипа работы. Подчинение предпринимателю и его наемным агентам-организаторам, т. е., директорам, инженерам, старшим мастерам и т. п., ставит рабочего в положение исполнителя чужой воли. Но его отношение к машине придает его деятельности организаторский характер во всех существенных чертах.

Рабочий управляетдвижениями железных органов машины и контролируетих, как всякий организатор управляет действиями своих подчиненных и контролирует их. Это отнюдь не простое сравнение, это действительное тожество функции. Машина исполняет то, что делал раньше мануфактурный работник, она – егозаместительница в производстве; очевидно, что лицо, которое «руководит» ею, само замещает прежнего руководителя, т. е. организатора труда в мануфактурной системе. Это становится особенно ясно, если ближе присмотреться к психическому содержанию работы при машинах.

В самом деле, ее главные элементы – вниманиеи наблюдение,направленные к регулированиюфункций механизма. А когда в этих функциях обнаруживается нарушение или расстройство, тогда требуется также соображение, точный расчет, инициатива.Все вместе взятое имеет необходимыми предпосылками не только знание частей и движений данной машины, по также понимание их взаимной связи, их соотношений, т. е. принципов устройства машины, не только ее частных особенностей, но и тех общихпринципов, которые лежат в основе машинной техники. А для этого работнику нужна такая интеллигентность,такое развит психики в ее целом, о каких не могли и мечтать люди исполнительского труда в предыдущих социальных формациях. Внимание, соображение, расчет, инициатива, общая интеллигентность, – но это и есть полный комплекс необходимых свойств организаторскогочеловеческого типа в трудовом процессе. И они неизбежно развиваются тем больше, чем дальше идет развитие машинной техники, чем ближе сами машины, совершенствуясь в своем устройстве, подходят к предельной форме автоматического механизма.

Но не надо забывать, что исполнительский труд имеет свои преимущества перед организаторским: непосредственная близость работника к той внешней природе, к той «материи», с которой он ведет свою трудовую борьбу, более широкое применение физических усилий, укрепляющее мускульную систему с одной стороны, волю – с другой. Эти преимущества сохраняются и в труде рабочих машинной системы производства, особенно первое, более важное из них. Для полноты и гармонии человеческого опыта, для глубины понимания мира и жизни огромное значение имеет непосредственное соприкосновение с физической природой, живое реальное знакомство с ее сопротивлениями; ибо, в конце концов, из этих сопротивлений возникает, на их основе развивается коллективная сила человечества.

XXXVI

Техника машинного производства практически преодолевает не только авторитарное разделение труда, но также и специализациюв собственном смысле этого слова. Специализация переносится с человека на машину, и работник тем самым освобождается от ее угнетающего влияния на его жизнь и развитие.

Если два рабочих управляют машинами для различных технических операций, то это отнюдь не означает, чтобы содержание их труда было в своем целом настолько же различно, как сами технические операции. Психически и физиологически, разница в деятельности людей здесь неизмеримо меньше. Для них остается общим весь основной характер труда, проявлявшийся в функциях наблюдения, контроля, соображения, расчета и т. под. Неодинаково в самой машине устройство рабочего инструмента и передаточного механизма, последнего притом обыкновенно – только отчасти. Неодинаковы, в зависимости от этого, те сравнительно немногие физические операции, в которых воплощается вмешательство рабочего в движения машины. Но они составляют, как мы знаем, лишь очень малую долю действительного психофизиологического содержания работы; да и они, сводясь к воздействием работника на машину, несходны, вообще говоря, в гораздо меньшей степени, чем соответственные операции мануфактурных работников, в их непосредственном воздействии на материал. Действия работника, пускающего в ход или останавливающего или регулирующего машину с круговым движением инструмента, и действия другого, управляющего машиной с прямолинейным движением инструмента, обыкновенно, заключают между собою гораздо меньше – сравнительно, разумеется, – различий, чем трудовые акты работников, которые непосредственно своими руками все время выполняли бы один – круговые, другой – прямолинейные движения. В общем и целом, как видим, несмотря на широкую детализацию работы машин, в человеческомтруде достигается глубокая однородность, решительное преобладание элементов сходства над элементами различия.

Итак, перед нами налицо не только пространственное объединение масс рабочих и практическое единство их производственной цели – весьма важные, но еще недостаточные условия для создания коллектива; здесь имеются также единство трудовых методов,условие решающее, от которого зависит полнота социальной связи и взаимного пониманиялюдей, условие, которым устраняется главное препятствие к сплочению людей в действительный, сознающий себя коллектив.

Целый ряд иных еще особенностей капиталистического развития поддерживают и усиливают эту тенденцию.

Так, если пространственное объединение рабочих в крупных предприятиях все же ограничено, и отнюдь не является обще-классовым, – оно охватывает в каждом данном случае сотни, тысячи, десятки тысяч рабочих, но не те многие миллионы, которые образуют рабочую массу, – то колебания рабочего рынка порождают такую подвижность этой массы, такую текучесть рабочего состава различных предприятий и целых отраслей промышленности, которая создает между ними возрастающее реальное общение, возрастающее живое единение. В каждой области капиталистического производства непрерывно совершается своеобразная пульсация рабочего рынка, который то расширяется, притягивая своим повышенным спросом новые тысячи рабочих рук из резервной армии безработных, а также из других отраслей производства, где условия труда оказываются относительно хуже, – то суживается, уменьшая спрос и выталкивая в ряды резервной армии опять тысячи безработных, которые вынуждены искать занятия и хлеба в других отраслях. В меньших размерах, то же самое наблюдается и в любом предприятии, так что многолетнее пребывание рабочего на одной и той же фабрике или заводе становится исключением,а не правилом. А при этом основная однородность труда позволяет рабочему в короткий срок обучаться и приспособляться к перемене занятий, – к работе при новых машинах в своей прежней или в какой-нибудь иной отрасли труда.

В результате – рабочий класс, как целое, представляется единым гигантским водоворотом человеческого материала, где отдельные предприятия являются лишь пунктами относительной устойчивости, лишь комбинациями подвижного равновесия, более или менее сохраняющими свою видимую форму, несмотря на постоянно меняющийся внутренний состав. И текучее единство рабочего рынка, национального, а затем международного, заключает, связывает в себе многомиллионные массы пролетариата всех капиталистических стран мира.

В то же время, объективная общность экономических интересов сплачивает пролетариат, сначала отдельных профессий и местностей, затем целых наций, и наконец всего света в классовой борьбеза эти интересы; – и здесь созидание нового коллектива завершается и закрепляется, он воплощается в живые, для всех очевидные и осязательные формы – классовых организаций.Этот исторический процесс величайшей важности в достаточной мере описан, исследован и освещен марксистской литературой, достаточно знаком нашим читателям из самой жизни, так что мне нет необходимости специально говорить о нем теперь. Отмечу только один пункт, имевший особенное значение для целостности нашего представления о пролетарском коллективе.

Как известно, пролетарское движение организовалось до сих пор по двум главным линям – по линии профессиональной, и политической классовой борьбы. [32]32
  Обыкновенно, выделяют еще третью линию – потребительные, производительные ассоциации и т. под. Но она не является специфически пролетарской – это также способы организации мелкой буржуазии, – и следовательно, не она существенна для созидания пролетарского коллектива. Она приобретает положительное значение в этом смысле лишь постольку, поскольку примыкает к двум главным типам организации и подчиняется им.


[Закрыть]Враги классового развития рабочих масс, а также, под их влиянием, и менее сознательные, менее развитые элементы самого пролетариата стремятся резко разграничивать и разъединять эти две формы организации; таким путем, конечно, замедляется создание единого классового коллектива. Но силы жизни, потребности борьбы на наших глазах быстро преодолевают эту анти-коллективистическую тенденцию. Великие классовые организации пролетариата сознательно направляют свои усилия к слиянию обеих линий, к интегральному объединению обеих форм.

И когда международный Штутгартский конгресс 1907 года своим решением относительно связи профессионального и политического движения определенно выразил и решительно поставил перед пролетариатом всего мира задачу добиваться практического единства классовой пролетарской борьбы и организации, – это было, несомненно, принципиальной победой общепролетарского коллективизма над остатками враждебных или чуждых ему тенденций в рабочем движении.

XXXVII

Распадение коллектива первобытного повело к развитию фетишизма в идеологии; возникновение коллектива новейшего ведет к падению фетишизма в идеологии. Нам остается теперь проследить, какими способами совершается это коренное преобразование понятий и норм.

Фетишизм авторитарный рождается из власти-подчинения. Казалось бы, в жизни пролетария эти отношения играют такую большую роль, что ему едва ли возможно уйти из-под их влияния. Над ним имеется столько «власти», и ему приходится переносить столько «подчинения» в своей трудовой жизни! И на самом деле, освобождение достигается далеко не сразу. Оно идет шаг за шагом по мере того как авторитарная связь начинает в его жизни занимать все меньше места по сравнению с иной, высшей, а именно товарищеской формой связи; и оно завершается тогда, когда он сознательно вступает в борьбу против авторитарных отношений, когда он стремится к планомерному их устранению из своей социальной среды.

Товарищеская связь, которая составляет специфическую форму пролетарского коллектива, заключает в себе нечто общее с авторитарной. Это общее – организованность.

Товарищеским способом выполнять какое-нибудь дело, это значит, обсудивши его сообща, принять решение, которое также сообща затем и реализовать. В процессе обсуждения и решения вырабатывается коллективная товарищеская воля, и затем индивидуальные действия каждого из товарищей сообразуются с нею, – определяются ею так же непосредственно и точно, как в авторитарном сотрудничестве действия исполнителя определяются волей организатора Обе функции – организаторская и исполнительская – здесь налицо, как необходимые моменты трудовой деятельности; но они не разделены между личностями организатора и исполнителей, а слиты воедино в коллективе. Каждый из товарищей частично осуществляет роль организатора, поскольку участвует в обсуждении и решении дела, в выработке общей воли, – и роль исполнителя, поскольку затем действует сообразно с нею. Вей элементы низшего типа организации здесь имеются и в высшем, – но в нем, кроме того, устранен основной недостаток низшего типа – дробление человека, которым подрывается органическое единство коллектива.

Мы видели, как машинная техника неразрывно соединяет в пролетарском труде свойства обоих типов, организаторского и исполнительского, восстановляя в то же время коренную однородность труда различных специальностей. Все это, вместе с глубокой общностью экономического положения рабочих среди других классов, обусловливает развитие и преобладание товарищеских отношений между пролетариями. Всякое общее дело в рабочей среде, от повседневных практических мелочей их работы в мастерской, до самых крупных и важных актов их массовой социальной борьбы, политической и профессиональной, естественным образом складывается в формы товарищеского сотрудничества. А на их основе вырабатываются новые – коллективистические формы мышления, которые постепенно вытесняют собой старые. И мы уже настолько знаем законы идеологического развития, чтобы в данном случае заранее предвидеть возможность полноговытеснения авторитарного фетишизма.

В самом деле, исходной точкой всякой авторитарной идеологии является привычное противопоставление активно-организаторского и пассивно-исполнительского начала, как двух совершенно отдельных, качественно различных элементов. Именно эта коренная отдельность и принципиальное различие обоих элементов составляет душу всевозможных авторитарных категорий, как «высшее – низшее», «таинственное – обыденное», «духовное – телесное», «божественное – мирское», «власть – подчинение», и т. под. Даже «причина» и «следствие» на этой ступени развития причинности находятся в таком же соотношении между собою: «причина», именно поскольку она есть активное начало, которым следствие «вызывается», т, е. пассивно вынуждается, – качественно неоднородна со своим «следствием», по существу «выше» его. Чтобы такое соотношение устойчиво сохранялось в мышлении, оно должно прежде всего прочно удерживаться в практике. Так оно и было в эпоху авторитарных форм; да и последующая эпоха анархически-организованного производства не заключала в себе условий, способных принципиальноподорвать авторитарную связь, подорвать ее внутреннюю устойчивость там, где она объективно продолжала сохраняться. Но такие условия существуют в товарищеской форме сотрудничества.

Тут принципиальное различие и отдельность двух сторон авторитарной схемы разрушаются реально, в самой жизни. Активно-организаторская и пассивно-исполнительская функция тут не разъединены, не распределены между отдельными личностями, а связаны между собой, обе совместно принадлежат одному и тому же товарищескому коллективу, и в опыте каждого члена этого коллектива постоянно меняются своими местами. В товарищеском кружке, в коммуне, в союзной, демократически устроенной организации каждый сознает себя одновременно участником и «власти», и «подчинения».

Если сейчас он только исполняет общее решение, то перед этим он сам же участвовал в его выработке и принятии; если в деле, меньше ему знакомом, другой, более сведущий товарищ дает ему практические указания, которым он с полным доверием следует, то в другом деле, где больше опыта имеется у него самого, роли переместятся, он будет руководить, а другой слушаться его советов. «Власть» и «подчинение» здесь только два момента совместной человеческой активности, неразрывно сплетающиеся, равно необходимые; и ни один из них не представляется по существу высшим или низшим; даже самые эти термины теряют свой авторитарный смысл, когда субъект их фактически один и тот же. То, что раньше, в авторитарной фазе мышления, принималось им как неизменная противоположность двух соотносительных начал, «высшего» и «низшего», то теперь превращается для него в однородность и непрерывность. Из дуалистической, тенденция его мысли делается монистической.