Текст книги "Падение великого фетишизма. Вера и наука"

Автор книги: Александр Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

В жизни он, разумеется, продолжает встречать и настоящую власть, продолжает испытывать и настоящее подчинение; но то и другое с точки зрения теперь достигнутой им позиции выступает теперь для него в совершенно новом виде. Личная власть организатора для него отнюдь не является, как для человека старых времен, само собою разумеющимся условием организации всякого дела, выполняемого людьми совместно. Напротив, он может видеть в такой власти только перенесениена отдельную личность коллективной по существу своему функции, только замещениегруппы – единицей. Он может находить это полезным или вредным, желательным или нежелательным в таком-то данном случае, – но для него это уже предмет обсуждения, критики, а при известных условиях – и борьбы, а вовсе не категория его практического разума, не такое безусловно-непреложное соотношение, вне которого он неспособен был бы себе представить человеческую организацию жизни. Для представителя старых форм мышления возможен вопрос только о том, комудолжна принадлежать власть над другим в том или ином случае; дальше вопроса о личности или личностях организаторов не идет ни его рассуждение, ни его критика, ни его борьба, когда он недоволен. Новое социальное сознание начинает гораздо глубже: надо ли вообще для такого-то и такого-то дела иметь отдельное лицо или отдельных лиц, которые распоряжались бы и повелевали, при общем повиновении остальных? Если все это уже налицо, то оправдывается ли это обстоятельствами и потребностями самого дела? И нельзя ли устранить такое положение? Исходная точка его мысли – единство распоряжения и исполнения в его коллективе, однородность личностей по отношению к этим функциям. Эта исходная точка дана на практике в товарищеской системе сотрудничества, будет ли это большая организация или маленький кружок; но она может стать формой мышленияи вступить в победоносную борьбу со старыми концепциями, разумеется, только тогда, когда товарищеские отношения получают реально преобладающую роль в жизни данной группы или класса. Такое преобладание впервые осуществляется в среде пролетариата; в среде других классов товарищеские отношения встречаются, но лишь спорадически, и имеют лишь сравнительно ничтожное значение в их практике.

С новой точки зрения, раз она уже сложилась, человек рассматривает не только социальную связь людей, но, естественным образом, также и всякую связь вещей.

Так, если человек прежнего типа мышления различал в себе самом и в других людях две различных субстанции – «душу» и «тело», то это, как мы видели, было «социоморфизмом», и вызывалось потребностью всякое проявление человеческой жизни представлять как результат сочетания начала властного и начала подчиненного, отдельных одно от другого. Для человека нового типа, такой потребности уже не существует, или, вернее, она сталкивается с иной потребностью, с привычкой, вынесенной из товарищеского сотрудничества, именно – в организаторских и исполнительских функциях видеть лишь два последовательных момента единой и целостной активности, два момента, переходящих один в другой, и следовательно не различных по своему существу,не обладающих той отдельностью, какая принимается для самостоятельных вещей.Тут возникает тенденция относиться к человеческому существу, как к нераздельной жизненной системе, с различными проявлениями ее деятельности, из которых одни имеют более сложный и более организаторский характер – «сознание», «психика», другие – более простой и более непосредственно связанный с физической средой – «телесная», «физиологическая» жизнь. Таков монистическийвзгляд на природу человека. Старый дуализм не может удерживаться наряду с ним, но естественно разрешается в нем и исчезает.

Равным образом, если для авторитарно воспитанной психики самое существование мира, как закономерного, т. е. так или иначе организованного целого, необходимо предполагает существование и деятельность особого организатора, обозначаемого как «божество», то для сознания, складывающегося в товарищеской среде, такая предпосылка не только не представляется необходимой, но наоборот, сама образует скорее некоторое противоречие: здесь привычным и, следовательно, нормальным является представление о самоорганизующейся системе. Вместо того чтобы останавливаться на признании некоторой личной власти, управляющей миром, внимание познающего и его усилия здесь направляются на то, чтобы отыскивать формы и способы этой «самоорганизации» мира, отыскивать действительные законы его развития и действительный ход его развития. Никаких внешних для мира сил или законов при этом не требуется и a priori не принимается, принимаются только факты и «вещи» опыта в их взаимодействии. [33]33
  Разумеется, и тут возможен известный «социоморфизм», т. е. склонность представлять взаимодействие вещей по образу взаимодействия людей. Такая склонность, на мой взгляд, проявляется до некоторой степени у И. Дицгена, когда он говорит о том, что «материя не так уж материальна, а дух не так духовен, как это большинству кажется»; то смутное одухотворение материи, которое тут замечается, означает, как будто, некоторое стремление «социализировать» весь мир, представлять его вещи в социальных отношениях с людьми. У Марка Гюйо социоморфизм еще сильнее, особенно в его эстетических воззрениях: эстетку внешней природы он понимает, как социальное отношение человека к вещам. Но подобные формы монистического мышления не могут удерживаться при современном развитии техники и знаний, при современной власти человечества над природой. Пролетариат, непосредственно ведущий, в товарищеском союзе работников, борьбу с «вещами» внешней природы, более всякого другого класса приучается своей практикой различать отношения вещей и отношения людей. У него, таким образом, новая форма мышления легко очищается от всякого социоморфизма в отношениях к природе, сводясь к монистически-научному (энергетическому) пониманию взаимодействия вещей.


[Закрыть]

Вообще, вся авторитарная концепция «причинности», по отношению к которой данный пример есть только частный случай, не может удерживаться при достаточном развитии новой формы сотрудничества и мышления. Причина, «вызывающая» свое следствие наподобие того, как организаторская воля вызывает исполнительское действие, уступает свое место причине, переходящейв свое следствие, как товарищески-организованная коллективная воля переходит в коллективное ее исполнение. Причина и следствие тут уже не две отдельные, качественно различные вещи, из которых первая, так сказать, «господствует» над второй – а две стадии одного и того же процесса.Такова новая форма причинности, или, точнее, таков один из ее существенных моментов, – потому что, как мы увидим, она далеко не сводится к одной этой черте – она несравненно содержательнее прежних форм.

Мы знаем, что «метафизическое» мышление, возникающее из меновых отношений, из анархической системы труда, нуждаетсяв мышлении авторитарном – для заполнения своих зияющих пробелов, для примирения своих неустранимых противоречий, – нуждается в нем в силу своей коренной неорганизованности. Новейший тип, порождаемый товарищеской связью, этой коренной неорганизованностью нестрадает, и для него поддержка авторитарных концепций не нужна; те элементы, которые в них даны как совершенно раздельные, даны и здесь, но в органическом единстве, в живой непрерывности, так что у авторитарного типа заимствовать абсолютно ничего не требуется. Вот почему и становится теперь возможным полное устранение, окончательное вытеснение этого последнего.

XXXVIII

В жизни пролетария анархические трудовые отношения, выражающиеся в обмене товаров, играют не меньшую, если даже не большую роль, чем авторитарные. Пролетарий получает работу и заработок, продаваясвою рабочую силу; таким образом акт обмена составляет формальную основу его положения в системе производства. При этом на рабочем рынке, как и на всяком ином, царствует борьба между покупателем и продавцом, конкуренция между покупателями – капиталистами, но также и между продавцами – рабочими; организация рабочих с течением времени уменьшает и ослабляет эту последнюю, но никогда не уничтожает ее вполне, пока существует та самая продажа рабочей силы. Затем, конечно, в качестве потребителя, пролетарий постоянно является на рынке покупателем чужих товаров, подобно всякому товаропроизводителю. Словом, меновые связи, связи анархического общественного разделения труда, охватывают пролетария с различных сторон, сопровождают его на всем жизненном пути. Казалось бы, они должны существенно определять собой его идеологию.

Так это и бывает в начале классового развития пролетариата, пока его коллектив еще в самом зародыше, пока товарищеское сотрудничество не получило реального преобладания в жизни рабочих масс. Тогда пролетарий не имеет своей идеологии; его мышление остается обычным мышлением мелкого товаропроизводителя, каковым был ближайший предок пролетария.

Но когда пролетарский коллектив в труде и в борьбе достаточно развернулся, то возникающий в нем новый тип идеологии начинает победоносно оттеснять идеологию менового общества, неуклонно и последовательно разрушать ее влияние. Коллективизм выступает против индивидуализма.

Оторванность личности от коллектива – вот исходная точка всех существенных особенностей – и в том числе всех противоречий – «менового мышления». Отсюда абстрактная пустота его обобщающих понятий и идей: коллективно-трудовое их содержание и значение недоступно «отрешенному» сознанию индивидуума. Отсюда, затем, и своеобразная концепция причинной связи, которая ту же абстрактную пустоту своего содержания заполняет чувством необходимости, отражение роковой принудительности действия стихийно-социальных сил на товаропроизводителя, на его жизнь и труд.

Отсюда, наконец, безысходная антитеза «бытия» и «сознания», безнадежное стремление найти живую связь того и другого, при их взаимной отрешенности, неразрешимые противоречия, составляют сущность философии буржуазного мира, сущность мировоззрения товаропроизводителей. Все это разбивается, разрешается, исчезает перед лицом новых жизненных отношений, перед трудовым коллективизмом пролетариата.

Что, напр., происходит тогда с основной и первичной метафизической концепцией меновой идеологии, с фетишем стоимости?

Его социально-трудовое содержание в самом процессе производства раскрывается для пролетария, который воочию наблюдает, как он сам в совместной работе с товарищами создает для капиталиста продукт и его стоимость одновременно, и потому в его экономической борьбе с капиталом его главное теоретическое оружие – учение о коллективом труде, как всеобщем и единственном источнике стоимости товаров – теория трудовой стоимости в той коллективистической форме, которая дана ей Марксом. [34]34
  Буржуазные экономисты-классики, от Пети до Рикардо, подготовили для Маркса значительную часть материала, образующего пролетарски-трудовую теорию. Но понимание труда, как источника стоимости у них остается индивидуалистическим,и только в анализе Маркса труд выступает как социальная производительная сила,как деятельность не личностей, но коллектива.


[Закрыть]Фетишизм и абстрактная пустота концепции уступают место «действительному», т. е. в коллективной практикесоздающемуся содержанию.

И тоже самое происходит с другими фетишами метафизического миропонимания. Социальные нормы морали и права, «долга» и «справедливости» перестают быть абсолютными, т. е. отрешенными от своего субъекта императивами. В товарищеском сотрудничестве также возникают нормы взаимных отношений между людьми, но тут их содержание жизненно-ясно и прозрачно, в нем нет загадок и противоречий. Будут ли это «нравственные» нормы взаимной поддержки и солидарности, или «юридические» нормы устава пролетарской организации, – их происхождение и смысл очевидны для всякого, кто им подчиняется: в совместной борьбе и работе сложившиеся, а частью и прямо совместным обсуждением выработанные правила целесообразного поведения, – целесообразного именно с точки зрения коллектива, его задач и интересов, – а не отдельных личностей, от него абстрагированных. Субъект социальных норм – живой, действенный коллектив – здесь не скрывается в тумане противоречий, и личность не отрывается от него, но чувствует и сознает себя в нем, и его в себе. [35]35
  Самые понятия «нравственности» или «права» здесь могут применяться лишь условно: содержание слишком глубоко изменилось, чтобы старые слова могли точно его выражать. Исторически, они всегда связывались с религиозной санкцией или с фетишизмом абсолютного, без этого они не мыслились в прошлом, и остатки этого установившегося значения постоянно сопровождают употреблена этих терминов.


[Закрыть]

Правда, пролетарию приходится постоянно иметь дело также с иными нормами, с моралью и правом господствующего класса, с их «абсолютными» требованиями, являющимися ему, пролетарию, извне, и не имеющими ничего общего с привычными для него товарищескими нормами. Но в борьбе за свои классовые интересы он легко раскрывает истинный характер и значение этих «высших» законов жизни и поведения, которые ему сверху внушают и проповедуют. Он практически убеждается, что все это – орудия поддержания и закрепления того порядка вещей, против которого он борется, – орудия господства тех, кто господствует, подавления активности тех, кого эксплуатируют. И для пролетарского мышления, легче чем для буржуазного, обнаруживается истинный субъект и творец буржуазной морали и права; этот субъект оказывается не над-мировым абсолютом, а самой же буржуазией, взятой как общественный класс, в ее борьбе за свои интересы, в ее усилиях закрепить основы своего экономического положения.

Следовательно и тут социальные нормы в свете пролетарской мысли выступают как практические приспособления коллектива, только иного, не пролетарского, а ему враждебного. Сам буржуа, через очки своего индивидуализма, обыкновенно не видит своего классового коллектива, не сознает своей органической связи с ним, но у пролетария нет этих очков, и ему скоро удается рассмотреть то, что есть в действительности, а не в отрешенно-фетишистическом познании формально раздробленных классов.

Аналогичные превращения испытывает старая идея «истины», в которой резюмируются сущность и задачи познания. Дли метафизического мышления она была только «познанием, соответствующим сущности вещей», понятие тавтологически пустое, проникнутое фетишизмом абсолютного. Для мышления пролетарского действительное содержание «истины» открывается прямо в процессе производства. Там практический характер познания становится вполне очевидным в научной технике, роль истины как орудия борьбы с природой и власти над ней постоянно перед глазами рабочего, а равным образом и роль коллектива, как действительного субъекта этой борьбы и власти, субъекта, применяющего на деле орудие научной истины.

Правда, в то же время пролетарий, стремясь к познанию, изучая, насколько ему удается, науки и философию, сталкивается со множеством таких «истин», которые, явно для него, не могут служить полезным орудием в руках его родного коллектива, ни в его труде, ни в его социальной борьбе, а напротив, могут только стеснять его и ослаблять его усилия. Но и тут боевая логика жизни легко уясняет для него суть дела. Эти «истины» оказываются также орудиями, но – другого, враждебного коллектива, орудиями в борьба буржуазии или аристократии за сохранение основ их господствующего положения в обществе, за сохранение выгодного для них социального строя.

Таким путем непосредственный опыт товарищеского сотрудничества и общей борьбы дает рабочему классу новую концепцию «истины». Будет ли данная идея «истиной» для всех различных групп общества, т. е. для всех них полезной, практически применимой, или только для самого пролетариата в данных условиях его социального бытия, или только для враждебных ему групп и классов, являясь «вредным заблуждением» с его собственной точки зрения, – никогда она не имеет в его глазах абсолютного, т. е отрешенного от общественно-трудовой активности характера, но всегда выступает как живое, в зависимости от условий исторически-пригодное тому или иному классу, но преходящее орудие этой последней. Смысл истины – изменениемира согласно потребностям и задачам ее коллективного субъекта.

XXXIX

Как мы видели, причинная связь в идеологии менового мира имеет специфическую форму «необходимости». То господство над человеком стихийных сил общественной природы, принудительность которого нашла свое отражение в идее «необходимости», для личной судьбы пролетария остается непреложно-суровым фактом жизни. Не меньше, если не больше, чем мелкий товаропроизводитель прежних времен, находится пролетарий в зависимости от конъюнктуры рынка, где он продает свою рабочую силу, необеспеченность все так же тяготеет над ним и его семьей.

Казалось бы, есть все основания ожидать, что концепция «необходимости» будет и для пролетария привычной, всеобщей формой причинной связи, какой она является для других классов, живущих под властью социальной стихийности. Так бы это и было, если бы мышление работника сохранило индивидуалистическийхарактер; но мы знаем, что влияние товарищеских отношений непрерывно преобразует его в сторону коллективизма.А благодаря этому значение всей власти социальных стихий над людьми для пролетария становится совершенно иным, чем оно было для самостоятельного производителя-индивидуалиста. Рассмотрим, что именно тут изменяется.

У индивидуалиста единственным центром интересов, желаний, мыслей является личное «я». Понятно, до какой степени оно бессильно и беззащитно перед слепой силой общественной стихийности, до какой степени безысходно его положение перед ее грубой властью. Оттого и подавляет она до такой степени мышление индивидуалиста, отпечатывая свой образ на всеобщей форме его опыта и познания, на его идее «причинности». Но коллективист, воспитанный в школе товарищеских, пролетарских отношений, находится на совершенно иной позиции.

Для него центром бытия и сознания, центром стремления и активности служит отнюдь не крошечное «я», а широкий, развивавшийся коллектив. С этой точки зрения он, во-первых, понимаетусловия и сущность господства социальных стихий над людьми, – чего органически неспособен понять фетишист-индивидуалист; пролетарий-коллективист знает,что источник этого господства – неорганизованность общественной системы, анархия производственной жизни, – а знать и понимать это – означает уже идеологически стоять выше враждебной власти. – Затем, в составе своего классового коллектива, своих профессиональных и партийных организаций, – пролетарий боретсяпротив господства социальной стихийности, что опять-таки по существу недоступно буржуазному индивидуалисту; а кто борется, тот уже не подавлен, тот уже на пути к освобождению. И, наконец, в этой борьбе пролетариат оказывается на деле победоносным,успехи преобладают над поражениями, взаимная поддержка реально ослабляет власть слепых экономических сил, – и все более становится очевидной неизбежность конечной победы, в корне устраняющей неорганизованность трудовой системы и ее дробление на классы. При всех этих условиях ясно, что власть общественных отношений не может так угнетающе действовать на процесс мышления, на образование идей, – что она не обобщается в познавательных методах до универсальности, – что она не заполняет своим отражением всеобщую схему причинности. Идеология коллективизма вырабатывает новый тип причинной связи, с совершенно иным содержанием.

В пролетарском существовании центральным моментом, вокруг которого группируется и к которому соотносится весь материал его опыта, выступает труд,побеждающей природу, труд, организованный в формах научной техники,в формах развивающегося машинного производства. Естественно, что отсюда пролетарское мышление черпает и свою постоянную связь фактов, т. е. свой особый тип причинности. В чем заключается реальнопостоянная связь явлений, свойственная научно-организованному труду? В том, что одни явления, одни комплексы опыта применяются как технический источникдля получения других явлений, других комплексов, другие для третьих, и т. д., бесконечно развертывающейся цепью, в которой все звенья связаны строгими, научно-определенными соотношениями: химическая энергия угля, как источник теплоты, теплота как источник расширения пара, расширение пара как источник движения рабочих инструментов, их движение как источник изменения формы и свойств материалов машинной работы и т. п. При этом человеческая энергия постоянно замещаетсяразличными силами внешней природы, и сама способна замещатьих в различных случаях, как и они, в свою очередь, одна другую. Вот эта фактическая, объективная связь пролетарского труда и становится постоянной связью пролетарского мышления, содержанием новейшего типа причинности, который быстро развивается, шаг за шагом устраняя, как бесплодные или неверные, прежние концепции.

Такова причинность-энергия, связь коллективно-трудовой практики; проникающая собою познание, как его всеобщий закон. Она совмещает в себе – конечно, в развитомсвоем виде – все основные моменты высшей техники, будучи закономерностью превращения всех различных сил, живых и мертвых, участвующих в производстве; и в то же время она вполне выражает те потребности мышления, которые вытекают из товарищеской формы сотрудничества. Мы видели, что в противоположность форме авторитарной, которая отражается в коренной разнородности «причины» и «следствия», как начал активного и пассивного, она порождает, тенденцию принимать причину и следствие как однородные по существу, как две стадии одного и того же процесса. Именно таково энергетическоесоотношение причины и следствия.

И это совершенно естественно. В общем ряду превращений или замещений различных комплексов опыта, активно-организаторская и пассивно-исполнительская деятельность выступают, подобно всем прочим живым и мертвым активностям, как частные формы энергии,переходящие одна в другую и еще в новые формы, а тем самым однородные по существу.А если раскрыть объективный смысл унаследованного от абстрактной философии понятия «однородность по существу», то и окажется, что за ним скрывается принадлежность всех этих активностей к единой и целостной коллективно-трудовой практике.Таково действительное существовсех явлений.

Мы знаем, что в авторитарной причинности отношение причины и следствия имело большую или меньшую окраску произвола: причина как бы произвольно, подобно акту властной воли, вызывает свое следствие. В метафизической причинности эпохи товарного производства место прежней занимает противоположная ей окраска принудительности – «необходимости». Оттого буржуазная философия, совмещающая в разных пропорциях тот и другой тип мышления, целые века бьется – безысходно и безнадежно – над противоречием «свободы и необходимости» т. е. этих двух концепций причинности. Для коллективизма, товарищески-пролетарского способа познания, невозможны ни окраска произвола, ни окраска принудительности: чувство «произвола» исключается технической закономерностью превращения причины в следствие, чувство «принудительности» – тем, что причина является техническим источникомследствия, т. е. в самой их связи уже предполагается живая активность коллектива, для которой и «причина» и «следствие» – лишь частные средстваее проявления и развития.

Марксисты часто пользуются гегельянской формулой «примирения» свободы и необходимости: «свобода есть познанная необходимость». Действительного примирения в этой формуле нет, а есть только смутный намек на него. Познать «необходимость» безысходную, роковую, вовсе не значит стать свободным; и потому для индивидуалиста, стоящего на точке зрения личного «я», не может быть никакого действительного освобождения в обществе, где социальная стихийность всецело господствует над судьбой этого «я». Настоящее разрешение «проклятого вопроса» старой философии о необходимости и свободе достигается вообще не в познании, взятом отдельно, а в сознательном коллективном творчестве, закономерно и планомерно изменяющем мир.

XL

Здесь же находит свое разрешение и другая, фатальная для всей буржуазной философии, противоположность «бытия» и «сознания», или «бытия и мышления», как ее формулируют философы-индивидуалисты, систематически смешивающие социально-идеологический процесс мышления с личным сознанием отдельного человека.

Абстрактное «бытие», самое пустое, самое бессодержательное понятие всей философии, скрывало в своей мертвенно-серой оболочке всю стихийность мира и жизни, все грозные силы природы внешней и социальной, тяготеющие над судьбою человека. А «мышление», это был тот маленький и непрочный, но единственно-драгоценный для индивидуалиста комплекс его переживаний, которому угрожали все стихии, все внешние силы. В «бытии» не было живого смысла, в «мышлении» – реальной силы; и из этой абсолютной несоизмеримости – никакого действительного выхода; а выходы фиктивные, – на пути религиозных фантазий или схоластических самообольщений, не могли, конечно, дать настоящего и устойчивого удовлетворения. Противоречие идеологическое было неразрешимо, потому что за ним скрывалось противоречие практическое, которого вообще посредством слов и мыслей, посредством догматов и рассуждений разрешить невозможно; а возможно только посредством практического же изменения самой жизни.

Это изменение и заключается в сплочении товарищеского коллектива, побеждающего природу в своем трудовом опыте,который есть и бытие коллектива, и познание.Тут бытие получает силу, и она такова: человечество организует вселеннуюпутем борьбы со стихиями. Тут мышление получает реальную силу, и она такова: мышление организует трудовую энергию человечествав борьбе со стихиями. Исчезает нелепая несоизмеримость двух полюсов: мышление, воплощенное в деятельности коллектива, есть могучее бытие; и бытие, отраженное в этой деятельности, есть светлое мышление.

А личность, прежде затерянная, бессильная среди океана стихий физических и социальных, что делается с нею? Ее нет, и она живет тысячею жизней. Ее нет, как отдельного, обособленного центра интересов и стремлений; она живет тысячею жизней, как сознательная, органическая часть разумного, нераздельного целого. Она не затеряна – она знает свое место в системе целого; она не бессильна – опирается на эту систему. «Все за каждого, и каждый за всех» – вот те магические слова, которые разбивают стены и решетки ее старой одиночной тюрьмы.

Рассеиваются, как призраки ночи, нелепые вопросы разорванной жизни. На место каждой пустой абстракции выступает идея, полная яркого, конкретного содержания, на место каждого угнетающего противоречия – возрастающая, активная гармония. И хотя далеко еще не исчезли старые отношения людей, – могут ли, опираясь на них, сохраняться по-прежнему старые формы мысли, опустошенные и противоречивые?

Конечно, нет. Низшее вытесняется высшим, и процесс этот, вначале медленный и мучительный, затем идет все быстрее и легче. Раз уже новый строй понятий успел сложиться – в его рамках с успехом может познаваться и мыслиться также содержание старых форм жизни, – с большим успехом и большей ясностью, чем в рамках прежних понятий. Так, мы уже умеем под оболочкой конкуренции увидеть сотрудничество, за фетишем стоимости рассмотреть кристаллизованную работу людей, за независимыми формально и не сознающими своей связи личностями отыскать коллектив. Вот почему пролетариат может и должен созвать целостное мышление раньше, чем успеет достигнуть целостной организации общества. Классовое самосознание пролетариата есть его идеологическая революция, предшествующая общей социальной. В нем по всей линии происходит, последовательно и неуклонно, разрушение великого фетишизма во всех его видах и проявлениях.

XLI

Великий кризис идеологии, возникающий из пролетарского трудового опыта, не ограничивается одним пролетариатом, а распространяет свое влияние также на другие классы и группы общества.

Прежде всего тут надо указать на тех, вначале немногих, а затем все более и более многочисленных, представителей мелкой буржуазии и буржуазной интеллигенции, которые идейно примыкают к новому коллективу, становятся в ряды борющегося пролетариата: проникаются его стремлениями, и усваивают зарождающиеся в нем формы мышления. Именно из таких элементов рекрутировалось до последнего времени большинство «идеологов» рабочего класса; большинство его теоретиков, и даже его политических вождей.

В этом обнаруживается притягательная сила могучего, развивающегося коллектива. Это не замкнутая организация, а свободное сотрудничество людей для общего дела, в котором каждому работнику есть место, откуда бы он ни пришел. Самые основы пролетарского мышления и пролетарских идеалов были первоначально формулированы пришельцами-интеллигентами. Им было легче это сделать, чем самой рабочей массе, потому что им гораздо полнее были доступны все прежние приобретения науки и культуры, на которых необходимо должен опираться в своем развитии высший тип идеологии, а также еще и потому, что они обыкновенно имели возможность специализироваться на своей идейно-организаторской функции, располагали для нее несравненно большим временем, чем рабочие, занятые в производстве. Пролетариату нужны были такие сотрудники, и они нашлись среди лучших представителей старых классов.

Но в их специализации есть также некоторые опасности. Мы знаем – по самому существу своему она, отчасти, по крайней мере, противоречит жизненным тенденциям пролетариата. Если идейный руководитель обособляется в коллективе, то это уже авторитарнаясвязь. Специализированный организатор – уже не вполне товарищ. Пусть у него нет никакой формальной личной «власти», пусть все товарищи следуют его указаниям в политической, экономической и культурной борьбе лишь добровольно, и контролируя его в конечной инстанции своей коллективной мыслью и волей, – но если фактическое неравенство сторон в этом сотрудничестве оказывается значительно, то возникает серьезная возможность идеологического уклонения в сторону авторитаризма. Особенно велика опасность в том случае, если уровень коллективного самосознания в организации еще не высок, а роль «авторитета» выполняет пришелец из иной среды.

Тут присоединяется и то обстоятельство, что суровая классовая борьба с противником, сильным своей авторитарно-централизованной организацией – чиновничьей, военной, духовной – требует неизбежно также централизации и дисциплины от нового коллектива, так что идейные «вожди» большей частью получают некоторую формальную власть среди товарищей. А власть, хотя бы она и исходила из товарищеского добровольного избрания, и хотя бы она всегда была связана верховным контролем коллектива, – все же остается «властью», и имеет тенденцию порождать психологию власти, с дополняющей ее психологией подчинения.

Поэтому нет ничего удивительного, что на первых стадиях развития нового коллектива среди значительной его части обнаруживается склонность относиться к идейным вождям, как к настоящим «авторитетам», в старом смысле слова, т. е., как к людям высшеготипа, слово которых всегда имеет силу истины. Еще легче вырабатывается соответственный взгляд на самих себя у вождей-пришельцев, в меньшей степени, чем сами рабочие, проникнутых влиянием товарищеских отношений, больше вынесших из своей прежней среды привычек мысли, связанных со старыми формами жизни. Я думаю, что у руководителей-пришельцев даже почти всегдасоздается до некоторой степени авторитарное отношение к рабочей массе. Только такие гиганты мысли, как сам Маркс, да, может быть, немногие еще люди с исключительно чистой душой, способны, оставаясь на деле вождями, развить и сохранить в себе истинно-товарищеское отношение ко всем другим членам усыновившего их коллектива, психический склад вполне соответствующий тенденциям пролетарско-классовой жизни и развития.

Теперь все больше и больше активных вождей-идеологов поднимается из среды самого пролетариата. Понятно, что они в меньшей степени подвержены авторитарным уклонениям, чем их собратья, пришедшие из других групп общества «интеллигенты». Однако, и здесь эта возможность отнюдь не устранена. После революционной волны 1905-6 года мне приходилось из числа тех, кого она вынесла наверх в качестве руководителей массового пролетарского движения, встречать самых настоящих рабочих, глубоко попорченных авторитарным самомнением и честолюбием. Но все же бесспорно, что среди «интеллигентов» явление это гораздо более обычно.