Текст книги "Боснийская спираль (Они всегда возвращаются)"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Энджи, любимая… – Сколько чужой, незнакомой твердости в этой ласковой интонации! – Энджи, мы не сможем прятаться все время, как ты не понимаешь? Они придут убивать нас, рано или поздно. Они всегда возвращаются.

– Нет! – кричит она, пытаясь криком пробить его непонятную, необъяснимую отчужденность. – Мы можем! Мы с тобой прятались целый месяц, даже больше. Почему нельзя делать это и дальше – полгода, год, сколько понадобится? Почему? Мы просто будем осторожнее, вот и все. Мой отец… ты его знал – Симон… он говорил, что люди в этих местах делятся на тех, кто убивает, и тех, кто прячется. Ты хочешь убивать? Зачем? Неужели тебе плохо со мной?

– Твой отец не смог спрятаться, Энджи. И твои братья тоже. – Габриэль поднимает голову, и она видит в его незнакомых глазах какой-то странный тусклый огонь. Это смерть… смерть поселилась там… будь ты проклята, ненасытная, подлая тварь!

– И мои братья, Барух и Горан. И родители. Их убили деревянными молотками. Поставили в реку и убили, одним ударом на каждого. Ты видела, как раскалывают деревянным молотком голову твоей матери, Энджи? У моих родителей даже нет могилы – река унесла их вниз по течению вместе с остальными. Я не буду рассказывать тебе, что сделали с моими сестрами, потому что этого не рассказать.

– Я знаю… – говорит она тихо. – У меня тоже были сестры.

Они молчат, сидя на краю своего овражка, но это уже другое молчание, совсем не похожее на то, прежнее. Габриэль продолжает возиться с карабином, а глаза его сухи и горячи, как пустыня.

– Их надо убивать, Энджи. Прятаться от них бесполезно. Я отведу тебя в Зеницу и пойду в леса Босанской Краины, в горы, в Бихач – искать партизан. Сербы с нами в одной беде. У меня теперь есть оружие, меня примут. Не плачь, Энджи, не мучай меня.

Не плачь… Легко ему говорить… Энджи прячет лицо в ладони. Кто не убивает, тот прячется… но как спрячешься от мира? Не получилось в доме, не вышло в овраге – разве получится в ладонях? Она глубоко вздыхает, вытирает рукавом мокрое лицо и пробует еще раз.

– Габо, милый, послушай меня, пожалуйста. Войны всегда кончаются, кончится и эта. Все у нас погибли – и у тебя, и у меня… Ужасно, Габо, ужасно… Но они уже мертвы, их не вернешь, никого, ни твоих, ни моих, никого… Есть только одно средство вернуть их, Габо, – наши дети. Их души вернутся к нам в детях. Я рожу тебе твоих мальчиков и девочек. Они будут твои и мои, похожие на нас, но ведь не только. Ты посмотришь на них и увидишь Баруха и Горана, и отца с матерью, и сестер… И я тоже увижу своих. Так оно бывает, так было всегда и будет. Но для этого надо выжить, понимаешь, выжить!

Энджи снова почти что срывается в плач, но закусывает губы и справляется с собой. А вдруг он все-таки согласится, а вдруг?

– Конечно, их надо убивать, Габо, сами они никогда не прекратят. Но война огромна, ты же знаешь. Она идет по всему миру – много ли в ней изменит твой старый карабин? И потом, сколько бы их ни поубивали, они все равно вернутся, как возвращались до этого всегда. Эта война закончится и без тебя, а следующую не предотвратить – она начнется так или иначе, как только они подкопят новые силы. Зачем же тогда ты бросаешь меня? Ради чего?

Ее отчаянный вопрос падает в овражек, скатывается, как слеза, исчезая в мягкой хвое их последней постели. Вот и все. Даже не глядя на Габриэля, она знает, что ничто уже не поможет, не заставит его отменить это странное, нелогичное, необъяснимое решение, похожее на приговор. Силы покидают ее, и она начинает плакать, тихо и горько, слегка поскуливая, как маленький щенок, и уже не обращая внимания ни на что вокруг, кроме своей огромной и непоправимой беды, кроме черной дымящейся пропасти под ногами, кроме подлой ненасытной смерти, радостно отплясывающей под каждым окрестным деревом.

Габриэль молчит. Карабин уже знаком ему до последней царапинки на стволе, до каждой щербинки в длинном ряду неглубоких зарубок на прикладе. Ровно двадцать три зарубки. Что они означают? Количество застреленных в затылок? Забитых насмерть? Изнасилованных? Разодранных в клочья? Он берет нож и, сосредоточенно сопя, соскабливает с приклада ханджарские метки.

– Пора собираться, Энджи, через полчаса выходим, – говорит он, проверяя приклад на отсвет: видно ли еще что-нибудь? Нет, не видно. Габриэль удовлетворенно вздыхает и, сильно нажимая на лезвие, вырезает на прикладе две новые метки – на этот раз – свои собственные.

* * *

Телефонный звонок был одновременно похож на зубную боль и на злобный рыболовный крючок. Нырнув в теплые глубины сашиного сна, он подцепил его за ухо, как размякшего в дремоте налима – за жабры, и теперь настойчиво тащил вверх, в никому не нужную, непотребную явь. Саша замычал, пытаясь высвободиться, но звонок и не думал сдаваться, наоборот, он заверещал еще противнее, еще глубже и больнее впиваясь в беззащитное ухо. Вздохнув, Саша принялся вслепую шарить по тумбочке в поисках трубки. Веки он не разлеплял на тот случай, если леска порвется. Но леска, то есть телефонная связь, упрямо демонстрировала обычно не свойственную ей надежность.

– Алло…

– Алло, Саша? – сказала трубка энджиным голосом. – Извини, что разбудила. Это срочно.

– Который час? – промычал Саша. Приоткрыв глаза, он уткнулся взглядом в табло электронного будильника и сам же себе возмущенно ответил. – Четыре!.. Ты с ума сошла. Не могла подождать пару часиков? Что такое?

– Извини, родной… – засмеялась Энджи. – У нас комплект. Джеймс Бонд собственной персоной. Бери Кольку и выезжайте.

Саша почувствовал, что кровать под ним закачалась. Он попытался что-то сказать, но смог выдавить одно только слово:

– П-п-почему?

– Что – почему? – не поняла Энджи.

– Почему… почему среди ночи?

– Чтобы время не терять, – Энджи понизила голос. – Я его насилу уговорила. Боюсь, передумает. Приезжайте скорее.

Она повесила трубку в своем стиле, не прощаясь. Ни здрасте, ни до свидания… Саша сел на кровати и попытался взять себя в руки. Энджи есть Энджи… всегда такая была, сколько он ее помнил. Они познакомились в Бирмингеме, на вечеринке выходцев из бывшей Югославии. Подошла, так же, не здороваясь, спросила: «Ты откуда?» – Он ответил: «Из Сараево.» – «Серб?» Он кивнул.

В крови его чего только было не намешано, но вопрос, а значит, и ответ подразумевали не этническую чистоту, а сторону, занимаемую им относительно баррикады.

– Семья там осталась? – продолжила она в безразличном ритме уличного опроса.

– Родители были, но погибли – от снайперов, – ответил Саша спокойно и улыбнулся, чтобы удержать ее около себя подольше. Девушка была очень красивая – такие к нему обычно интереса не проявляли. Ниже среднего роста, костлявый и длиннорукий, с большим мясистым носом и жирными, редкими, зачесанными набок волосами, Саша мало кого привлекал. Оттого-то, наверное, и чувствовал себя не слишком уверенно в этой не ласковой к неудачникам гонке, именуемой жизнью.

– Пошли, потанцуем, – сказала красавица и повелительно взяла его за руку. Саша разом обалдел от счастья и пошел за ней, как во сне. Тем же вечером она привела его к себе, в крохотную съемную квартирку, и они переспали. Энджи проделала это как-то деловито, без всякого воодушевления, словно следуя обременительной, но обязательной к выполнению программе. Впрочем, его воодушевления вполне хватало на двоих. Собственно говоря, если Энджи собиралась сделать из него раба, то постель вовсе не так уж была для этого необходима. Саша совершенно потерял голову от нежданно-негаданно свалившейся на него любви уже во время их первого танца. С тех пор Энджи вертела им, как хотела.

А хоть бы и так – какая разница? Подчиненное положение никогда Сашу не смущало – не всем же командовать, правда? Да и вообще вся эта шелуха – большие амбиции, погоня за славой и прочая чушь – зачем они? Для счастья? Ради денег? Чтобы заполучить красивую девушку? Так разве он не имел этого всего и безо всяких больших амбиций? Такую красавицу, как Энджи, даже в кино не часто увидишь. Весь город оборачивался на нее, когда они шли рука об руку по главной улице. С деньгами, конечно, было не столь хорошо, но денег никогда не бывает много. Главное, чтобы хватало, а ему хватало. Чего же еще желать?

Профессией его, слава Богу, судьба не обделила. Саша зарабатывал на хлеб фотожурналистикой и зарабатывал неплохо, мотаясь ежемесячно на Балканы и возвращаясь оттуда с ворохом снимков, которые шли «на ура» в престижных английских газетах. И не только английских: в свои тридцать семь лет он успел составить себе небольшую, но устойчивую международную известность в качестве военного фотокорреспондента. Хотя, честно говоря, беспокойная военная тематика ему уже изрядно поднадоела, и он всерьез подумывал о смене амплуа. Не заняться ли, к примеру, иммигрантской темой, актуальной для Европы не меньше балканских войн? Собственно, эти соображения и привели его тогда на бирмингемскую вечеринку.

Так что как ни крути, а всему лучшему в своей жизни он был обязан фотоаппарату. А кого за это надо благодарить? – Отца, больше некого, да будет ему земля пухом! Отец, влиятельный сараевский журналист, научил Сашу азам профессии, оплатил дорогие итальянские курсы и даже пристроил сына во вполне приличный иллюстрированный еженедельник. Еженедельник назывался «Зеркало» и, хотя издавался в провинциальном Сараево, а не в столичном Белграде, для начала карьеры подходил замечательно. Главный редактор, старинный отцовский приятель и горький пьяница, давал Саше работать в свое удовольствие, за промахи журил по-семейному и платил сносно.

Тогда подходила к концу вторая половина восьмидесятых – годы сначала робких, а затем и все более уверенных надежд на новую весну, на свежую радость, на невиданные доселе свободу и обновление. Век-волкодав, теперь безобидный, как щенок, на брюхе вползал в последнее десятилетие своей жизни. Люди уже давно не слышали его страшного рыка, не видели налитых кровью глаз и оскаленной пасти; казалось, он мирно издохнет где-нибудь на заднем дворе, оставив по себе лишь недобрую память, как облезлую шкуру перед камином. Кто же мог тогда предположить, что мерзкий людоед просто копит силы для своего последнего злодейства? Кто мог знать, что в загребских кафе и в сараевских школах сидят за одним столиком, за одной партой, танцуют под одну и ту же музыку будущие убийцы и их жертвы, насильники и изнасилованные, палачи и казненные? Что этот веселый парень, вот прямо сейчас проехавший мимо на велосипеде, через четыре года размозжит голову твоей матери деревянным молотком? Что вот эта девушка-цветочница на углу будет зверски изнасилована и убита тем самым улыбчивым господином, который только что купил у нее букет? Кто мог себе такое представить? Никто.

Поначалу Саша увлеченно бегал по городу, выполняя обычную поденщину: снимал митинги, автокатастрофы, интервью спортивных звезд, несчастные случаи на стройках, всевозможные торжественные открытия и бытовую уголовщину. Но хроника быстро приелась. Как и всякий репортер, он мечтал о настоящем репортаже, который стал бы гвоздем газетного сезона. Он собирался прогреметь на весь город, да что там город – на всю страну! Но истинные «скупы», как сказочные жар-птицы, порхали где-то в недоступной параллельной реальности, никак не пересекаясь с маршрутами, по которым ежедневно сновал Саша в толпе таких же, как и он, потных газетных мышей.

Удача улыбнулась ему совершенно неожиданно. Как-то раз, зайдя в случайно попавшийся по дороге бар пересидеть досадное «окно» между дежурным перерезанием ленточки и не менее скучной пресс-конференцией, Саша наткнулся на своего школьного приятеля Златко. Вернее, наткнулся на него Златко, потому что сам Саша в жизни не узнал бы прежнего одноклассника в этом обдолбанном, опустившемся наркомане неопределенного возраста. Вид у парня был как после длительной ломки, хотя глубоко запавшие глазки весело поблескивали, а на костлявом лице даже присутствовал некоторый румянец, свидетельствовавший о том, что утренняя порция счастья уже нашла свою дорогу в дырявые Златкины вены.

Первые приветствия были шумными и искренними со стороны Златко и несколько вымученными со стороны Саши, неприятно пораженного произошедшей с приятелем переменой. Впрочем, тот истолковал сашину сдержанность по-своему.

– Что, плохи дела, дружище? – спросил он Сашу тоном миллионера, признавшего давнего знакомца в уличном чистильщике сапог. – Давно без работы?

Саша недоуменно пожал плечами и выдавил из себя что-то невнятное. Ленточку сегодня перерезали на совсем еще свежей новостройке, и по этому случаю он был одет во всякое рабочее старье. В этом облачении, с пятном краски на рубашке и цементными брызгами на башмаках, Саша и впрямь походил на бомжа. Кофр с аппаратурой лежал в багажнике автомашины, ничто не указывало на истинное положение вещей, и Саша не стал мешать Златко развивать приятное для того покровительственное направление беседы. В конце концов одной иллюзией больше, одной меньше – какая разница для человека, давно уже по большому счету порвавшего с реальностью?

Поговорили о том, о сем, вспомнили прошлое. Саша совсем уже собрался уходить, когда Златко с важным видом положил руку ему на плечо и, понизив голос, предложил хорошую работу.

– Ты, я вижу, чистый, не колешься, – сказал он, кивая на сашины девственные вены. Сам Златко был в футболке с длинными рукавами, невзирая на июньскую жару. – Такие у нас ценятся. Только обещай держать язык за зубами, а я уж замолвлю за тебя словечко. Босс меня любит…

Сердце у Саши екнуло. Он еще не знал, о чем в точности идет речь, но репортерское предчувствие уже трепыхалось у него в груди радостной птицей. Через два дня Златко устроил ему встречу с боссом – в том же баре. Босс, наголо бритый албанец бандитского вида, долго молча изучал сначала сашины документы, затем самого Сашу и наконец спросил:

– Ты, случаем, не полицейский? Лучше сразу скажи, а то ведь все равно узнаем. У твоих же начальников.

Саша от души рассмеялся. Во-первых, он действительно не был полицейским, а во-вторых, уж больно наивной выглядела угроза этого киношного мафиози: как же, станет полицейское начальство сдавать бандитам своих сотрудников… Размечтался, аль-капоне местного значения.

В конце беседы босс все же достал фотоаппаратик и сфотографировал Сашу.

– На всякий случай, – пояснил он. – Отдадим в полицию, пусть проверят.

«На пушку берет… – презрительно подумал Саша. – Эх, ошибся я. Никакой это не „скуп“; так, мелкая уголовная шушера.»

Он и не предполагал, насколько ошибался.

Златко позвонил Саше еще через неделю:

– Поздравляю, братан! Проверка закончена, ты принят! Что я говорил? Если Златко кого приводит, то качество обеспечено!

Саша почувствовал легкие угрызения совести, но подавил их без особых проблем.

Утром следующего дня микроавтобус с наглухо закрашенными окнами забрал его с условленного места. Внутри на скамейках уже сидели несколько молчаливых парней. После недолгой поездки Саша услышал скрежет открываемых ворот. Микроавтобус подскочил, видимо, преодолевая порог, въехал куда-то и остановился. Снова завизжали ворота, затем дверца машины открылась, и они поочередно выпрыгнули на цементный пол большого ангара. Сашины попутчики сразу направились куда-то вглубь, а самого Сашу дотошно обыскали, раздев догола и прощупав каждый шов одежды и каждую складку кожи. При обыске присутствовали уже знакомый Саше босс-албанец и два сосредоточенно жующих автоматчика. Босс с улыбкой наблюдал за все возрастающей сашиной растерянностью, которая достигла пика, когда производивший обыск парень заставил Сашу нагнуться и раздвинуть ягодицы. Посмотрев на испуганное лицо нового работника, албанец рассмеялся:

– Даже не надейся, петушок, – сказал он, подмигивая. – Ты приехал сюда работать. Удовольствия оставим на потом.

Автоматчики одинаково поперхнулись жевательной резинкой и заржали в унисон. Босс потрепал обыскивающего по плечу:

– Ладно, Хасан, оставь его. Не видишь – мальчуган сейчас обделается со страху. Одевайся, Сашок-петушок. Пойдем на экскурсию. У меня на тебя большие планы. В кои веки попадается чистый работничек. Парень ты смышленый, сразу видно. Через месяц будешь старшим. Обещаю. Карьера, брат!

Так Саша начал работать на перевалочной базе героина, самой крупной в ту пору во всей Европе. Он был потрясен и испуган масштабами дела, в которое вляпался по чистому недоразумению и по собственной непростительной беспечности. Через неприметный ангар в складской зоне Сараево проходил стрежень афганской героиновой реки – без малого пятая часть мирового потока. Саша взял в редакции отпуск и стал думать, что делать дальше. Обычное бегство парадоксальным образом выглядело самым опасным. Ясное дело, найдут, из-под земли выкопают, с их-то деньгами и связями. Продолжать работать, уж если попался как кур в ощип? Делать головокружительную карьеру в области наркоторговли? Что-то подсказывало Саше, что он не обладает необходимыми для такой карьеры личными данными. Кроме этого выяснилось, что состав работников на базе постоянно обновлялся, и это наводило на грустные мысли.

Оставался третий вариант: сделать репортаж, тот самый репортаж века, о котором он мечтал, выбирая профессию газетчика. Если что-то и поможет в сложившейся безвыходной, смертельно опасной ситуации, так это только широкая известность – такая, которая сделает плату за его убийство слишком большой по сравнению с удовольствием отомстить нахальному шпиону. Надо сказать, что сашин расчет не выглядел столь уж фантастическим. Его прекратили обыскивать уже на второй день работы. Вообще босс-албанец и другие более крупные шишки, которые иногда заезжали в ангар на длинных черных лимузинах, вели себя на удивление уверенно для преследуемых по всему миру преступников. Наверняка этому существовало какое-то объяснение, но Саше оно было не известно. Пользуясь общей беспечностью охраны и начальства, он стал приносить в ангар портативные камеры и снимать, снимать, снимать – все, что попадало в объектив, скрытый в рукаве, в брелоке, в сигаретной пачке. Дома, вечерами, он готовил свой потрясающий материал. Даже на фоне громких событий того года, устланных бархатом восточноевропейских бескровных переворотов, даже в атмосфере конца эпохи и новорожденных надежд на всеобщее благоденствие – его репортаж должен был прозвучать подобно взрыву водородной бомбы. Описание работы крупнейшей перевалочной наркобазы, сделанное изнутри, с подробными документальными кадрами! Такого еще не было нигде и никогда.

Репортаж был готов к концу второй недели. Даже с поверхностного взгляда он тянул как минимум на десяток Пулитцеровских премий. Саша распечатал статью и снимки, взял компьютер – на случай, если главред попросит срочно что-нибудь исправить, и понесся в редакцию. Главный встретил его неприветливо:

– Вернулся? – буркнул он, поднимая голову от верстки. – В твои годы, парень, надо работать круглые сутки. Слово «отпуск» придумано для стариков вроде меня.

Еще не было девяти, а первую рюмку главред старался выпивать не раньше полудня. Зная это, никто не совался к нему в кабинет до половины первого. Но Саша был уверен, что, увидев его материал, старик забудет даже о бутылке. Не говоря ни слова, он положил свои листочки на редакторский стол, прямо поверх верстки. Главный изумленно поднял кустистые седые брови:

– Надеюсь, то, что ты принес, стоит твоей наглости…

Саша молча кивнул, преисполненный величием текущего исторического момента. Старик начал читать. На второй страничке он постучал по столу, как по стойке бара, и сказал, не отрывая глаз от статьи:

– Налей мне. Полную.

Саша, улыбаясь, подошел к шкафчику, где, как все знали, главный держал свои «сердечные капли», и налил полстаканчика виски.

– Соды не надо, – добавил старик, продолжая читать. Саша долил виски до края и принес редактору.

Дочитав, главный выпил виски залпом, как воду, и помолчал, барабаня пальцами по столешнице.

– Кому еще ты это успел показать? – спросил он наконец.

– Никому, – гордо ответил Саша. – Сразу принес к вам.

– Это делает тебя чуть более живым – сказал старик и покрутил головой. – Хотя людей мертвее мне лично приходилось видеть только в гробу. Ну почему ты такой идиот, Саша? Ты когда-нибудь слышал фамилию Карамустафич?

– Конечно… А при чем тут?.. – на середине вопроса Саша замолчал и прикусил губу.

Алия Карамустафич был сильным человеком в городе. Слухи приписывали ему несметные богатства и неограниченные возможности. В качестве источников его взошедшего, как на дрожжах, капитала называли контрабанду и международную торговлю оружием. На последних республиканских выборах Карамустафич финансировал одновременно обе соперничавшие друг с другом партии. В итоге он стал министром внутренней безопасности, хотя наверняка мог бы получить любой пост – по желанию, вплоть до главы правительства.

– При чем тут – что? – очень тихо, но внятно прошипел старик. – Ты что, не знаешь, что ему принадлежит половина этого города? Если уже не весь? И эта газета, между прочим, – тоже. Он платит тебе зарплату, Саша, он, Карамустафич! И склад, который ты описываешь здесь своим ученическим слогом, тоже принадлежит ему. Это тебе, дураку, понятно? И полиция – тоже. Раньше он просто давал им взятки, теперь он дает им оклады, продвигает по службе, увольняет, берет на работу – он теперь министр, глупая твоя башка!

Главный взял со стола сашины листочки и потряс ими в воздухе.

– Как ты мог хоть на секунду предположить, что такой репортаж может появиться здесь? Здесь – я имею в виду не только в этом журнале – в этом проклятом городе, в этой чертовой стране… на этой гребаной планете, прах тебя побери!

Саша потрясенно молчал. Теперь ему стали понятны причины беспечности мафиозных боссов. Им и в самом деле нечего было опасаться. Главный встал, ожесточенно оттолкнув стул, и налил себе еще. Виски в початой бутылке кончился на середине стакана, и этот факт добавил старику раздражения.

– Прах тебя побери! – повторил он. – Отца твоего, вот кого жалко… не тебя, дурака!

Походив по комнате, он послал Сашу в лавку за новой бутылкой и взялся за телефон. К моменту, когда незадачливый претендент на мировую репортерскую славу вернулся, план спасения был в общих чертах готов. Вечером того же дня Саша уже сидел в самолете. Он направлялся в Россию, в город Волгоград, транзитом через Москву. Все пленки и отпечатки главред сжег собственноручно, та же участь постигла и ни в чем не повинный диск сашиного компьютера – на всякий случай.

В Волгограде жили отцовские родственники – там предполагалось пересидеть несколько месяцев в расчете на то, что люди Карамустафича не станут чересчур упорствовать в поисках своего неожиданно пропавшего работника. В конце концов, они чувствовали себя слишком уверенно, чтобы долго беспокоиться о такой мелочи.

Сашин дед происходил из донских казаков. Попав на Балканы в конце Гражданской войны, он вовремя отстал от основной массы разбитой армии Врангеля, женился и, удачно войдя в сербскую крестьянскую семью, осел на новом месте, занимаясь привычной рукам землепашной работой. Во время большой войны волею счастливого случая он оказался на правильной стороне, примкнув к партизанам Тито, а не к четникам или к пронемецкой Русской освободительной армии генерала Власова, как это сделали большинство его прежних сослуживцев по Донскому казачьему корпусу. По этой причине они полегли под огнем советских расстрельных пулеметов в мае 45-го, а он не только выжил, но и занял приличный партийный пост в послевоенной титовской Югославии. Маршал обычно не забывал своих боевых товарищей.

Так вот и получилось, что дед выбился из сельской грязи в партийные князи…

– А стоило ли? – спрашивал себя Саша, уныло глядя в иллюминатор аэрофлотовского Ту-154 на клубящиеся внизу ватные облака. – Не лез бы он в боссы – сидел бы я сейчас спокойненько где-нибудь в деревенском хлеву, дергал бы корову за титьки без всех этих проблем. Что я теперь буду делать в этом дурацком чужом городе? Умирать от скуки?

Но в Волгограде оказалось не скучно, а жарко, намного жарче, чем в Сараево. Июльское солнце палило город на раскаленной степной сковородке. Город прятался в реку по уши и сидел там, дожидаясь лучших времен.

Повсюду чувствовалось какое-то странное, надрывное напряжение. Воздух был наэлектризован так, что, казалось, вот-вот проскочит искра. Судя по всему, она действительно проскакивала время от времени – по телевизору показывали обуглившиеся дома, степные пожары, горящую тайгу в Сибири и в лесном Нечерноземье. Горела вся огромная страна, вспыхивая тут и там, угрюмо и рассеянно похлопывая себя по тлеющим бокам. На улицах, в магазинах и очередях искрилась небывалая, дикая, бессмысленная злоба: по ничтожным поводам, а то и вовсе беспричинно, люди били друг друга в лицо, остервенело таскали за волосы, а попадался под руку нож – пыряли и ножом.

Все будто ждали чего-то; вернее, даже не «чего-то», потому что слово «чего-то» здесь не подходило из-за заложенной в нем неопределенности. Люди ждали совершенно определенного Большого Пожара, страшного, всеобщего кровопролития; ждали привычного им Хозяина в тяжелых сапожищах, со жгучей нагайкой в веснушчатой, отеческой, палаческой руке. В этом городе, когда-то носившем хозяйское имя, его возвращение казалось особенно неизбежным. Это его жаркое смрадное дыхание доносилось из обгоревшей степи, его рябое лицо ежедневно поднималось над миром под видом солнца, а по ночам, преобразовавшись в луну, угрожающе щурилось на грязные, заросшие окурками и насилием переулки.

Саша вошел в эту тяжелую наэлектризованную атмосферу на удивление легко. Русского он практически не знал, но близость к сербскому, врожденный слух к языкам и естественная для югослава привычка быстро адаптироваться в чужой языковой среде помогли ему. Через месяц он уже не только понимал практически все, но даже мог выразить многое, почти не прибегая к помощи жестов и многозначительных улыбок. Слово «иностранец» еще не утратило тогда в России своего волшебного ореола советских времен, и Саша пользовался успехом в той молодежной компании, куда привел его троюродный племянник, седьмая вода на киселе. Как водится, очень много пили, ездили за Волгу, пили, купались, снова пили, занимались беспорядочной и, конечно же, пьяной любовью, утром вставали с чудовищной головной болью и сразу снова искали бутылку – это называлось «поправиться».

Поначалу Саше казалось, что люди пьют так много потому, что празднуют какой-то не известный ему, но очень длинный праздник, однако потом он понял, что это не так. Постоянное пьянство являлось образом жизни – с ним и праздновали, и горевали, и просто скучали. Со временем Саша стал находить в этом известный вкус. Пить было как дышать. И так же, как воздух для дыхания мог быть чистым или загрязненным, так же и выпивка имела свою, совершенно определенную экологическую сторону. К примеру, шотландский виски, которым пользовался в Сараево старик главред, можно было бы сравнить с глотком горного воздуха, молдавский портвейн напоминал задымленную атмосферу рабочей окраины, а местный самогон – так и вовсе дышащую миазмами городскую свалку. Это, однако, не означало, что следовало остановиться исключительно на виски и полностью забраковать самогон – так же ведь невозможно и провести всю жизнь среди горных ледников.

По сравнению с выпивкой отношения с девушками представлялись менее важным вопросом, ибо не обладали описанной выше глобальностью. Без девушек, в отличие от дыхания, вполне можно было обойтись – в особенности если хорошенько «надышаться» портвейном. Впрочем, девушек в компании хватало – веселых, ласковых, живущих сегодняшним днем в преддверии угрожающего завтра, думать о котором не хотелось никому. Саше недолго пришлось стесняться своей непритязательной внешности, усугубленной к тому же еще и вынужденной немотой. Как это происходило с ним всегда, он просто достался той, кто первая положила на него глаз. Ее звали Вика, ей только-только исполнилось двадцать, и она была из тех, кого называют «кровь с молоком»: румяная, красивая, с длинными прямыми русыми волосами до пояса. Бедный Саша был ниже ее на полголовы.

Как-то раз, когда, приехав на очередную гулянку, они вдвоем подходили к большому костру, кто-то негромко сказал, явно рассчитывая на то, что Саша не услышит, а если и услышит, то не поймет:

– А вот и Викуля со своей обезьянкой…

Но Саша понял и под общий смех, не раздумывая, бросился на обидчика, щупловатого на вид светловолосого паренька среднего роста. Ослепленный яростью, он даже не сразу понял, отчего это вдруг все завертелось вокруг него, как в диковинном огромном калейдоскопе: костер, река, смеющиеся лица вокруг и Вика, в испуге прижавшая ладони к обеим щекам. Потом все исчезло, сменившись мгновенным киношным затемнением, а в следующее мгновение он уже лежал на земле, и паренек, сидя у него на груди, что-то говорил, подмигивая и виновато улыбаясь. Саша дернулся, пытаясь вырваться, но парень, продолжая говорить, держал обе его руки неожиданно крепким, каким-то даже стальным захватом. Пришлось слушать. Оказалось, что паренек извинялся и предлагал дружить. Так Саша познакомился с Колькой.

Колька Еремеев был Сашин ровесник, хотя выглядел лет на пять моложе. Сблизило их, собственно говоря, то, что Колька ухаживал за младшей сестрой Вики – Ангелиной, Гелькой. Гелька в тот год числилась чуть ли не первой красавицей района и вела себя соответственно гордо и стервозно, мучая несчастного Кольку всеми возможными способами. Сам Колька выглядел скромным, совершенно деревенским пареньком, замечательным разве что по части виртуозного лузгания семечек. Гельку он боготворил и не сводил с нее глаз, всем своим видом выражая безграничное удивление тем фактом, что подобное неимоверное чудо может существовать, ходить, говорить и даже пить водку. В компании Колька все больше помалкивал, но если уж открывал рот, то исключительно вовремя, остроумно и по делу, так что все остальные либо принимались покатываться со смеху, либо замолкали на минуту-другую, обдумывая предъявленный им неожиданный взгляд на вещи.

Глядя на наивное порхание его белесых ресниц, трудно было предположить, что парень провел два года в элитных частях спецназа в Афганистане, тем более что тема эта в компании не поднималась в принципе, глубоко похороненная под наложенным самим же Колькой табу. Колька не говорил об афганской войне никогда, а если кто-то новенький по незнанию затевал при нем соответствующий разговор, просто уходил в сторону по неизменно находящемуся и всегда оправданному поводу: то сучьев для костра поискать, то воды принести, а то и просто на закат поглазеть. При этом выражение лица его всегда оставалось прежним – даже легкая тень не проскальзывала в невинной голубизне взгляда. Драться Колька не любил и всеми силами старался избежать любых столкновений, хотя, будучи поставлен в безвыходное положение, кончал схватку в свою пользу моментально, несколькими незаметными, но страшными по своим последствиям движениями.