Текст книги "Хочу остаться легендой"

Автор книги: Александр Абдулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Александр Абдулов
Хочу остаться легендой

Светлой памяти

Александра Абдулова…

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Не существует никакого формального повода, для того чтобы эта книга увидела свет.

Но существует один неформальный и неоспоримый – Александр Гаврилович Абдулов…

Он думал о том, чтобы написать обстоятельные и подробные воспоминания и даже определил форму будущего текста. Это должны были быть диалоги с отцом, как бы пронзающие время, оборачивающие его вспять… Мы, когда готовили эту книгу, поступили подобно абдуловской задумке – извлекли из прошедшего времени прямую речь артиста. И вот он перед вами, его монолог, протяженность которого – тридцать лет без одного года. Все симптомы прошлого, недавнего нашего прошлого, так или иначе упомянуты, прокомментированы или обозначены в этой книге. Некоторые подробности и обстоятельства жизни артиста мы сознательно опустили. Потому ли, что сам он говорил о них не очень охотно, либо по причине того, что сказанное, к примеру, двадцать лет назад сегодня рождает совсем иной контекст. Ибо время меняет нас чаще и основательней, чем мы меняем время…

Многие свои интервью Александр Гаврилович заканчивал историей о некоем великом спортсмене, последние месяцы жизни которого наблюдал некий журналист. И когда после смерти первого, второго расспросили о подробностях и нюансах частной жизни спортсмена, тот ответил одной-единственной фразой: «Он хотел остаться легендой».

Эта книга первая, или по крайней мере одна из первых книг о великом артисте. Уверены, что не последняя, но именно эта книга и по устройству своему, и по прочим причинам, изложенным выше, ляжет в основу легенды по имени Александр Гаврилович Абдулов.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 1974 году к нам привели студента, Сашу Абдулова, просто показать, что есть вот такой на выпускном курсе ГИТИСа. Странно, что у меня с Сашей были одни и те же учителя: Раевский, Конский. Мы получили с ним как бы одинаковое образование.

Тогда, в семьдесят четвертом году, это был долговязый красивый парень. Я сразу понял, что именно он должен репетировать лейтенанта Плужникова в спектакле по повести Бориса Васильева «В списках не значился». Плужников – последний защитник Брестской крепости, который не успел оформить свои документы, прибыв на место службы, – помешала война. Его там как бы не было, и тем не менее, он проявил чудеса героизма, самопожертвования, патриотизма и удивительную широту взглядов. С Сашей играла Елена Шанина, замечательно они играли вдвоем… У них возникла любовь, со всеми возможными последствиями, – такая романтическая прекрасная история…

И знаете, он блестяще играл Плужникова… Этот спектакль вышел в 1975 году – к тридцатилетию нашей победы. И так началась театральная карьера студента Саши Абдулова, который в том же семьдесят пятом году стал артистом московского театра Ленком. Потом была галерея замечательных актерских работ: в пьесе Арбузова «Жестокие игры» он играл Никиту…

Саша был очень красив, притягателен, зритель его сразу полюбил, с первого его шага на сцене. Конечно, у Саши первые годы в голове дули разные ветра. Он приехал к нам из Ферганы, где в основном вместо учения занимался сбором хлопка, выполнял план. Саша из театральной семьи, отец его был в ту пору главным режиссером местного театра, но это, так мне кажется, не сыграло никакой роли при выборе профессии. Потому что его братья пошли совсем другой дорогой.

Абдулов самообразовался, по моему личному субъективному ощущению. Саша стал человеком, знающим и понимающим актерство, посмотрев все сколько-нибудь значимые в истории русского и мирового кинематографа фильмы. Он высматривал, как что смонтировано, искал склеечки в знаменитых фильмах у великих режиссеров. Это было его кинематографическим увлечением, благодаря которому Саша стал образованным человеком.

Абдулов трудно приживался в театре, у него не все хорошо было с дисциплиной. Он был очень веселый и обаятельный и как-то весело всех обманывал, в том числе и меня. Однажды Саша не пришел на важную репетицию, это было очень страшное опоздание. Тот случай, когда нужно выгонять сразу, а я как раз в это время от многих людей отказывался, убирал из театра, потому что театр мне достался в очень тяжелом состоянии. Так вот, он пришел и сказал, глядя прямо на меня, и у него при этом текли слезы из глаз: «Я сидел всю ночь у постели больной любимой девушки». Ну, я сделал над собой усилие, чтобы тоже не заплакать, мы обнялись. Потом дня через три-четыре он пришел опять со страшным опозданием и, как в «Капитанской дочке» – там повторение есть замечательное… может, он тоже Пушкина читал… – сказал мне дрожащим голосом: «Сидел у постели больной любимой девушки». Тут я ему не поверил и очень разозлился… Разозлился, но сделал над собой усилие. Я понимал, что должен ему помочь. Помочь выбраться из этого вихря идей, плохой дисциплины и разных дуновений, которые его посещали в это время…

Потом стал очень надежным человеком, каким-то образцом дисциплины, собранности, во всем, что касалось театра, особенно. Я был влюблен в него как в артиста, и мне очень хотелось, чтобы Саша снимался в моих телевизионных работах. И так вышло, что он как-то случайно оказался в «Двенадцати стульях». Это, правда, не фильм, а не поймешь что – какое-то этакое музыкально-литературное телевизионное действо, где он был голым инженером Щукиным. Потом, когда речь уже зашла о съемках на «Мосфильме» (фильм «Обыкновенное чудо»), вот тогда мне объяснили, что нужны кинопробы. Евгения Павловича Леонова и Олега Янковского утвердили без проб, а Саше я сказал, что нужно будет попробоваться. На что он ответил: «Я с удовольствием это сделаю, потому что я сейчас… вот вы меня ругаете… я опаздываю… я все время пробуюсь, а снимается потом Костолевский…» Была проба… Потом он очень хорошо сыграл, замечательно держался в седле, скакал на лошади по подмосковному карьеру, другой натуры у нас не было, кино малобюджетное снималось, в основном в декорациях. С этого началось его блистательное кинематографическое восхождение на высокую орбиту. Потом появилось еще кино – «С любимыми не расставайтесь», по пьесам Володина, потом другие роли, и наконец он стал не просто узнаваем и популярен, он стал любим миллионами. Представить то, что тебя любят миллионы, – очень трудно, но это было так, он был кумиром.

В театре Саша продолжал линию героев-любовников. Когда мы ставили «Оптимистическую трагедию» в страшные и тяжелые годы цензурного гнета, и ставили исключительно. Мне мой первый директор, Акимян, сказал: «Снимут обязательно вас, Марк Анатольевич, если что-то мы сейчас такое не сделаем. Очень плохие идут сигналы сверху». Мы сделали спектакль, неожиданным образом такой, который нам самим очень нравился. Конечно, мы кое-что изменили, но, применительно к Абдулову, это был этапный спектакль, он играл Сиплого. В Саше проснулся какой-то зверь, проснулось какое-то другое, трагическое, магнетическое, энергетическое начало. И я подозреваю, и это мое убеждение антинаучное, что хороший артист владеет еще и гипнозом может – слабыми какими-то долями, может, безопасным для зрителя, но гипноз точно существует. Саша, он гипнотизировал, как злодей. Ну что ж, многие злодеи достигают успеха у толпы…

С этого началась другая полоса в Сашиной жизни, и одновременно у него появилось замечательное комедийное нутро, которое материализовалось в пьесе Григория Горина «Поминальная молитва». Он был Менахем, человек-неудачник, который постоянно что-то пытался сделать, но, естественно, безуспешно. Я Саше подсказал несколько деталей, хотя он и сам обладал, безусловно, режиссерским мышлением. Он часто подходил ко мне и говорил очень корректно, почти шепотом, на ухо: «Марк Анатольевич, а вы не хотите вот, чтобы было вот так вот?» И совсем не обязательно это касалось его роли, это могло касаться работы его товарищей. Я говорил, как правило, «нет» – поначалу, в первой половине наших творческих взаимоотношений. А потом Саша набирал все больше и больше, вот уже из десяти его предложений два, три, четыре я принимал, а потом дело доходило, может быть, и до пяти, и даже больше… Ну и конечно, последние спектакли, которые ставились на него, – в них Саша играл главные роли. Такие моноспектакли своеобразные… По Достоевскому – «Варвар и еретик»… Он играл с такой заразительной энергетикой, просто завораживал своим лицедейским мастерством, подкрепленным очень глубоким нутром. Потом был «Плач палача». Саша играл центральную роль Палача, но в конце концов выяснялось, что это нечто другое, это какая-то другая личность, вобравшая в себя многие настроения сегодняшние, которые бушуют у нас за пределами театральных сцен…

Еще был один забавный случай, когда во время зарубежных гастролей, в «"Юноне" и „Авось“», Саша был одним из «углов треугольника», он играл американца испанского происхождения. Там были испанцы, он по-испански что-то кричал замечательным образом, прекрасно двигался вместе с Караченцовым. В спектакле Саша играл еще несколько ролей, и вначале он был пылающим еретиком, так придумал Вознесенский… Сейчас у нас ребята прыгают с одним горящим факелом, и смотрится это с большим интересом, а он двумя факелами манипулировал… Так вот, американцы, принимавшие нас, сказали, что весь этот открытый огонь, все это категорически запрещено всеми законами. Мы всё, мол, понимаем, но у вашего артиста безумный взгляд. Я сказал, что да, так и должно быть, ведь он еретика играет. Они ответили: «У него настолько безумный взгляд, что он может забросить этот факел в зрительный зал». Я сказал: «Нет, этого не может быть. Он – комсомолец». А они: «Йес, йес! Комсомолец! Но бросить может. Давайте ему металлический такой ошейничек сделаем, ну, не ошейник, а такой браслетик, чтобы в какой бы раж он ни вошел, а бросить бы не смог». Ну, мы, естественно, с удовольствием на это дело пошли, и Саша с этим браслетиком у нас запечатлен в некоторых сценах из этого спектакля…

Сложность моих суждений об этом человеке заключается в том, что… Саша пришел… за ручку я его вывел на сцену, когда он был еще студентом. И под аплодисменты он ушел с этой же самой сцены, и это было таким тяжелым для многих, в первую очередь для меня, ударом. Он держался до последнего, очень мужественно переносил свою болезнь. И какая-то надежда теплилась… что, может быть… Иногда бывают чудеса… Но, к сожалению, в данном случае чуда не случилось. Но вся его, Сашина, жизнь, жизнь на сцене Ленкома, в нашем кинематографе – это было Обыкновенное чудо…

Марк Захаров

ХОЧУ ОСТАТЬСЯ ЛЕГЕНДОЙ

…Последние семьдесят лет очень многие в этой стране занимались не своим делом. А вообще-то я убежден, что в наших условиях это единственный способ найти себя и занять свое место в общественной иерархии.

Кто-то внедрил в общественное сознание соображение о том, что, например, благотворительность не мое дело… Мое! И, уверяю, заниматься этим гораздо труднее, чем любую роль сыграть в театре или в кино.

Я уверен, что благотворительность в стране нищих и голодных может принести довольно ощутимые результаты…

Не думаю, что она сулит хоть какое-то обеспечение беженцам или людям, живущим за чертой бедности. Вряд ли даже тысячи благотворительных концертов могут помочь пострадавшим от чернобыльской аварии. Почти убежден, что не станет лучше жизнь сирот… Но наша задача – заставить людей снова поверить в благое дело…

Я прекрасно осознаю то, что сколько денег ни соберешь, все это вполне может провалиться в «черную дыру»… Но я хитрый. Кому попало денег не отдаю.

Я привык к снисходительным оценкам наших «Задворок» – «сборище элиты», «шоу для богемы»… Но я не обижаюсь, не бью себя кулаком в грудь, не оправдываюсь. Потому что мы делаем конкретное дело – компьютеры для определенного детского дома или возрождение старейшей церкви в Путинках, разрушенной, разграбленной, на долгие годы заколоченной. Такой и должна быть благотворительность. Конкретной! Я лично вижу результаты своей деятельности…

Я уверен, что должны быть дорогие мероприятия. Нет у тебя денег – смотри с крыши соседнего дома. Или вообще не смотри. На Каннский фестиваль тоже не бесплатно пускают и далеко не всех. Надо создавать престижные шоу, а значит – красивые. Я верю, что когда-нибудь на «Задворках» будут собираться женщины в вечерних туалетах, мужчины в смокингах… Мы отвыкли от красоты. Нам кажется, если мужик в смокинге – значит, он официант.

Кроме того, это ведь не просто коммерческий концерт, но и праздник. Для друзей, близких. Для тех, кого я люблю. Для театра, в котором работаю. А почему я должен думать обо всех глобально?! Обо всех Ленин думал – вот мы и хлебаем эту кашу столько лет…

Я помню, как готовились первые «Задворки» (фестиваль «Задворки» был создан в начале 1990-х). Это мероприятие действительно задумывалось как праздник для своих, для работников театра. С каким сумасшедшим энтузиазмом все пилили, строгали, строили, убирали! Каждый пытался приобщиться к этому празднику, сделать что-то полезное. Это было совсем не коммерческое мероприятие и не просто закрытие очередного театрального сезона, а действительно культурное событие. Разве возможно сохранить атмосферу праздника, если сегодня практически все подобные акции выродились и превратились в этакий повод для выкачивания денег…

И в то же время совершенно очевидно, что на Руси всегда были богатые купцы, для которых вложить деньги в культуру было не просто престижно. Это был вопрос долга. Вопрос чести, если хотите. Так вот, я за возрождение такой чести. Именно такой, а не той, что долгие годы проповедовала коммунистическая партия со своей коммунистической моралью… И потом, я же не обком собираюсь строить, а церковь возрождать. И между первым и вторым – огромная разница…

Сейчас мне стало понятно – да, я стремлюсь быть лидером. Не вижу в этом моем желании ничего плохого. Но осознание этого устремления пришло постепенно. Когда я приехал из Ферганы покорять Москву, у меня за спиной никого и ничего не было. А завоевать свое место под солнцем можно, только воспитав в себе лидера. Иначе тебя подавят другие… Я жил в общежитии. Мама присылала мне двадцать рублей, стипендии я никогда не получал – не мог сдать экзамены по истории КПСС (сейчас оказалось, что я был не таким уж и тупым). На что я мог рассчитывать? Можно было уехать обратно в Фергану… Я уже был к этому практически готов… Сегодня и не представляю, что бы со мной стало, решись я на это бегство. Может быть, стал бы народным артистом Узбекской ССР, а может, спился бы где-нибудь под дувалом… По счастью, меня пригласили на роль в Ленкоме.

И понеслось… Пришлось доказывать, что пригласили не зря…

Внутри меня была масса провинциальных комплексов – ненависть к москвичам, к «золотой молодежи». Я считал себя абсолютно гениальным и совершенно незаслуженно обойденным вниманием кинематографистов. Но… стиснув зубы, как последний пацан, бегал на «Мосфильм», снимался в массовках, в атаки ходил… У Митты в картине снялся. «Москва – любовь моя». Мне казалось, роль замечательная, предел мечтаний – мимо меня Курихара проходила… Потом долговязого мальчика заметили. Предложили эпизод – один, другой…

Завоевать Москву было немыслимо трудно… Средняя Азия, где я вырос, – это совершенно другой мир, другая психология, другое воспитание. В Москве я продолжал постоянно драться, попадал в милицию… Я столько всего начудил, пока понял, что к чему… У меня даже был роман с американской шпионкой. Меня об этом в КГБ просветили, когда пытались меня завербовать. Просили отчетов-умоляли сообщать, кто и когда у нее собирается. Требовали, чтобы я ни в коем случае ее не бросал. Поначалу они показались мне ангелами, добрее отца родного. Но я почему-то испугался, понял, что поддаться на уговоры, согласиться с ними очень легко… Но это станет моим концом. Я даже не мог, да и сейчас не могу, объяснить почему. Почувствовал, и все тут… Они в театр стали звонить. Угрожали. Пугали. Впрочем, я до сих пор не уверен, что эта девушка была шпионкой. Она плакала, когда уезжала…

Вообще-то я сам хочу на что-то влиять и что-то менять. Насколько это возможно, насколько это в моих силах… Я хочу видеть красивые дома, красивую одежду. Красивые лица вокруг. И главное, счастливые лица… В нашей стране тебе ничего не грозит только в одном случае – если ты бедный, сирый и убогий. Всех раздражают красота, длинные ноги, ясные выразительные глаза… Подойди к западной женщине и скажи: «Как вы сегодня прекрасно выглядите!» Она ответит: «Спасибо». Наши женщины почему-то начинают стесняться: «Ах, перестаньте. Я только что с работы, и голова у меня немытая». Или хамят: «А сам-то, сам-то! Мужчина, на себя посмотри!» Разве это психология нормального человека? Я устал от серости. Я не могу видеть чернуху на экране, потому что каждый день сталкиваюсь с ней в жизни. Надоело думать о том, как мы все плохо живем. Давайте наконец думать о том, как все будет – да и есть – хорошо. И делать что-то для этого…

Я организовал объединение «Ленком» не потому, что мне нечего делать, а потому, что кроме меня никто за эту работу не взялся. Я точно, в деталях знал, как должно быть все устроено, и я довольно долго ждал, когда этим займутся те, кому положено. Но ничего не менялось. В конце концов я понял, что нельзя рассчитывать на хороших дядей и теть, которые придут и устроят нашу жизнь: поднимут артистам зарплату и вообще дадут возможность зарабатывать. Больше десяти лет я сам получал сто двадцать рублей и знаю, что это такое. Имея сегодня возможность зарабатывать много, я обязан думать о тех людях, которые работают со мной рядом и которые пока лишены такой возможности. Теперь, когда все «звезды» Ленкома, начиная с Марка Захарова, дают концерты, четверть от вырученных денег отчисляется на зарплату артистов театра, которые пока «звездами» не являются. Я против того, чтобы все были бедными, но гордыми. Я за то, чтобы все были гордыми, но богатыми. В нашей же стране большинство деятелей умеют только отнимать и делить, а других действий не знают…

Поначалу я с бешеным азартом смотрел трансляцию последних съездов, как безумный рвался к телевизору, где бы ни находился, надеялся на что-то. А однажды утром услышал, как дикторша пересказывала краткое содержание предыдущего дня работы съезда, – и ошалел, замер… и мне вдруг стало тошно. Я вдруг понял, что это не жизнь, а кино, этакое бесконечное, многосерийное шоу. Свора сытых людей, которые свистят о всеобщем благе… Чисто по-человечески я их очень хорошо понимаю: они борются за свое светлое будущее. Я тоже за него борюсь, но я не делаю этого за счет других. Аморально бороться за собственное счастье, шаря в кармане соседа. Они прекрасно осознают то, что их рука в чужом кармане. Я же бывал в этих комсомольских банях, в которых секретари гуляют. Все они прекрасно всё про себя понимают…

Я никогда не был пионером. Учительница в школе спросила: «Дети! Кто считает, что не достоин высокого звания пионера?» Нашелся единственный дегенерат – я. Встал и сказал: «Не достоин. Двойки получаю, и вообще…» В комсомол же я попал по стечению обстоятельств. В Ферганском драматическом театре было только два комсомольца, а нужно было создать комсомольскую ячейку, и срочно требовался третий. Меня силой втащили. Так что истинным комсомольцем я себя никогда не считал, но перед комсомольскими секретарями изредка выступал. Но это совсем неинтересно…

Вообще в жизни все гораздо страшнее, чем в кино. Я наблюдал такие чудовищные переходы людей из одного состояния в другое! Представьте себе, сидят интеллигентные люди, говорят умные, правильные вещи – срабатывает сдерживающий фактор: присутствие постороннего человека, то есть меня, артиста. Потом выпивают стакан. Потом еще стакан. Сдерживающие факторы перестают срабатывать – ты уже становишься своим. Тогда-то все и начинается… «Неужели у тебя нет премии Ленинского комсомола? Ну, старик, ты даешь! Петя, – обращается старший комсомолец к младшему, – завтра же организуй Абдулову премию…» Еще стакан. И понеслось. И уже девочки. И все остальное, что показано в картине «ЧП районного масштаба». А наутро эти люди тебя даже не узнают…

Конечно, у меня очень много несыгранных ролей – ролей, которые мне очень хотелось бы сыграть… Но не думаю, что я такой уж нереализованный артист. Не могу гневить Бога. Моя судьба в театре сложилась удачно. Да и в кино из шестидесяти картин, в которых я снялся, есть пять, может быть семь, за которые я отвечаю… Но в нашей стране творчество не может дать полного ощущения свободы. Я обязан создать вокруг себя и окружающих меня людей свободную экономическую зону…

Хотя теперь заниматься исключительно профессией мне уже было бы скучно. Нужно все время осваивать что-то новое. Когда-то я занимался реставрацией икон. Сейчас я начал рисовать. Увлекся этим после того как побывал в гостях у Параджанова: совершенно обалдел от его рисунков и коллажей… Жизнь такая короткая, нужно успеть как можно больше…

Я уверен сегодня даже больше, чем когда-либо, что был совершенно прав, не отказываясь от съемок. Я и сейчас много снимаюсь – к сожалению, не всегда удачно. Не могу представить себя сидящим дома сложа руки в ожидании, когда меня пригласят Михалков, Рязанов или Данелия. Я могу перечислить фамилии сотен артистов, очень талантливых, которые так и остались невостребованными. Кинорежиссеры в театры не ходят, ассистенты по подбору актеров – тем более… Можно, конечно, уповать на его величество случай. Но его никогда не будет в твоей жизни, если ты не борешься за него. Я люблю работать, мне нравится играть. Я обожаю экспедиции и гастроли. Почему я должен был лишить себя всего этого? Мне крайне важен процесс. Я не видел больше половины своих фильмов. Для меня важна неконечность этого самого процесса. Снялся в фильме, надо сразу сниматься в следующем. Иначе возникает ощущение чудовищной пустоты…

Некоторым людям кажется, что отношение ко мне изменилось после того как я занялся бизнесом. Вроде как во мне увидели серьезного человека. Дескать, раньше во мне видели только звездного мальчика, победно шагающего из картины в картину и не очень-то разбирающего дорогу… Но это суждения людей, не знающих моих театральных работ. Я очень благодарен Захарову за то, что ему удалось «сломать» меня. Я счастлив, что сегодня у меня нет амплуа. Захаров предложил мне роль Сиплого в «Оптимистической трагедии», когда казалось, что я навечно останусь романтическим героем из «Обыкновенного чуда». Или, например, Верховенский в «Диктатуре совести»… Это роли, о которых в кино и мечтать не приходится. Но тем не менее, я думаю, что количество сыгранных мною киноролей постепенно перешло в качество. Меня заметили хорошие режиссеры. Это лишний раз доказывает, что нельзя сидеть сложа руки и ждать…

Актер – очень зависимая профессия, но мне в жизни всегда очень везло. Однажды я должен был принимать участие в концерте, посвященном сорокалетию Победы. Подготовили номер: я читаю стихи протеста, Долина поет песню протеста, а артисты из ансамбля Моисеева пляшут танец протеста вокруг нас. Шла репетиция. Пришел Демичев (министр культуры СССР, 1974–1986 гг.). Артисты сидят в первых рядах большого темного зала, мандражируют. Он – на самой верхотуре, молча наблюдает. Вдруг голос: «А почему нет Лещенко и Кобзона?» Моисеев (постановщик действа) не смог ответить. Тогда было велено, чтобы они вместо нас с Долиной исполняли песню «Ядерному взрыву – нет!». Перед нами извинились, и мы пошли к выходу. Когда проходили мимо Олега Борисова, который ждал своей очереди, он прошипел: «О, счастливцы».

Потом я отказался читать стихи В. Фирсова на концерте для делегатов XXVII съезда партии. Сотрудник идеологического отдела ЦК партии принес эти стихи прямо в театр, директору. Они назывались «Мы державно идем в коммунизм». Я не знал, что делать. Мы тогда репетировали «Диктатуру совести», и в зале сидел Михаил Шатров. Он мне и насоветовал отказаться. Я позвонил, долго извинялся, ссылался на слабоумие. А потом, черт меня дернул, спросил, читали ли они сами эти стихи. Мне вежливо сказали, что нет, не читали. Я взял и брякнул: «Почитайте. Это за гранью добра и зла». Мне так же вежливо ответили, что обязательно последуют моему совету. Через полчаса из кабинета выскочил перепуганный директор с криком: «Ты никогда не получишь звание заслуженного!» Оказывается, ему позвонили и сказали: «Мы долго решали, кому поручить столь ответственное дело – Лановому или Абдулову. Предпочли Абдулова. Так вот, передайте ему, что нам тоже нравится не все, что он делает. И еще ему передайте, что стихи, одобренные идеологическим отделом ЦК КПСС, не могут быть за гранью добра и зла». И повесили трубку. Театр лихорадило, думали, что за этим последует приказ уволить меня и т. д. Мне удавалось избегать того, в чем многие сегодня каются. Разве это не везение?

…Помню еще один случай. Мне нужно было срочно лететь в Ленинград. Погода нелетная, все рейсы отменяют. Я, как всегда, пошел в «Интурист», потому что там девочки меня любят и всегда помогают. Обещали отправить первым же рейсом. Когда объявили посадку, я прошел в самолет. Вдруг появляется стюардесса и сообщает мне, что другой самолет вылетит на пятнадцать минут раньше. Я пересел. Тот самолет, в котором я уже сидел, разбился…

А однажды я вышел из театра и встретился взглядом с девушкой, которая стояла на улице и явно меня поджидала. Но не очень-то она была похожа на простую поклонницу. И руку как-то странно прятала за спиной. Интуитивно я шарахнулся за собственную машину. На долю секунды опередил ее движение: она достала стакан соляной кислоты и плеснула его в то место, где я стоял, с криком: «Не доставайся никому!» Маньячка.

Так что не могу сказать, что мне не везет… Я вены себе вскрывал от несчастной любви. И ничего – живу вот…

У меня сегодня много друзей среди хороших режиссеров. И это гарантия интересной работы… Я верю, что Горин не напишет для меня плохого сценария. Захаров, Балаян или Соловьев не предложат скучной роли. А Лебешев просто не сможет меня плохо снять. Не сумеет…

Не могу сказать, что в моей жизни все так уж безоблачно. Начиная с седьмого класса я работал на уборке хлопка. Но, правда, отчасти это был для меня самый настоящий праздник: берешь раскладушку, матрас и – вон из дома, подальше от родительской опеки. Свобода! Самостоятельность! Вечерами девочки, костры, прогулки под луной… А утром снова становишься буквой «Г» и сколько видишь до горизонта – все хлопок. Мне труднее всех было – я самый длинный… Да и норма – 50 кг в день, совершенно не детская. Выполнить ее нельзя ни при каких условиях. Мы и водой хлопок заливали. И землей засыпали. И камни в корзины подкладывали… Нас вызывали в школу, прорабатывали на педсоветах, грозились выгнать. А мы жили в казармах, в чудовищных, антисанитарных условиях, с одним сортиром на всех. Вместо жратвы – какая-то баланда. Но сложности нас не смущали. Мы ничего не знали про пестициды. Ну, пролетит вертолет – посыплет поле чем-то. Ну, листики пожухнут… Сегодня я с ужасом об этом вспоминаю. С тем большим ужасом, что ничего с тех пор не изменилось…

А в институте все считали, что я очень богатый, и многих это раздражало. Дело в том, что я обедал в ресторане. Просто мы с приятелем подсчитали, что за полтора рубля можно съесть шурпу, плов и выпить бутылку минеральной воды. Получалось и вкуснее, и дешевле, чем в любой столовке. А по ночам мы с тем же приятелем вагоны разгружали. И вообще, у меня в жизни сложностей было ничуть не меньше, чем у всех нормальных людей. Но не должны зрители об этом знать. Мы, актеры, должны нести в себе некоторую тайну и изо всех сил поддерживать миф о своей прекрасной жизни. Если на экране видно, что актеру безумно тяжело живется, невероятно сложно работается, – пропадает интерес к нему…

Популярность вовсе не дает ощущения раскованности или, там, внутренней свободы, независимости… Разве можно быть свободным в несвободной стране? Уверяю, что наша зависимость от обстоятельств становится с каждым днем все больше. Если меня останавливает гаишник, так вместо штрафа он просит сто долларов. Килограмм помидоров на рынке мне предлагают за четыре цены, а цветок – за пять… Чем вообще все это может закончиться? Я уж не говорю о том, что наша страна – единственная в мире, где платят не за работу, а за рассказ о ней. За спектакль «"Юнона" и „Авось“» я получаю около двадцати рублей. А за рассказ об этом спектакле на концерте – в десять раз больше… А после введения налога у меня вообще отпало желание играть концерты. Это то же самое, что слесаря заставить точить гайки бесплатно… Актер, по большому счету, приносит людям радость, а радость можно приносить, только если сам рад. А какая радость, если ты с голой жопой, простите, стоишь? Надоело мне слышать, что для счастья достаточно хлеба с водой. Недостаточно! Хлеб должен быть с маслом и с колбасой хорошей. С икрой, наконец. Сколько можно бедностью гордиться? Я готов работать 24 часа в сутки. Я в отпуске после института ни разу не был. Никого же это не интересует! И не надо меня упрекать – я прекрасно знаю, что такое актерские биржи труда. Меня еще отец водил. Я на всю жизнь это зрелище запомнил! Но нельзя сидеть сложа руки и жалеть живущих хуже, чем ты. Я мечтаю организовать акционерное общество – богатое-богатое. Я хочу иметь возможность заплатить сто тысяч рублей, например, Анатолию Васильеву за то, чтобы он поставил спектакли в Перми, Горьком и Туле. Я написал сценарий и хочу попробовать себя в режиссуре. Я в лепешку расшибусь, но достану денег, найду спонсоров, приглашу сниматься лучших артистов и заплачу им по миллиону! Нужно создать прецедент…

Мы должны пройти через все. Не может страна одномоментно стать культурной. Мы хотим из каменного века сразу шагнуть в цивилизацию. И в результате находимся в состоянии Америки 40-х годов – сухой закон, мафия, рост преступности, наркоманы, проститутки, рэкет… Мы должны как-то, по возможности с минимальными потерями, эту стадию пройти. Пусть будет и плохое кино – оно само отомрет за ненадобностью через энное количество лет. Другое дело, что должны быть еще и режиссерские лаборатории, в которых проводят свои эксперименты элитарные режиссеры. Они должны быть на содержании государства. Остальные должны зарабатывать сами…

Я искренне верю в то, что в нашей стране можно жить не по-советски. Я, например, мечтаю купить дом в центре Москвы, обязательно с собственным садиком. Если мне кто-нибудь поможет в этом, буду очень признателен. Уж я бы такую там красотищу создал, что все окружающие осознали бы, что живут на помойке, и стали бы что-то делать. Может, проснулось бы тогда в людях чувство хозяина, ведь если рядом красиво, хочется же, чтобы у тебя было еще красивее…