Текст книги "Шамаханская царица (СИ)"

Автор книги: Александер Уваротопулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

  На нижнем этаже нашлась доска документации с планом выхода при пожаре, временами завтрака, обеда и ужина.

  При упоминании об обеде я снова сглотнул слюну.

  Коридор здесь имелся только один, перекрытый в дальнем конце массивной дверью с круглым штурвалом. А за дверью открылось громадное помещение, едва-едва освещаемое двумя тусклыми лампами. Пол, громадная платформа, висел на массивных металлических амортизаторах, с кольцами пружин и гидравлическими цилиндрами, и начинался в полуметре от входа. Глубоко в проеме тускло и радужно блестела вода. В зале пахло чем-то пряным и душистым. Плотный дух забивался в нос и от него хотелось кашлять.

  Вначале подумалось, что это ванные. Но вблизи оказалось, что они из дерева – массивные прямоугольные колоды в рост человека, с углублением во всю длину. Ближние были свободны. Но в последующих лежали люди.

  И третьей по счету была Залина.

  Как и остальные, она покоилась на спине, прикрытая до шеи покрывалом, с вытянутыми вдоль тела руками. За ней метра через три лежала девушка, затем последовательно два молодых человека, еще один постарше... я не стал доходить до конца зала, чтобы рассмотреть всех, а вернулся к Залине.

  На языке вертелось 'качается во тьме печальной', но пол, рассчитанный на ядерную войну, и не думал качаться.

  Я потрогал шероховатую поверхность ложа, тоже стоявшего недвижно и прочно, машинально провел пальцами по бороздкам коры и наклонился к лицу Залины.

  Этот сон был глубок, глубже обычного, потому что дыхания не чувствовалось вовсе. И грудь ее не двигалась.

  Я хотел дотронуться до ее плеча, но на пол пути остановил руку.

  Затем, закашлявшись от плотного цветочного духа, сел на бетонный пол. Прислонился к колоде спиной и подобрал колени.

  Вот и прояснилось странное 'спит, отдыхает, на процедурах, наказана'. Четыре непохожих оттенка одного состояния, четыре разных описания действительности, несводимой к простым ответам, к однотонности и одномерности.

  Удивительно и жутко.

  Жутко оттого, что шахматная доска, лежащая перед тобой, вдруг полнится новыми фигурами, новыми полями, расширяется до горизонта. Играть? Тут бы впору просить, чтобы не сразу погнали, а дали посмотреть и подержать в руках. Понять, что так – возможно.

  Жутко оттого, что все прежние намеки, словечки и забалтывания приобрели новый смысл. 'Не сломаете жизнь тех, кто волею судьбы на минуту стал зависеть от вашего решения?'

  Это ведь о нем, о поцелуе, которым я поначалу самонадеянно решил разогреть ее губы. Чтобы как в сказке красавица проснулась. Шевельнула бархатными ресницами, открыла глаза и одновременно с проступающим румянцем произнесла: 'Это ты, любимый?'

  Это ведь нам, взращенным на царевичах Елисеях и спящих красавицах, кажется, что мы поступаем мужественно, благородно, и, главное, дальновидно. А им? Что, если этот сон – их жизнь, способ очистить себя от мусора и глупостей нашего мира, от бездумности телевидения, крикливости газет, крика человеческой души, живущей не в ладу с собой и обязанной доказывать, доказывать, доказывать – другим и себе, что ты такой, как следует, что ты соответствуешь – вещам из рекламы, зарплате, положению, всему огромному миру вещей и отношений. Вместо того, чтобы соответствовать миру души и чувств.

  Что, если без этого сна они засыхают, чахнут среди нас. Этого ли я желаю моей девушке?

  Жутко оттого, что этот поцелуй может повлечь многое, что не вижу я по своей неразвитости – как цепная реакция костяшек домино, когда единственная упавшая валит с трудом построенный громадный узор. Это ведь лишь я полагаю, что разбудив ее, ничего не порушу, и заживем мы тихо, счастливо, никого не трогая. Построю железную дорогу к своему счастью, вырубив при этом гектар леса, и не простого, а волшебного. А может, они видят, чувствуют, знают, что ничего у нас не выйдет, сколько бы не пытались, и через десяток или меньше потерянных лет мы с Залиной расстанемся. Сотрем совместно прожитое время, словно его и не бывало. Могу ли я заглянуть на столько вперед в свою душу?

  А с другой стороны, с далекой еле видимой другой стороны – 'ты готов ради меня прыгнуть выше головы?'

  Вот и решай, как поступить правильно. И что вообще может считаться правильным...

  Кажется, я задремал, придавленный, изводимый тяжелым ароматом, наполняющим воздух.

  Болела спина и ноги. Я еле разогнул их и поспешил встать.

  Залом владела тишина, душила звуки в зародыше, строго смотрела на случайные капли воды, отчего те подали глухо, стараясь не шуметь, заползала в уши, тихо позванивая.

  Я двинулся в конец зала мимо рядов колод, попутно их разглядывая. В дальнем стене находилась еще одна дверь, двойняшка первой. Но коридор за ней, с кафельной плиткой и масляной краской, быстро обрывался, дальше шли бетонные стены и пол.

  Подумалось, что этот ход ведет под терем старшего Сигизмундовича. Я не стал проверять, так ли это, а вернулся к Залине.

  Ничего не изменилось в ее лице, да, собственно, что могло измениться? Она спала, точнее, находилась в глубоком забытье, более глубоком чем ночное спанье. Я с минуту смотрел на нее, а потом решительно зашагал ко входу. Время безделья прошло.

  Наверху солнце, лежащее у самого горизонта, ослепило глаза красным светом. Воздух заструился, приобрел прозрачность и чистоту. Рваные облака над головой окрасились розовым и червленым, приобрели объем. Показалось, что там, среди них – целый мир, с широкими мраморными ступенями и колоннами, с колоннадами и портиками, площадями и залами, обвеваемый ветром и холодным воздухом. Удивительный безлюдный мир, летящий в поднебесье...

  Я мотнул головой – внимание цеплялось за облака, уплывало. Возможно, еще действовал воздух подземелья, наполненный травами и запахами. Я двинулся вниз, прошел колодец и сосредоточился на темном пятне сада, уже накрытого вечерными тенями.

  Как и в прошлый раз, появилась девочка, выбралась откуда-то из травы и, даже не посмотрев в мою сторону, зашагала к саду.

  Я поменял курс и пошел прямо на нее. Девочка медленно сделала еще пару шагов и в нерешительности замерла. Тогда я рванул.

  Поначалу бег давался нелегко, видимо, что-то было в той подземной атмосфере. Казалось, что я бегу медленно, очень медленно. Но потом трава слилась в одноцветный фон. Я несся, не разбирая дороги, что есть сил.

  Стал заметен рисунок на платье стоявшей девочки и даже складки ткани от сидения. Еще оказалось, что она босиком, с пылью, покрывшей ноги до щиколоток. И даже обнаружилась ровная линия загара на шее – дальше начиналась белая кожа спины.

  Откуда-то из глубины пришел томительный тяжелый ужас, грудная клетка и горло наполнилось тяжестью, затвердели. Что-то забилось в панике, требуя, вопя немедля вернуться, но я, стиснув волю и мышцы единой злой мыслью о Залине, лежавшей в полутьме на странном ложе, продолжал мчаться вперед.

   Оставшиеся несколько десятков метров я преодолел, почти не помня себя. А потом девочка обернулась и мир померк, свернулся в бесцветный мрак, как сворачивается звездное сияние в ничто черной дыры...

  Мы выехали сразу после обеда, хотя они и уговаривали остаться. На крыльцо вышли родители: Василиса Аркадьевна и Иван Берендеевич, вышла сестра Федора и бабушка, Аглая Сигизмундовна.

  Пока я напихивал багажник сумками: с малиновым вареньем – на случай, если простудимся; из черной смородины – на зиму, когда витаминов не будет хватать; с солеными огурцами; с компотом, Залина прощалась со своими.

  – И смотрите, осторожнее на дороге. Сейчас столько аварий случается! – хлопотала Василиса Аркадьевна.

  – Василиса Аркадьевна, нужно меньше смотреть 'Дорожные войны', – сказала Федора, насмешливо наблюдая с крыльца за нашими сборами.

  – Мам, не беспокойся, Саша хорошо ведет, аккуратно.

  – Саша, Саша, мне кажется, вы сумки близко друг к другу ставите. Давайте, я газеты принесу, чтобы переложить.

  Иван Берендеевич покосился на супругу, убежавшую в дом, и спустился пожать руку на прощанье.

  – Рад был познакомиться, – произнес он. – Жаль, что недолго были, а то уговорил бы порыбачить. Утро, туман, вода, как стеклышко. Тишина, как в раю после ремонта. И круги на воде от рыбы. А уха?! В котелке, на углях, второго навара... настоящее мужиковское занятие, не то, что этой бабий треп за чаем.

  Я улыбнулся.

  – Хотя я и не рыболов, но вы меня почти убедили. Попробую в следующий раз, когда за грибами приедем. Если уговор в силе.

  – А то! В августе как раз пойдут настоящие белые да подосиновики. Так что ждем. Ты Залину не слушай – бери ее в охапку и давай сюда. Если отпуск не дают, то хотя бы на пару дней, за свой счет.

  – Хорошо.

  – Соберемся всей семьей. Заодно и крышу подправим. Ты, я понял, работы руками не боишься. Кстати, за помощь спасибо. Я давно собирался тот угол дома поднять, а вдвоем несподручно, обязательно еще кто-нибудь должен. От деда, сам понимаешь, пользы мало.

  – Ну да, – согласился я.– Маловато.

  – А втроем, сам видел, за полдня управились. Домкратом подцепили, почистили, подсунули бревно – и готово.

  Вернулась Василиса Аркадьевна с охапкой газет, которые она принялась рассовывать между сумками.

  – Залиночка, – позвала Аглая Сигизмундовна, – у меня к тебе маленькая просьба. В этой глуши мобильник не берет, а дома я буду дня через два, не раньше. Я дам тебе два номера, будь добра, позвони моим диссертантам – передай, что рецензии будут к пятнице, пусть не тревожатся.

  – Да, ба.

  – У одного защита на следующей неделе, так он изведет меня, пока я ему не напишу.

  – Залина, детонька – встрепенулась Василиса Аркадьевна, – а тебя в этой футболке не продует? Здесь полно Софьиных старых вещей, может, выберешь что-нибудь?

  – Ма, ну посмотри, как жарко!

  – Так это только на дорогу, а потом скинешь. С дедом попрощались? Кстати, а где Софья и Настя? Софья, Настя!

  Вышли из дома похожая на Залину Софья со своим мужем Стефаном.

  – Мы тоже собираемся, – сообщила Софья. – Выедем через часик.

  – Так вы же завтра утром собирались? – всполошилась Василиса Аркадьевна.

  – Чего это на ночь вздумали? – удивилась Аглая Сигизмундовна. – Вам же ехать отсюда сколько!

  – Стефан вспомнил, что обещал завтра утром быть. Да вы не волнуйтесь, мы к двенадцати уже дома будем.

  – Ох, Софья, только, пожалуйста, поосторожнее! И не гоните, прошу!

  Василиса Аркадьевна задумалась.

  – А может лучше поездом?

  – Мама, ну каким поездом?! Не беспокойся, все будет хорошо!

  Я пожал руку рассеянному Стефану, кивнул Софье и пошел садиться. Залина уже устраивалась на переднем сиденье.

  – Может, молочка на дорожку? – спохватилась Василиса Аркадьевна. – Залина? Саша?

  Мы отрицательно закивали головой.

  – Василиса, – позвала Аглая Сигизмундовна, – там молока на один стакан осталось.

  – Как на один? А в белой кастрюльке, кипяченое?

  – Так я из него сегодня утром кашу сварила.

  Они обе на секунду замерли, смятенно глядя друг на друга.

  – Пусть тогда Федора в сельпо сходит, – распорядилась Аглая Сигизмундовна, – Федора, собирайся, они тебя подкинут. Заодно чай купишь, кончается.

   – Да-к чего собираться, – отозвалась Федора, – Я и так неплохо выгляжу. Самый раз для сельпо. – Она вытянулась, демонстрируя фигуру, крутанулась вокруг себя и засмеялась.

  – Хорошо, что про чай вспомнила, – заметила мама Залины. – Еще булку купи, поребриком.

  – Денег-то сколько брать?

  – Аглая, у тебя какие купюры? – спросила Василиса Аркадьевна, направляясь к дому. – Что-то ведь еще хотела... из головы совсем вылетело.

  Федора забралась к нам на заднее сиденье.

  – Скажешь, куда ехать.

  – Да, – отозвалась она. – За воротами сразу направо, никуда не сворачивая.

  – И так до самого края Земли...

  – Нет, чуть ближе. Километра три или четыре. Может, пять.

  – А назад ты как?

  – Назад напрямик, через лес, там и двух километров не будет.

  – Не опасно? С булкой поребриком и пакетом молока?

  Федора засмеялась.

  – Я их спрячу. А в сельпо буду очень осторожна: дождусь, когда посетители выйдут, и попрошу, чтобы выдали мелкими порциями.

  – Проси стаканами, – вставила Залина. – Стакан молока и кусочек булки.

  – Если серьезно, – спросил я, – деревенские не буянят?

  – Нет, маньяков здесь нет, – ответила Федора и засмеялась опять. – Я сама маньячка.

   Из дома принесли полиэтиленовый пакет с надписью 'Ашан', деньги и я, помахав рукой, повел машину к воротам.

  На улице, как требовалось, свернул направо, вдоль старого, зеленого, с облезшей краской забора.

  – Соседи у вас кто? – спросил я, косясь на одиноко торчащую трубу, выглядывающую из-за досок. Дом, похоже, там совсем развалился.

  – Вы вчера не сюда разве ходили? – удивилась Федора.

  – Нет, а что?

  – Мне показалось, что после ужина вы именно в эту сторону направились.

  – Нет, мы пошли другим путем. И вовсе не гулять,– усмехнулся я и посмотрел на Залину. Та улыбнулась в ответ и положила руку на мою, лежавшую на рычаге коробки передач.

  – Мы дома были, – пояснила Залина.

  – Понятно. Милым одно на уме. Впрочем, тут и интересного ничего нет – сгоревший дом, развалины. Даже колодец пересох. Там дальше, внизу яблочный сад есть, только он давно ничего не родит.

  – Значит, правильно сделали, что не пошли, – заметил я, поворачивая руль вслед за изгибом дороги. – Кстати, не родит после того самого случая? Ну, когда Адам и Ева пообкусали за ночь все плоды, а потом заявился садовник, пришел в ужас и выгнал их со словами 'мерзавцы', 'селекционный экземпляр', 'чтоб ноги вашей' и еще парой нецензурных.

  Залина с Федорой переглянулись и засмеялись.

  – Может и себе мужа завести, – вздохнула Федора. – Будет развлекать да вечерами гулять не давать.

  – Заведи, заведи, – согласился я.

  – А я у Залины попрошу. На время.

  Я хотел ответить, но Залина выразительно показала мне кулак.

  Мы высадили Федору у маленького сельского магазинчика и, следуя ее указанию, проехали дальше.

  Начался лес и близко, едва не задевая кроны деревьев, прошмыгнуло юркое темное тело, похоже вертолет или легкомоторный самолет.

  – Смотри, как низко летит, – удивилась Залина.

  – Да, – рассеянно согласился я, продолжая следить за неровной дорогой.

  – В прошлый раз тебя было не унять.

  Я пожал плечами.

  Залина поправила регистратор, чтобы в случае чего запечатлеть для жаждущих зрелищ народных масс уникальные кадры.

  – Делать им нечего, вот и летают, – пробурчал я. – Тянет к славе и известности. Вместо того, чтобы тихо и незаметно учиться воевать.

  – Не в духе? – спросила Залина и положила руку на мое плечо.

  – Не совсем.

  – Что так?

  – Да не знаю. Как-то депрессивно, беспросветно и тягостно.

  – Ого, даже так?! Плохо отдохнул? Родители не впечатлили?

  – Да нет, все нормально. И вот это самое отвратительное – что нормально, что абсолютная и совершенная норма.

  – Разве это плохо?

  – Наверное, хорошо. Очень хорошо. Но как-то тоскливо. Как будто чего-то лишился.

  Залина замолчала, вопросительно смотря на меня.

  Я помолчал, объезжая очередную отремонтированную яму, а затем сказал.

  – Да, огромного чудесного мира – вот он вспыхнул в отражении дверного стекла на случайной заправке обычнейшей дороги между Захудыринском и Новогрязино, и ты было сунулся в дверь, а там – просто толстяк в грязном фартуке. Режет ножом какую-то мясную дрянь. Какой свет? Нет никакого света, просто стекло грязное, проходите за столик, сейчас вас обслужат. А ты видишь по его глазам, что лжет он. Сыто и грязно лжет. Потому что поставлен здесь охранять вход в это отражение от таких, как ты. А как доказать, что тебе надобна вовсе не их еда, а то, что сияет за тем стеклом, и ты тот, именно тот, который им нужен, потому как мечтал о том мире, и, вообще, способный, и они не пожалеют, что взяли...

  – Может, ты влюбился? – задумчиво спросила Залина после недолгого молчания.

  – Я? В кого?

  – Не знаю. Скажем, в Федору.

  – Как же ты? – удивился я. – Как я могу влюбиться в кого-нибудь, кроме тебя?

  Залина улыбнулась и взъерошила мои волосы.

  – Ладно, ладно.

  Мы вернулись домой под вечер.

  В полупустые маленькие комнаты, в мир десятков телевизионных программ, в мир журналов на мелованной бумаге, объясняющих все на свете. Наноаэрозолей, освежающих воздух. Пленок, сохраняющих продукты свежими. Энергосберегающего света теплых тонов, приятных глазу. В мир порядка и восьмичасового рабочего дня с перерывом на обед. Мир коррупционных инноваций и наномодернизаций. Медлительных марсианских роверов и проектов станций на Луне.

  Обжитой уютный мир, не без недостатков, конечно.

  Только отчего же было так тоскливо в этом обжитом уюте?

  Я пощелкал телевизионным пультом, затем, бросив, полистал старую 'Популярную Механику', но через минуту отложил и ее. Послушал, как камлает Земфира в своем последнем альбоме и отправился к Залине.

  Та прихорашивалась после душа.

  – Не можешь найти себе занятие?

  – Не могу, – согласился я.

  – Тогда займись ужином. А я позже подтянусь... Или даже нет, давай сходим в ресторан, скажем в... все, вижу, больше не уговариваю. Эту неизбывную достоевскую тоску хрустом французской булки не перебить.

  Она поправила пояс на халате, потом с сомнением оглядела меня.

  – Если я предложу постель, ты тоже откажешься?

  – Да, – согласился я. – Пожалуй, это вариант. Сон – лучшее лекарство.

  – Ну тебя.

  – Я, наверное, лягу сегодня пораньше. Извини, За, ни на что нет настроения.

  – Ну тебя еще раз.

  Она пришла минут через пятнадцать. Расчесала волосы. Скинув халат, продемонстрировала мне, как хороша, потом продемонстрировала еще раз и юркнула под одеяло, ближе ко мне.

  – Я уже засыпаю, – полусонно отозвался я, с трудом выкарабкиваясь из тягучей вязкой тяжелой серости, обволакивающей тело и забирающейся в глаза.

  – Все-все, уже не мешаю, – шепнула она, целуя меня.

  А потом добавила.

  – Ты совсем ничего не помнишь?

  – Что я должен помнить? – пробормотал я.

  – Выходные. Родителей. Сестер.

  – Ах, эту твою Федору...

  – Ее зовут не Федора. Фрейя.

  – Фрейя, – повторил я, одними губами, проваливаясь в сон. – Фрейя...

  Фрейя!

  Я резко выпрямился и ударился головой об дерево. Болели согнутые в коленях затекшие ноги. Тяжелый, наполненный почти тропическим цветочным духом воздух

  забивался в легкие, вызывая сухость и желание пить.

  Я с трудом поднялся и поочередно подрыгал ногами, восстанавливая кровообращение.

  Залина пребывала в прежнем положении на своем деревянном одре, бездвижная и безгласная, как и десятки других в этом подземном слабо освещенном зале.

  Но мне показалось, что именно её голос я слышал мгновение назад.

  Разумеется, Фрейя, а не Федора! И ясное понимание неправильности мира, пришедшее в последние секунды, подстегнутое словами 'ты совсем ничего не помнишь', похоже, пробудило, выкинуло назад в реальность.

  Если только, считать ее реальностью. Настоящей реальностью.

  Я посмотрел на свои руки, поднеся их к груди. Руки как руки...

  Сознание не утекало, не стремилось увлечься посторонними случайными образами, не меняло мир вокруг. Слабое утешение или доказательство натуральности бытия, которое как закрытое мягкое купе в поезде, мчащемся равномерно и прямолинейно: запертое наглухо окно, мягкая обивка и никакой возможности понять, стоишь ли ты на месте или движешься. Сон вокруг или реальность.

  Кажется, Эйнштейну эти закрытые наглухо поезда не давали покоя. Или же Галилею... впрочем, Галилею не давали покоя каюты, потому что цивилизация во времена Галилея до закрытых купе еще не додумалась. Или же додумалась, но потом категорически запретила со словами 'да, мы мерзавцы, но не до такой же степени'.

  И вот Галилей сидел в запечатанной каюте, с забитыми досками иллюминаторами и смотрел на рук... тьфу, смотрел по сторонам и думал, движется ли каюта с кораблем, мчит ли вперед весь его маленький мир или покоится в неподвижности сна. И что это означает для его просвещенного века: зло или благо.

  А потом пришел Эйнштейн и сказал, э-э, так дело не пойдет, лучше всего такие состояния вызываются купе. Или лифтами. Находящимися в свободном падении. Да, Эйнштейн знал толк в лифтах...

  Я мотнул головой, отгоняя наплывающую чепуху и бессмыслицу, и снова сосредоточился на руках. Потому что это самый лучший способ убедить себя в очередной иллюзии, ибо, как согласились Галилей с Эйнштейном, доказать ничего невозможно, нужно полагаться только на веру...

  Я посмотрел на Залину и отправился к выходу.

  На поверхности дул ветер, пригибал траву и тянул за собой ветви деревьев. Небо надо мной полнилось облаками, подсвеченными красным закатным солнцем. Непривычно чистыми, близкими и ясными. Да и остальное выглядело необычайно ярким и сочным. Словно мир, пока я дышал спертым воздухом подземного командного пункта, успели промыть два раза очистителем, потом протерли губкой, и омыли струей воды под давлением. И мир засверкал, наполнился глубиной, стал отчетлив и различим, без серых наплывов грязи и следов от разбитых душ.

  Пришли на ум картины эпохи классицизма, наполненные светом, красками и глубиной и пока я спускался с колодцу и темневшему внизу саду, меня не покидало ощущение, что я в каком-нибудь пейзаже, мясоедовском, поленовском или даже семирадовском.

  Девочка появилась точно по расписанию и в том же месте.

  Я продвинулся еще на десяток шагов и, пытаясь не обращать внимание на подступившую тревогу и потемневшее вдали небо – словно оттуда шла гроза, темная и зловещая, попробовал вызвать на разговор.

  Чему нас учили в свое время: правильно, нельзя брать с собой биту и большой словарь нецензурных выражений великорусского языка с примечаниями и комментариями. Следует подойти к мосту и просто улыбнуться. И тогда твое отражение в воде улыбнется в ответ. И все страхи исчезнут. Сказка окончится хорошо, пирожки, цветы, и что там еще, обретут своего хозяина. И наступит счастье. Для всех, включая пирожки.

  Но, похоже, мое отражение было злостным и недружелюбным. Ибо ни в какую не желало улыбаться. Только раз оно покосилось на меня, а потом принялось изображать, что важнее цветов нет ничего на свете. Это было равнодушие посильнее кассирного.

  А ведь и то не просто так дается: для него специально выращивают толстых теток, заставляют годами есть тортики с чаем, смотреть на свечу и медитировать на цветок лотоса. Стоя на бамбуковых шестах. А потом такая тетка садится за стекло с полукруглым отверстием и впадает в нирвану, когда, волнуясь и сбиваясь, ты пытаешься объяснить, что тебе нужен именно этот поезд, или этот самолет, или этот сеанс, и не может быть, чтобы мест не было, ведь всегда есть какая-нибудь бронь...

  Так вот, равнодушие девочки было еще сильнее.

  Я взывал к ее совести, чувству прекрасного, подростковому максимализму, предлагал помощь в сборе лекарственных трав. Разве что не обещал вечной любви.

  Девочка не отзывалась, а каждый шаг в ее сторону или сада отзывался во мне волной паники, окатывающей с головой.

  Через полчаса я сдался и отправился просить помощи у Фрейи.

  Нечто подобного, наверное, я ждал внутренне, потому что после первого испуга – с дрожью и холодком внизу живота, засмеялся. В конце концов, это было красиво, элегантной язвительной и одновременно зловещей красотой. Никаких теремов и домов не имелось и в помине. Вместо них густо и колюче росла трава, ограждая несколько старых дубов и старый с замшелыми плитами погост.

  Ни надписей, ни цифр – время стерло все, не оставив никакой возможности разобрать хотя бы имена на древних надгробиях.

  Я присел около ближайшего, косо торчавшего из земли, посмотрел на серое вечернее небо с клочьями белых облаков, разрываемых ветром, на темную густую массу леса и на свои предательски обманувшие руки.

  Вот кто определил, что лучший способ уничтожить сон и осознать себя, здравомыслящего и твердопамятного – посмотреть на свои руки? Ну какой может быть сон, если ты видишь их и они ничем не отличаются от того, к чему привык и с чем смирился – с теми же самыми заусенцами, царапиной от острого края вскрытой консервной банки и тем же рисунком родинок. Свои родные четырехпалые с изогнутыми когтями руки. Три пальца, покрытые серой мягкой шерстью – прямо и один вбок, чтобы хватать и цепко удерживать...

  Нет, четырехпалая рука не получалась. Руки ни в какую не хотели четырехпалиться и оставались обычными руками с человеческими пальцами. Несмотря на это я по-прежнему находился во сне. Странном сне, не отличимом от реальности.

  Тревожило одно – как из этого сна выйти и где я окажусь после: в квартире со спящей рядом Залиной или же в главной реальности? Той, в которой меня попросили принести яблок. Просто яблок.

  Всего-то.

  Яблокоманы чертовы.

  Кощей Бессмертный.

  Я вернулся к колодцу и после нескольких тщетных попыток вырваться из реальности, про которую думалось, что она – сон, решил воспользовался проверенным способом.

  При помощи девочки. Потому что ни щипки, ни кувырки, ни усилия того, что мне хотелось бы считать волей, не помогали. Мир ни в какую не желал блекнуть и утекать, как положено сну.

  И я, удерживая намерение крепко стиснутыми зубами, зашагал к саду.

  Метров через сто или даже меньше, когда беспричинным необъяснимым ужасом захлестнуло особенно сильно, сработал инстинкт самосохранения – сознание выключилось и мир померк.

  Я резко выпрямился и ударился головой об дерево. Болели согнутые в коленях затекшие ноги. Тяжелый, наполненный почти тропическим цветочным духом воздух

  забивался в легкие, вызывая сухость и желание пить.

  Вокруг ничего не изменилось. Ни Залина, ни лежавшие неподалеку ее родственники. Хотя, возможно, не родственники, а просто случайные прохожие. Шли мимо, а потом решили, дай-ка мы поглядим, что тут делается интересненького. И поглядели.

  И вот теперь лежат в беспамятстве сна. Как, возможно, лежу я.

  Да, именно так, потому что определить, в самом деле я проснулся или вижу очередной сон, возможности нет никакой!

  Еще я подумал про смолу и букашек. Про большой янтарный сгусток, захвативший липкой тяжелой массой зазевавшегося или чрезмерно любопытного мотылька. И он, парализованный, недвижный, способен только зыркать глазами, наблюдая желтоватую причудливую муть вокруг и странные, бесформенные тени в ее глубине.

  Я глубоко вздохнул, бережно погладил плечо Залины и отправился наверх, к свежему воздуху.

  На поверхности продолжался тот же самый вечер, который я уже видел два раза, с закатным солнцем и засыпающими миром. И темным пятном сада.

  Девочка наверняка гуляла возле него, стращая мир своим присутствием, тихая и безмолвная словно тень.

  К ней идти не хотелось ни в какую, и я сел у колодца поразмыслить.

  Просто так в сад не попасть. То есть, по земле не попасть. По земле...

  Подумалось о колодце за спиной. Не зря же он стоит в этом месте! Высохший, без капли воды колодец. Возможно, просящий: ну спустись в меня, воспользуйся мной!

  Я вскочил и первым делом заглянул в ночь, наползавшую из квадратного провала. И с удивлением увидел глубоко внизу желтое сияние. Там горел свет!

  Затем, попробовав, насколько сильно держит цепь и выдержит ли меня, начал спуск.

  Через пол часа или даже чуть менее я вновь взбежал по пыльным бетонным ступеням входа, покидая бывший командный пункт. Через колодец я попал в один из его коридоров, а тот, покружив, доставил к центральной шахте.

  Я поднялся на поверхность и вернулся на прежнее место.

  Похоже, что в сад дороги не существовало. Утверждение спорное, в котором я и сам до конца не был уверен, но что-то говорило, что так оно и есть – сад закрыт, запечатан плотно и основательно. Для меня, во всяком случае. Для меня сегодняшним вечером.

  Имелся еще вариант – любым способом отыскать Фрею и просить ее совета, но делать этого не хотелось. И не потому, что я вновь мог увидеть вместо двух домов и ухоженной площадки какой-нибудь заросший тиной пруд с омутом или каменную пустошь. И понять, что нахожусь в очередном сне. Нет, поиски Фрейи были ненужными, отвлекающими от главного.

  Потому что главное, похоже, заключалось в ответе на вопрос, почему для меня закрыт вход в сад? Ведь если так усердно не пускают, с какой бы стороны не лез, то дело не в том, что ты недостаточно расторопен и не можешь найти лаз, а в том, что дверь заперта. На два ключа, засов и еще придавлена изнутри тяжелым бревном – что б уж наверняка.

  Но опять таки, то, что я не нашел дорогу, не означает, что её нет вообще. Именно я не способен найти правильный вариант. Не смог, неловок, не оправдал доверия.

  От этой мысли бросило в жар и я на минуту сбился с мысли.

  Хорошо, подумал я, смиряя распалившееся чувство собственной значимости, предположим, что не оправдал. Как ни тяжело это признать. Что тогда? Вернуться назад и сообщить, что яблоками не разжился? Вопреки ожиданиям – как своим, так и всего прогрессивного человечества, взращенного на уверенности в том, что все походы в тридевятое царство тырить яблоки оканчиваются успешно. Обычно свадьбой.

  А вот ты не сумел. Впрочем, так будет честнее – по отношению ко всем. Не пытаться умолять, чтоб дали шанс, не пытаться прыгнуть через планку, которую ты вовек не перепрыгнешь, а сказать откровенно, через силу, что вот черта, за которую тебе не забраться никак. Разве что когда-нибудь потом, но не в данную минуту или в ближайший час.

  Да, они просчитались. И сам я переоценил себя. Но лучше сказать об этом честно и сейчас, чем усугублять ложь, твердить, да, способен, да, есть сертификат, что сертифицированный Добывальщик Молодильных Яблок второго уровня, и курсы проходил, вот только сейчас что-то не получилось... что-то с яблоками. Или с садом – не соответствует стандарту. Только не со мной...

  Нестерпимо захотелось увидеть Залину и я, бросив очередной взгляд на темную массу сада, отправился в подземелье.

  Губы девушки, как показалось, чуть приоткрылись. Мягкие теплые губы, полноватые в меру – в ту самую меру, когда хочется коснуться их своими и больше не отрываться, пробуя, чувствуя их полноту и податливость.

  Хотя, наверное, они сейчас прохладные и безжизненные.

  Страстно захотелось проверить это, но я удержался. Только склонился к ее лицу и тут же выпрямился, почувствовав головокружение. Мир на мгновение прервался, как прерывается телевизионное вещание, когда пропадает сигнал: мгновение бесцветного мельтешения, а потом снова картинка.

  Я поспешил выбраться на воздух. В наступившую летнюю ночь – с крупными чистыми звездами и розовой полоской на горизонте от только стекшего туда солнца. Над садом сверкала яркая звезда, венчая призрачную свечу из четырех бледных звездочек.