Текст книги "Шамаханская царица (СИ)"

Автор книги: Александер Уваротопулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

  Она обвела взглядом стол, подхватила конфету, покрутила в руках, посмотрела на меня задумчиво, и вдруг сказала:

  – Угадай, в какой руке.

  Ко мне были протянуты сжатые в кулак руки.

  – Первая, первая, вторая... во второй руке.

  – Вторая правая или вторая левая?

  – Вторая вторая, – засмеялся я. – Ты взяла конфету, подержала, затем, наверняка, переложила. Вот в этой руке и есть. Не знаю, какая она у тебя, правая или левая.

  – Вот ведь прохиндей. – Она кивнула напоследок и ушла через одну из дверей. Захватив с собой и конфету.

  Вечер наступил окончательно и за порогом томилась близкая ночь, а по углам растекся мрак. Дом покрыла тишина, совершеннейшая тишина – даже с кухни не долетало ни звука. И сводный хор кузнечиков за окнами только подчеркивал ее.

  Душу подпирало мягко и нежно удовольствие – от разговора, от обильного стола, от тихого вечера, от предчувствий, от мира, полного тайн, чтобы об этом не говорил здравый смысл и бритвы Оккама.

  А может, и вовсе не от этого, а просто потому, что таким и должен быть мир вокруг – спокойным, неторопливым, теплым, с верандой и столом, соединяющим времена, людей, бутерброды и бесконечный чай в полупрозрачном матововом фарфоре. Мир, в котором люди вокруг приятны тебе и, похоже, бесконечно любимы. И в котором необыкновенно легко мешать раствор из разумного доброго вечного и строить из образовавшегося бетона все что угодно, хоть храм, хоть град, хоть многоэтажки для всеобщего и полного счастья.

  В конце концов, совершенно неважно, что возводить, потому что все уже выстроено, выкрашено в нужные цвета, подключено к водопроводу и канализации. И дорожки вокруг свежезаасфальтированы, вместе с клумбами, то есть, видно, что старались, и усердно. Важно найти дверцу к себе, которая открывается Туда. Найти среди завалов внутренней грязи, забытых обид, засохших укоров совести, истлевших договоров с собой. Разгрести эту кучу, сдуть пыль с прочных засовов, выковырять грязь из замочной скважины. И потянуть дверь на себя.

  А ведь оно так сложно – потянуть на себя. Преодолеть себя, когда гораздо удобне и проще бороться с другими, с теми, кто вовне, доказывать, какой ты хороший, сетовать, что раствор для всеобщего счастья не тот, обвинять окружение, времена, нравы, вместо того, чтобы разрубать чащи своей души, протаптывать и мостить к тому, что ждет тебя и других. Давным-давно ждет.

  Я икнул. Наверное, оттого, что совсем стемнело, все разбрелись кто куда и не намеревались соединяться за большим столом. А может, так действовала выпитая днем некипяченая вода из источника, не проверенного санитарными службами. Поражающая нервную систему, вызывающая судороги и спазмы совести.

  Ведь народная мудрость была права, ой как права. И тот каталог минеральных луж, отличающихся по форме источника – из большого копытного отпечатка, среднего, малого не на пустом месте родился. Видимо, имелись прецеденты.

  Я зевнул и для нейтрализации отравления отправился спать.

  И на удивление спал хорошо и беззаботно. Даже мальчик, стоявший в дверях, этому не помешал. Да, такой мальчуган в белом до ног, с длинными рукавами, спускающимися почти до самой земли, бледный вплоть до белизны и с широко раскрытыми черными пустыми глазами. Я увидал его, когда переворачивался глубокой ночью на другой бок.

  Он глядел на меня, застыв в лунном, протянувшимся белоснежным полотном от окна, свете.

  'А-а, – пробормотал я сонно. – Коллективное бессознательное. Очень хорошо, будешь комаров отгонять'.

  И судя по тому, что комары меня не беспокоили, с работой он справился.

  Чудесно утро в тихой комнате загородного дома, когда солнце, застыв в кроне стоящих неподалеку сосен, ослабляет свою слепящую яркость и, деликатно просочившись через стекло, мягко и нежно заигрывает с пылинками да заодно пригревает проснувшегося паучка у подоконника.

  Впрочем, паучок маялся и никак не мог выбрать, вить ли очередной километр паутины согласно утвержденного плана опаутинивания на третий квартал или плюнуть и, подвернув лапки, сладко просопеть следующий час.

  Ну вот, думал я, глядя на этого паучка, сейчас встану, побегу на пруд, опять увижу там ночного мальчишку, потом прибегу назад, а Яга... тьфу, Аглая, спросит, когда поеду, сейчас или после завтрака. И день начнет двоиться, как вчерашний, повторяться и окажется, что сегодня не воскресенье, а по-прежнему суббота. День сурка... Летнего сурка. Повторяющийся вечно день.

  Я хмыкнул.

  Очень возможно, что подобные мысли – последствия выпитой воды. И начало какой-нибудь трансформации. Трансформации, как любят у нас говорить, подчеркивая полную непонятность и запредельность явления, – на генетическом уровне.

  Потом проверил спину – не начали ли вспухать лопатки. Рогов не хотелось, хотелось крыльев.

  Затем я открыл сумку, извлек смартфон, оделся по вчерашнему и поспешил вниз.

  На веранде разговаривали. Я собрался было зайти подоброутриться, но что-то меня удержало и заставило перейти на очень осторожный шаг. А потом я и вовсе остановился.

  Скрипучий важный голос с нотками надменности вопрошал Аглая Сигизмундовну, а та держала ответ. Судя по интонациям ее голоса, очень возможно, что стоя смирно, руки по швам.

  – ...не глуп. Образован. Проницателен. И язык к тому же с дополнительными степенями свободы.

  – Да уж чую, как он тут наговорил. Все стены пропитались. А я думаю, откуда это так пафосом тянет! За версту можно почуять этот гуманистический позыв.

  – И главное, себе на уме, даже очень...

  – Все они себе на уме. Все образованы и проницательны. Коммуникативны и способны к обучению. Свободное владение компьютером и английский со словарем. Ты скажи мне, нога твоя костяная, зачем за водой посылала?

  – Посылала и посылала. Девочка в людях разбирается, кого угодно с собой бы не привезла.

  – Проверить захотелось? Проверяльщица чертова. А знаешь, чем все проверки заканчиваются?!

  – Так ведь он не просто так приехал, уверена! И знает намного больше, чем показывает...

  – Тридцать седьмой год вспомнить не хочешь? Начнут копать – мало не покажется. Все припомнят – и что земля хрен знает на кого записана, и аферы с военными полигоном. А все эти договора и откаты? И не посмотрят, то время, не то... и что, выпил он воды?

  – В том-то и дело, выпил. Нашел, смешал и выпил. Игошек сразу увидал – а их и после настройки не все видят. Я же говорю, перспективный мальчик.

  – Полагаешь, карга старая, – голос размягчился, уменьшил скрипучеть и приобрел определенную доброжелательность, – появился кандидат? Трансформация?

  – Ну это тебе виднее. Кстати, он и речку искал.

  Наступила пауза.

  – Нашел?

  – Нет.

  – Думаешь, он знает?

  – Про Смородинку? Возможно, и знает. Да толку-то, если не нашел.

  – Ну, допустим, допустим...

  – Ты допускай, допускай, а я пошла, – я сдвинулся с места и как можно тише продолжил спускаться по ступенькам. – Завтрак надобно готовить.

  – Погоди, Сигизмундовна, – скомандовал голос, но я уже не слышал продолжения, поскольку, стараясь не шуметь, удалялся от дверей на веранду.

  На улице я перевел дух, обошел дом – с другой, не верандиной стороны и направился к лесу.

  Разговор не выходил из головы. Как всякий подслушанный разговор, в котором перемывают тебе косточки. И после которого обычно загораются святым негодованием или же польщенно умиляются.

  Хотя после этого было неясно, загореться негодованием или же умилиться.

  А потом мне встретился вчерашний кот.

  Легкой кошачьей рысцой он двигался по тропинке мне навстречу, недружелюбно сверкая глазами.

  Я остановился, раздвинув ноги на ширину дорожки. По обеим сторонам росла трава, так что оставался один путь – через меня. Кот дернул хвостом, но продолжал рысить.

  У моей ноги он недовольно фыркнул, притершись к ноге, протолкнулся на ту сторону, и напоследок ощутимо стукнул по моей ноге хвостом.

  – Злобное недружелюбное котовье рыло! – послал я ему вслед.

  Кот победно выпрямил хвост.

  Сегодня я выбрал иной маршрут, взяв левее, чем вчера. В самом лесу, когда дома совсем скрылись из виду, я включил телефон. Не верилось, что будет работать геолокация, но попробовать стоило. Сомнения подтвердились – спутники, исправно работающие во всех других местах, здешний лес своими сигналами пробить не могли. Телефон тужился, напрягался, но определить местоположение не мог никак.

  Я сунул поглубже в карман ненужный аппарат, огляделся, запоминая место, и последовал по тропке. Минут через двадцать тропинка, описав полукруг, подвела меня ко второму дому.

  Я повернул назад и, пройдя по ощущению половину расстояния, свернул с дорожки в лес. Землю здесь устилала опавшая хвоя, редко рос папоротник, идти было легко.

  Я пересек еще одну тропку, вторую, остановился и прислушался. В кронах гонял ветер, изредка что-то потрескивало лесное и высохшее, птицы пробовали голоса, начиная петь и тут же замолкая – не иначе, как оценивали, насколько хорошо звучит. В общем, меня окружал обыкновенный ничем не примечательный лес.

  Озеро находилось справа от меня. Значит, речка должна быть левее, вот там.

  Я выбрал направление и шагал уверенно и быстро. Лес загустел, стемнело, появился жгучий и колючий подлесок и через очередной десяток минут послышался плеск текущей воды. А еще через десяток минут я вышел к озеру.

  Ошибки быть не могло, передо мной лежало вчерашнее озерко. Я повернул назад.

  Лес снова сгустился, ежевика цеплялась за кроссовки, крапива обжигала ноги, если я был недостаточно ловок. Потемнело небо, словно собиралась гроза, потянуло речной свежестью. А затем лес снова расступился, поредел и вдали показалась знакомая поляна, за которой находились дома.

  Это был он, тот самый, давным-давно выпестованный научной и не очень фантастикой, заворот пространства. Свертка, искривление трехмерности, пузырь иного измерения, настолько известные и описанные, что их впору преподавать в учебниках. Впрочем, с припиской, что фантастика тут как бы и не причем, поскольку явление это давнее и на Руси известное под названием 'леший водит'. А как еще назвать, когда знакомая тебе дорога выводит не на какую-нибудь Малую Муходерку, а на старую заимку, и линия передач, которая справа была, вдруг слева оказывается. Вестимо, леший водит. И не только тебя, а и соседа Василия Ивановича, свояка Леху, и всю семью Сидоровых, включая приехавших из города по грибы родственников. Что не так обидно.

  Иногда такие лешеводильные места исчезают, так что заезжие ученые из РАН с рамками и дозиметрами находят только грибы – на зависть Сидоровым, и уезжают восвояси с выводом про неуемную фантазию русского народа. А все просто – часть пространства была временно закрыта, свернута, изъята теми, кто имел в этом надобность, а потом развернута обратно.

   С пол-часа я мыкался туда-сюда, пытаясь определить, почувствовать барьер, не пускавший меня к реке, и не смог. Граница проходила совершенно незаметно. Без швов и заметных разрывов.

  А потом я увидел Фрею. Она стояла метрах в пятидесяти от меня.

  Я махнул ей рукой и пошел навстречу.

  – Я все жду, когда тебе надоест носиться туда-сюда, – сказал девушка.

  – Я наслаждался процессом. Красиво как оно закругляется.

  На ней были длинные спортивные штаны и футболка. Хорошая такая футболка, которая позволяла узнать и их размер – второй, и форму, и оценить, как они красиво расположены на её теле.

  Девушка щелкнула пальцами, чтобы я перевел взгляд выше, на ее глаза.

  – Извини, не мог удержаться. Красиво они так закругляются...

  – Будем говорить про закругления? – спросила она.

  Мы неторопливо пошли прочь от реки.

  – Красоту не скроешь, – заметил я. – Она всегда проявит себя.

  – На чужую красоту роток не разевай, – сказала она так, что захотелось разевать и как можно быстрее.

  Очень двусмысленный выходил разговорчик. Полезный, но двусмысленный. Ибо я имел ввиду речку. Она, похоже – то, что скрывалось под ее футболкой. Того самого очаровательного второго размера. Или же, что тоже очень вероятно, она говорила о том, что и я, зная, что я разрываюсь в сомнениях. В общем, тонкий разговор глубоко законспирированных разведчиков, играющих в 'он знает, что я знаю, что он знает...'

  – Ты чему смеешься?

  – Нашей беседе. Я подразумеваю речку. А ты, желая меня от этой темы отвести, намекаешь на совершенно другое. И получается, что мы говорим о разном. Или на разных языках.

  – А не может быть так, что ты ищешь другой смысл там, где его нет? И видишь то, что не существует в принципе? Скажем, богатая фантазия...

  – Понимаю. Трудное детство, деревянные игрушки. Прибитые к полу. И оттого мнится ступа вместо частного маленького вертолета. Склад ступ вместо прозаичных житейских коробов для угля на зиму. Обычные лесные ключи представляются источником живой и мертвой воды. Речка, скрытая кустами и чащобой, не находится вследствие банального приступа топографического кретинизма. А мальчик в лесу – деревенский, от неблагополучных родителей, с детства не в себе. Ходит, где вздумается, все его прикармливают. Аглая Сигизмундовна – просто профессор философии на пенсии. И реальность такова, какой мы ее видим. А не такая, какой ее хотят видеть другие...

  – А зачем твои игрушки в детстве прибивали к полу? – спросила Фрея.

  Я на пару секунд сбился с ритма, пытаясь унять смех.

  – Чтобы они не убегали.

  – Я так и думала. Ты ломаешь стереотипы. Точнее, свободен в выборе и суждениях. Да, собственно, это и было понятно, раз Залина приехала с тобой.

  – Но тем не менее, вам нужно было удостовериться. Проверить. Что Аглае, что тебе: как же я поступлю при очередном выборе? Не так ли?

  – Мы всех проверяем. То есть, не проверяем. Это вы так думаете, что проверка. Просто так получается. На самом деле это притирание...

  – Коленками, – вставил я.

  – И ими тоже. Со стороны кажется чудным, невпопадным. Иным. А это просто другое восприятие мира. Другая логика. Другие образные пространства, цепочки и метафоры. Другие намерения. Ты ведь вчера был ой как прав. Человечество состоит из плохо взаимодействующих цивилизаций. Не культур, а именно цивилизаций. Потому что цивилизация – не набор обычаев, правил и нарядов, а особый мир с иным складом ума, со своими богами, легендами и героями. С огромным невидимым основанием в виде мифов, страхов, надежд, желаний, молитв, проклятий и ожиданий, способным влиять на реальный мир. В виде ощутимой и мощной силы, способной крушить и творить.

  И они мало взаимодействуют друг с другом. Точнее, люди разучились совмещать и притирать свои культурные пространства.

  – Это хорошо или плохо? На стыке культур ведь рождаются новые. Мир совершенствуется... как бы совершенствуется.

  – Это плохо. Отсутствием постоянства. Именно поэтому мы принуждены сидеть тут.

  – Потому что в мире нет постоянства?

  Фрея сосредоточенно кивнула.

  – Теперь очень хорошо понимаю твою фразу, что люди пребывают в различных языковых пространствах. Твоя логика сбивает с толку.

  – Ты не знаешь того, что знаю я. Раньше было хорошо, очень хорошо, потому что людей было мало... ты знаешь историю Элевсинских мистерий?

  – Вкратце – да. Начались в бронзовом веке, окончились с приходом христианства. Трижды блажен тот смертный, кто испытал в своей жизни их. Апулей, кажется, так говорил. Или Плутарх. В общем, душераздирающая история.

  – Пиндар. Но они все говорили, восторженно и взахлеб.

  – А потом попали под раздачу христиан в рамках кампании за укрепление нравственности и вертикали власти. Ну и в целях оптимизации наркотрафика.

  Фрейся пожала плечами.

  – Полынь во время элевсинских мистерий пили только в классическое время, – с прежней серьезностью продолжила она. – До того все было проще. Приходили люди, узнавали и видели Нечто, рассказывали другим. Потом понадобился наркотик, чтобы получать искомое. А потом пришла новая вера и опыт стало получить трудно, очень трудно. Потому что другие, которых было много, очень много, страстно верили и жаждали иных чудес. И получали их. Поначалу.

  – Ох, понимаю к чему ты клонишь: совокупное влияние множества людей, сознаний, нацеленных на одну цель, изменяет реальность?

  Фрея остановилась, посмотрела кругом, а потом остановила взгляд своих больших очаровующих глаз на мне.

  – А здесь рядом – Смородинка... – торопясь и путаясь в мыслях, стараясь соединить их в цельный и ровный поток, проговорил я. – Странная река русских мифов, разделяющая миры. К которой невозможно подступиться... потому что люди больше не верят в нее и не желают тратить время на мысли о подобном... ох...

  – Ну ты понял? – спросила она. – Как важно иметь свободное и чистое восприятие.

  – Как важно быть серьезным... – пролепетал я.

  Она притянула меня к себе и поцеловала в губы – жарко, томно, страстно и совершенно целомудренно, как могла бы целовать жрица богини любви – образцово, безупречно и без намерения продолжить на ближайшем сеновале.

  После чего, взъерошив мои волосы, побежала по тропинке назад, легко и беззаботно.

  А я, растревоженный, смущенный и чуток ошалевший, потопал к дому.

  Иван Царевич.

  Утро уже передало все дела дню, солнце светило в полный летний накал, испаряя чересчур сильные эмоции и вытапливая игривые толстенькие мыслишки, поэтому к дому я пришел спокойным и по-прежнему любопытным. Более того, любопытство даже усилилось.

  На кухне Аглая распекала кого-то за нерасторопность и леность. Я собрался прошмыгнуть мимо, но то самое усилившееся любопытство заставило остановиться неподалеку от двери.

  – ... следить! Чешуя по всей кухне валяется, куда не ступишь! Иди, прибери!

  – Хорошо, бабушка.

  – И волосы не ухожены, страх один. Ну кто ж так волосы содержит!

  – Так ведь расчесываю, бабушка! И ночи не проходит, как расчесываю!

  Второй голос был мягким, нежным и убаюкивающим. Подумалось о блондинке, сложившей губки пухленьким сердечком и непонимающе хлопающей ресницами. Блондинке с такими завитыми локонами и невинно поданным вперед бюстом.

  – Только ведь они растрепываются, сердешные, не уследить-то за всеми, столько их много и такие они длинные, да волнистые, да плетучие, да завивные... один начнешь приглаживать, да другие своего просят, сердешные, и завидно им, и тоскливо, и желанно...

  Голос явно убаюкивал, усыплял, мне даже пришлось встрепенуться, чтобы сбросить подступившую вдруг дрему.

  – Тьфу, – бросила в сердцах Аглая, – срам потеряла. Иди, прибирись за собой, да хвостом то не верти, не верти!

  Я не смог преодолеть желание посмотреть, как вертят хвостом, и заглянул в кухню.

  У плиты стояла бледненькая, но вполне упитанная девушка-неформалка с длинными распущенными волосами зеленоватого оттенка и губами, напомаженными фиолетово-синей помадой. Длинная плотная юбка до полу полностью скрывала ноги. Виднелись только темносерые ботинки на толстой подошве, большие и широкие.

  Девушка что-то помешивала в кастрюле. Остро пахло свежей рыбой и болотной тиной.

  – Здрасьте, – игриво сказала девушка и улыбнулась мне.

  – Привет. А почему пирсинг не делаешь? – спросил я.

  – Еще один... – уныло вздохнула Аглая.

  – Все-все, не буду вас отвлекать.

  Девушка кокетливо вильнула бедрами и украдкой – чтобы не заметила Аглая, улыбнулась мне.

  Поскольку завтрак обещал быть не только рыбным, но и поздним, я, переодевшись, вышел на улицу. Нет, не поближе к соседнему дому-теремку. Просто так получилось.

  На стоянке кроме 'Ауди' стояло еще две иномарки. У дальней оперся на капот широкоплечий и накачанный, то ли шофер, то ли охранник. В классической одежде шоферов-охранников на отдыхе, то есть, в черных штанах и белой рубашке с расстегнутым воротом и без галстука.

  Я издалека поздоровался с ним и подошел ближе к терему. Первый этаж высоко поднимался над землей. Второй этаж нависал со всех сторон дома над первым, образуя большую терассу. Войти можно было через широкую лестница из бревен, с массивными перилами на мощных столбах. Типичный дом дореволюционного лабазника-купца, если бы не затейливые башенки второго этажа и островерхие крыши.

  Мое 'здрасьте' и любопытные взгляды могли вызвать подозрение, поэтому, предупреждая возможные вопросы охранника, я взбежал по лестнице, прошел терассу и потянул на себя половинку широкой, с матовыми стеклянными вставками двери.

  За дверью находился широкий светлый холл, в котором стояли два дивана – на одном сидел мужчина,– стол с раскиданными по нему журналами, висели на стенах картины, а по полу весело распластались ковровые дорожки.

  Я запустил 'здрасьте' еще раз, затем подошел ко второму дивану, еще раз окинул взглядом холл и сел на мягкое сиденье.

  Мужчина напротив, в серых штанах и белой футболке, которую подпирал животище, щекастый, со склонностью к лысине, холодно посмотрел, как я поерзав, оглядел картины, и отвел взгляд.

  Две я узнал наверняка – 'Иван-Царевич на Сером волке' и 'Три царевны подземного царства' Васнецова. Третья изображала пруд, точь-в-точь здешний, и, возможно, тоже была репродукцией Васнецовского полотна.

  Мужчина свел брови.

  Из холла выходило четыре коридора, два у передней стены, два у дальней. Очень хорошая задумка – гость никогда не будет знать из какого коридора в этот раз выскочит хозяин и каждый раз будет мучиться, оглядываясь. Как это только что сделал мужчина. Вероятнее всего, он ждал кого-то, причем ждал долго, и мой приход его явно не обрадовал.

  – А Он вообще сегодня не выходил? – участливо спросил я.

  Незнакомец смерил меня долгим буравящим взглядом.

  – Где-то я тебя видел... Ты ведь не здешний?

  Я отрицательно качнул головой.

  – Сколково? Нет, я там недавно был. 'Хруничева'? Точно!

  Я снова показал, что он ошибся.

  – Фрязино? По микросхемам?

  Сочувствуя, я развел руки.

  – Но отношение к этому всему имеешь? – с некоторым волнением спросил мужчина, обводя головой холл.

  Я долго не раздумывал. В таком деле главное ответить быстро и уверенно, чтобы раскусили.

  – Разумеется, – успокоил я его. – Мы все здесь имеем отношение, посторонних нет.

  – И все же, – сказал он, теряя добродушие и приобретая начальственные нотки в голосе, – где я тебя мог видеть?

  'Молчите, – подумалось мне, – и сами все скажут. Нет, скажУт. С ударением на последнем слоге. СкажУт, возбУдят...'

  – Так и есть! В Думе! – Мужчина снова подобрел. – Ты ведь помощник у этого, как его...

  Помощник, так помощник. Я улыбнулся, мол, ну зачем же гадать.

  – Понял. О-кей. А я думаю – лицо знакомое. А твой где? Ты ведь без него приехал. Шифруется?

  Я вместо ответа снова изобразил улыбку.

  – Хитрите. Да знаю я все! Будешь потом рассказывать, что из-за микросхем ездил. Или еще по какой фигне.

  Диван заскрипел.

  – Кстати, если что, я тоже по вопросу последней партии. Я ведь в комиссии по расследованию катастрофы 'Протона'. Должен сам знать – недавно заседание комитета проходило и всем материалы раздавали. В Роскосмосе уперлись, говорят, виноваты микросхемы.

  – У них всегда виноваты микросхемы, – заметил я. – Не разгильдяйство, не развал производства, а микросхемы. Эта песня известна.

  – Вот и я так считаю. Все партии, что Он, – мужчина кивнул головой в сторону второго этажа, – брал на проверку – без нареканий. Не знаю, как Он их определяет, но ни одной дефектной. Бабки свои зарабатывает честно. Китайцы недавно подкатывали, хотели разузнать, что у него за линия контроля, чье производство. А хрен что узнаешь. Не иначе ФСБ тут плотно сидит.

  Мужчина задвигался, потом забарабанил левой рукой по дивану. В его колючем взгляде читалось: 'Может и ты ФСБ-шник. Кто тебя разберет?!'

  – Знаю, что не ответишь, – выдавил из себя мой собеседник, – но спрошу – твой шеф Воду уже пил?

  'Воду' он произнес едва ли не благоговейно.

  Ах вот что, подумал я. Воды им надо...

  – Честно отвечу: не знаю, – заверил я его.

  Тот недовольно вздохнул.

  – Верю. Верю. Не пил. Этот, зараза, – снова кивок в потолок, – только наверх отдает. Попробуй тронь – так вони не оберешься. А скажи, на ... – он ругнулся, – Кремлю эта вода? На новый срок ведь не изберут, Конституция не позволяет. И у нас демократия, мы не меньше право Воду пить имеем, чем эти. Перед демократией все равны...

  Тут послышались шаги и в холл вошел приятной наружности невысокий человек в кроссовках, серых спортивных штанах и том, что в спортивных магазинах называется толстовкой – куртке с длинными рукавами и капюшоном.

  – Михаил Антонович, – запел, заворковал вошедший. – Умоляю, не вините за задержку. Проходите быстрее, Он вас уже ждет.

  – Да, да, конечно.

  Михаил Антонович, утрачивая солидность, сорвался с места и затопал в коридор, из которого вышел незнакомец. А тот повернулся ко мне и обаятельно улыбнулся.

  – Здравствуйте, Саша.

  Вот это дружелюбие вкупе с широкой открытой улыбочкой тревожили. Лет двадцать назад такой располагающий к себе миляга заговорил одну страну до коллапса и последующего развала, а совсем недавно другой мил человек, обаятельно и душевно едва не довел дело до полной и окончательной модернизации.

  Незнакомец так же не отличался волосатостью, как и те двое, что усугубляло подозрения.

  – Не могу ответить тем же, – любезно произнес я, – потому что не знаю вашего имени-отчества.

  – Иван Берендеевич. Будем знакомы.

  – Значит, Вашего отца звали Берендей, – уточнил я. – Очень мило.

  Сын Берендея согласно кивнул, не теряя безмятежности и лучезарности.

  – Мне туда, за ним? – осведомился я, стараясь, чтобы мой голос звучал торжественно и возвышенно.

  Беренедеевич на секунду замер, потом засмеялся.

  – Да-а... теперь понимаю ее выбор.

  И прибавил:

  – Нет, зачем же гнаться по следам того, что уже окончено? Пойдемте лучше завтракать.

  Он двинул в ближний ко мне коридор и я, чтобы не отстать, поспешил за ним. Наш путь окончился на широком балконе второго этажа, у столика с самоваром и снедью. Балкон находился с тыльной стороны дома – внизу росла густая трава, метров через тридцать начинался сосновый лес и пахло нежно и ароматно хвоей, лесной влажноватой зеленью и чем-то таким грибным. Солнце скрывал большой деревянный навес, столик источал ароматы топленого сливочного масла, чего-то мясного, пряного и копченого, будоражил видом зелени в салатнице и горкой пирожков с румяной корочкой.

  Похоже, предстоял обильный русский завтрак ясным и чудным русским утром. И вероятно, с русским разговором, то есть, обо всем вообще и ни о чем конкретном.

  Иван Берендеевич пододвинул мне венский стул, сам заполнил другой, овладел ближайшим к себе глиняным горшочком, самым верхним пирожком из горки и зажевал аппетитно и заразительно.

  Я не стал ждать приглашения и тоже принялся за завтрак. Минут пятнадцать мы просто ели, не говоря ни слова и только улыбаясь друг другу, понимающе и приязненно. Затем Берендеевич отодвинул пустую тарелку, отхлебнул из чашки горячий чай и умиротворенно откинулся на спину стула.

  Я повторил движение со стулом чуть позже.

  Берендеевич молчал, удовлетворенно оглядывая окрестности. Только изредка прихлебывал чай.

  Молчал и я. Не нужно спрашивать, сами все расскажут.

  Мы помолчали еще.

  Но рассказывать не желали совсем.

  Берендеевич умиротворенно прикрыл глаза, отпив из чашки в очередной раз.

  И вправду, зачем рассказывать? А главное, кому? Донельзя любопытному жениху красавицы-дочки? С чего это вдруг, с какого-такого перепугу? Хотя, женишок и так достаточно узнал. А как не узнать, если все на поверхности, если все само в руки идет? Человеческая цивилизация достаточно сложная масса, чтобы из неё не начали отпочковываться, выкукливаться новые ветви с иными возможностями. Кто сказал, что эволюция человека остановилась? Может, она даже ускорилась, только это не биологическая, а какая-то иная эволюция. Биологическая сделала, что могла и отступила в сторону, дав место другой. Эволюции разума. Возможностей. Логики. И семейка эта, живущая вдали от людей, в месте не цивилизованном и очень даже любопытном вовсе не филиал Муходранской психиатрической больницы, отделение для выздоравливающих. Просто они мыслят иными категориями. Живут иными целями и иными разговорами.

  И как забавно получается – сколько лет радиотелескопы программы СЕТИ, важно и самозабвенно тратя электричество, буравят космос сигналами, ищут братьев по разуму. Кто-то, наверное, составляет краткий человеческо-инопланетный словарь, с фразами 'мы все братья'. А кто не братья, те – сестры... Заготавливает таблички и транспаранты. В то время, когда контакт, настоящий контакт возможен здесь на Земле. Внутри самого человечества, оказавшегося рыхлым и непонятным, вдруг тихо, без драм и деления имущества, образовалась другая цивилизация. Здешнепланетная, но иная. И контакт нужно налаживать не с зелеными человечками, скромнягами и добряками, мухи не обидевшими, а с теми, кто внешне не отличается от человека разумного. Но уже принципиально не людьми...

  Вот, к примеру, я второй день пытаюсь его наладить, а выходит, похоже, только одно. Большая проверка. Инициация.

  Но место знатное. Оказывается, они и с микросхемами что-то делают. Возможно, каким-то образом определяют будущий дефект. Впрочем, чего и не определить, если душа просит и руки могут... Или наоборот, руки просят, а душа может... Или как-то так.

  И остальное вполне ясно. Подачки властям. Депутатские заезды... хотя, депутат этот какой-то говорливый попался, выбалтывающий то, о чем по всем разумениям, должен был молчать. Но может, тут место такое, способствующее выбалтыванию, воздух, вода, опять же. И речка под боком. Та самая, Смородинка, река, соединяющая наш мир и иной. Причем, иной в самом натуральном и естественном смысле: осязаемый, материальный иной мир, находящийся где-то вовне нашего. В который возможно попасть или открыть усилием, скажем так, воли. Воль множества людей.

  Берендеевич улыбнулся каким-то своим мыслям.

  Нет, конечно, осталось неразгаданное. Почему они знают о скрытых возможностях человека и человечества в целом, а наука, ретивая трудолюбивая наука, сточившая не один ряд зубов над загадками мироздания, даже не догадывается? И что за очередная сила, способная рвать пространство? И почему...

  – Да, умение молчать, умно молчать, не очень свойственно человечеству, – произнес Иван Берендеевич.

  – Надеюсь, вы мысли не читаете? – поежился я.

  – К чему? И так все ясно.

  – Не все, – возразил я.

  – А что Вы хотели спросить или просить у Костея Сигизмундовича?

  Костея Сигизмундовича?! Значит, его зовут Костеем, не сломай язык, Сигизмундовичем?

  – Михаил Антонович как и десятки сюда прибывающих предсказуем до кончиков носков, которые он меняет каждый день, не утруждая себя при этом мытьем ног. Его цель – живая вода, стимулятор для организма, чтобы продолжить травоядное существование: есть, пить, гадить. Ну и устранять всех тех, кто этому препятствует. Вы же совсем не такой, помощник депутата...