Текст книги "Хочу остаться легендой"

Автор книги: Александр Абдулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

У меня отец был главным режиссером в театре в Фергане. Мы не бедствовали. Но первые дорогие туфли мне купили только на выпускной вечер. Отец привел меня в магазин и говорит: «Выбирай!» Мне ни фасон, ни размер были не важны. Я выбрал самые дорогие – за тридцать два рубля – и пальцем показываю: вот эти. Пальцы подогнул, с трудом влез в них. Домой с выпускного вечера я шел босиком.

К чему я это рассказываю? Когда твои дети начинают понимать, что деньги не падают сверху, что они достаются очень тяжелым трудом, они начинают по-другому относиться к жизни. Когда моя дочь была маленькой, она сидела за кулисами, видела, какой я выходил после спектакля. Видела, как мы выжимали насквозь пропотевшие рубахи. Точно так же меня за кулисы водил отец. В пять лет я первый раз вышел на сцену. Ездил по гастролям с отцом и матерью. И прекрасно понимал, что это за труд.

Артистам часто говорят о том, что секрет артистической молодости заключается в том, что мы якобы подпитываемся энергией зрительного зала. Нет, дело вовсе не в энергии… У нас на курсе учились ребята-москвичи. У них были дом, семья. А у меня – общага. По ночам я разгружал вагоны на Рижском вокзале, чтобы как-то жить. Домой, в Фергану, возвращаться нельзя – это смерть… Нормальная физическая смерть. Поэтому нужно было сделать все для того, чтобы остаться в Москве. Мне терять было нечего. И слово «выживание» для меня имело свой первоначальный смысл. Все, что я сделал, сделал своими руками.

Я прекрасно понимаю, что мне сидеть на месте нельзя, – я помогаю семье брата, маме. Не имею права болеть. Организм как бы работает за двоих…

У меня есть дом на Валдае. Там я впервые понял, что воздух имеет вкус. Когда я туда приезжаю, то за два дня могу отдохнуть, как за месяц. Все отключаю, даже часы снимаю.

Я вообще сейчас начал открывать для себя в России фантастические места! Мы их просто не знаем. Каждый год я езжу на рыбалку, на Камчатку. Невозможно описать, какая там нереальная красота. Чудовищная рука человека еще туда не дотянулась. Гейзеры, вулканы, медведи бегают, какая-то непонятная рыба плещется. Сказка просто!

Мне не нравится пассивный отдых. Не могу лежать на пляже. Я не понимаю, как можно встать в семь утра и бежать занимать лежаки. Для меня отдых – это когда я могу сесть на берегу озера на Камчатке, где рядом вообще никого. Или в Астрахани я в пять утра с егерем уплываю куда-нибудь. И только вода, камыши, миллионы птиц вокруг.

В плане быта я совершенно не избалован. Могу в палатке спать. Любимая еда – тушенка и сгущенка. Просто надо уметь приготовить! Нарежьте мелко помидоры, лук, болгарский перец, добавьте тушенку и все это потушите на сковородке. А потом отварите вермишель и все смешайте. Получается такой деликатес!

Нет ничего вкуснее сома, которого ты поймал и пожарил. Какой ресторан может сравниться с тем, когда сидишь на берегу и горит костер…

Я обязательно хочу открыть такой «приют для рыбаков» – в Астрахани, на берегу. Там вдоль Волги стоят дебаркадеры. Они все расписаны на год вперед. Это, оказывается, стоит сумасшедших денег. И мы хотим построить маленькую гостиничку на берегу, человек на двадцать…

Знаете, я долго болел. Почти год пролежал в больнице. Я думал, что все пропущу, все уйдет – и в театре, и в кино. Казалось, все с транспарантами выйдут: «Где ты, наш родной, любимый?!» А оказалось, никто не заметил, что меня не было. Думали, снимается где-то. И у меня произошла переоценка ценностей. Отношение к жизни, к себе изменилось. К людям стал по-другому относиться. Теперь я понимаю, что они – такие.

Так что теперь в мае и в ноябре я извиняюсь перед всеми – в театре, в кино, говорю: «Ребята, хоть убейте, но в эти дни меня нет». И уезжаю на рыбалку.

Обо мне очень часто говорят: «Абдулов? Да! Богатый человек…» Наверное, это замечательно, что обо мне складывается такое впечатление. Глупо говорить, что я не мечтал стать богатым, – всем же хочется, чтобы у тебя все было. Но я всегда понимал одно – воровать я не умею. Остается зарабатывать честным трудом. А кроме своей профессии я опять-таки ничего не умею. И нет добрых дядь, которые бы мне помогали. Я привык все делать сам… И еще, знаете, с возрастом пришло понимание того, что идти на компромисс нельзя, практически никогда. И врать нельзя, врать – очень невыгодно. Ведь эту ложь потом придется как-то оправдывать, то есть снова врать. Поэтому я стараюсь никуда не ходить и как можно меньше общаться на тусовках…

Очень часто мои высказывания относительно «желтой прессы» воспринимают как некий радикализм. Попросту неправильно истолковывают мои слова. Меня уже не раз укоряли: ах, ты замахнулся на свободу слова! Объясняю: я замахнулся не на свободу слова, а на свободу дерьма… Да, мне не нравится, когда кто-то лезет в мою жизнь и что-то там за меня дописывает, мне не нравится, когда кто-то лезет в жизнь моих родных… Почему я должен все это терпеть?

Возможно, кому-то все это нужно, может быть даже необходимо… Возможно, кто-то пустоту своей личности не может заполнить работой, не может придумать какой-то хороший сценарий, не способен сыграть роль или спеть песню. И тогда такой вот персонаж начинает раздувать события своей личной жизни. Только эти так называемые «звезды» не понимают того, что таким образом они опускают зрителя до уровня серых мышей. Конечно, все такие трюки, вся эта дешевая популярность – все это довольно легко. Но ведь и падать тоже легко. А надо строить. Как? Не знаю. Я, во всяком случае, стараюсь делать то, за что потом мне не будет стыдно…

Несколько лет назад мы с Сережей Соловьевым занимались Московским международным кинофестивалем. Их же всего пять в мире – фестивалей класса «А», самого престижного класса фестивалей. И вдруг мы выясняем, что права на Московский кинофестиваль собираются продать какой-то тете. Значит, и класс «А» у него отнимут. И мы с Соловьевым, харкая кровью, обивали пороги, не давая ММКФ упасть. А после этого появились статьи, что я, мол, наживался на этом фестивале. Слава богу, что дачу во Внукове я успел построить еще до всех этих публикаций. Иначе закричали бы: «Вот! Наворовал!» Но меня тогда волновало только одно: если этот фестиваль у России отберут, вернуть его будет уже невозможно. Ведь эту категорию нам дали, когда мы были сильными. Россия, Советский Союз, в то время были страной класса «А»… Я убежден, что страна наша вернется в класс «А». Иначе нам просто не выжить. Американцы очень хотят, чтобы мы развалились. А мы судорожно им в этом помогаем. Правда, многие пытаются нас убедить, что Америка здесь ни при чем. Но ведь любой идиот понимает то, что произошло в Грузии. Или на Украине… А что сделали с Киргизией? К счастью, Каримов в Узбекистане достаточно силен и не позволил у себя проделать подобное, хотя попытка предпринималась. Ослабевшую страну все готовы добить. Объясните мне, почему Китай никто не трогает? Да потому что по башке получат сразу же! Пытаются его укусить, а не получается. А с нами получилось – нас развалили. Была замечательная, мощная империя. Да, нас боялись. Нагнетали страсти: «империя зла», «ядерная угроза». Но извините: кто взорвал атомную бомбу? Кто? Кто виноват в трагедии Хиросимы и Нагасаки? Почему никто не вспоминает, что это американцы сделали?…

Нам, нашей стране, нужна какая-то новая опора, какая-то новая точка опоры. Мы должны, просто обязаны возродиться. Если бы я точно знал, где ее найти, эту точку, давно был бы президентом… А депутаты наши пока совершенно другими делами заняты.

Я езжу домой по правительственной трассе. Меня иногда останавливают за превышение скорости. И пока у меня проверяют документы, я вижу, как мимо летят машины с мигалками. Хотя по телевизору который день показывают, как чиновники и депутаты торжественно эти самые мигалки сдают. Это же просто какая-то акция «Пчелы против меда!». Наша Дума иногда совершает такие поступки, от которых мне просто дурно становится. Действительно, поначалу количество мигалок убавилось. А потом депутаты придумали другую историю – новую серию номеров. Им мигалка теперь не нужна – у них есть номер! Поэтому все их рассказы о том, что «мы – для народа», пустой звук. Вы замечаете, что чем ближе к выборам, тем сильнее депутаты начинают любить народ? Они делают это с такой интенсивностью, что остается только удивляться: «Родной! А где ж ты до этого-то был?» Честное слово, даже смешно становится, когда слушаешь их волнения по поводу того, что всё в стране дорожает. Не надо публично волноваться! Вы лучше один раз опубликуйте меню своего буфета и цены в нем. Или публично назовите размеры суточных, которые вы получаете во время командировок. У них-то коммунизм уже давно победил…

Удивительно, но даже самый порядочный человек, попадая во власть, меняется. Я знаю нескольких порядочных людей, пошедших в политику. Через год они бежали оттуда как от огня. Потому что невозможно жить в государстве и быть свободным от государства. Приходя во власть, хочешь или не хочешь, ты начинаешь жить по законам, которые там существуют. Сперва поборешься, конечно, немножко…

Помните, был у нас такой правдолюб – Травкин? Он всё боролся!.. Где он сейчас? Довольно долго он заседал в Думе. Только вот сейчас о нем ничего не слышно. Наверняка он принял их условия жизни, их условия игры. Вы можете мне назвать хотя бы одного депутата, который сдал бы свою депутатскую квартиру и после истечения срока полномочий уехал бы назад в свой Вышний Волочек? Ни одного не вспомните, потому что нет таких депутатов… Власть, она разъедает. Я не знаю, какие надо иметь мозги, чтобы сохранить там чистоту души. Вспомните академика Сахарова – он сопротивлялся этой бацилле. Так его в результате чуть ли не ногами добили…

Что до меня, так у меня другая власть – власть над залом. Ведь я же не плачу зрителям деньги за то, чтобы они смеялись или плакали, когда я играю.

«Встречаются два еврея, один другому говорит: „Хаим, ты слышал, Изя умер!“ – „Что, опять?“ – „Да чего ты орешь, чего орешь, вон он идет!“»

Знаете, за последнее время скопилось такое количество космической информации о моей судьбе, что я вообще не хотел ничего говорить, потому что и так на вас выливается такое количество проблем, негативной информации, еще лишнюю каплю кидать на вас негатива не хотелось. Потому что я так устроен, что я весь негатив переживаю сам с собой в лучшем случае и в худшем случае – когда со мной близкие, мои родные.

Вот сейчас то самое время, когда со мной самые близкие, самые любимые люди, которые со мной выросли, живут и, надеюсь, мы вместе будем жить. Но помимо негатива, такое количество позитивной информации, такая волна любви, я не ожидал, дорогие мои, клянусь, я не ожидал! Я надеялся, я верил в то, что я нужен этой стране, что я что-то значу в этой стране, но что столько людей искренне желают мне добра, я не ожидал. Я хочу сказать, и я не стыжусь этого, я хочу сказать публично: спасибо вам, спасибо вам, ваше величество зритель!

Я всю жизнь работал для вас, и, поверьте, работал честно. Спасибо за вашу заботу, за ваше отношение ко мне.

Ну, а последнее, то, что меня добило и вынудило обратиться к вам, я хочу просто поклониться нашим ребятам-футболистам, моей любимой команде «Спартак», которые при переполненном стадионе вышли в футболках, на которых была моя мордочка, и пожелали мне удачи, и пожелали, чтобы я был с ними. Это ничем не оценить. Спасибо вам. И вы знаете, я думаю, все будет хорошо. Я верю в это. Как говорил Юрий Владимирович Никулин, мой любимый клоун, когда его спрашивали про Мухтара: «Он постарается». Я постараюсь…

Папа почему-то решил, что я обязательно должен стать Качаловым. Не ниже. И поэтому на вступительных экзаменах в Щепкинском училище я читал только монологи Незнамова. На полном серьезе. И не поступил с формулировкой: «Несоответствие внешних и внутренних данных». Что это такое, я до сих пор не знаю, но тем не менее именно с такой формулировкой отвалил обратно в Фергану…

На следующий год поступал по кругу во все театральные институты и прошел везде. В итоге выбрал МХАТ (а документы у меня лежали в «Щепке»). Но щепкинцы поняли, что я от них сваливаю куда-то в другой институт, и не отдали документы. Я уж и так и сяк. С братом передал, что вообще уезжаю из Москвы, брат приходил с милиционером забирать эти бумаги. Наконец отдали, но при этом сказали: «Передайте ему, что он во МХАТе учиться не будет!» В общем, дали слово отомстить. А я-то считал, что уже практически принят. Но вдруг оказалось, что сочинения проверяет педагог… Щепкинского училища! И после того как я с экзамена вынес сочинение брату и тот вычитал (брат был преподавателем русского языка и литературы), в моей работе нашли-таки сорок две ошибки. Меня зарубили. Видимо, у них были свои правила русского языка.

А набор-то везде уже закончен! И почему меня ноги понесли в ГИТИС, не знаю. Пришел к секретарю ректора, там некая Тамара Хасановна была. (А ректор МХАТа уже обзвонил все институты, сказал: придет парень такой, помогите, если сможете, у нас с ним ЧП приключилось.) И, значит, она спрашивает: «Это ты?» – «Я», – говорю. «Ну, давай проверим твое счастье. Вот сейчас я набираю телефон, и если декан актерского факультета дома, она придет. Нет – не судьба». Накручивает номер, и декан отвечает: «Я сейчас приду». Пришла, послушала меня: «Как раз идет заседание ректората, и там сидит Иосиф Моисеевич Раевский, который набирает курс». Для меня «Раевский» – только имя, я его до тех пор и в глаза-то не видел. Вхожу. «Кто из вас, – говорю, – Раевский?!» (Такой наглости никто от меня, разумеется, не ожидал… Но это от зажима, конечно.) Итак: «Кто Раевский?» – «Ну, я». – «Давайте я вам читать буду». Он послушал, потом вывел меня и сказал: «Ладно, чтоб ты не сделал опять сорок две ошибки, сочинение сдавать не будешь». И взял меня в институт на свой курс…

Я учился в Государственном институте театрального искусства имени А.В. Луначарского, когда, совершенно для меня неожиданно, получил приглашение от Московского театра имени Ленинского комсомола репетировать центральную роль в спектакле «В списках не значился» Бориса Васильева…

Наверное, не так трудно представить себе огромное волнение, сумятицу надежд и страхов, владеющих зеленым неопытным студентом, который выходит рядом с известными мастерами на сцену одного из интереснейших театров Москвы. Но дело не только в этом. Лейтенант Плужников – мой сверстник, выдержавший тяжелейшие немыслимые испытания и отдавший жизнь за наш нынешний день. Я не могу сказать об этой роли: памятна или бесконечно дорога. Это как сама моя жизнь. Каждый раз, встречаясь с Колей Плужниковым, я поверяю ему, а затем и зрителям, собственные мысли, надежды, стремления.

Прекрасно, когда актерская судьба в театре начинается с главной роли, но когда это такая роль – еще и очень ответственно. И я бесконечно благодарен театру, благодарен ведущим его мастерам, которые очень помогли мне в работе над ролью Плужникова, у них я учусь и с ними выхожу на сцену…

В Театре имени Ленинского комсомола любят поиск, смелый эксперимент. Моей следующей крупной работой стала роль Хоакина Мурьеты в постановке пьесы великого чилийского писателя Пабло Неруды «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Спектакль посвящен героическому чилийскому народу и решен как музыкально-пластическое действо…

Полвека для театра, наверное, много. Но я не ощущаю его возраста. Для меня этот театр – мой ровесник.

…Один мой знакомый врач как-то сказал: «Актер – это не профессия, это – диагноз». Очень точная характеристика. Нужно с самого детства впитать в себя эту профессию, чтобы не мыслить ни о какой другой…

Любая роль требует времени, я задолго до спектакля прихожу в театр, для того чтобы настроиться, собраться, разогреть себя. Никита в «Жестоких играх» – мой современник, но это не значит, что играть его мне легче и проще, чем, например, Плужникова («В списках не значился»). И готовиться к выходу на сцену перед этим спектаклем особенно не нужно. Это не так… Другое дело, что каждый актер настраивается на спектакль по-разному. Поверьте, чтобы подготовить себя к спектаклю, совсем не обязательно, сидя в театре, сосредоточенно смотреть в одну точку… Я люблю эту роль (роль Никиты в «Жестоких играх»). Из всех четырех героев у Никиты самая сложная ситуация. У всех абсолютно ясны причины, из-за которых они страдают, против чего борются. У одного отец – пьяница, другую выгнали из дома. У Никиты же все вроде бы хорошо. На первый взгляд.

Знаете, в чем прелесть этого спектакля? Он живой, он дышит. Его можно сыграть чуть лучше, чуть хуже. Выходишь на сцену – и начинается импровизация. Пожалуй, это единственный спектакль, где столь велика доля импровизации. Причем каждый раз, начиная играть спектакль, мы не знаем, каким он получится на этот раз…

Я сыграл Плужникова, еще будучи студентом. Огромная радость, счастливый случай – не знаю, как назвать то, что Марк Анатольевич, увидев меня в студенческом спектакле, рискнул пригласить никому не известного начинающего актера на такую ответственную роль. Она и по сей день остается любимой моей работой…

…Есть такие актеры, которым от природы даны голос, пластика. Такие, как Николай Караченцов, например. Я к таким актерам не отношусь. К тому же в театре все-таки существует элемент условности, который позволяет актеру и петь, и танцевать. Если же представится когда-нибудь такая возможность в кино, нужны будут годы репетиций, чтобы прийти к той форме, которая позволит мне выйти на экран в этом качестве…

Я люблю театр. Люблю глаза зрителей, излучающие невидимые токи. Огромное счастье для артиста – играть в живой аудитории. Но и большая ответственность. Не всегда можно сыграть на уровне. Актер имеет право на неудачу. Нельзя от него требовать того, чтобы он играл все время одинаково хорошо. Стабильно еще не значит качественно. Пусть, в конце концов, зритель удивляется…

С детских лет я выходил на сцену. Мне довелось переиграть множество ролей – сначала мальчишек, потом молодых людей. Но когда приехал поступать в Щепкинское училище – провалился. Вернулся в Фергану, однако на следующий год снова сдавал экзамены. Наконец стал студентом ГИТИСа. Вдруг на четвертом курсе Марк Захаров пригласил меня на главную роль – лейтенанта Плужникова, последнего защитника Брестской крепости, – в спектакль «В списках не значился». Так я стал актером Театра имени Ленинского комсомола.

Марк Захаров занимает меня во всех своих фильмах, начиная с многосерийного варианта «Двенадцати стульев» с Андреем Мироновым, где я сыграл инженера Щукина – того самого, который оказался намыленным на лестнице… Захаров – мой духовный наставник. Он обладает фантастическим зарядом творческой энергии, человек-динамит – столько находок, остроумных трюков, неожиданных решений… Он разжигает жажду работать, искать…

Все свои киноработы я люблю. Все. Даже не очень удачные. Это моя кровь, мои нервы. В каждую вложено время, кусочек сердца, и я готов нести ответ за каждую из них…

Пожалуй, довольно неожиданным было приглашение на роль адвоката Рамкомпфа в фильме «Тот самый Мюнхгаузен» – острохарактерная, комедийная, если хотите, отрицательная роль с интересным подтекстом. Сложную задачу режиссер поставил передо мной и в своей последней работе, с которой зритель пока не знаком, – «Дом, который построил Свифт». Здесь мне пришлось показать эволюцию человека – от обывателя, ограниченного, закостенелого, не способного на поступок, до яркой, цельной личности. Этот периферийный клерк, соприкоснувшись с гением, начинает переоценивать жизненные ценности и, образно говоря, превращается из лилипута в Гулливера…

Я считаю, что у актера не должно быть амплуа. Потому что любое амплуа – это, как правило, одноплановые роли, как истертое клише. Зрителя же надо шевелить, преподносить ему сюрпризы. А не быть однообразной маской. Хотя маска, отточенная и наполненная смыслом, – тоже большое искусство, взять хотя бы комиков немого кино. Правда, маска «бестолкового жандарма» у такого признанного мастера, как Луи де Фюнес, уже начинала раздражать…

Я не хотел бы рассказывать о том, как я работаю над ролью. Из актерского дела почти ушла тайна – все всё знают: как делается кино, как разрабатываются трюки, как у актера происходит процесс вживания в образ… И это обидно. Как хочется, чтобы оставалось что-то необъяснимое, подсознательное. Да и что я могу рассказать о том, как я становлюсь, например, Гамлетом? Где у меня какая мышца сжалась, какой образ у меня возник в тот или иной момент? Актер делает – и все, а уж зритель пусть ахает и удивляется: как это ему удалось? Наша задача – заставить зрителя смеяться, плакать, сопереживать героям, а не давать повода размышлять о секретах актерской техники.

Плохих партнеров не бывает… Все зависит от тебя самого: насколько точно ты отыграешь то, что он тебе дает, насколько свободно пойдешь по живому руслу. Тут может родиться очень верная импровизация. Помните финал картины «Двое в новом доме»? Изменив мужу, жалкая и беспомощная, Неля приходит домой. После длинной паузы она вдруг говорит: «Я люблю тебя». На съемках этой сцены я, то есть мой герой Сергей, совершенно неожиданно для себя и для режиссера ответил: «Я знаю». Нас с партнершей волновало одно и то же, мы понимали друг друга, и возникла очень точная концовка. Мне кажется, в этом и есть то, что называется жизненной правдой…

Сейчас я играю Грегора в музыкальном фильме «Рецепт вечности», который по мотивам полуфантастической пьесы Чапека «Средство Макропулоса» ставит режиссер Евгений Гинзбург, известный своими телевизионными бенефисами. Снимаются в фильме Олег Борисов, Людмила Гурченко, Сергей Шакуров. У меня роль любопытная, с резкими переходами психологических состояний, что позволяет моему персонажу быть все время разным. К тому же здесь придется самому петь…

Верить во что-то обязательно! Я верю в свою профессию, в свое дело, в своего режиссера. Верю в чудо…

У Мейерхольда есть такое высказывание: если критика ругает спектакль, это еще не значит, что спектакль не удался. А если все хвалят, то это не обязательно, что спектакль получился хорошим. Но если вокруг него разгораются жаркие споры – это бесспорное свидетельство того, что работа относится к разряду талантливых. Его слова применимы и к постановкам всех рок-опер в нашем театре, спор о которых не утихает до сих пор. В рок-опере «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» изумительная поэзия Пабло Неруды, прекрасное либретто Павла Грушко, великолепная музыка Алексея Рыбникова и режиссерский талант Марка Захарова, соединившись вместе, позволили создать спектакль искренний, страстный, волнующий, заражающий зрителей своей энергией и идеями. Появление рок-опер в репертуаре театра – не случайность. Нас волновала и волнует проблема зрителя. Для того чтобы он не ушел вперед, необходимо идти в ногу со временем, только в таком случае можно постоянно увеличивать свою аудиторию…

Захаров – это настоящий вожак, режиссер-новатор, органически ненавидящий всякий штамп, застой в творчестве.

Для того чтобы браться за «день сегодняшний», говорить смело и честно о том, что волнует, необходима немалая отвага. Он острее других чувствует современность, серьезно ее исследует, анализирует, сопоставляет, берет под сомнение самые тривиальные истины. В своем творчестве он не идет логичным путем, предпочитая неожиданные решения, крутые повороты.

Вообще, мне повезло и с режиссером, и с актерами, работающими рядом. Пельтцер, Леонов, Янковский, Збруев, Чурикова, Караченцов… Выходя с ними на сцену, я учусь профессии, сценическому мастерству, работоспособности, актерской этике, принципам высокой нравственности, человечности.

В кино мне, к сожалению, не посчастливилось сыграть у моего любимого режиссера Никиты Михалкова. Он очень близок мне как человек. Прежде всего сочетанием романтики и реализма, неистребимой верой в добро, стремлением увеличить человечное в человеке…

Недавно наш театр вернулся из Парижа. Гастроли были продлены на две недели. Это была наша первая встреча с французским зрителем. Поэтому мы особенно отчетливо понимали, что должны с максимальной полнотой, как можно точнее, яснее, полнее, глубже выразить идею, чтобы взволновать каждого, кто увидит спектакль, – каждого! Мы ни на минуту не могли допустить, что кто-то, хоть один человек, пришедший на спектакль, останется равнодушным, что ему будет скучно. Мы бы никогда не простили себе этого: это бы значило, что мы проиграли свою битву, изменили себе, обманули доверие зрителя.

Мы двадцать восемь раз показывали спектакль «"Юнона" и „Авось“», авторы которого – поэт Андрей Вознесенский, композитор Алексей Рыбников – создали потрясающее по силе эмоционального воздействия и гражданского звучания произведение. И в стихах, и в музыке была сделана опора на русский национальный характер, на романтизм души русского человека. Работа над спектаклем потребовала от нас полной самоотдачи, огромных волевых и эмоциональных усилий. Но какое это было счастье…

Откровения тридцатилетнего человека

– У вас в жизни много было интервью?

– Довольно много.

– А охотно на них соглашаетесь?

– Меня не только на интервью, на многое, в том числе и на роли, очень легко уговорить. Я поддаюсь на уговоры, порой попадаю в плохие игры, и это отнюдь не становится гарантией от следующей, совершенно аналогичной ситуации. Такой вот характер.

– И на вопросы отвечаете откровенно?

– А что скрывать? За что я люблю свою жену?

– Или, например, свою популярность…

– Популярность – дело сложное. У меня она не такая высокопробная, как у Евгения Леонова. Настоящая популярность – это, знаете ли, тоже дефицит – когда самые лучшие режиссеры мечтают снять тебя в самых лучших фильмах и телефон от звонков разрывается. А те звонки, которые до шести утра и в трубку сопят – это мура и только раздражает. Но грубить нельзя, иначе до восьми звонить будут. Приходится убеждать, уговаривать, объяснять, что каждый человек имеет право пожить спокойно.

– И вы стремитесь именно к этому?

– Я безумно боюсь, что перестанет звонить телефон. За 12 лет ни разу не был в настоящем отпуске. Однажды мы с Ириной собрались и все-таки поехали. Море, пляж, Болгария! На шестой день я уже не мог найти себе места – так исстрадался. Мне казалось, что в это самое время у меня дома бесперебойно звонит телефон и все киностудии страны хотят видеть на своих площадках именно меня.

– И как вы представляете себе идеальное свое существование?

– Я над этим не думал настолько, чтобы сформулировать. Но вот один ребенок – это была реплика в сценарии, которая в картину не вошла, – сказал, что счастье – когда все так хорошо, так хорошо, и ты думаешь: какое счастье!

– А годы, меж тем, летят. Сколько вам сейчас?

– Годы летят – тридцать два. Кажется, вот только пришел в театр, был самым молодым актером, а прошло уже десять лет. И самые молодые совсем другие. Правда, по запарке Марк Анатольевич Захаров иногда и меня называет молодым.

– Он вас любит?

– Я боюсь гневить Бога. Но знаю точно, что у него я готов пройтись на шестом плане, потому что это – Захаров. Вы видели телефильм «Формула любви»? Разве бы к другому я на такую роль пошел?

– Вы же легко поддаетесь на уговоры.

– А Захарову меня уговаривать не надо, к нему – не задумываясь. Захаров взял меня из института и сразу дал главную роль – в спектакле «В списках не значился». Как я ее любил – роль лейтенанта Плужникова! Сколько вложил в нее и сколько из нее для себя вычерпал! И только недавно нашел в себе силы от роли этой отказаться, потому что поздно мне уже играть девятнадцатилетнего мальчика. И так было тяжело с ним расставаться. С тех пор, когда идет этот спектакль, я не могу войти в зал – больно.

И подумать страшно, что когда-то придется расстаться с «Жестокими играми». Семь лет мы играем этот спектакль. Семь лет – аншлаги. И я не помню двух одинаковых спектаклей. Все потому, что Захаров выстраивает «коридор», в котором должен существовать актер и где можно импровизировать до бесконечности, не уставая и не исчерпываясь. Я живу в этом спектакле, мне не нужно здесь настраиваться и перестраиваться.

– А репетировать с Захаровым, чтобы достичь подобного результата, – тяжело?

– Что вы! Это такое счастье! Он же – динамит! Такого, чтобы пришел, уселся и солидно сказал: «Ну, давайте репетировать», – и быть не может. Он весь горит. И других зажигает. Он него токи во все стороны бегут! Потому и рвется к нам в театр зритель всех возрастов – и старики, и молодежь.

– А вы, лично вы – знаете этих молодых, которые рвутся к вам в театр, это нынешнее молодое поколение?

– Я рос очень самостоятельно. Никогда ни в каком детском саду, ни в каких «продленках» не был. Как многие мальчишки нашей Ферганы. Я вырос на улице. И улицу знаю. Но знаю и другое: разница в три года – и люди говорят уже на разных языках. Иногда попадаешь в новую компанию, видишь незнакомые лица и силишься определить: сколько же им лет? Двадцать? Тридцать? Ни за что не угадаешь!

– И вы часто бываете в незнакомых компаниях?

– Бываю. Я это люблю. Мы ведь, в принципе, спецификой нашей работы оторваны от нормальной жизни. Между собой – никаких разговоров, кроме профессиональных. С чего бы ни начал, все равно придешь в ней – к профессии. А вот попал недавно к врачам. Ну, поговорили о театре, а потом как-то незаметно перешли на их темы. Слушаешь и понимаешь, что все так же, как и у нас: в тысячу раз интереснее чужих проблем – то, как вырезали аппендикс. И сидишь, впитываешь в себя, как губка. Это тоже входит в нашу профессию – вобрать в себя как можно больше, потому что никогда не знаешь, что тебе придется в жизни играть.

– Это не опасно – играть много и все подряд?

– Но почему тогда никто не винит токаря в том, что он стремится выточить как можно больше деталей, если он хорошо их вытачивает? Династии на заводе – приветствуются. А у нас: ага, сына в театр привел, понятно… Что понятно? Я, например, хочу, чтобы моя дочь Ксюша стала актрисой. Хотя, когда ее утвердили на главную роль в трехсерийном телевизионном фильме и съемки совпали с занятиями в школе, пришлось отказаться. И очень жалко ее было, когда, расстроившись, но без слез, очень гордо она сказала: «Я вам этого никогда не забуду».

– От чего больше всего вам хочется ее предостеречь?

– От пустой траты времени. Это и мне свойственно. Иногда остановишься: боже мой, что я делаю, ведь его не вернуть! И в картинах, бывает, снимаешься таких, что только и мечтаешь поскорее закончить и забыть, как страшный сон. Знаете, по какому признаку легче всего определить, хороший фильм или плохой? По банкету после премьеры. Если веселятся до упаду – плохая картина. Безошибочно. А после «Обыкновенного чуда» за столом сидели, помните, кто там снимался – самые смешные люди Советского Союза – и горевали так, будто случилось что-то непоправимое. И после картины Захарова «Дом, который построил Свифт», где, я считаю, лучшая моя роль (потрясающая эволюция: от скотины, одноклеточного существа – к Гулливеру, а потом – к Свифту), все сидели в тоске и не верили, что все кончилось и надо расставаться.