Текст книги "Шамаханская царица (СИ)"

Автор книги: Александер Уваротопулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

  Фрейя не считаясь с намерениями котяры улизнуть, подхватила его, прижала к груди и склонила голову, целуя его.

  – Кот – животное древнее и прикосновенное, – сказала она. – Пойдет налево, песнь заводит, направо – сказку говорит. Нет, это просто кот. Гуляет, где хочет. Сегодня здесь, завтра – там.

  Девушка подняла голову и посмотрела на меня сияющими задорным взглядом.

  – Все видит и все знает. Только никому ничего не говорит. Но поцелуи понимает.

  Затем она выпустила зверюгу. Тот мягко опустился на все четыре лапы, потянулся и сел чесать за ухом.

  – Понимаешь меня?

  Мне показалось, что она имеет ввиду вовсе не кота.

  Девушка встала с качалки и потянулась, демонстрируя свое тело, ладное и красивое.

  – До встречи, – сказала она и пошла к дому.

  А я остался наедине с котом и окончательно заснувшей, подхрапывающей Аглаей. Даже зеленовласка куда-то уплыла.

  Фрейя последними словами явно что-то хотела мне сказать.

  Кот потянулся и оглянулся на меня.

  – Хорошо, хорошо, – сказал я ему. – Беру вчерашние и сегодняшние слова обратно. Да, был неправ. Но, как ни проси, целовать не буду, хотя, полагаю, ты и сам не согласишься...

  Кот повел ушами и тихонько затрусил в сторону леса. 'Гуляет, где хочет. Сегодня здесь, завтра – там', – подумал я и медленно направился вслед за ним.

  Молодильные яблоки

  Я понял, отчего так чудесно утро в тихой комнате загородного дома, когда солнце свежеумытое, свежеяркое просачивается сквозь крону ближних сосен и врывается в еще отягощенный ночью сонный мир, освещая висящие в воздухе сонные пылинки, и сонного паучка у подоконника.

  Тишиной. Тишиной первого дня творения, когда прошлое еще не тянет своими поступками и ошибками назад, и впереди лежит нетронутая вечность с бездной возможностей. Только у меня имелись и ошибки и поступки, а бесконечность впереди сузилась до тропочки, с которой не свернуть – иной дороги нет. Потому утро вышло совсем не чудесным, а озабоченным и тоскливым.

  Я проснулся и долго смотрел, как колышется паутинка у мутноватого, пыльного окна. А заодно размышлял.

  Мир опрокинулся и самое страшное в опрокинутом мире было то, что в прежнее состояние его уже не вернуть. Еще два дня назад я ехал окрыленным, уверенным в себе, намереваясь обаять и улестить, и выходные казались легким необременительным визитом к приятным людям. А сейчас в меня будто загнали пакет гвоздей – сомнения, тревоги, неуверенности и чувства неполноценности. Наверное, так чувствовал себя Тесей в середине Лабиринта. Где-то слышится сопение, пару раз мелькнула тень, причем тень непомерно огромная, после которой все прежние бахвальства 'Да я его одной левой!' схлынули враз, захотелось на солнце, захотелось брони покрепче, а меча подлиннее и потверже. И назад не вернуться – не позволяет что-то личное и требовательное, под названием стыд ли, гордость ли или просто упрямство.

  А больше всего страшило, что я больше не увижу Залину. Отчего-то колола такая беспричинная мысль – колола временами остро и больно. С красочными подробностями о том, что Залина увлекла меня только с одной единственной целью – привезти в это место.

  Я гнал гаденькое рассуждение, но все оно лезло то с одной, то с другой стороны.

  Ну и еще думалось про Волка. Что, мне предложат место проводника, помощника и консультанта для Иванов Царевичей? Или же как всегда имелось ввиду нечто другое? Особенно в сочетании со словами 'трансформация'?!

  Я поежился. Трансформироваться не хотелось ну совершенно. Ни в какие ипостаси.

  И почему бы не сказать еще вечером в пятницу, что мол, раз уж заявился к нам, то забудь обо всем, чему тебя учили и к чему привык. Мир как бы не совсем таков, каким кажется тебе и твоему опыту. И человечество не однородная единая масса, рвущаяся к светлому будущему и процветанию. И если пройдешь все проверки, включая детектор правды-кривды, скрип пенопластом по стеклу души и степень преломления чуда на твоей радужной оболочке, получишь вот такую работу.

  Хотя, почему они должны говорить именно так, как кажется наиболее простым и логичным мне, представителю человечества? За эти три дня я уже убедился, что существует совершенно другая логика, другие мотивы и другое понимание, как общаться с разумным существом. Другого вида.

  Когда часы показали восемь, я решительно разорвал нити сна, державшие меня на диване, и поспешил в день.

  В общей зале пили чай Аглая Сигизмундовна и мама Залины.

  Сигизмундовна как обычно была в чем-то бабье-ягьем, бесформенном и хозяйственном, а вот одежда Залининой мамы как и в прошлый раз приковывала взгляд: темный бордовый бархат до пола, расшитый, похоже, натуральным жемчугом.

  На мое доброе утро мама строго кивнула – как соседу, который вчера до одиннадцати вечера долбил стену перфоратором. Впрочем, нет, до десяти, потому что в ее взгляде проступали оттенки дружелюбия и интереса. А вот Сигизмундовна оживилась.

  – Доброе утро, доброе утро. Чего не весел, молодец? О чем закручинился?

  – О чем закручинился? – задумался на мгновение я. – О проблеме наемного труда в контексте отношений отцов и детей.

  – Вона как... – удивилась Аглая Сигизмундовна, двигая мне стул.

  – Да, – я сел за стол и налил себе чаю. – Кстати, а почему о матерях ни слова, ведь их не меньше первых и нешуточные страсти, раздирающие отцов и детей, касаются и их?! И это тоже меня тревожит.

  – Нормальным человеческим языком сказать не пробовал? – поинтересовалась Аглая.

  – А что, можно было?

  Я нашел на столе мед, набрал чайную ложку и размешал в чашке.

  – Мне кажется, меня вы прекрасно поймете, говори я на любом языке. Кстати, хотелось бы увидеть за завтраком Залину.

  – Залина наказана, – спокойно произнесла ее мать, глядя мимо меня.

  – Вы знаете, я тоже сторонник нравственного воспитания детей, без сюсюканий и развращающего потакания их капризам. Хороший угол по силе воздействия будет посильнее любых увещеваний. Когда я женюсь, то первым делом мы устроим в доме образово-показательный воспитательный угол для развития ребенка: с горохом и всем остальным...

  – Вчера чего не ужинал? – спросила Аглая. – Был где?

  – Так, прогулялся по окрестностям. Присматривал место для будущей железной дороги.

  Аглая посмотрела на мать Залины и та кивнула, улыбнувшись.

  – И нашел? – поинтересовалась Аглая.

  – Нашел, – согласился я. – Самому удивительно. После чего я в корне пересмотрел свое мнение о железных дорогах.

  Аглая пристально смотрела мне в глаза.

  Я улыбнулся ей и перевел взгляд на маму Залины.

  – Прекрасное у вас платье. И вообще, честно говоря, я не предполагал, что у Залины окажется такая мама – красивая и царственная.

  – Ну, красота Василисы подстать ее...– начала было Аглая, но Залинина мама оборвала ее на полуслове.

  – Аглая Сигизмундовна, а что, варенье из яблок закончились? Я не вижу его на столе.

  Сигизмундовна промолчала, глядя на Василису, как мне показалось, очень и очень вопросительно.

  – Тогда похлопочите, чтобы принесли яблоки для варенья. Кстати, как удачно, что шофер не уехал, вот пусть он и сходит к соседям.

  – За яблоками? – уточнила неодобрительно Аглая. – Зачем именно теперь его отправлять, к чему? Ты что, не видишь, как он напыжился? Он что-то вчера видел или понял и сейчас скрывает!

  – Именно поэтому, – с нажимом проговорила мама Залины. – Так надо, бабушка!

  – Вообще-то, я еще здесь, – заметил я.

  – Будь добр, помолчи, когда взрослые разговаривают, – одернула меня Василиса.

  Между ними явно начался поединок взглядами. Аглая сопротивлялась, к чему-то взывала, о чем-то напоминала, но Василиса непреклонно стояла на своем.

  – Хорошо, – сдалась Аглая. – Хотя я считаю, что это совершенно лишнее, пусть идет. Только Костею об этом скажешь сама.

  – А давайте я скажу? – предложил я, на что они обе зыркнули на меня так, что я решил дальше молчать.

  После чего Василиса прежним полувысокомерным полуотстраненным тоном произнесла:

  – Аглая Сигизмундовна, распорядитесь, чтобы он ступал немедля.

  – Послушайте, а нельзя сказать по-человечески, без шоферов и прочих профессий? – взмолился я. – Мол, вот тебе новое задание, иди туда, не зная куда...

  Василиса вдруг сделалась приятной, нежной и довольной. Она почти ласково на меня посмотрела, покачала отрицательно головой и добавила:

  – Нет, нельзя, мой мальчик. В этом весь смысл. И помни, что у тебя времени не так уж и много – до полуночи.

  Я перевел взгляд на Аглаю, и та скупо проговорила.

  – Она права. До полуночи. Так что ступай, ступай, – и прибавила язвительно. – За яблочками.

  – Но куда? Что за соседи?

  Аглая махнула рукой куда-то влево.

  – Ты и сам разберешься, здесь недалеко.

  Я поспешно допил чай и выскочил из-за стола.

  Перво-наперво я взбежал на второй этаж. Искать дверь не пришлось, внутреннее чутье подсказало нужную. Я стукнул и вошел в комнатушку, уютную и располагающую к долгому чтению после обеда и не менее длинной неге по утрам.

  Даже если бы сама она не спала на кровати у дальней, наклонной стены, легко было догадаться, что здесь живет девушка – по всяким мелким безделушкам на письменном столе у окна и на полочках, по тому, в каком порядке расположены маленькие картины на стене, по рисунку обоев и занавесок на окне.

  Я присел на кровать и, переведя дух, негромко признес.

  – Я знаю, что ты не спишь. Доброе утро.

  Фрейя выпростала руки из-под одеяла, потянулась, затем отодвинула от своего лица одеяло и протерла лицо ладонями.

  – Ты пришел мною овладевать? – спросила она.

  Я промолчал.

  – И даже когда он увидел ее совсем обнаженной, – Фрейя, дразнясь и играя, отодвинула от себя края одеяла, так что открылась грудь, – ничто не шелохнулось на его мужественном лице – только капелька крови из прикушенной губы стекла на подбородок... Кстати, ты знаешь, что переспать с двоюродной сестрой жены во многих сообществах не считается предосудительным, а даже поощряется для крепости семейных уз...

  – Меня отправили за яблоками, – сказал я. – Ничего не хочешь мне сказать?

  – Заодно и мне принеси парочку, – засмеялась Фрейя. – Любишь яблоки?

  – И сказали, что времени только до полуночи.

  Фрейя кинула взгляд на ходики на стене. Старые древние часы в виде домика, с гирьками на длинных цепях и маленькими дверцами над циферблатом.

  – Да у нас еще целый день впереди и мы все успеем, – засмеялась она и потянула одеяло назад к подбородку. – А ведь я тебя ждала вчера.

  – Ты ведь не случайно сказала про кота, – сказал я. – Это был намек, чтобы я отправился за животным, которое гуляет по разным мирам. Ты хотела проверить, пройду ли я. Единственное, что я вчера не смог понять, за счет чего у меня получилось. Не за счет же собственных сил! А, оказывается, за счет вас! Вы своим присутствием, желанием, здешней атмосферой пробиваете проход туда. Да, такой особой атмосферой старого вокзала, в котором давным-давно нет поездов, но по-прежнему пахнет креозотом, углем и железом и в безлюдной тишине которого кажется, что вот-вот зазвенит колокол и включится женский голос со своим 'Внимание. На первый перрон прибывает...'

  И насколько я понимаю, сделать так, как я, у вас не выходит? Ведь вы тоже ходили за котом?

  – Насколько далеко ты прошел? – Фрея села на кровати и подтянув к себе ноги, обхватила ее руками. Лицо ее преобразилось, наполнилось серьезностью и решительностью, только во взгляде сверкали еще искорки веселости.

  – Не очень далеко. Там была лестница, мраморная лестница, и остатки колонн, поросшие плющом.

  Я помолчал и добавил:

  – Дорический ордер.

  И снова замолчал.

  – Мне вытягивать слова из тебя клещами?

  – Вообще-то, я пришел торговаться, – неуверенно произнес я, теряя решимость под ее взглядом.

  – Я с самого начала была на твоей стороне, – заметила Фрейя. – Ты не знаешь всего. И выволочку, которую устроили Залине, и то, как она тебя защищала. Не знаешь, что я вступилась за нее, чтобы тебе разрешили остаться на пару дней.

  – В любом случае мне не хочется быть расчетливым торгашом, – сказал я. – Поэтому расскажу. Кот пытался от меня оторваться, замирал на месте, чухался, шевелил ушами, а потом сунулся куда-то в сторону. Подумалось, что он повернет обратно, и мы выйдем к дому, но он, ускорившись, помчал прямо. Я решил, что вот сейчас он и выведет меня к Реке и побежал вслед. Но почти сразу же зацепился за какую-то корягу и со всего размаху хлопнулся о поваленный ствол. А когда поднялся, лес вокруг неожиданно стал другим. Поредел. И через двадцать метров кончился вовсе. Далеко слева и внизу текла темная, покрытая туманом река, дальше начинался луг c короткой, выцветшей от жары и совсем не июньской травой, небольшие холмы и островки леса. Впереди лежали глыбы белого камня и начинались пологие ступени. Метрах в двадцати стояли три колонны, одна целая и две полуразрушенные. А дальше все, начинался обрыв.

  Я сразу понял, что уже на Той стороне – по близкому, очень близкому горизонту и фиолетовым полосам на небе невероятной синевы. Словно остатки северного сияния: все другие цвета растворились, выцвели, а эти полосы не успели из-за своей густоты.

  И еще понял по звукам – словно далеко-далеко кто-то играет то ли на свирели, то ли вообще на органе. Непонятная, еле слышимая – на границе слуха мелодия. Не различить, да и ты ее, собственно, и не ушами воспринимаешь, а подсознанием. И подсознание твое после нее хочет одновременно плакать, целоваться и радоваться. Жуткое ощущение нездешности.

  Я постоял там минут пятнадцать, не больше, потом меня вытолкнуло. Как выталкивает из сна в явь – ты стараешься уцепиться за ускользающие образы, вернуться, но не получается. Я почувствовал спиной прежний лес, чащобу, обернулся, чтобы проверить, и понял, что нахожусь окончательно и бесповоротно на этой стороне.

  И кот пропал.

  – Значит, обрыв... – задумчиво произнесла Фрейя. Затем, не стесняясь, скинула одеяло и принялась одеваться.

  Я поспешно отвернулся.

  – Ну что ж, пожалеем котище.

  – Подозреваю, – неуверенно начал я, – что кот тут и не при чем. Он ведь только способ настроиться, не так ли?

  – И впрямь, не причем. Кот – средство фиксации внимания. Обыкновенная животинка, шныряет только по этому миру и ни в какие другие носа не кажет. Потому что не знает и не интересуется. Впрочем, нужно будет при случае у него поинтересоваться... Тебе сказали, куда идти?

  – Куда-то к соседям... Каждый раз разное, значит, и до меня был кто-то, кто туда проходил, – задумался я. – И ты точно так же его соблазняла и говорила, какой он милый.

  – Я тебе этого не говорила.

  – На словах – нет.

  – Хватит себя распалять. Я же знаю, что ты слишком умен, чтобы ревновать. Я поэтому и обмолвилась про прошлые разы, чтобы ты задумался над этим. Правильно задумался.

  – Ты права, – вздохнул я. – Ох, как права. Значит, я далеко не первый... И каждый раз мы, проверяльщики, попадаем в разные места.

  – Ты был вторым. Но об этом знает только он, я и теперь вот ты. Больше никто.

  Я удивленно посмотрел на Фрейю.

  – Никто? Ни Василиса Прекрасная, ни Иван Сигизмундович, ни даже баба Аглая?!

  – Ну, теперь тебе точно пора, – Фрейя открыла дверь. – Поцеловать на дорожку?

  – Я расскажу все Залине – она тебе устроит, поцеловать.

  Она промолчала немного, серьезно глядя на меня. Мне даже почудилась печаль в ее взгляде.

  – Будь осторожен, – продолжила она. – Скелет на Луне ведь на самом деле есть.

  – Как?? – обомлел я.

  – Астронавты, разумеется, не видели ничего подобного, но он есть. Можно ведь выскочить не на мраморную лестницу, а куда подальше.

  Я замер.

  Но Фрейя уже вернула себе прежнюю игривость.

  – Иди, иди. И помни, что я могу быть женой не хуже Залины.

  Мне показалось, что, несмотря на игривость, печаль в ее взгляде только усилилась.

  Я вышел из дома и быстро зашагал к калитке. На улице осмотрелся. Дощатый забор с облупившейся зеленой красной тянулся вправо и влево. Слева метров через сто он круто заворачивал, повторяя дорогу, и в этом месте висел еще один ящик для почты.

  Вблизи на нем обнаружились три жестяные цифры. Тройка, а чуть в стороне и выше нее – единица и ноль. Возможно, ящик когда-то имел номер три. Потом его решили использовать под номером десять. И замазали тройку краской. Но теперь краска слезла и получилось три – десять.

  Все равно, глупо. Кто в этом месте кроме самих хозяев оценит сказочное 'тридевятое царство, тридесятое государство'? Разве какой-нибудь случайный прохожий.

  Или не случайный.

  Я толкнул калитку и наткнулся на густую траву до пояса. Узенькая тропка вела от калитки в глубину разнотравья, крапивы и бурьяна. Я пожалел, что на мне только футболка с коротким рукавом, и, вздрагивая от жгучих крапивных касаний, стал продираться в тридесятую глушь.

  Пропетляв, тропка вывела на поляну, к разрушенному дому. Таких полным полно на Руси – брошенных, с выбитыми ставнями, просевшей дощато-рубероидной крышей и покосившимися стенами. Но этот знаменовал следующий этап оптимизации русской деревни. Стены обвалились напрочь, осталась только какая-то одна, внутренняя, с ржавым рукомойником на высоте груди. В окружении горелых бревен возвышалась русская печь, целая и невредимая, с полукруглой металлической заслонкой на горниле. Еще одиноко торчал в зарослях крапивы дверной проем без дверей и стен.

  Не желая лезть в развалины, в битое стекло и ржавые железяки, я осмотрел печь издалека и пошел искать продолжение тропинки.

  Найденная через пару метров узенькая дорожка вначале ушла вправо, к лесу и владениям Сигизмундовичей. Я решил было, что вновь попаду, откуда вышел, но дорожка круто завернув обратно, вывела на пологий склон. Выше проглядывалась труба печки, мимо которой я проходил.

  Дорожка, обойдя старый колодец, спускалась к небольшому саду, по виду – яблоневому.

  'Так просто?' – подумалось мне. – 'Печь – колодец – яблоня. Яблоня – колодец – печь... совсем как в сказках... Нет, не может быть'.

  Я подошел к колодцу, посмотрел внутрь, ухнул, потрогал намотанную на ворот сухую цепь, сухие стены, забывшие, как выглядит вода, и начал спускаться к саду.

  Но через пару метров остановился.

  Сад окружало поле, обычное брошенное поле, на котором островками поднимались сорняки и пробовали отвоевать местечко редкие тоненькие деревца. В просветах угадывалась дорожка. И по этой дорожке к саду шла девочка – до нее от меня было метров двести, не больше. Девочка как девочка, короткое светлое платьице, русые распущенные волосы.

  Но мне стало жутко. Именно от этой девчушки, даже и не глядевшей в мою сторону.

  Я остановился. Девочка прошла еще немного, затем наклонилась сорвать цветок. Потом еще один. После чего и вовсе сошла с дорожки в поле.

  Я осторожно двинулся вперед.

  Девочка выбралась на тропинку и снова зашагала к саду. Прежнее чувство ужаса – с замиранием, холодом и враз ослабевшими ногами окатило меня, и я замер.

  Не могу похвастаться тем, что не боюсь высоты. Еще и как. Особенно, когда подходишь на крыше к какому-нибудь парапету, за которым девять полновесных и полнодлинных этажей, и видишь, насколько ты высоко. И сразу же предательски дают слабину ноги, руки просят, чтобы на них не надеялись, потому что не устоят, и сам понимаешь, что с собой не совладать, потому что панический ужас глубины, открывающейся в метре от тебя, живой глубины, на дне которой ты обитаешь, – выше тебя и всех твоих сил.

  Но с этим страхом можно бороться, он просто нетренированный, недрессированный страх боязливого тела.

  А вот то, что залило меня сейчас, было основательнее и мощнее. Как голос природы, которому когда-либо придется подчиниться всем. Без черного балахона, без косы, с открытым лицом, в коротеньком желтом легкомысленном платьице – но так выходило еще страшнее.

  И стало понятно, что если пройдешь еще чуток, то встретишься с ней, Разрушительницей наслаждений и Разлучительницей собраний.

  У меня перехватило дух и я чуть осел. А потом, унимая бешено застучавшее сердце, отступил на десяток шагов назад.

  Девочка углубилась в поле.

  Я знал, что она вернется, но тем не менее снова попробовал подойти к саду. И тут же отбежал, весь в холодном поту и с готовым вылететь из груди сердцем.

  Отдышавшись, я рассмотрел сад с места, где стоял. Вне сомнения это был старый плодовый сад, запущенный и бесформенный. Без признаков плодов – все-таки, сейчас июнь.

  Попытался я разглядеть и девочку, но та тут же скрылась за островками густой и высокой травы.

  Выходило совсем непостижимо и странно.

  Да, самый лучший страж, это ты сам, твой страх, твоя боязнь остаться наедине с собой. И лучший способ что-либо укрыть – не возводить циклопические постройки, не громоздить многотонные блоки и замуровывать гранитными пробками входы, не зарывать в землю, сто двадцать шагов строго на юго-юго-восток от одинокой сосны. И даже не доверять нарочно для этого созданной церкви твоего имени.

  Ибо найдутся алчные и терпеливые, которые прогрызут ходы в обход монолитов – пусть на это и потребуются века. Которые рассчитают вплоть до миллиметра твои шаги и вырастят, если надо, нужную сосну. И которые найдут такие слова, что твои последователи первыми же кинуться искать запрятанное.

  Нет, достаточно просто поставить зеркало, чтобы приходящий боролся с собой.

  Но с другой стороны эта девочка, мающаяся дурью там, в траве, вовсе не мои сконденсированные комплексы. И страх, наплывающий острым нечеловеческим холодом, вовсе не загнанный в подсознание угол в детстве, в который тебя поставили зло и несправедливо, потому что плевался вовсе не ты, а Вовка, а ты защищал и... и... в общем, получалось неопределенно и нелогично.

  Идти к саду не хотелось вовсе. И я решил вернуться к дому, чтобы обследовать последовательность печка – колодец – сад с самого начала. Точнее, чтобы дать себе время поразмыслить.

  Я поднялся к колодцу и, периодически поглядывая на сад, осмотрел.

  Обычный высохший колодец. Глубокий – дно скрывалось в тени.

  Я попробовал цепь, послушал, как скрипит хлипкий ворот, осмотрел стенки, порядком поистлевшие.

  А затем отправился к дому. Возвращаться прежним путем, делая крюк, не хотелось, и я побрел по склону вверх, обминая заросли бурьяна и сбивая ногой отдельные колючие стебли.

  Часто бывает, что задумаешься о чем-то и незаметно для себя отклонишься в сторону. И выйдешь не туда, куда намеревался, а, скажем, метров на пятьдесят левее.

  Так вот, эту мысль я сразу же отбросил. Я шел прямо. Но вышел не к развалинам дома и печке, а далеко от них.

  Но здесь не было закручивания пространства, как перед Смородинкой. Похоже, меня отвлекли или запутали. Ну да, я шел прямо, думал о своем, а подсознательно меня что-то отвлекало, какой-то предмет или даже несколько. Как гололед, чуть присыпанный снежком. Ты даже не думал его замечать, но твои глаза выхватили едва проступающий лед, стукнулись к сознанию, занятому глубокими и важными мыслями о будущей зарплате, стукнулись еще раз, поняли, что бесполезно, и оттелеграфировали депешу вниз, к потному, голому по пояс подсознанию, кидавшему уголь в топку мышц. Подсознание дернуло один рычаг, другой, надавило гудок и ты машинально свернул к краю тротуара. Не отдавая себе отчета, почему.

  Нечто подобное случилось и сейчас. Только с гораздо большей силой.

  Я посмотрел на печь. Справа струился воздух, плыли очертания предметов и вообще, не было ничего интересного. Я с трудом заставил себя смотреть вправо – взгляд самим собой утекал, сознание расплывалось, ни в какую не желая сосредотачиваться.

  Я мотнул головой и попытался разглядеть пространство правее от печки. Мысли разбежались и голова сама собой повернулась влево.

  Так красиво и естественно это все происходило, что впору было восхититься.

  Я прошел немного к развалинам дома и попробовал посмотреть вправо боковым зрением.

  Там явно что-то имелось. А рядом с этим что-то помещалось нечто, назойливое и противное, заставляя отвернуть взгляд.

  Я закрыл глаза, развернулся и двинулся к источнику назойливости и противности. Внутри все клокотало, требуя открыть глаза и посмотреть, но я держался. Возможно, помогал пережитый недавно ужас – все остальное после него казалось несущественным.

  Через метров десять я открыл глаза и огляделся. Место, на которое взгляд не желал смотреть ни в какую, переместилось вперед и влево. А на кусте перед собой я увидел травяную куклу.

  Такой небольшой мерзкий пук травы, перевязанный выцветшей ленточкой, с торчащей скрюченной куриной лапкой и нашлепками из старых бумажных конфетных фантиков, от воды пошедших катышками.

  Подсознание отчего-то протестовало от такого набора, таких сочетаний и именно такого расположения и требовало немедля выбросить, а потом тщательно и долго мыть руки и полоскать горло.

  Какой красивый пример, подумал я. Пример того самого умения, сил, потраченных не на поиски очередного бозона Хиггса, а на изучение внутренностей человеческого сознания. Нет, бозон Хиггса тоже важен, но вот эта штуковина, которую я держал, посрамляла все бозоны и всех Хиггсов, ибо демонстрировала удивительное понимание механизмов, которые действуют у нас в голове и которые мы пропустили, проскочили, углубляясь в дебри мироздания.

  Вот так просто – соединить обычные предметы и подсознание как по команде начинает вытворять с тобой невозможное, начинает искажать реальность, выдавая в разум неправильную картину мира. И главное, что ты даже не подозреваешь, что тебе отводят взгляд, умело и умно манипулируя.

  А если разместить подобные штуковины, обереги, чучелка или как их там называют, по периметру, то получишь неприкосновенное и скрытое ото всех пространство. Просто потому, что его не заметят, не увидят, не захотят увидеть.

  Я повесил куклу на прежнее место и задумался: ведь можно идти, закрыв глаза, пока не попадешь внутрь. Неудобно, но ведь способ? Но с другой стороны, почему не быть какому-нибудь подобному устройству, нейтрализующему наваждение? Скажем, для доверенных лиц...

  В лица не верилось совершенно, но проверить стоило. И я направился к развалинам дома.

  Еще меня смущала печь. Та самая печь из сказок, которая окармливала пирожками на пути к молодильным яблочкам. А потом прятала от погони.

  Я обошел очередную заросль крапивы, перебрался через завал из полусгоревших бревен и оказался в бывшем доме. Пол терялся среди земли, травы и щепок. Под ногами хрустели осколки стекла и кривые гвозди.

  В печи пирожков, к моему огорчению, не оказалось. Ни внутри, ни снизу, ни сбоку. А заговорить с ней я не решился. Нет, не потому, что беседы с неподвижными предметами психология еще не признала нормой, как в случае разговора с самим собой. Вдруг, печь окажется приверженкой пирожков с капустой и яйцами, а не с изюмом или повидлом? Как мы могли бы после этого смотреть друг другу в глаза? Или оказалось бы, что она не переваривает молочную яичницу – из взбитых яиц с молоком, с такой коричневатой поджаристой пенкой и сочным ноздреватым содержимым...

  Я сглотнул слюну.

  Вот именно, как можно рассуждать после этого с такой печью о мирозданье, о вечном, о путях развития...

  Недалеко от печи торчала пустая, без двери коробка с остатками пола, который уже понемногу завоевывала трава. Разочарованный печью, я перескочил к бывшему дверному проему.

  Мир за ним не расцветал радугами, не покрывался туманом, не расплывался цветными пятнами. Для проверки я протянул вперед руку, а потом и шагнул сам. Ничего не изменилось, разве что забурчало в животе. Размышляя над странностями мира, скупого на радуги и щедрого на бурчания, я обошел дверную коробку кругом. И снова прошел через деревянный четырехугольник. Желудок выжидающе молчал. Я вспомнил вредного кота, за которым несся, не разбирая дороги. Вспомнил невозможный небосвод другого мира. Или же нашего, только чрезвычайно далекого. Подумал о девочке, которая делала вид, что собирает цветы. Демонстративно и нахально.

  Кстати, она тоже ведь может оказаться какой-нибудь охранительной системой. И нет в действительности никакой девочки, а лишь паника подсознания, на которое опять надавили хитроумной штуковиной...

  Я окончил полукруг и снова очутился перед бывшими дверями. Чтобы пройти через них в третий раз. Почему в третий? Ну не знаю. Наверное, потому, что три – типичное сказочное число. Трижды три – девять... Три богатыря... Три поросенка... Три сестры...

  Я зажмурился, шагнул вперед и открыл глаза.

  Чутье не обмануло. Точнее, не чутье, а расчет. Если котов под рукой нет, можно сконцентрироваться на чем-нибудь ином. На пустом дверном проеме, например. И при нужном настрое, сосредоточенности – без напряжения, без усилия, без жадного желания, чтобы исполнилось, вообще, без желаний, а только с тихим пониманием, что все возможно, с каким-то новым ощущением, что ты вставляешь в дверь правильный ключ, внутри сработает переключатель и откроется новое зрение. Или начнешь воспринимать мир яснее, без шор и защитных внутренних щитков. Если получилось первый раз, то должно было сработать и во второй, тем более, что сейчас не нужно проталкиваться в иной мир.

  Пространство расширилось. Склон удлинился и в нем появился невысокий холм, поросший травой.

  При приближении к холму показалась площадка и обрывок старой дороги. К этому месту, похоже, когда-то ездили автомобили, но сейчас трава и кусты полностью скрыли, растворили путь. Куски асфальта сохранились только на площадке.

  Я спустился к асфальту и увидел большие серые металлические двери в бетонном обрамлении. Собственно, холм и образовывался тем, что здесь находился вход, обвалованный землей.

  С трудом отворив мощную половинку, я обнаружил бетонный коридор, камуфляжно размалёванный оттенками зеленой и коричневой краски, и ступени, ведущие вниз. В конце лестницы находилась еще одна металлическая дверь с мощными рычагами-запорами.

  Жалея, что я без фонарика или хотя бы лампы, я раздвинул рычаги и оттянул на себя нижнюю дверь. За ней начинался серый коридор, подсвеченный тускло светящими лампами в тяжелых ребристых стеклянных плафонах. У потолка шли ряды кабелей в металлических лотках с дырочками. Пол устилала керамическая плитка трех цветов. Как в общественных туалетах.

  Сразу у двери находились на подставке старый черный телефон и табличка над ним 'Оперативный дежурный'.

  Я прошел по коридору, отмечая ответвления и двери. Здесь не ходили мародеры и искатели тайн – пустые помещения удивляли чистотой, а отсутствие хлама говорило, что оборудование вывозилось неспешно и рачительно.

  Один из коридоров вывел на спуск, похожий на обычную лестничную клетку жилого дома без лифта. Только это был дом, опускающийся вниз. Полноценный трехэтажный дом.