Текст книги "Хочу остаться легендой"

Автор книги: Александр Абдулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Проще говоря, без работы не сижу. Снимаюсь сразу в нескольких фильмах: в главной роли в картине «Сошедшие с небес» – это фильм о людях, прошедших войну, подаривших нам жизнь, еще в исторической ленте «Гардемарины, вперед!» и в фильме Станислава Говорухина «Десять негритят» по роману Агаты Кристи. С нетерпением жду начала съемок двухсерийной ленты «Убить дракона», ее будет снимать Марк Захаров. Наверняка будет интересно работать и в музыкальном фильме «Остров затонувших кораблей», ставит его по известному произведению Александра Беляева режиссер Евгений Гинзбург.

Список этот далеко не полный. Но и его, я думаю, вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что я в жесточайшем цейтноте. И это, поверьте, здорово…

…Мы же, все без исключения, больные люди, только боимся в этом признаться. Нас бы всех собрать скопом и поселить в этакую «зону», как у Тарковского, чтобы мы там жили и не портили жизнь другим поколениям. Картина Сергея Соловьева «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви» была для меня каким-то диким, непонятным маразмом, а сейчас я пришел к мысли, что это и есть реализм и это про нас. Полная аналогия нашей жизни, та же самая идиотская логика. Я все думаю, что надо было бы взять скрытую камеру и снимать меня с утра и до прихода домой. Это же будет черт-те что без всякого бантика сбоку. «Черная роза» – детский сад по сравнению с таким вот документальным кино. Мы же все уроды.

Надо честно признаться в том, что понятия «любовь» и «советское кино», по-моему, абсолютно несовместимы. На нашем экране не может быть любви. Вот перестроимся, тогда, может быть, появится любовь. Пока же нет почвы для произрастания отношений между мужчиной и женщиной. После восьмичасовой укладки асфальта женщине трудно перейти непосредственно к любовным играм, потому что надо ведь еще успеть в магазины, что тоже не решит всех ее проблем, но тем не менее, постояв пару часов в очереди, какой-то прожиточный корм она все же принесет домой. Потом надо вымыть грязных детей и постирать мужа, если есть мыло и вода… Я не совсем понимаю, что в такой ситуации можно назвать любовью – то, что она, эта растерзанная женщина, после всего, что произошло с ней за день, будет чувствовать?

…Ну, а мужики в нашей державе – вообще несчастный народ. Когда-то на Руси было понятие – кормилец. Я помню своего деда, вот это был хозяин, глава семьи, а мы всех и вся этим тотальным нищенством сравняли. Откуда браться мужскому достоинству? Из какого места оно может произрасти?

…Меня упрекают в том, что некоторые фильмы «про любовь», в которых я играл, абсолютно лишены этой самой любви. Например, так говорят о картине «Леди Макбет Мценского уезда». Что тут скажешь. Во-первых, это не моя картина, а Романа Балаяна, которого я очень люблю. Во-вторых, один мой знакомый на первом просмотре облил этот вымысел вот такими слезами. В-третьих, я больше верю своей маме, чем критикам. А в-четвертых, Балаян имеет право видеть так, как видит. Он выступает адвокатом любящей женщины. Это любовь. Если бы любви не было, Катерина просто ушла бы, а не убивала. Когда женщина любит, она способна на все.

Я вообще не понимаю, как играть любовь. Например, в картине «Обыкновенное чудо», а она о любви, в этом, я думаю, никто не сомневается… Ничего я там не играл, я просто жил в чудесном мире. Это действительно было чудо – вся атмосфера, в которой мы работали. Режиссер просто организовал нам счастливое существование в каком-то море любви среди изумительных актеров и других прекрасных людей.

Артиста на площадке – неважно, театральные это подмостки или киносъемка – ведет режиссер. Так должно быть. Когда я чувствую и понимаю, что режиссер способен вести, с удовольствием подчиняюсь, а в остальных случаях пытаюсь выплыть сам. Мы, актеры, вообще как дети, мы как женщины. Нам надо только сказать: «Ты единственный, на тебя вся надежда, кроме тебя никого нет», – и мы готовы, даже если знаем, что на роль пробуется еще двадцать пять человек. Неважно, мы все равно расцветаем, становимся талантливее и способны горы своротить. Так мы устроены…

…А что касаемо любви… не знаю, не вывел я этой самой «формулы любви». Не могу сказать, что не искал… Искал, но пока не нашел. Очевидно, у каждой пары она своя. Хорошо, если одна на двоих. Плохо, когда один партнер пытается навязать свою формулу другому…

Когда по приглашению Пьера Кардена театр Ленинского комсомола ездил на гастроли в Нью-Йорк, говорю совершенно искренне, мне там не слишком понравилось… Но когда после поездки в Нью-Йорк я вернулся домой, то вообще три дня не выходил на улицу, мне было просто страшно выходить – все серое, грязное. Как можно было до такой степени загадить нашу красавицу Москву? Любой выпавший зимой снег – трагедия, причем совершенно неожиданная, как в Сахаре… А на пришедшей в немыслимый упадок после ухода американцев Кубе – своя отговорка, дескать, какая-то новая мошкара все ест, даже штукатурку на фасадах… Я глубоко убежден, что порядка у нас не будет до тех пор, пока мы не воспитаем в себе чувство хозяина, пока каждый человек не научится понимать, что вот это, то, что вокруг, оно не общее – оно мое…

Да, американцы умеют работать и умеют оплачивать работу по достоинству. У них нет нашего желания проволынить, обмануть, спихнуть работу на дядю. Был такой случай: кто-то из нашей постановочной части, допустим монтировщик, передвинул лестницу на пару метров, а между тем передвигать ее должен был американский «специалист»; так их профсоюз содрал с нас пятьдесят четыре доллара штрафа. Порядок, конечно, но страшноватый. Все-таки это несколько обескураживает – могут загрызть за то, что передвинешь стул.

Успокаиваюсь тем, что у нас все равно никогда не будет так, как у них. Да и не надо. Нам надо восстанавливать то, что у нас уже было, то, что мы разрушили. Надо вернуть свою культуру, историю, вернуть изгнанных людей. Как глупо мы раскидали по свету наше искусство, наши таланты. Все покалечили. Раньше об актерах ходили легенды, а теперь – сплетни.

Думаю, что сейчас происходит уже не просто борьба добра и зла, а нечто иное – что-то, пока не выявленное, испытывает нас, проверяет, насколько мы тверды в своей человечности. В воздухе повисло нечто, сулящее новый качественный анализ, который будет происходить на новом, пока не известном нам уровне. А внутри людей ничего не происходит, ничего не меняется, кровь не бурлит. Поставь датчик – стрелочка не дрогнет, ноль по всем параметрам… Так и живем. И все же мне кажется, что надежды на другую, лучшую жизнь, конечно, связаны с понятием «любовь»: любовь к ближнему, к матери, к женщине, к ребенку. Жаль только, что, защищая любовь, никого нельзя вызвать на дуэль, в лучшем случае – на партком или местком. Так что с любовью пока непросто…

Из интервью журналу «Искусство кино»

…Нам нравится в нем порода – тавро настоящего мужчины. Но, нацеленные на духовные искания, мы чувствуем, что в этой породе есть и то, что нам не по нраву. Может быть, порочность?… Нашей тяге к подлинной серьезности сопутствует и другая. Она связана с тоской по блеску импровизации, искренней беспечности. По тому актерскому типу, когда сама натура как бы ощущает свой переизбыток… Саша Абдулов и есть «шут гороховый», то есть артист по преимуществу, представитель, как в старину понимали, срамной профессии… А самим собой он остается потому, что снижает собственный образ «звезды». И образ чистого юноши, и завзятого ловеласа, и ничем не гнушающейся «шестерки», и искусителя с пустыми глазами… Так или иначе? – актер словно издевается, впрочем, вполне невинно, над теми, кто всерьез верит его имиджу мужчины, у которого «все в порядке». Он расширяет границы амплуа плейбоя, ковбоя и героя-любовника…

…Я не считаю себя ни интеллектуалом, ни интеллигентом. Но у нас очень любят ущербных людей. Правда, в несколько ином смысле. Если бы я был уродливее, я был бы ближе. Был бы несчастнее – стал бы совсем близким. Это наша психология. На бесцветном, в лучшем случае сером фоне выделяться – дурной тон. У нас даже в кино красивые женщины не нужны… Разве что Любовь Орлова… А дальше? Дальше пошли серые мыши. Красивых баб уродовали несуразной одеждой, платочками и еще черт-те чем… Порода вымерла. Недавно снимался с партнершей-итальянкой… Ей и играть-то ничего не надо… (Помню, я ехал в поезде со старой актрисой Татьяной Окуневской, между прочим, прошедшей лагерь. Это ей не помешало остаться женщиной…) Так вот, эта итальянка ни слова не знает ни по-русски, ни по-английски, я знаю пятнадцать английских слов, но мы прекрасно понимаем на площадке друг друга. Потому что для этого знать язык не обязательно.

Актриса должна быть красивой. Мы же играем красоту. Я должен называть ее принцессой…

Я придерживаюсь правила: партнер никогда не виноват. Если чего-то на площадке не произошло, значит, это во мне чего-то не случилось…

1992

Известно: актеры – это дети, только у них пи-писка больше. Если меня тянет к партнерше и она мне доверяет, я горы сверну. На меня безумно действуют запахи. Если меня что-то зацепит, все остальное я нафантазирую, смогу простить тысячи недостатков. Понимаете… Но если партнерша – красавица, но в ней есть что-то, меня покоробившее, все, проехали – я буду играть с ней, как со стулом. Ведь сколько прекрасных манекенщиц, а меня они не трогают. Моя история другая; помните фильм Дино Ризи, с Витторио Гассманом в главной роли – «Запах женщины»?… Когда в толпе слепого мужчину ведет, манит присутствие женщины…

Я однолюб, я абсолютно домашний человек, но мне необходимы новые краски, новые чувства, новые нюансы. Все это безумно трудно объяснить. Иногда я вдруг начинаю страшно хотеть партнершу, меня начинает просто колотить. А иногда все замечательно, работаем нормально, но волшебный ток отключен. Как-то на съемке режиссер нервничал, что у актрисы тусклые глаза. Я ему говорю: «Подари ей цветы, ты, „совок“, посмотри, что будет». Он побежал, принес. Глаза у нее загорелись, цвет лица даже изменился. Как мало для этого надо. Мы все забыли, как вести себя с женщиной. Я хотел бы сыграть с Роми Шнайдер и Мерил Стрип. Мерил Стрип, она загадочна, я ее не понимаю и хотел бы попробовать разгадать. Наши красавицы актрисы могут быть эффектными, но почти никогда не бывают таинственны, а это совершенно другой тип притяжения. Ну, а Роми Шнайдер – это просто женщина. Я помню, кто-то из наших режиссеров привез с Каннского фестиваля фотографию: он сидит, обнявшись с Роми, у нее бретелька платья упала, и обнажилось плечо. Я представил себя рядом с ней – меня повело.

Я не хочу обижать никого из наших актрис. Но даже если они, что называется, сексапильны, они все равно не эротичны. Тут сказываются и гены, и воспитание. Еще лет десять назад я сказал: есть женщины, а есть неизвестно что – женский пол. Этому полу все равно, как его воспринимают, он мертвый. И хотя люди женского пола могут обладать прекрасной фигурой, осанкой, манерами, все это уже становится неважным. Да простят меня советские артистки, но когда у кого-нибудь из них вот такая попа, а она переживает, что ее не снимают, и говорит, что у нее такая конституция, я не могу этого понять. Даже если она очень талантлива. Это и есть непростительное, «совковое» отношение к своей внешности. Но есть и другие. Они едят ту же еду, дышат тем же воздухом, ходят в те же магазины… Можно как угодно относиться к Ире Алферовой – актрисе, но выглядит она превосходно. Или Таня Друбич. она работает, из-за руля не вылезает, с ребенком возится и всегда прелестна. В «Гении» я снимался с Ириной Белогуровой, ухоженной, женственной, подтянутой.

Вообще все это относится и ко мне. Каждое утро я даю себе слово ходить в бассейн, заниматься спортом, но не делаю ничего из этого. Я не могу сказать, что нахожусь в своей лучшей физической форме. Хотя категорически не хочу быть этаким Сталлоне с накачанными мускулами. Понимаете, мне обидно, что мои данные так мало использованы. Я ведь занимался фехтованием, плаванием, могу бегать, прыгать, вожу почти все виды транспорта – это не каждый умеет делать. А у нас почему-то стесняются все это показать на экране. Недавно я смотрел нашу старую комедию «Волга-Волга» и буквально визжал от восторга. Куда все это делось? Почему мы разучились так снимать?…

Я хочу снять детектив. Не пиф-паф-ой-ой-ой. А как «Аферу». И чтобы все было красиво, чтобы все были бы красивыми и чтобы даже убивали красиво… Я придумал такой кадр: огромная толпа на Тверской, а в середине мы снимаем скрытой камерой невероятно красивых, классно одетых мужчину и женщину. Они бы шли, а их было бы видно издалека…

…Я сейчас репетирую с Мариной Нееловой, у Камы Гинкаса… Она красива, она изумительная актриса.

Как-то после спектакля Камы Гинкаса «Тамада» я подошел к нему и попросил разрешения репетировать во втором составе. Сам от себя не ожидал такой прыти.

…Я отказался играть Коровьева в фильме Юрия Кары, притом что это абсолютно моя роль. Ну, буду ждать. Климова, например. Потом он найдет контракт и снимет… но не меня, а американского артиста. А я со своей репутацией «звезды» окажусь в говне и не сыграю.

У меня так мало режиссеров, с которыми я хочу работать и которые действительно знают, что можно из меня вытянуть. Я сам пытаюсь выдергивать себя из определенного амплуа. Если бы я играл одних героев-любовников… Если бы я сам к себе так относился… Самое смешное, что помимо профессии я не зарабатываю ни копейки. А воровать негде. И у меня нет богатых мамы с папой. Я существую как существую. Хотя что-то меняется. Иногда думаю: вот у меня миллионы, я покупаю дом с бассейном, тренажерами, на время успокаиваюсь, занимаюсь одним делом, не разбрасываюсь… У меня нет денег. Я только что получил квартиру. А вы знаете, сколько стоит кресло? Пять моих съемочных дней.

Мне непонятна брезгливость наших молодых артистов. Они ни за что не унизят себя участием в массовке. Когда я учился на первом курсе, я ночевал на «Мосфильме», потому что страшно хотел сниматься. Я понимал: вот один эпизод, другой, третий – и когда-нибудь… Я верил в то, что это произойдет, на остальное мне было наплевать. Да, я шестнадцатый раненый в четвертом окопе, меня не видно, но зато как драматично я тяну голову… Никто не вспоминает о том, что я делал первые шесть лет в Москве. А я днем снимался в одной картине, ночью – в другой. В тех же окопах, разумеется… Но мне не стыдно.

Я никогда не стеснялся зарабатывать. Хотя есть фильмы с моим участием, которые я никогда смотреть не буду. Если относиться к себе слишком серьезно, то это может стать ловушкой… Наверное, да, есть в этом нечто позорное. Но мой позор должен быть хорошо оплачен. И я не хочу, чтобы о моих чувствах кто-то знал. Это мой стыд – я его ни с кем не разделяю…

С голоду я не умираю, поэтому к Алексею Герману, например, если пригласит, буду ездить на свои деньги и возьму отпуск в театре. Я же не идиот, я понимаю, где мне приходится сниматься, и я – хочу или не хочу – сам режиссирую на площадке и даже хочу снять фильм. Но не потому, что считаю себя режиссером. Просто надоело. Да, картина может быть дерьмо, но ведь я работаю, я стараюсь – это не то что на секундочку зашел. Другой вопрос – что получается. В кино актер, к сожалению, ни за что не отвечает. Хотя нет, в случае провала зритель обвиняет не режиссера, а актера. А в театре – совсем другое дело. В театре спрашивай с меня. Меня там никто не монтирует, и я отвечаю за каждую минуту пребывания на сцене, даже под пыткой…

Актер всегда должен быть в тонусе, актер должен играть. Играть во что бы то ни стало, иногда даже через силу, в каком-нибудь дерьмовом кино… Попробуй год прожить без тренажа – это конец, это потеря профессии… Вот я люблю эти черные джинсы, я из них не вылезаю, мне в них удобно, я знаю каждое пятнышко. А у меня есть брюки, которые я надеваю раз в год. Так и с ролями. Наши более или менее хорошие режиссеры ищут западных контрактов, а это значит, что у них будут сниматься западные актеры, нам же достанутся в лучшем случае вторые, третьи роли. Но я играл с Франко Неро, играл на равных… Я не верю, что наши актеры хуже тех, западных. Просто мы совсем в другой ситуации. Все мы… И в этой нашей ситуации ни для кого исключений нет. А наиболее одаренные, те, которых «все хотят», беззащитны так же, как и начинающие артисты. Всеобщее недовольство рождает в конце концов всеобщее удовлетворение. Оно же – равнодушие или высокомерие. В результате мы все оказались квиты, пропустив момент, когда вместо наших лучших артистов на сцену вышли Игроки. Апофеоз банкротства – «звездный» спектакль того же названия во МХАТе. Трагикомизм этой постановки состоит – помимо прочего – в неожиданной подмене профессионального существования. Признанные мастера театра подают свои реплики, как эстрадные репризы, окончательно, кажется, освободившись от чувства партнерства и «отдыхая» в паузах, пока работают другие, а эстрадный маэстро Хазанов, смирив естественное для себя премьерство, пытается овладеть навыками ансамбля.

Вы никогда не замечали того, как интересно наблюдать за животными? Хотя бы даже в телепередаче. Вот лев лежит и не двигается. Вокруг копошится его потенциальная добыча. Но он спокоен. Он сейчас не голоден и потому никого не трогает. Это первый план. И сыграть его чудовищно сложно. А смотреть на то, как артист глубокомысленно выдавливает из себя подтекст. не знаю, – эти хитрости нам известны. Ведь сколько лет мы были вынуждены через шестнадцатый план донести со сцены нечто, произнося какую-нибудь самую обыденную фразу, чтобы до зрителя дошло, что именно я имею в виду. Нельзя было просто спеть: «Вихри враждебные веют над нами». Хотел я того или не хотел, но я должен был обкакать эти «вихри». Так, чтобы, с одной стороны, все было «тонко», а с другой стороны – всем понятно. Теперь этого от нас уже не требуется, но азы актерской профессии профанированы, утрачены, рассеялись в тумане давным-давно.

Сергей Соловьев пригласил меня сниматься в картине «Дом под звездным небом» на эпизод, где я играю в чудовищном гриме алкаша. Тот со своим напарником на аэродроме ворует баки от самолетов и продает дачникам для душа. Ma-аленькая такая сценка: приношу этот бак, а Ульянов его покупает. «Так это же, – говорит, – от бомбардировщика!» – «Ну и что, что от бомбардировщика?!» Вот такусенький эпизодик. И все.

Я пришел, сняли. А через неделю – звонок. Сергей Александрович говорит: «Понимаешь, Саша, так получилось – мы посмотрели материал, забавно! А у меня по сценарию персонаж, которого играет Ульянов, умирает. Вы вроде так хорошо с ним разговаривали – тебе необходимо быть на похоронах. Давай мы продлим твою роль». Продлили. Как только на похоронах начинали играть гимн Советского Союза, я принимался орать: «Я этого не вынесу!» Сняли и это.

Через неделю опять звонок: «Понимаешь, ты ведь был на похоронах и так там убивался по поводу кончины, что на поминках-то тебе обязательно надо появиться». Сняли эпизод на поминках.

Все хорошо, но через неделю опять звонок: «Ты знаешь, у меня по сценарию вся семья уезжает в Америку. А ты так здорово на поминках прощался, что проводить-то уж должен». Сняли проводы.

Через неделю еще звонок: «Саш, ну, тут вообще такая ситуация, я в конце всех убиваю, давай и тебя убьем?» Я говорю: «Давай». И сняли, что меня убивает шальная пуля, когда я несу пропеллер от самолета. Я только и успел при этом сказать: «А вентилятор-то как же?» И умер.

И вот после этого – вновь звонок. Говорю: «Сережа, все! Ты меня убил!» А он говорит в ответ: «Вот в этом-то и дело. Будем снимать похороны…»

В «Двенадцати стульях» я играл маленькую роль мужа Эллочки Людоедки – инженера Щукина, который голым стоит на лестничной клетке. Играл я там без дублера. Подумайте, каково это: только все в жизни начинает складываться нормально, можно сказать, жизнь наладилась, и вдруг – бац – по первой программе телевидения меня показывают голым на весь Советский Союз, наутро повторяют еще… Тоже, секс-звезда, понимаете ли…

А что сделаешь? По сценарию-то голый, значит голый совсем, в фуфайке уже не выйдешь.

А снимали мы это в нормальном доме на нормальной лестничной клетке. То есть приехали, позвонили в дверь, открыла нормальная женщина. Говорим: «Извините, вот артист Абдулов, можно мы у вас его намылим?» И вот я мылюсь себе спокойно, ничего не подозреваю. А в это время по дому слух пошел, что голого Абдулова выводить будут. Народу много набежало, причем одни женщины. А я-то этого не знаю…

Входит ко мне администратор и говорит: «Саша, давай, все готово, выходи. Там Марк Захаров, Нахабцев – оператор, Миронов…» Я так спокойненько открываю дверь… И. Немая сцена… Говорю: «Я не пойду! Что хотите делайте, но я не выйду». Народу говорят: «Товарищи! Разойдитесь, актер стесняется, молодой еще. Потом в кино посмотрите». Народ ни в какую… Тогда Захаров говорит: «Саш, ну выходи, работа такая». Набрался я смелости, открыл дверь и рванул, как на амбразуру. И тогда вся толпа сделала так: «У-у-у-у.» И разошлась.

…Знаете, когда встречаешься с журналистами, которые пишут о тебе глупости и мерзость, возникает желание просто убить, прости господи. Таких людей нужно наказывать. Я никого не ущемляю, ради бога, пишите что угодно. Но не такое же… Если в мозгах, кроме мерзости, ничего нет и писать нормальные рецензии не хватает ума, лучше уйдите, уйдите из профессии. Вы же понимаете, что есть плохие и хорошие журналисты, так же, как плохие и хорошие врачи, плохие и хорошие артисты… Идиоты, которые, безусловно, есть в журналистской среде, накладывают отпечаток на всю журналистику. Они, идиоты, есть в каждой профессии, но вы – публичные люди и должны осознавать, что наносите неизлечимые раны. Если бы в России действовали нормальные законы, газету после какой-нибудь очередной «утки» должны были бы закрыть. В Америке, например, и закрыли бы, разорив хозяев. Представляете, что написали о Пуговкине: дескать, он бродил пьяный по площадке, распугивая всех присутствующих… Как можно писать о нем такое? Это большой русский артист. В семьдесят шесть лет человек работает в полную силу, как ни один молодой не сможет, и после этого – писать о нем такое. Я молю Бога, чтобы он не читал дебильных статей, потому что если прочтет, то, как человек эмоциональный, впечатлительный и ранимый, может получить еще один рубец на сердце.

Однажды со мной была история из той же серии с телепрограммой «Времечко». Они взяли и дали в эфир новость: Абдулов попал в автокатастрофу, сломал обе ноги, истекает кровью, «скорая» увезла его в больницу… Я тогда думал об одном: не дай бог, чтобы моя мама в тот момент смотрела телевизор. Страшно подумать, чем бы это для нее могло кончиться. На самом же деле машина слегка ударила меня по ногам, но никаких переломов не было.

Как-то раз директору «Ленфильма» Виктору Сергееву пришла телеграмма следующего содержания: Абдулов прячет сценарий, «замалчивает» имена создателей мультфильма «Бременские музыканты» (речь идет о съемках фильма «Бременские музыканты С^о») в интервью журналистам, «наносит моральный ущерб авторам оригинального произведения». Подпись: «Гладков, Ливанов, Энтин». Для контакта прислан домашний адрес Ливанова… Но ведь это же неправда, я в каждом интервью вспоминаю добрым словом Гладкова, Энтина и Ливанова. Я всегда очень тепло говорю о них и считаю музыку Гладкова гениальной. А дело в том, что, скорее всего, им в руки попала публикация, автор которой просто опустил мои слова про них. Я никогда и никого не хотел обидеть… Мир таков. Есть добрые люди, а есть те, кого наша работа над фильмом раздражает: «Как так! Они работают, а я нет!» Обыкновенная человеческая зависть… Я давно готов к этому. Я вообще думал, что вся эта чехарда начнется гораздо раньше. К моему счастью, началось только сейчас, и я успел многое сделать. Сейчас меня не выбить из колеи…

Надо работать, делать кино. Экран рассудит, кто прав, кто виноват. Придет зритель – я был прав. Не придет – я виноват…

Я устал от чернухи на экране. От ущербности. У меня есть задача: чтобы в картине не было ни одного уродского лица. Я не снимаю криминала, насилия, не истязаю животных. Не использую «любых средств» для достижения цели. Я делаю нормальную детскую сказку. Никому не желаю зла…

Вообще вокруг картины уже сейчас ходит невероятное количество слухов, например о том, что я утвердил на роль принцессы фотомодель Полину Ташеву только потому, что она супруга нашего сопродюсера Бориса Зосимова. Я знаю Борю лет двадцать, но когда приглашал Полину, даже не подозревал о том, что она его жена. Я спросил у него: «Кого снимаем? Дочку?» Он говорит: «Жену!» А потом выяснилось совсем печальное для меня – как для режиссера – обстоятельство: в тот момент Полина была беременна… Об этом знали три человека: Полина, Боря и я…

Еще очень много говорят про неких тайных спонсоров фильма, про Бориса Зосимова, Александра Коржакова… Но позвольте, никакой тайны мы из этого не делаем… У меня вообще такое ощущение, что эта картина снимается всеми теми, кто любит «Бременских музыкантов». Многие помогают абсолютно бескорыстно. Люди сами приходят, открыто предлагают деньги. И какие люди… Съемки в Баку происходили под личным патронажем сына Гейдара Алиева – Эльхама. Коржаков дал для съемок свой личный катер – четырехместный тримаран «Стрингер» с мотором «Джонсон» в семьдесят лошадиных сил, мало того, он позволил нам его разрисовать под огнедышащего китайского дракона. В Египте, Азербайджане, в Питере – везде нам давали зеленый свет. Получается настоящее народное кино. Не случайно картина уже получила статус национального фильма. Получается этакий «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»: «Клуб фанатов „Бременских музыкантов“».

В разные периоды жизни меня преследует этот сюжет. Точно, «Бременские музыканты» возникали в разные периоды моей жизни. Может быть, потому, что это, по сути, история об актерах. И она, эта история, мне безумно нравится. Я помню, в юности мы просто с ума сходили от всего этого. Самодельные гитары, танцплощадки, и в том, что касалось гитар, я считался одним из первых знатоков, потому что мой отец был главным режиссером театра, и я договорился там со звуковиками, и они дали мне усилитель «Ум». Представляете, в то время у меня был свой усилок… Сейчас уже не понять, что это значило тогда – гитарист, да еще со своим усилителем. Я разбирал телефонные трубки, делал звукосниматели, вытачивал гриф. Пел Битлов и из-за них начал усиленно изучать английский язык в школе, хотелось понимать, о чем они так зажигательно поют.

Потом выяснилось, что абсолютно не про то, о чем я думал. Однажды в наш город приехала девочка, дочь военного, и сказала, что видела «Битлз» в Германии. Она сразу стала первой леди города. На нее смотрели, как на богиню. Она видела «Битлз»… Это было невероятно. Причем она-то как раз была от них не в восторге: «Ну, видела, ну и что с того… Ничего особенного». А мы ей говорили: «Дура.» Даже в то время не все же балдели от Битлов. У нее просто было свое мнение на этот счет, что, кстати говоря, совсем не плохо…

А для меня «Битлз» и до сих пор остаются моими кумирами. Я даже в картине сделал абсолютно откровенный ход, можно сказать, отважился на прямое цитирование: в конце фильма бременские музыканты выходят в костюмах, как у Битлов на обложке «Сержанта Пеппера», а потом они улетают на воздушном шаре с надписью: «Yellow Submarine». Это мое «спасибо», это мой поклон тому времени. Вообще, лейтмотив этой истории, а именно строка из песни: «Ничего на свете лучше нету, чем бродить друзьям по белу свету» – она навсегда останется в двадцатом веке. Она уже и сейчас не всем понятна. Спросите об этом молодых, и они вам ответят: зачем бродить, когда можно взять у папы двести долларов, купить билет на самолет и полететь куда захочешь. А что значит – бродить? Что за глупость такая? Сам глагол «бродить», он как бы истончается, уходит из обиходного языка…

А уж мы-то побродили… Всю страну объездили… И автостопом тоже. Всякое бывало. Это то, что меня грело и греет до сих пор. Я помню, как студентом впервые попал в Питер. Мы накопили денег на билеты, приехали и, восторженные, пошли в БДТ на «Гамлета». Показали там свои студенческие билеты, сказали, что нас в Москве пускают по ним во все театры. И администратор БДТ произнес замечательную фразу: «А меня не интересует, что у вас там на периферии творится…» А после спектакля у нас совсем не осталось денег… Мы пришли на вокзал, видим: девушки стоят. Подошли, вежливо попросили сколько-то рублей на билеты. И девушки дали… Хотя, кажется, мысленно попрощались со своими деньгами. А мы потом встретились с ними в Москве, отдали долг и подарили большую шоколадку «Бабаевская»… К сожалению, а может, к счастью, в моей жизни мало что изменилось. Я редко бываю дома. Мои близкие – мама, брат, любимая женщина – почти меня не видят. Дошло до того, что мой бордоский дог Чак однажды от меня шарахнулся. Но в этом – суть актерской профессии. Постоянные перемены. На съемках «Бременских…» в египетской пустыне я оказался в древнем каньоне. И там понял, что такое вечность… На меня вообще сильно действуют огонь, вода, горы. Это такой адреналин – не передать…

Я очень люблю свой дом… Я построил его для себя и своей мамы. Причем построил дико смешно. Совершенно не знакомый мне человек, владелец лесопильного комбината, во время ни к чему не обязывающего застолья вдруг сказал: «Что ты такой грустный? Я помогу тебе с домом». Я был убежден, что это пьяный разговор и на нем все закончится. А через неделю – звонок: «Пришли фуры с брусом, досками и вагонкой. Куда разгружать?» Вообще в моей жизни друзья играют огромную роль…

Иногда люблю укрыться на даче и никуда не выходить… Обожаю, когда приходят друзья. Я построил во дворе кухню – очаг, казан, мангал… И самый счастливый момент – когда друзья там готовят. Один – рыбу, другой – шашлык, третий – хашламу. А потом все собираются в беседке…

Я точно не тот Иван, который не помнит своего родства. И раньше было хорошее, и сейчас оно есть.

Меня часто спрашивают о том, что, дескать, в ваших «Бременских музыкантах», Александр Гаврилович, незримо присутствует Марк Захаров. Но ведь иначе и быть не могло. Захаров – мой учитель. Он сделал меня артистом. Я снялся во всех его фильмах, двадцать пять лет работаю в его театре. У меня теперь под кожей сидит Захаров. Это мой порох, моя энергия. Захаров – гейзер фантазии. С ним рядом иногда даже трудно находиться, от него энергия идет на четыре километра вперед. И это совсем неплохо, если я вдруг что-то украду у Марка Анатольевича. У него есть что красть. И потом, я краду не у чужих. Театр – наш общий дом.