Текст книги "Падение великого фетишизма. Вера и наука"

Автор книги: Александр Богданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Изучить «Критику чистого опыта», правда, нелегкое дело. Но можно сделать вид, что изучил ее: взять цитаты с первых страниц, и отдельные термины из других мест; читатель и не разберет. Но уверяю В. Ильина: всякий специалист – разберет: а иной и уличит.

Мы знаем Вл. Ильина – ученого экономиста, действительно знающего свою специальность. И что же? В его экономических произведениях вы не найдете ни такой выставки показной учености, как в его «философии», ни такого высокомерно-профессорского тона. О причине легко догадаться: там он знает, что говорит…

По помимо этой причины, на Вл. Ильина, несомненно, имел влияние тот образец, который он себе взял: философский лидер школы, Г. Плеханов. К нему я и перехожу.

XX.

По другому поводу, я в предыдущем уже отмечал два различных взгляда Плеханова на вещи в себе. Он то приписывал им такие «формы» и «отношения», которых мы знать не можем, но которые отражаются в формах и отношениях нашего опыта, являющихся как бы их символами, иероглифами; то утверждал, что вещи в себеникакого «вида» не имеют и иметь не могут, что их «вид» есть именно их отражение, результат их действия на органы чувств людей и животных. Я указывал на противоречия этих заявлений: нельзя иметь «форму», не имея «вида», т. е. вообще чувственных свойств, о которых тут идет дело.

Возражая мне, Плеханов, между прочим, начинает доказывать, что противоречия тут нет, ибо «форма» и «вид» совсем различные вещи:

«…Понятие „вид“ отнюдь не синоним понятия „форма“, так как оно далеко не покрывает его собой. Еще Гегель очень хорошо показал в своей Логике, что „форма“ предмета тождественна с его „видом“ только в известном, и притом поверхностномсмысле: в смысле внешней формы. Более же глубокий анализ приводит нас к пониманию формы, как „закона“ предмета или, лучше сказать, его строения. И этот важный взнос Гегеля в логическое учение о форме (Курсив мой. А.Б.) был у нас известен людям, занимавшимся философией, еще в 20-х годах прошлого века. Чтобы уверить Вас в этом, я предлагаю Вам прочесть, напр., следующие строки из письма Веневитинова к графине NN. „Вы теперь видите, – говорит Веневитинов, определив понятие науки, – что слово формавыражает не наружность науки, но общий закон, которому она необходимо следует“ (Сочин. Веневитинова, Спб. 1855, стр. 125). Очень, очень жаль, г. Богданов, что Вам осталось неизвестным то, что было, благодаря Веневитинову, уже 80 лет тому назад, известно, по крайней мере некоторым светским русским дамам!»

И далее Плеханов еще раз заявляет:

«…когда я употреблял слово „форма“, я знал, что надо понимать под ним, а Вы не зналиэтого, вследствие Вашего поразительного незнакомства с историей философии, и даже не догадывались, что тут есть нечто, подлежащее изучению и обдумыванию»… (Materialismus militans, письмо 2-е, Гол. С.-Д., 8–9).

Неправда ли, какое великолепное презрение настоящегоспециалиста, знающего историю философии вплоть до Веневитинова и графини NN к невежественному субъекту, осмеливающемуся высказывать свое мнение!

Но – сначала два слова по существу вопроса. Можете вы себе представить «строение» предмета, который не имел бы «вида», т. е. чувственных свойств? Попробуйте. Дело в том, что «строение» есть такая же абстракция, возникающая из чувственного опыта,как «форма» и «вид». Строение предполагает различные частипредмета и их взаимную связь. И все это – без всякого вида, не так ли?

Теперь – насчет учености настоящего специалиста… Я не считаю себя специалистом по истории философии, но занимаясь философией около двадцати лет, конечно, не мог попутно не ознакомиться с важными моментами ее развития. И вот, когда я прочитал приведенную лекцию Плеханова по «истории философии», должен сознаться, что не сразу решился поверить своим глазам. Понятие о форме как о законеили строениипредмета – взнос Гегеля в логическое учение о форме!

Правда, Аристотеля многие историки философии считают великим плагиатором, но мне никогда не приходило в голову, чтобы он ухитрился украсть «взнос Гегеля»… А между тем указанное понятие о форме определенно высказал уже Аристотель, в своей «Метафизике» и раньше, в своей «Физике».

Приведу для иллюстрации несколько мест из той и другой работы (их можно было бы дать сколько угодно).

«Что касается формы, то она безусловно едина, а не разлагается, как субъект, на два элемента: форма – это, например, порядок, придаваемый материалам, которые образуют дом…» (т. е. очевидно , законили строениеэтого дома, не так ли? А.Б. Это взято из «Физики», I, 30 по французскому академическому изданию).

«…Форма есть причина и конечная цель вещей» (в подлиннике «αίrία ή ού έυεχα» – вся закономерность, как ее понимает Аристотель. «Физика» II, 8,8).

«В другом смысле, причина есть формаи образец вещей, т. е. то, что делает их такими, каковы они есть (на современном языке – закон, определяющий их строение. А.Б.), со всеми разновидностями, которые они представляют. Например, то, что делает октаву – октавой, есть отношение двух к одному (закон! А.Б.); и вообще это – число вместе с соотношениями частей (строение! А.Б.)». Цитата взята из того места, где говорится о четырех видах причин – материи, форме, движении и конечной цели («Метафизика», V, 2,2).

«Произведения искусства суть вещи, форма которых находится в человеческом духе (здесь „форма“ означает художественную идею произведения, т. е . закон его строения). А под формою я понимаю сущность, которая делает из каждой вещи то, что она есть, – и ее первую субстанцию. Ибо, с известной точки зрения, даже противоположности имеют тождественную форму (это „наружность“ что ли? А.Б.); бытие противоположное есть бытие, основанное на лишении данного; например, здоровье есть противоположность болезни, потому что отсутствие здоровья образует болезнь» («Метафизика», VII, 7,5).

«Здоровье» и «болезнь» как формы: это «наружный вид», не правда ли? Нужен был Гегель, чтобы понять форму в ином, не «поверхностном» смысле?

Извиняюсь перед читателем за тяжеловесные цитаты. Язык Аристотеля, правду сказать, напоминает худшие страницы Канта; но зато он достаточно точен, и сомнений быть не может. Плагиат у Гегеля вполне очевиден, и нужен такой историк философии как Плеханов, чтобы восстановить справедливость, опираясь на Веневитинова и графиню NN…

Не знать Аристотеля? Какие пустяки! Зато мы знаем Веневитинова, как подобает настоящемуспециалисту.

Еще один эпизод, не менее характерный.

Г. Плеханов, как известно, спинозист. По его словам, сам Энгельс говорил ему: «Старик Спиноза был прав, говоря, что мысль и протяжение не что иное, как два атрибута одной и той же субстанции» («Критика наших критиков», стр. 137). «Если бы мы сказали вместе со Спинозой, что мысль и материя представляют собою два различных атрибута одной и той же субстанции, то мы должны были бы в то же время признать, что первый из этих атрибутов обнаруживается лишь благодаря второму. Это решительно ни в чем не противоречило бы выводам современной науки…» (За двадцать лет, стр. 137). Почему мы должны были бы это признать? Потому что, как поясняет раньше Плеханов, «опыт показывает, что психическиеявления вызываются известными физико-химическими(физиологическими) явлениями в нервной системе» (стр. 136). Всем этим выясняется, по мнению Плеханова, «взгляд материалистов на отношение физических сил к психической жизни» (там же, стр. 136).

В другом месте Плеханов замечает:

«Строго говоря, то (марксистское) положение, что мышление происходит из бытия, а не бытие из мышления, – несогласно с учением Спинозы. Но то „мышление“, о котором здесь идет речь, есть человеческое сознание, т. е. высшая форма „мышления“, и предпосылка бытия этого мышления ни в коем случае не исключает „одушевленности“ материи». И далее он прибавляет: «А пока что, я с полным убеждением утверждаю, что Маркс и Энгельс в материалистическийпериод своего развития никогда не покидали точки зрения Спинозы» (Критика наших критиков, стр. 165–166).

Из приведенных мест, а также из других, которых я, щадя время читателя, не цитирую, с очевидностью явствует:

1) что Плеханов сторонник всеобщего психо-физического параллелизма, т. е. учения о том, что все материальные явления неразрывно связаны с психическими, различных степеней сложности, что психика присуща материивообще;

2) что Плеханов считает эту точку зрения принадлежащей Спинозе, и такое же точно понимание Спинозы приписывает Энгельсу.

Разбирать, насколько по существу правильна эта «панпсихическая» теория, мне теперь не приходится: ведь мы заняты, по инициативе Вл. Ильина и Плеханова, «высшими» вопросами о философской учености и невежестве. Поэтому дело у нас будет идти о другом: действительноли воззрения Спинозы таковы, как полагает – притом не только за себя, но и за Энгельса, и даже за Маркса – наш отечественный спинозистГ. Плеханов?

Что такое «психические явления»? Прежде всего ощущения, восприятия, представления, разумеется, т. е. образы вещей или элементы таких образов. Что же, это и есть то мышление (cogitatio или «mens»), о котором говорит Спиноза, сопоставляя его с протяжением? Ничего подобного. Сам Спиноза энергично и решительно протестовал против подобного смешения, точно предчувствовал «спинозизм» Плеханова.

Во II книге своей «Этики», в ее последнем обширном схолиуме Спиноза писал:

«Прежде всего я обращаю внимание читателей на то, чтобы они старательно отличали идею или понятие разума (mentis conceptum) от образов представления (imagines rerum quae imaginantur)». Дальше он говорит о различии между идеями и словами, а затем разъясняет подробнее первое различие:

«Те, которые полагают, что идеи сводятся к образам, возникающим в нас из воздействия со стороны тел (corporum occursu), те неизбежно приходят к выводу, что идеи тех вещей, подобного которым образа мы не в состоянии воспроизвести, вовсе не идеи, а только фикции, создаваемые нами произвольно. Таким образом, они рассматривают идеи как своего рода безжизненные (mutas, буквально – немые) изображения на картине, и поддаваясь этому предрассудку, не видят того, что идея, поскольку она есть идея, заключает в себе утверждение или отрицание… Но от этих предрассудков легко отделаться, если мы обратим внимание на природу мышления, которая ни в какой мере не заключает в себе понятия о протяженном, и таким образом отчетливо поймем, что идея, будучи модусом мышления, не состоит ни в образе какой-либо вещи, ни в словах. Ибо сущность слов и образов сознания сводится всецело к материальным движениям(corporeis – „телесным“), которые отнюдь не заключают в себе понятия о мышлении» [55]55
  Перевожу это место с издания 1677 года (opera posthuma), стр. 87–88. «Модус» – буквально, способ, образ; всего ближе здесь – «частное проявление».


[Закрыть].

Итак, вполне очевидно, что по крайней мере большую часть «психических явлений», именно «образы вещей», т. е. значит, представления и восприятия, Спиноза относит к атрибуту протяженияговоря, что они возникают из столкновения, из взаимодействия тел. Модусы мышления он признает только как утверждение или отрицаниечего-либо. Например, «душа» для него – идея живого тела; это значит, что она заключает в себе утверждение жизни этого тела со всеми его свойствами.

Тела и образы для Спинозы – мир протяжения; т. е. сюда относится весь опыт, вся эмпирияв точном значении слова. Следовательно, параллелизм «атрибутов» мышления и протяжения есть идео-эмпирический параллелизм.

А Плеханов приписал Спинозе параллелизм психо-физический. И приписал не только за себя, но и за Энгельса, и за Маркса, которые, вероятно, высоко ценили Спинозу, но несомненно, также его знали, и едва ли могли быть… «спинозистами» в духе Плеханова.

Настоящий специалист знающий Веневитинова и графиню NN. не правда ли? [56]56
  В xviii веке вполне укоренилось смешение «мышления» с «сознанием», и потому нео-спинозистытого времени, естественно, заняли позицию психо-фкзического параллелизма, «одушевления материи», как о том свидетельствует, между прочим, характеристика их, данная Дидро в Энциклопедии, и цитированная самим Плехановым(«Критика наших критиков», стр. 161). Приведя эту характеристику, Плеханов замечает: «Из этого еще не совсем ясно видно, в чем состоит, по мнению Дидро, превосходство нового спинозизма перед старым…» Конечно, не ясно, если не знать старого спинозизма.


[Закрыть].

Не напоминает ли это вам, читатель, другого нашего отечественного «специалиста», который

 
Шекспировых творений составил полный список,
Без важных упущений и без больших описок:
Какую-то Заиру, французского поэта
Он приписал Шекспиру, да пропустил Гамлета…
 

XXI.

Таков образец, который избрал для себя, и которому слепо – слишком слепо – старается следовать Вл. Ильин.

Этот «образец» я решаюсь теперь разоблачить до конца, и перехожу к другой его стороне. Г. Плеханов выступает в литературе не только как истинный специалист философии, но также и как профессор литературной этики. Обстоятельства дела таковы.

По вопросу о «вещах в себе» Плеханов, как я уже указывал, колеблется между двумя различными мнениями: то эти вещи никакоговида не имеют, помимо только их действия на наши органы чувств, – то вид у них есть, но мы его знать не можем, ощущения же наши являются как бы его «иероглифами». От этого последнего взгляда Плеханов отрекся в 1905 году, в примечаниях к переводу брошюры Энгельса о Фейербахе, и вернулся к нему в 1906 году, в своем сборнике «Критика наших критиков». В своей полемике я не мог не отметить этой двойственности. У Плеханова это вызвало взрыв благородных чувств. Он утверждает, что я не имел нравственного права цитировать его статью из сборника, вышедшего в 1906 году, – направленную против Конрада Шмидта и озаглавленную «Еще раз материализм».

«Вы, – пишет он, – не сочли нужным спросить себя, к какому времени относится та полемическая статья… Я уже сказал, что она относится к началу 1899 года. Я не находил возможным исправлять терминологию этой полемической статьи в силу того соображения, которое я высказал еще в предисловии ко 2-му издания моего „Монистического взгляда на историю“. Я говорил там: „Мною исправлены здесь только описки и опечатки, закравшиеся в 1-ое издание. Я не счел себя в праве изменять что-нибудь в моих доводахпо той простой причине, что эта моя книга – полемическоепроизведение. Изменять что-нибудь в содержании полемическогопроизведения значит выступать против своего противника с новым оружием, заставляя его бороться с помощью старого. Это прием непозволительный (Последний курсив мой. А.Б.).Вы, – продолжает Плеханов, – опять попали в большой просак, г. Богданов, но на этот раз попали в него вследствие невнимательного отношения к голосу вашей литературной совести, говорившей Вам, что Вы дурно делаете, придираясь к уже покинутой мною терминологии. Смысл басни сей таков: угрызения литературной совести представляют собой такие „переживания“, пренебрегать которыми иногда бывает очень неудобно. Советую Вам запомнить это, г. Богданов“». («Materialiamus militans», письмо 2-е, Гол. С-Д, 1908).

Неправда ли, хорошая лекция литературной этики? И вот, представьте себе, читатель, что я сначала как раз усомнилсяв своем праве считать русский перевод статей против Конрада Шмидта, изданный в сборнике 1906 года, за выражение позднейших взглядов Плеханова; я заподозрил, что он, может быть, вовсе не редактировал этих статей по существу, а оставил их такими, какими они были помещены в «Neue Zeit» 1899 года. Тогда я позаботился сравнить немецкий подлинник с русским переводом, и убедился, что этот последний радикально проредактированпо существу. В первой же из этих статей оказался ряд вставок и выпусков чрезвычайно важного содержания.

Так, в русском переводе выкинуто первое примечание в 6 строк с общей квалификацией работы Конрада Шмидта («N.2.», 1899, 5, стр. 139); в конце (стр. 145) выкинуто полемических 10 строк о Бернштейне и Шмидте (русск. пер. стр. 184). Сделано две больших вставки. Одна – примечание в 14 строк о кантианцах и их отношении к теории развития – оговорена автором. Другая, об отношении Конр. Шмидта к Канту, вставка особенно важная для целей полемики, размером также в 14 строк, не оговорена вовсе (стр. 175). На стр. 171 вставлены две фразы, коренным образом изменяющие мысль; именно, объявлено «неправильной мыслью» и «изменою материалистической теории познания» то, что в немецком оригинале цитировалось как мысль материалистическая (именно, будто «мы познаем только скорлупу вещей»). И это далеко еще не все изменения, найденные мною; но я не хочу утомлять внимание читателя.

Когда я убедился во всем этом, тогдая решился признать последнееиздание статей против К. Шмидта выражением последнихдля того времени взглядов Плеханова.

Теперь он, объявляя выполненное имредактирование «непозволительным приемом», обрекает меняна угрызения литературной совести! Не напоминает ли это вам, читатель, аристократический институт «souffre douleur'ов», обычай за проступки знатного ребенка, для его поучения, строго наказывать при нем ребенка плебейского?

Пересматривая немецкий подлинник и русский перевод статей против Конр. Шмидта, я наткнулся на факт еще более замечательный, более того – совершенно беспримерный.

Эмпириокритиком В. Черновым был указан факт загадочно-неверного перевода Плехановым одного из марксовских тезисов о Фейербахе, именно того, где устанавливается практическийкритерий истины. В подлиннике стоит: «Практикой должен человек доказать истинность, т. е. действительность, мощь, посюсторонность своего мышления». В переводе Плеханова вместо последних слов стоит: «доказать, что его мышление не останавливается по сю сторону явлений». Перевод явно противоположен подлиннику, и приписывает Марксу признание вещей в себе в кантиански-плехановском смысле [57]57
  См. плехановский перевод брошюры Энгельса о Л. Фейербахе.


[Закрыть]. Этот неверный перевод и был любимым аргументом учеников Плеханова против всяких «махистов».

Дело, казалось бы, вполне ясно. Если при переводе Маркса к его словам прибавлять отрицание «не», то и получится не-Маркс, или анти-Маркс. Правда, В. Ильин ругательски ругает В. Чернова за его разоблачение, усматривая «невежество», «беспредельную неряшливость», «безграмотность», «наездничество», в том, что он «не понял вольного пересказа» Плеханова. Но факта изменить нельзя. Можно было только думать, что тут – неумышленная ошибка; а ошибаться свойственно человеку, даже столь авторитетному, как Плеханов. К сожалению, выясняется, что думать этого нельзя.

В первой статье, против Конрада Шмидта (N.2., 1899, 5) Плеханов привел второй тезис Маркса о Фейербахе, и оборвал цитату передсловами о «посюсторонности». В русском переводе этого места («Критика наших критиков», стр. 168) цитата продолжена, а именно прибавлена неверно переведенная фраза. Этим вполне устанавливается следующее:

1) Плеханов знал, что подлинные слова Маркса говорят против него, и потому в статье на немецком языке, где Маркса приходилось брать в подлиннике, отбрасывал эти слова;

2) Плеханов знал, что его перевод говорит за него,и потому в статье на русском языке, где можно было брать Маркса в переводе, заканчивал цитату своим неверным переводом.

Предлагаю профессору литературной этики Плеханову дать надлежащую характеристику этого приема борьбы.

И вот такого философа взял себе за образец Вл. Ильин, философ, по-видимому, очень молодой, – по крайней мере, я раньше не встречал его в специальной литературе. Понятно, что у него все выходит еще наивнее и грубее. О его умении разыграть ученость читатель уже достаточно мог судить по приведенным раньше примерам. А что касается «литературно-этических» методов, то у него они принимают такой вид, что могут только способствовать благодушному настроению противника. Например, ему надо представить в глазах читателя «путаницей» то, что я говорил о материалистах XVIII века, и он в ответе заменяет их материалистами XVII века; но так как между взятой у меня цитатой и его ответом всего одна строка, то замена цифр, естественно, бросается всякому в глаза [58]58
  Вл. Ильин, стр. 112.


[Закрыть]. Можно ли тут сердиться или возмущаться?

Есть латинская поговорка: «пусть не хватает сил, но намеренье все-таки похвальное». Применительно к Вл. Ильину, ее следует перевернуть: намеренья то не похвальные, но зато – сил не хватает. И то хорошо.

XXII.

Исследуя профессиональную ученость Вл. Ильина и его учителя Г. Плеханова, я не касался вопроса с его положительной стороны: какова действительная ценность и действительное значение профессиональной учености, специально же – в области философии? Рассмотреть это теперь необходимо особенно потому, что иной неопытный читатель мог бы на основании сделанных разоблачений прийти к чрезвычайно печальным и глубоко ошибочным выводам в таком роде: если уж сам Вл. Ильин с его тысячами цитат и Г. Плеханов с его установившейся репутацией теоретика на самом деле не знают того, о чем говорят, то кто же имеет право судить о философских истинах и заблуждениях? не очевидно ли, что только немногие избранники, аристократы познания, имевшие время и возможность проникнуть на самое дно философской специализации, доподлинно изучившие бесконечное число философских трактатов, и точно знающие, кто, что и когда писал по гносеологии, метафизике и т. п.? Чтобы показать, насколько относительна цена специальной учености, я начну с двух-трех исторических иллюстраций.

Гениальный немецкий поэт Вольфганг Гете, при всей своей энциклопедической образованности, едва ли мог быть специалистомзоологии, ботаники, общей биологии. Между тем, ему принадлежат великие открытия в этих областях: учение о генетическом единстве различных органов растения и позвоночная теория черепа. При этом он был сторонником эволюционного понимания жизни вообще в такую эпоху, когда огромное большинство специалистов биологии, в том числе ученейшие и авторитетнейшие из них, считали несомненной и абсолютной истиной неизменяемость видов.

Такую же, революционно-правильную позицию по этому вопросу занимал его младший современник, французский романист Бальзак, в остроумно-беллетристической форме осмеивавший сторонников господствовавшей доктрины, и специально, кажется, величайшего из авторитетных специалистов того времени, гениального Кювье. Этот Бальзак, который, кстати сказать, был несомненным предшественником и учителем Маркса в учении о классовой психологии, не боялся иметь свое суждение вопреки самым ученым специалистам; и в то время как идеи Ламарка высмеивались, а Жоффруа Сент-Илер потерпел поражение в полемике с Кювье, смелый писатель мстил за их неудачи веселым памфлетом, в котором издевался не только над старым мировоззрением, но также и над узостью и слепотой специалистов [59]59
  Сказка «Приключение осла» в сборнике «Общественная и домашняя жизнь животных», вышедшем около 1840 года и переведенном на русский язык.


[Закрыть].

А вот факт, относящийся к истории величайшего открытия XIX века – закона сохранения энергии.

Немецкий врач, Роберт Майер, исходя из некоторых наблюдений своей врачебной практики в тропических странах, путем довольно сложного и чрезвычайно интересного ряда умозаключений, которого мне здесь не приходится рассказывать, пришел к идее эквивалентности и замещения различных форм энергии. Свои выводы он изложил в статье, которую и направил в соответственный специальный журнал «Анналы физики» Поггендорфа. Редактор возвратил ему рукопись с замечанием, что лучше ему не браться за вещи, самой азбуки которых он не знает. И действительно, в статье Майера была очень грубая ошибка против элементарной механики: он смешал «количество движения» с «живой силою», – недосмотр, который, конечно, был бы невозможен для специалиста. Это не мешало его идее быть великим открытием; но, справедливо замечает Эрнст Мах, нелепо было бы требовать от Fachphilister'а, от «филистера специальности», каким был ученейший муж Поггендорф, чтобы он самостоятельно понял гениальную мысль, для него совершенно новую.

Иллюстрации, кажется, достаточно яркие. Но, конечно, они приведены мною не для того, чтобы доказывать бесполезность или вред специальных знаний. Но они удобны для выяснений вопросов о филистерстве специальности, о правах специалистов и дилетантов, а особенно – об отношении марксизмак специализации.

XXIII.

Специализация есть социальное отношение, определенная форма разделения труда, все равно – в технической или в научной области. Смысл ее заключается в том, что она, с одной стороны, суживает полеработы человека, с другой стороны – концентрирует его силына этом ограниченном поле. Первое обстоятельство увеличивает консерватизм человеческой деятельности, уменьшая сумму внешних влияний, толкающих человека вперед, отнимая материал, из которого исходит его развитие. Второе увеличивает производительность труда, а тем самым, при обычных условиях, и его прогрессивность.

Что важнее? Какая тенденция сильнее? Это вопрос факта, вопрос истории. Долгое время технический и научный прогресс шел рядом со специализацией, рука об руку с нею. Но когда поле труда коллективного бесконечно расширилось, сужение труда индивидуального стало все более отрывать личность от коллектива, и тем самым обессиливать ее. Коренное противоречие, лежащее в специализации, двойственность ее тенденций стала все резче выступать на практике; она привела в технике к безжизненному типу сведенного к элементарной трудовой операции работника старой мануфактуры, в науке и особенно в философии – к не менее безжизненному типу мандарина книжной учености. Это, конечно, типы предельные; а рядом с ними возникало и существует много типов менее резких, в большей или меньшей степени, однако, ослабленных в своей жизненности.

Практически, специализация еще необходима на каждом шагу, и далеко не всегда ведет к чрезмерному консерватизму мысли. Если почтенный специалист Поггендорф не в силах был даже сколько-нибудь понять идею Р. Майера, то другой, не менее ученый специалист, Леонар Сади Карно, еще за 10 лет до Майера, сделал то же самое великое открытие, и только благодаря неожиданной, ранней смерти не успел опубликовать его [60]60
  Правда, Карно был офицером, и значит, не такой уже голый специалист своей науки…


[Закрыть]; третий архи-специалист, Клаузиус, впоследствии превосходно развил ту же идею и дал ей наилучшие математические формулировки. Чаще всего, специализация обнаруживает свое отрицательное действие в развитии мысли человечества именно тогда, когда делается какой-нибудь важный и большой шаг вперед; – а потом, когда шаг сделан, и сопротивление цеховой учености сломлено, – она с большим усердием принимается за разработку нового открытия или изобретения, и с большим успехом довершает его.

Но прогресс человечества не остановился на такой несовершенной и противоречивой форме разделения труда, как специализация. Шаг за шагом, он ее преодолевает. Создаются общие, объединяющие, методыв технике и в науке. В технике их вырабатывает машинное производство, в науке – монистические теории: энергетика, дарвинизм, учение Маркса. Работник при одной машине несравненно меньше отличается по характеру и содержанию своего труда от работника при другой машине, чем два ремесленника различных отраслей, или два специалиста в мануфактуре. Равным образом приемы и строй мысли, на которые должны опираться в своей работе исследователи разных областей науки, все более сближаются, все более становятся сходными. В социалистической общественной системе будет уже достигнуто такое объединение методов техники и методов науки, при котором переход от одной отрасли труда или познания к другой будет требовать относительно ничтожного труда, перемена занятий станет самым легким делом.

Но все это пока еще впереди, в действительности это существует только как ее тенденция. Рамки специальностей еще резко очерчены, и стушевываются лишь мало-помалу. Положительная роль специализации далеко еще не сыграна и ее филистерски-цеховые формы также весьма распространены.

В оценке этих форм, философия, по самому существу ее работы, должна занять особое и своеобразное положение.

Каждая наука систематизирует или «организует» какую-либо отдельную область опыта, и потому именно является «специальностью». Философия не имеет такой особой области. Она стремится охватить опыт и познание в его целом. Она выражает монистическую потребностьчеловеческого мышления. Следовательно, она есть нечто противоположное специализации.

Дробление человека, порожденное специализацией, создало массу жизненных противоречий, сузило мир для каждого отдельного человека и подорвало взаимное понимание людей, интересы личности отделило от интересов коллектива и противопоставило интересам других людей; а отсюда возникла борьба всех против всех, отдавшая человека во власть социально-стихийных сил, для него непонятных и потому неодолимых. Философия хотела связать то, что было разорвано, дать людям цельность и единство взгляда на мир, разрушить перегородки, разделившие человеческий опыт на замкнутые клетки, заполнить пропасти мышления и перекинуть мост от него к загадочно-грозному в своей бесконечной сложности бытию. Всего этого, очевидно, немыслимо сделать в рамках какой-либо специальности. И философия великих мастеров имела всегда энциклопедическую основу. Бессильна была и она решить свою гигантскую задачу: нельзя силой идей объединить то, что разрозненно в реальности. Но все же это были важные и ценные попытки, пролагавшие путь дальнейшей объединительной работе человеческой мысли. Наконец, настало время, когда сила специализации восторжествовала и в самой философской работе, извративши ее смысл, и сделавши из философии нечто коренным образом противоположное всей ее задаче.

Философия стала цеховой специальностью, в которой быстро расцвела профессиональная ограниченность, цеховое филистерство. Задача объединения общечеловеческого опыта, в его неисчерпаемом богатстве, сложности и противоречивости, перешла в руки людей, знания которых в массе случаев не выходили из пределов книг, написанных другими людьми по философии, т. е. выполненных ими попыток объединения; самое же содержание этого опыта, развивающейся трудовой практики и познания, оставалось в наибольшей своей доле им незнакомым и чуждым, даже неинтересным. Это было вырождение философии в пустую схоластику, полезную разве только в смысле упражнения логических способностей.

Человек, который прочитал все существующие гносеологии и метафизики, изощрился в критических анализах понятий, но не знает ни практической жизни своего времени, ни методов и результатов самых различных наук, на которые опирается человеческий труд, ни современного ему состояния литературы и искусства, – такой человек есть живая насмешка над философией. Чего может стоит его «философия», какой опыт она объединит и организует? Опыт его кабинета и нескольких тысяч томов чужих рассуждений? А этот карикатурный тип философского «achphilister'а» наиболее распространен в наше время, он имеет успех, наивные люди верят, что это, собственно, и есть настоящий носитель философского мышления.

В статье одного такого специалиста, патентованного, можно сказать, мыслителя, члена разных соответственных обществ и сотрудника соответственных журналов, мне случилось однажды прочитать, что вот не все же существующее развивается: количество энергии в природе остается неизменным. Трудно словами характеризовать выраженную в этих словах бездну невежества по отношению ко всему техническому и научному развитию нашего времени, глубочайшее незнание того, что означает символ «энергии» в производстве и познании, центральное понятие всей современной организации труда и точной науки. Почтенный мыслитель искренно полагал, что энергия, это такая вещь, которая находится в другой вещи, называемой природой, и которая могла бы увеличиться или распухнуть или «развиться», а между тем ничего этого с ней в действительности не происходит. Он не знал, что «энергия», это просто монистическое отношение человека к различнейшим явлениям в производстве и в познании, что это – объединяющий метод того и другого, который все дальше развивается на наших глазах.