Текст книги "Падение великого фетишизма. Вера и наука"

Автор книги: Александр Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава III. Развитие фетишизма идей

XXIII

Познание развилось из совокупности технических правил, резюмирующих, и тем самым организующих трудовой опыт людей. Это та область идеологии, которая наиболее тесно, наиболее непосредственно связана с трудовым процессом, и следовательно, представляет наименее благоприятные условия для фетишизма «отрешенности». И действительно, здесь его развитие происходит с большей медленностью, даже с меньшей полнотой, чем в мире норм. Но все же оно происходит, на том же пути и с той же логикой, как и там.

В каком виде являлось первобытное познание? Оно отнюдь не доставляло из себя какой бы то ни было определенной системы, того, что принято обозначить словом «мировоззрение». Вся совокупность исторически накопленного, отрывочно организованного опыта, в которой технические знания не были дифференцированы от социальных норм, в которой отсутствовали сколько-нибудь сложные объединяющие понятия и идеи, образовывала бесформенную – по нашим понятиям – массу идеологического материала, которая принималась, без критики и размышления, со стихийной непреложностью вековых привычек, – принималась, как «заветы предков».

С авторитарным дуализмом возник впервые сколько-нибудь систематизированный взгляд на природу и на познание, – т. е. возникло «мировоззрение». Его объединяющей формой была идея причинностив ее зародышевом виде. Это та наивно-фетишистическая «причинность», которая отражает в себе реальную связь авторитарного разделения труда.

Так как несомненно, что первичные слова-понятия выражали собой только действия, и притом человеческие трудовые действия, то ясно, что наиболее элементарная схема причинности должна была связывать именно два таких действия: «действие такое-то вызывает действие такое-то». Кроме того, эта схема не могла относиться к трудовым актам одного и того же человека: если у одного и того же лица два действия постоянно следуют одно за другим, то они просто образуют для него один привычный трудовой комплекс, не более. Человек натягивает лук, затем спускает тетиву: это два момента одного акта – стрельбы; тут нет никаких мотивов специально различать их, как «причину» и «следствие», – вообще не из чего создаться такой сложной идеологической комбинации, как причинная связь. Следовательно, содержание первичной схемы надо представлять так: «такое-то действие человека  Авызывает такое-то действие человека В». Тут предполагается, во-первых, что человек уже идеологическиобособился от человека, т. е. каждый из них обозначаетсяособым словом-понятием, имеет отдельное имя; и во-вторых, так как дело идет о постояннойсвязи действий двух людей, то очевидно, что тут описывается вполне определенный вид сотрудничества; акт одного лица постоянновызывает соответственный акт со стороны другого только в том случае,если первый из них есть организатор и приказывает, а второй принадлежит к числу исполнителей и повинуется. [18]18
  На первый взгляд может показаться, что существует еще случай, а именно прямо противоположенный: акт нападениясо стороны врага вызывает акт самозащитысо стороны подвергшегося нападение. На самом деле – постояннойсвязи тут нет: нападение не определяет собой формы и способа самозащиты; остается выбор между бегством, ответными ударами и т. п., смотря по обстоятельствам. Кроме того, столкновение с человеком-врагом – факт, разумеется, далеко не такой частый и обычный, как сотрудничество в родовой группе, и не может определять собою выработку устойчивой формы мышления.


[Закрыть]Такова историческая исходная точка причинности, как формы мышления, таково ее социально-трудовое начало.

Но это – только начало, разумеется; а продолжением служит гигантский процесс развития, далеко еще не завершившийся и до сих пор. Прежде всего, происходит распространение создавшейся идеологической схемы на все области опыта, ее «обобщение» до универсальности. Оно идет непосредственно и стихийно, по мере того, как самый опыт все дальше организуется в словах-понятиях. Применяясь бесконечное число раз, схема причинности становится прочнейшим идеологическим приспособлением и приобретает все свойства постоянно действующего психофизиологического механизма. По мере того как понятия, относившиеся первоначально лишь к социально-трудовым актам, переносятся на процессы внешней природы, вместе с ними переносится, стихийно и неизбежно, привычная концепция, их объединяющая.Таким образом, благодаря основной метафоре, человек, усваивая в своем техническом опыте постоянную связь тех или иных фактов мира вне-социального и вне-человеческого, символизирует эту связь в словах и понятиях по той схеме, которая естественно и без всякой «метафоры» выражает только соотношение трудовых действий организатора и исполнителя: одно «действие» или явление вызывает, в тогдашнем мышлении людей, другое «действие» или явление с той же, по существу, принудительностью, с какой акт организаторский – указание словесное или мимическое – вызывает собою акт исполнения.

Современные позитивисты, критикуя идею причинности, говорят: фетишизм ее заключается в том, что она связь двух явлений, причины и следствия, представляет по типу связи человеческого акта воли и вызываемого им действия, т. е. движения мускулов тела. Это сравнение, – если иметь в виду первоначальную форму причинности, авторитарную, – довольно верно, но недостаточно глубоко. Чтобы в своем мышлении отделить акт воли от соответственного действия, человеку надо было сначала найти их наглядно разделенными в социально-трудовой практике, воплощенными в двух отдельных лицах с их специфической активностью: «волю» в организаторе, выражающем ее словами, но не выполняющем непосредственно, и «действие» в исполнителе, ее осуществляющем. Таким образом, и различение в самом человеке «воли» от «действия», а затем вообще «души» с ее внутренней жизнью от «тела» с его внешне-воспринимаемыми движениями, – и оно было уже результатом «основной метафоры», перенесения на отдельного человека, на индивидуальные его жизненные процессы, символики социально-трудовой, схемы авторитарного сотрудничества. Разделение души и тела в познании – это «социоморфизм», который единую активность человека дифференцирует, по образцу, скажем, патриархальной группы, на комплекс активности повелевающей и комплекс активности подчиненной. [19]19
  Любопытный пример того, как невольно и автоматически совершается подобное дробление факта силой сложившейся схемы, представляет взгляд Ницше на человеческую волю. Ницше – мыслитель крайне сложный, и авторитарные элементы в его мировоззрении выражены не менее резко, чем индивидуалистические. Акт воли он считает состоящим из двух моментов – повеления и исполнения; т. е. самая «душа» человека для него распадается на господина и раба.


[Закрыть]

«В начале было Слово», говорит древняя мудрость. То есть: в авторитарном мире организаторское словоесть необходимое начало всякого социально-трудового действия; оно есть «первопричина» в самом точном значении термина, – ибо для человеческого мышления впервые именно это «слово» выступает в роли причины, – чем создается и самая концепция причинности.

Как ни далеки от нас те времена, когда человечество делало этот шаг на пути своего идеологического творчества, – до наших дней сохранилась, все-таки, живые свидетельства о них. У варварских племен и полу-культурных народов постоянно встречаются идеи «магизма», вера в силу заклинаний, представления о власти «слов» над «вещами» и их «действиями». Все можно заставить служить себе – природу, людей, даже богов, – если только знать применение в надлежащих условиях надлежащих слов. Магические «слова» явятся тогда достаточной «причиной» желаемых действий. – Было бы просто нелепо думать, что верования настолько глубокие и упорные, настолько всеобщие для человечества, представляют из себя не более, как «суеверия». Это – переданная через века и тысячелетия, облеченная в костюм мифов и легенд, история «первых причин», которые нашло юное познание в социальном мире, и стихийно обобщило на всю природу. [20]20
  В книге Бытия у евреев – как и во многих других мифологиях – словоесть творческий акт, от которого возникает мир – причина,его порождающая. Слово это имеет, конечно, форму повеления.
  Сравните с этим взгляд финской Калевалы, напр., такое место:
«Пел он песни о начале.По порядку все заклятья,Как по божьему веленью,По всемощному приказу,Сам собой распался воздух,Из него вода явилась,Из воды земля возникла»…, и т. д.  (руна 17, перевод Бельского, 1888).


[Закрыть]

Материал примитивного познания, состоящий из элементарных технических правил и столь же элементарных описаний важных для человека процессов внешнего мира, с развитием авторитарного фетишизма весь преобразуется его влиянием. Те постоянные последовательности фактов, которые имеются выраженными в этом примитивном познании, превращаются в причинные связи, и разумеется, именно авторитарного типа. Заход солнца вызываетмрак ночи, огонь костра вызываеттепло в пещере и т. под. [21]21
  Любопытно, что и до сих пор в европейских языках для обозначения причинной связи употребляется целый ряд терминов, по основному смыслу указывающих на словесное общение, на воздействие посредством слов: «вызывать», «prevoquer», «обусловливать» и т. под.
  В народной поэзии нередко понятие причины выражается прямо, как приказание; напр.:
«Дуновение ветра… приказало березе шелестеть,Листьям осины робкоДрожать как в когтях вора…Тоны воздуха, нежные голосаЗаставили овода жужжать,Мошку – шуметь», – и т. д.  (Эстонский эпос «Калсви-Поэт». Перевод Ю. Трусмана. Спб. – Ревель, 1886).


[Закрыть]

И не только отдельные, вполне установленные постоянные связи явлений понимаются таким образом, – но самая форма мышления становится всеобщей,распространяясь на бесчисленные комплексы опыта, в которых еще вовсе и не было непосредственно найдено «причин», вызывающих наблюдаемые явления. Авторитарная концепция причинности для познания становится привычным орудием, которое оно стремится повсюду применить. Если имеется «действие», то для него принимаетсяпричина, хотя бы она не была обнаружена. Этим путем создается, в дальнейшем развитии, мировоззрение универсального анимизма.

XXIV

Прогресс мышления привел, как известно, с течением времени от понятий о действиях к понятиям о вещах, как устойчивых центрах и пунктах приложения действий. [22]22
  Каким образом технический прогресс привел к этому важнейшему преобразованию первобытной идеологии, исследовать это не входит здесь в нашу задачу. Общий анализ вопроса дан в сборнике «Очерки по философии марксизма», Спб. 1908, от. «Страна идолов».


[Закрыть] Идея причинности начинает тогда применяться и к вещам, Изменения вещей, даже самое их возникновение оказываются в определенной постоянной связи с различными изменениями и действиями других вещей. Тут еще нет ничего особенного и нового для «причинного» понимания фактов. Но в массе случаев, примитивный опыт наталкивается на такие комбинации, что причин изменения или действия вещи искать для него негде, кроме как в ней самой: случаи, когда явления выступают для него, как «самопроизвольно вызываемые» вещами.

Прежде всего, такой вещью представляется сам человек. Пусть действия исполнителя «причиняются» указаниями организатора; ну, а сами эти указания? И затем, далеко не все действия исполнителя предопределены приказаниями власть имеющего: очень многое совершается по его собственной инициативе, не только в деле удовлетворения его личных потребностей, как это само собой очевидно, но и в его трудовых функциях, где организатор вовсе не может руководить им во всех мелочах и частностях. Такой же «самопроизвольный» характер имеют движения животных и многих, по нынешним понятиям, неживых тел. Ведь и самое различение одушевленных и неодушевленных предметов возникло лишь на более высоких стадиях технического опыта; а «основная метафора» сама по себе не только не вела к нему, но скорее исключала надолго его возможность. Солнце «ходит» по небу: если для нас это – переносное употребление слова, то для людей той отдаленной эпохи это было их подлинное понятие о данном факте, потому что иного им и неоткуда было взять при тогдашнем уровне развития речи и мышления. Река, выйдя из берегов, бросается на жилища людей и разрушает их – для дикаря это опять-таки действие,вполне подобное действиям разгневанного человека. – Пока не существовало идеи причинности, все это было очень просто, и не порождало никаких осложнений; но с тех пор как она явилась и упрочилась в мышлении людей, дело изменилось.

В самом деле, причинность стала привычной и постоянной, а затем всеобщей схемой познания, т. е., как было указано, приобрела свойства особого психофизиологического механизма, захватывающего всякое содержание опыта и определенным образом его перерабатывающего. В сферу работы этого механизма попадают всевозможные действия людей, животных, вещей, и в числе их масса таких действий, для которых не оказывается явных внешних причин. Но познавательный механизм делает свое дело: если для «действия» вещи нет причин вне ее, то в качестве причины принимается она сама.

Таким образом, вещь раздваивается в мышлении: один раз выступает как «следствие», как нечто пассивно-обусловленное в своих изменениях, другой раз – как «причина», как активно-организующее начало, вызывающее эти изменения. Такое раздвоение является в то же время удвоением,потому что для примитивного познания, которому чужды тонкости и абстракции, которое насквозь конкретно, два понятия – всегда два объекта, не иначе. Это неизбежно, потому что, как мы знаем, и самое обособление «вещей» или «действий» в опыте совершается именно посредством слов-понятий; что отдельно обозначено, то уже и отделенов опыте коллектива. Вещь, отдельно обозначаемая в виде причины и в виде следствия, тем самым образует две различных вещи для наивно-непосредственного мышления до-культурного человека.

Перед нами тот всеобщий дуализм «вещей», который носит также название анимизма.Вещь-причина и вещь-следствие, это «душа» вещи и ее «тело» по обычной терминологии. Вначале они совершенно подобны между собою; тех различий, которые мы всегда подразумеваем, говоря о «духовном» и «телесном» вначале вовсе нет. «Невидимость», «неосязаемость» и прочие специфические свойства «души» – продукт сравнительно очень позднейший. Для первобытного человека его душа – простое повторение его тела, со всеми чувственными свойствами и потребностями; она отличается только своей организаторской функцией, своей «властью» над телом [23]23
  Насколько неразрывна идея «души» с представлением об организаторской функции, это ярко иллюстрируется историей одного из самых странных богословских споров – спора о душе у женщины. В эпоху наибольшего подчинения и порабощения женщин людям наиболее последовательно мыслящим стало казаться неестественным и невероятным, чтобы у женщины была настоящая «душа», т. е. некоторое властное, организаторское начало. На одном из средневековых поместных соборов вопрос был поставлен на голосование и разрешен в благоприятном для женщин смысле – большинством одного голоса.


[Закрыть]. И только отделившись от тела в понятиях анимиста, она начинает свой особенный путь развития, который все более лишает ее образ живой конкретности или «материальности».

XXV

Анимизм возник из той первичной формы причинности, которая отражает авторитарное сотрудничество; он стал – или вернее, он с самого начала был – всеобщим благодаря тому, что познание причин находилось еще в зародыше, и в изменениях всякойвещи было много такого, чего не удавалось связать с внешнимипричинами, так что приходилось принимать причину внутреннюю,каковой и являлась «душа».

Отсюда легло понять, каким способом растущее познание постоянных связей в мире вещей могло и должно было приводить к ограниченно анимизма, к сохранению «душ» только за наиболее сложными, «живыми» вещами. Различные действия тех вещей, которые мы теперь относим к «мертвой» природе, с развитием опыта все в большей массе случаев оказывались «вызванными» движением другихвещей. Характер причинной схемы оставался все тот же: отношение, подобное связи организаторской и исполнительской функции; но целая обширнейшая область природы постепенно утрачивала в опыте людей самостоятельно-причинноезначение, то, которое выражалось в виде «души». На практике все более обнаруживалось, что хотя неодушевленные объекты могут своим движением вызывать движение других объектов, но собственное движение они для этого должны еще получить извне.

Таким образом очень многие «вещи» мало-помалу потеряли своего внутреннего организатора с самостоятельной («свободной») волей, стали «бездушными», пассивными, инертными. Настоящая «свободная воля», т. е. чистая организаторская причинность стала привилегией живых существ, или предметов «одушевленных». И круг этих предметов все больше суживается: вслед за неорганическими «вещами» обычной обстановки людей, из него устраняются растения, а еще позже – «небесные» явления, гром с молнией, облака, солнце и другие светила. [24]24
  В значительно позднейшую эпоху, когда перестраивалась уже самая концепция причинности, возникли попытки исключить из числа «одушевленных» предметов также и животных, оставив эту характеристику только за людьми и богами; напр., взгляд Декарта на животных, как на машины.


[Закрыть]

Цепи неодушевленных причин, как бы они ни удлинялись благодаря прогрессу познания, каждый раз должны, конечно, упираться в какую нибудь причину одушевленную, т. е. в какую-нибудь настоящую организаторскую волю, – ибо такова основнаяпотребность авторитарного мышления. Но и эта организаторская воля, до которой дошла цепь пассивных причин-следствий, в свою очередь, как показывает социальный опыт, сама может быть подчинена другой воле – т. е. авторитарно-обусловленаею. Если полет брошенного камня вызван движением руки, а движение руки – волей бросившего человека, то сам он подчиняется, – или, что то же, его воля «причиняется» волей его руководителя, напр., патриарха, племенного вождя. Этот, в свою очередь, повинуется заветам предков-организаторов, как те – заветам еще более отдаленных предков. Таким образом цепь авторитарной причинности продолжается далее и далее вверх. И мы уже знаем, что на этом именно пути происходит развитие культа предков – религиозное превращение древнейших организаторов. В них-то авторитарное мышление и находит свои «высшие», а затем «верховные» причины вещей: в этих образах авторитарных заместителей коллективной силы, в различных божествах, которые затем постепенно из организаторов родовой и племенной жизни становится организаторами обширнейших циклов-явлений, а в конце концов – организаторами мира.

Надо заметить, что цепи причинности в авторитарной фазе ее развития не могут развертываться до бесконечности, т. е. быть неопределенно-длинными. Познание отражает общественную практику, а в этой практике авторитарные системы всегда замкнуты и ограничены. Будет ли это патриархально-родовая группа, или племя, объединенное под властью вождя, или огромная восточная деспотия, или феодальная организация средневекового типа, – всюду такая система заканчивается сверху на каком-нибудь верховном авторитете, над которым уже нет никакой власти, и от которого всякая власть практически и сходит. Социальнаяцепь авторитарной причинности, следовательно, всегда имеет свой предел, у нее есть, так сказать, верхний конец; и такова же неизбежно познавательнаясхема причинности, создаваемая перенесением на другие области опыта тех соотношений, которые даны в социальном авторитарном комплексе. Поэтому, в развитом авторитарном мировоззрении все нити познания неизбежно сходятся к одному центру – божественной первопричине, источнику всех частных, ограниченных и промежуточных причин.

Тот же абсолютный центр принимается тогда, естественно, и как исходная точка всякого познания: разум человека – слабое отражение егоразума, высшая истина – его откровение, по сравнению с которым мелкие, обыденные истины, доступные опытному сознанию, обладают лишь ничтожной ценностью, «как фонарь при свете солнца». И опять-таки, очень легко понять и представить себе тот непрерывный ряд переходов, в котором простые познавательные заветы предков исторически превращались в «откровение верховного существа», по мере того как из трудовой жизненной связи потомков с предками возникал культ предков-организаторов, а из него в свою очередь – широкое и целостное религиозное миропонимание.

XXVI

Подведем теперь итоги первой фазы развития познавательного фетишизма.

Происходил ли уже здесь отрыв мышления от трудовой коллективной практики, аналогичный тому, какой мы видели в авторитарной стадии фетишизма норм? Да, происходил, но, разумеется, иначе.

Отрыв начинается тогда, когда к «основной метафоре» присоединяется первичная, авторитарная «причинность». Сама по себе, основная метафора отнюдь его не заключает. Применяя слова-понятия, возникшие из коллективно-трудового процесса, к разнообразным явлениям природы, она скорее, напротив, как бы вводит эти явления в систему трудовой жизни, – вводит познавательно,представляя их в виде особых деятелей, активно-трудовым путем влияющих на человеческую практику положительно или отрицательно, в смысле сотрудничества или в смысле разрушения. Тут внешние деятели еще непосредственно и неразрывно связываются для познания именно с данной социально-производственной системой, мыслятся только в соотношении с нею.А когда зарождается причинное познание, то эта связь мало-помалу оттесняется и слабеет, становится более косвенной и менее живой.

Создаются причинные цепи, в которых один внешний деятель соединяется с другим, определяющим его собой так, как организаторская воля определяет собой исполнение; этот другой в свою очередь ставится в такую же зависимость от третьего, третий от четвертого, и т. д. Эти соотношения и выступают на первый план; связь каждого звена в отдельности с коллективно-трудовым существованием людей чувствуется гораздо меньше, чем связь его с соседними звеньями. Иллюстрируем это на конкретных познавательных комбинациях, для чего возьмем один из наших прежних примеров.

«Солнце уходит». – «Наступает сумрак ночи» – «Хищные звери выходят на охоту». – «Люди зажигают костер у входа в пещеру». Вот несколько образов, выраженных словами-понятиями. Три из них относятся к активности внешних сил, и следовательно, могли образоваться только благодаря основной метафоре; четвертый символизирует прямо трудовую деятельность людей, и имеет, может быть, более первичное, не зависящее от основной метафоры происхождение. Все эти образы-идеи вначале должны были существовать вне всякой причинной связи, потому что ее и не было, – а затем, с ее развитием, сомкнулись в причинную цепь. Спрашивается, изменились ли от этого в человеческом мышлении степень и характер их связи с социально-трудовой практикой?

Когда первобытный человек мыслил: «солнце уходит», – то этот факт символизировался в его сознании, как исчезновение некоторой дружественной силы, подобное уходу верного и могучего союзника. Когда он думал: «хищники идут за добычей» – то это познавательный образ приближения грозной силы, враждебной ему и его группе. В обоих случаях идеологической комплекс был проникнут живым и ярким чувствованием, в котором воплощалось соотношение того, что мыслится, с коллективной жизнью и борьбой; и это чувствование всецело окрашивало собою комбинацию слов-понятий, тесно связывая ее со всей совокупностью социально-трудовых переживаний.

Теперь, сохранялась ли эта окраска во всей своей полноте и интенсивности, когда дикарь более позднего периода развертывал в своем сознании причинную цепь, образовавшуюся из соединения тех же мысленных образов: «уход солнца вызываетсумрак ночи; сумрак ночи вызываетхищников на охоту; выход хищников принуждаетлюдей зажигать костры у входа в пещеру». Взятая в своем целом, совокупность этих звеньев по-прежнему неразрывно связана с конкретными коллективно-практическими интересами, – но уже не все звенья в одинаковой мере проникнуты такой окраской. Только последнее из них («люди зажигают костры») непосредственно сливается с трудовой практикой, как и прежде; а все остальные переживаются теперь несколько иначе. Именно, к каждому из них присоединился теперь новый элемент, зависящий от причинной схемы. Он выражается словами «вызывать», «принуждать» и т. под., и символизирует собой, как мы знаем, отношение, аналогичное авторитарной обязательности. Старое чувствование, связывающее данный мысленный образ с общей жизненной борьбой коллектива, не исчезает вполне; но рядом с ним выступает и получает все большее преобладание над нимдругое, новое чувствование – причинной принудительности. Это последнее, являясь специфическим «познавательными чувствованием», усиливается тем более и упрочивается тем глубже, чем дальше развивается познание причинных связей, и чем важнее становится их роль в человеческой практике. По мере того как оно объединяет мысленные образы в стройные группы и системы, создавая между ними устойчивую, организованную взаимозависимость, – все менее живо и непосредственно чувствуется связь каждого из этих образов в частности с социальной борьбой за жизнь в целом, потому что мышление все определеннее сосредоточивается на иной связи – на соотношении этих образов между собой.

Словом, тут еще нет, конечно, настоящего отрываидеологических символов от коллективной практики, на почве которой они выросли; но есть уже возрастающее отдалениеот нее, переход прямого соотношения с нею в косвенное… Развитие анимизма и его религиозной систематизации увеличивает это отдаление все более. «Души вещей» – э то самостоятельные центрыразличных активностей внешней среды; и явления, относимые к таким центрам, тем самым уже только через нихмогут соотноситься с общей совокупностью коллективно-трудовых переживаний. А когда создается «высшее» или религиозное познание, когда анимистические цепи причинности выходят из пределов непосредственного опыта и поднимаются через более или менее длинный ряд звеньев к авторитарной первопричине, – тогда целая обширная область мышления, которая заключает в себе его наиболее широко организующие, его все объединяющие формы, целая эта область, называемая «верой», далеко отходит в представлениях людей от социально-производственного их бытия, как нечто неизмеримо более важное и ценное. Авторитарный фетишизм здесь почтиуже отрывает идеологические формы от их действительного базиса.

Откровение, исходящее от первопричины, как единственная надежная основа и критерий познания, как его верховный источник, вот последняя схема, к которой приводит развитие авторитарного мышления. За фетишем первопричины и ближайшими подчиненными ему фетишами второстепенных богов и т. под., скрывается от мышления людей живое единство коллективно-творческой жизни, ее единство в труде и познании. Здесь, как и в авторитарном развитии норм, фетиш замещаетдля сознания людей социальную связь и социальную силу.

Дальнейшая фаза фетишизма происходит из анархических общественных отношений товарного производства.

XXVII

В мышлении товаропроизводителя отрыв познания от коллективной практики совершается естественно и неизбежно, благодаря тому, что трудовой коллектив для него не существует.

На основе технического прогресса, подгоняемого конкуренцией, сознание в меновом обществе прогрессирует неизмеримо быстрее и шире, чем когда-либо раньше. Возрастающее разделение труда ведет к тому, что люди по самым различным направлениям углубляются в природу, и их технический опыт обогащается одновременно со многих сторон. Речь и познание, как всегда, организуют эти приобретения, и их обобществляют, т. е. добытое трудовым опытом одних клеток социального организма делают достоянием других, а через то и вообще его достоянием, как целого. Но само целое лежит вне поля мышления отдельных своих клеток-личностей, и они не способны отнести к нему свои познавательные переживания, как не способны отнести к нему и свою производственную деятельность.

В общении с другими людьми, прямом (речь, мимика) или, позже, и косвенном (письмена, книги) человек усваивает массу сведений и знаний – продуктов работы коллектива, и в то же время ее орудий в дальнейшем. Но даже к его личной трудовой деятельности значительная часть, – обыкновенно, наибольшая часть этих идеологических данных, прямогоотношения не имеет. Напр., у ассириян и египтян астрономия возникла и развивалась как организующая форма их земледельческого труда, который находился в полной зависимости от великих рек, от колебаний уровня их вод, связанного с определенными астрономическими моментами. Теперь предположим, что те же научные данные усваивает ремесленник или торговец, живущий в городе: ясно, что для него приобретенные знания будут чем-то совершенно независимым от его собственной практики; а связь их с практикой других людей не заметна и не интересна для его эгоцентрического мышления. Даже если крестьянин нашего времени и наших стран усваивает нынешнюю астрономию, то 99/100 ее материала будут казаться ему не имеющими никакой связи с его трудом и хозяйством; и это не только потому, что земледелие у нас связано с астрономическими условиями менее сложной и менее строгой связью, чем в странах древних речных цивилизаций, – но также еще потому, что нынешняя астрономия отнюдь не только земледельческая наука: она развивалась в позднейшие времена на основе деятельности мореплавателей, а значит и купцов, путешественников, колонизаторов; затем, она находится в столь же тесной связи с геодезией, топографией, а через них – с военным делом, и т. д. Наконец, сложившись на почве всех этих разнообразных видов коллективной практики в стройную систему, которая не подчинена тому или другому из них в отдельности, но служит для планомерного регулирования всех их одновременно, – астрономия естественно стала особой специальностью, заняла самостоятельное место в общественном разделении труда; и в настоящее время большинству людей она представляется как образец «чистой» науки, науки «отвлеченной», которая в своих гигантских фабриках-обсерваториях вырабатывает только «истину», одну голую небесную «истину» и стоит вне всякой обыденной земной практики.

То же самое происходит и со всеми другими познавательными продуктами, как это легко видеть, прослеживая историю любой науки. Среди раздробленного, анархически расползающегося мира, «идея» необходимо отрывается от своей социально-трудовой основы, и является в фетишистическом сознании как сама по себе существующая, «объективная» и «вечная» истина. Ее силы, ее жизненного значения люди не могут не чувствовать, и часто на деле в них убеждаются; но мысля в рамках индивидуализма, они не способны понять, что это живое могущество истины есть просто воплощение сконцентрированной в ее оболочке коллективной жизни и работы; они приписывают его познавательной форме, как «чистой» схеме, облекая свое смутное, извращенное представление об истине в неизбежную пустую тавтологию: «такой-то идеей можно успешно руководиться на практике, потому что она есть истина». Это толькопустая тавтология и ничего более, потому что самое слово «истина» ничего иного не обозначает, как живую организующую форму человеческой практики, т. е. то, чем можно с успехом руководиться в труде. Здесь, как и в мире норм, идеологический комплекс, «отрешенный» в мышлении людей от своего базиса, принимает вид пустой, бессодержательной и схоластически повторяющей себя абстракции. [25]25
  В науке и философии часто подчеркивается, что для действительного успеха в познании познающему необходимо стремиться к истине и только к ней, не думая о практических ее применениях. И это верно, поскольку вытекает из требования полной концентрациичеловека на его деле, устранения всего, что могло бы разбивать его внимание. Но отсюда не следует, чтобы познающему надо было представлять себе истину абсолютно «чистой», т. е. бесполезной и голой абстракцией. При производстве любого продукта надо сосредоточивать все внимание на нем самом, но незачем его фетишизировать, как «абсолютный» и самодовлеющий продукт.


[Закрыть]

XXVIII

Авторитарная схема причинности силой меновых отношений, по мере их развития, преобразуется также в направлении к пустой, голой, «чистой» абстрактности. Процесс этот шел медленно, постепенно, как и самая смена производственных форм, – притом, неизбежно отставая от нее, как всякое производное жизненное приспособление отстает от основных, которыми определяется. До настоящего времени он не может считаться завершенным вполне.

Авторитарная причинность, отражая связь человека-организатора и человека-исполнителя, распространяя на всю природу схему этой связи, представляла отношения вещей по типу отношений людей. Для менового фетишизма Маркс дал прямо противоположную характеристику: там «отношения людей выступают как отношения вещей». Такова и та форма причинности – назовем ее «метафизической», – которая создается мышлением менового общества.

Явления, происходящие при акте обмена товаров, никаким способом не могут быть уложены в авторитарную конструкцию мысли: они ей резко противоречат.

В самом деле, перед нами взаимодействие двух лиц: покупателя и продавца. Определяются ли действия одного из них волей другого в том смысле, как действия исполнителя – волей организатора? Ни в каком случае. Напротив, тут ищется столкновение двух воль, каждая из них вызывает противодействие другой стороны. Конечный же результат менового процесса, то есть взаимный обмен товаров именно в такой-то, а не иной пропорции, не только не определяется какой-либо одной из них, но не определяется даже их взаимоотношением, напр., большей силой одной из них, и т. под. Все зависит от «конъюнктуры», от рынка, от спроса и предложения, от «ценности» самих товаров, – условия, лежащие вне воли товаропроизводителей.

Мы знаем, что это за условия. Объективно, их содержание составляют социально-трудовые отношения: в них реализуется общественное разделение труда на определенной ступени его развития. Но в мышлении товаропроизводителя, это содержание остается невыраженным, отсутствует. Для него, следовательно, условия его меновой деятельности лишены конкретно-жизненного характера; они являются его сознанию в «отрешенном», метафизически-абстрактном виде. Он принимает их, как своеобразные безличные «силы», скрытые под оболочкой действительности, силы, от которых она всецело зависит в своем движении, – которые в ней воплощаются. Мы уже видели это на примере анализированного Марксом понятия «стоимости». Таковы же, очевидно, и прочие сюда относящиеся концепции.