Текст книги "И возвращу тебя…"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Нет, – ответил Колька. – Не спрошу. Еще неделю назад спросил бы, а теперь не спрошу. Теперь я знаю.

Сара кивнула.

– Вот видите… Жаль, что это случилось так поздно… я имею в виду ваше знание.

– А если бы…

– Если бы вы поняли ее еще тогда, в России? – она задумалась. – Не знаю, трудно сказать. Видите ли, у «божественного» типа все устроено немножко иначе: глаза, слух, ощущения. Гили просто видит все по-другому, не так, как вы или я.

– Но вам-то она рассказала.

– Рассказала… – усмехнулась Сара. – От такой, как я, трудно долго скрываться. Конечно. Уж больно много у меня своих собственных историй имеется. Посмотрите там… на моей руке. Да не бойтесь, она парализована, не ударит. Господин Мики, вы, вроде, посмелее. Ну же, я вас прошу. Пожалуйста.

Сарины неподвижные руки были сложены на коленях. Подчиняясь ее требованию, Берл взял скрюченное параличом запястье и слегка повернул. На дряблом старческим предплечье синел татуированный лагерный номер.

– Аушвиц-Биркенау, – спокойно пояснила она. – Теперь вам должно быть понятно мое долгожитие. Мы, уцелевшие, доживаем до самых преклонных лет. А может, наоборот – потому и уцелели, что хотели жить больше других. Конечно. Когда я поняла, что Гили не собирается открывать рот, то просто начала рассказывать ей о себе. Это всегда работает, а в Гилином случае тем более. Я ведь тоже убежала из дому беременной, тоже вместе с сестрой и тоже в девятнадцатилетнем возрасте. И тоже в ноябре… правда, на этом сходство заканчивается. Год тогда был 41-й и бежали мы от немцев.

– И попали в Освенцим?

– Конечно… – сказала Сара таким обыденным тоном, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. – Нам сильно повезло. Могли ведь просто немедленно расстрелять или забить до смерти. Или отправить в Треблинку, где сжигали сразу по прибытии. А Аушвиц-Биркенау был все-таки лагерем. В том смысле, что там жили, а не только умирали. Понятно, что в идеале, по немецкой задумке, должны были умереть все до единого, но жизнь всегда так далека от идеала! Даже у немцев.

Она снова рассмеялась своим веселым смехом.

– Когда-то мне трудно было об этом вспоминать; потом научилась, но все равно не могла говорить без слез… а сейчас вот, как видите, могу даже и пошутить. Знаете почему? Потому что душа – как тело. Постепенно атрофируются разные части – исключительно по причине самосохранения. Мы уже не можем позволить себе слишком сильных переживаний. Родственники часто опасаются передавать нам печальные известия. Опасаются за наше здоровье. Ха! Нет большей глупости, чем эта. В моем возрасте расстраиваются только из-за расстройства желудка…

– А тогда… тогда, когда я родила в аушвицком больничном бараке, и ребенка тут же утопили в бочке, так что он даже пискнуть не успел… тогда все еще было иначе, молодые люди… – Сара задумчиво покачала головой. Глаза ее были сухи, как стоявший вокруг жаркий августовский день. – Но уже тогда я хотела жить. Нигде так не понятна необыкновенная ценность жизни, как там, где она стоит меньше одной-единственной пули…

– У Гили был «синдром Бога», осложненный психозом собственной вины. Она непременно хотела быть наказанной, во что бы то ни стало. Согласитесь, что история моего выживания в Аушвице замечательно подходила для опровержения ее извращенной «божественной» логики…

– Я говорила ей: «Девочка! Тебе выпало такое огромное счастье: у тебя будет ребенок! Ты родишь его не в тифозном бараке, как я, а в белой стерильной палате; ты услышишь его первый крик, его приложат к твоей груди, а не сунут в бочку с мертвой водой, чтобы бросить потом под нары на съедение крысам. Но все это еще не значит ровным счетом ничего. С тобой и с ним в любой момент может произойти самое страшное – и ты имела возможность убедиться в этом на примере своей сестры. И поэтому ты должна охранять его пуще глаза. Его и себя, потому что ты – это еще и твои будущие дети.»

– Я говорила ей: «Ты не виновата ни в чем, так что прекрати думать о наказании и об ответственности. Посмотри – даже Бог не винит себя ни в чем, а уж после Аушвица у Него могли бы быть для этого определенные причины. Но в том-то и дело, что Он не виноват. Жизнь – слишком сложная машина; в ней вечно что-то идет наперекосяк. Смотри на это именно так: твой пьяный и серый город был перекосом, и Синев с профессором Бруком – тоже, и мой Аушвиц. От перекосов надо беречься, это верно; их не было бы, если бы машина была попроще – это тоже верно… но была бы она такой прекрасной, если бы стала попроще?»

Сара замолчала, но ее губы продолжали беззвучно шевелиться, приводя все новые и новые аргументы в пользу этой ужасной и ослепительной жизни. Берл осторожно перевел дух. Колька тоже молчал, потупясь и свесив руки между колен. В кроне дерева над ними заговорили птицы; мимо проехал инвалид на коляске с моторчиком.

– Трудно было оспаривать такие сильные аргументы, не правда ли, молодые люди? – воскликнула наконец Сара, сияя бодрой улыбкой. – Конечно! Особенно, если повторять их по нескольку раз в неделю. Кроме того, не забывайте, что у меня был сильный союзник, который стучал в ее живот изнутри. Вернее, союзница. Маленькая Вики. Она-то и решила исход дела. После родов Гили начала говорить и говорила уже без остановки. Мне оставалось только слушать и кивать.

– Это было частью лечения. Видите ли, молодые люди, слова подменяют реальность – ведь, как бы точно вы ни описали события, все равно всегда получается иначе, не так, как происходило на самом деле. За нас говорит наш механизм самосохранения. Мы всегда непроизвольно излагаем более выгодную с нашей точки зрения версию, и это абсолютно естественно. Произнесенные вслух слова сами становятся событием… а если вас при этом еще и слушают, то эффект имеет удесятеренную силу. Слушатель как бы становится вашим свидетелем: вы смотрите на него и видите в нем живое, реальное подтверждение вашей словесной версии. Поэтому, если с вами произошло что-то неприятное, то полезно рассказывать об этом как можно чаще, как можно подробнее и возможно большему числу людей. Таким образом вы получаете замечательный шанс изменить историю задним числом.

– То же самое происходило и с Гили. Она обвиняла себя по трем пунктам: в том, что бросила вас, Коля, в том, что, согласившись на эту поездку, невольно способствовала гибели сестры и в убийстве. Об этом она и рассказывала, вспоминая все новые и новые детали, добавляя всевозможные оттенки, изобретая все более изощренные комментарии. Сначала она не могла говорить без рыданий, затем мы перешли в стадию тихих, хотя и обильных, слез… которые, впрочем, неуклонно уменьшались в количестве, пока не прекратились совсем. Таким образом мы почти победили прошлое.

– Почти? – переспросил Берл. – Почему «почти»?

– Потому что слова все-таки остаются словами, – улыбнулась Сара. – Бумагой, в которую вы оборачиваете свое несчастье, чтобы оно не так жгло и кололо. Много слов – много бумаги. Но сколько бы слоев вы ни накрутили поверх, внутри этой бумажной куклы живет все та же реальная, живая боль. От нее можно только сбежать. Выстроить себе новую жизнь и сбежать туда, оставив в старой жизни свою старую боль. Так сделала я в свое время, приехав сюда после Катастрофы. Так сделала и Гили… просто родилась заново.

– Секрет в том, что нужно выбрасывать все: привычки, друзей, язык, воспоминания… все! Можешь сменить кожу – меняй и ее! – Сара рассмеялась. – Но до этого, слава Богу, не дошло. После суда я забрала Гили к себе. Я сказала, что она родилась заново, но кем при этом была я? Акушеркой? Матерью? И той, и другой? Конечно, в определенном смысле она стала моей дочерью. Моим вторым ребенком. Видите ли, после Аушвица я уже не могла иметь детей. Моей сестре повезло больше. Но и я не жалуюсь. Гили подарила мне четыре замечательных года.

– Почему только четыре?

– Потому что в конце концов она вышла замуж… Ничего не поделаешь – дети всегда покидают родительский дом. Конечно, мы продолжали видеться и потом, но уже не так часто. А теперь, с моими болячками, это и вовсе трудно. Без постоянного врачебного ухода я не протяну и месяца. Они навещают меня здесь – она, Томер и дети. У нее уже четверо, представляете? И все – девочки…

В конце аллеи показалась девушка-филиппинка.

– Извините, Сара, – торопливо сказал Берл. – Если нам все-таки придет в голову навестить ее, то как это можно сделать?

– Что значит «как»? – удивилась старушка. – Просто поезжайте к ним и все тут. Семья Екутиэль. Номер телефона есть в справочнике. Они живут в поселении Ганей Ям, в Гуш Катифе.

Глава 9

Берл выжал газ, обошел грузовик и вернулся в правый ряд. Они неслись по береговому шоссе на юг, в сторону Газы. В Гуш Катиф. Колька, как обычно, молчал рядом. Весь вчерашний день и половина этого ушли на получение разрешения. Пришлось снова обращаться за помощью к Мудрецу. «Просто поезжайте и все тут,» – сказала Сара. Ну да, как же… Берл покрутил головой, вспомнив телевизор с выключенным звуком в столовой дома престарелых. Похоже, что тамошние обитатели и слыхом не слыхивали о депортации. Что, в общем, понятно. Жить в прошлом всегда безопаснее, особенно если выбирать из этого прошлого только правильные куски.

Просто поезжайте и все тут… Ха! Вот уже несколько недель в Гуш Катиф можно было попасть только по специальным пропускам. Депортаторы опасались наплыва демонстрантов, боялись того, что тысячи людей лягут под колеса грузовиков, под гусеницы бульдозеров. Лягут и заблокируют выселение семей, ломку домов, разрушение теплиц, школ, детских садов… всего налаженного и живого бытия. Чтобы этого не произошло, Газу отрезали от остальной Страны несколькими линиями оцепления, отгородили полицейскими кордонами и закрытыми военными зонами. Несмотря на это, «оранжевые» всеми правдами и неправдами продолжали просачиваться в Гуш, подделывая пропуска, полями обходя заслоны, прячась в дренажных канавах от патрульных джипов и вертолетов. Большую часть из них отлавливали, возвращали за пределы внешнего кольца оцепления; «рецидивистов» отправляли прямиком в близлежащие тюрьмы. Но были и такие, у которых получалось. Проникнув в Гуш Катиф, они собирались в группы, организовывались, баррикадировали общественные здания в ожидании последнего решающего штурма депортаторов.

Берл покосился на Кольку. Тот, ясное дело, не имел обо всем этом ни малейшего представления. Ну и хорошо – так даже лучше. Не надо тратить времени на объяснения. Да и зачем? По сути дела, они находились на финишной прямой. Геля найдена, цепь событий восстановлена, подонки наказаны. Все! Следствие закончено, забудьте. Да и ему, Берлу, давно уже пора возвращаться к собственным делам. Сегодня надо бы по возвращении отметить успешное окончание кампании… где бы посидеть?.. есть один славный рыбный ресторанчик в Яффо… да… а завтра – в аэропорт. Максимум – послезавтра. Кольку – на самолет, самому – в лямку. Пора, мой друг, пора: работы сердце просит. Спасибо Мудрецу – отнесся с пониманием, но всему, как говорится, есть предел.

Он снова покосился на курносый профиль, безучастно покачивающийся справа на фоне песчаных прибрежных круч. Наверняка, они будут некстати. Звонить по телефону Колька не пожелал, настоял на поездке сюрпризом. Хорош сюрпризец! Людям сейчас точно не до этого: кто станет устраивать вечер воспоминаний, зная, что назавтра его выбросят из дома вместе с детьми и со всем скарбом впридачу? Семья Екутиэль. Гили Екутиэль… отчего-то теперь это звучало знакомо, звенело каким-то дальним воспоминанием… каким? Берл слегка напрягся, пытаясь припомнить, но не смог и легко отказался от дальнейших попыток. Зачем? Еще час езды, и они на месте, там все и прояснится. Да и вообще, Екутиэль – распространенная фамилия.

Вот только о чем они смогут разговаривать? Правильно сказала Сара о смене кожи. В поселении Ганей Ям, как и во всем Гуш Катифе, живут религиозные семьи. А это означает, что прежней Гели уже давно не существует. Есть Гили Екутиэль, религиозная еврейка, зажигающая свечи в шаббат, держащая мясную и молочную посуду в разных шкафчиках и тщательнейшим образом выметающая из дому хлебные крошки в канун Песаха… Берл слегка покрутил головой. Колька даже представить себе не может ее нынешнего быта, образа жизни, языка, опасений, надежд, круга знакомств! Для него все это будет чужее и непонятнее инопланентных ритуалов.

Но с другой стороны, так оно даже лучше. Меньше страданий, легче будет отрезать. Как увидит раздобревшую матрону с платочком на голове, так сразу вылечится. Одно дело – воображаемый образ тоненькой восемнадцатилетней волжанки и совсем другое – живая кухонная реальность, многодетная мать религиозного семейства. Она ведь, небось, еще и беременна: женщины в этих поселениях вечно либо беременны, либо только-только из роддома. И по-русски наверняка уже говорит с акцентом. Бедный Коля… Ничего, ничего… пусть посмотрит, за каким миражом он все эти годы гонялся. Мужик он еще молодой, пора начинать жить сначала, хватит в облаках витать.

– Как ты думаешь, Кацо… – спросил вдруг Колька. – Она по-русски еще понимает?

– О! Молодец! Мыслишь в правильном направлении, – одобрил Берл. – Думаю, что еще понимает. Но лучше бы тебе приготовиться к неожиданностям. Сам ведь звонить не захотел…

Колька молча отвернулся к окну. Приготовиться к неожиданностям… скажет тоже. Он чувствовал себя готовым ко всему. Он не удивится даже, если вместо Гельки к нему навстречу выползет огромная длинноусая сороконожка с черным блестящим панцирем. Той Гельки уже не вернешь – ни живой, ни воображаемой. Он смирился с этим еще на прошлой неделе, когда, глядя в пустое небо, качался на волнах напротив герцлийского мола. Даже немного раньше, когда узнал о ребенке. В этом смысле известия о Гелином замужестве и, видимо, счастливой семейной жизни мало что меняли. Они просто заполнили недостающие фрагменты уже сложившейся в общем и целом мозаики.

Остался последний, завершающий кусочек – увидеть ее саму, посмотреть, какой она стала… вернее, не она, потому что ее, как уже было сказано, не вернешь, а то новое, совершенно незнакомое существо, сороконожка, амеба, чудо-юдо, вылупившееся из тела и из души безвозвратно исчезнувшей Гельки, как инопланетное страшилище в фильме про злобных пришельцев. Собственно говоря, можно было бы этого и не делать. Тоже мне, экскурсия… Можно было бы никуда сейчас не ехать, а завалиться вместе с Кацо в какой-нибудь тихий кабак и хорошенько выпить на прощанье, так, чтобы вернуться в гостиницу на автопилоте, а назавтра с гудящей головой доползти до аэропорта, взять в дьюти-фри двухлитровую банку белой и поправиться тут же, в туалете, а потом продолжать в том же духе до самого победного конца, пока изнемогшая от этого невозможного прессинга душа не почувствует потребности умыться и начать жить заново.

Можно. Ближайшее будущее лежало перед ним, прямое и однозначное, как ярко освещенная взлетная полоса перед пилотом авиалайнера. Но именно эта однозначная простота требовала устранения последних неясностей. Кто знает – возможно, потом, когда он протрезвеет после недельного, месячного, годового запоя, возможно, именно тогда ему будет недоставать этого завершающего кусочка общей картины? Возможно, тогда он начнет терзаться вопросом: а действительно ли она превратилась именно в сороконожку, а не, скажем, в трехголовую летучую мышь? Это сейчас ему кажется, что нет принципиальной разницы между двумя вариантами, но кто поручится, что он останется при том же мнении и в тот будущий, решительный момент? А что, если нет, не останется – что тогда?

Тогда ему снова придется включать воображение, строить догадки, искать ответы в услужливом небе, охотно берущем в кабалу таких дураков, как он… зачем? Не лучше ли покончить с этим сейчас, раз и навсегда? Просто позвонить в дверь, глянуть одним глазком, убедиться: точно, сороконожка… и уже потом со спокойной душой приступать к намеченной программе самооглушения?

Другая неясность касалась дочери. В настоящий момент он думал о ней поразительно мало, а когда думал, то не испытывал ровным счетом никаких особенных чувств. Но именно это обстоятельство тревожило Кольку более всего. Подобная бесчувственность означала одно: сознание, и без того до крови израненное происходящими событиями, просто отложило эту новую проблему на потом. Она, эта проблема, была слишком тяжела, слишком огромна для того, чтобы взваливать еще и ее на избитые, изломанные, кровоточащие плечи. Но страусиная тактика души не отменяла самого факта: у него была дочь, тринадцатилетняя девочка по имени Вики, а значит, когда-нибудь, набрав достаточно сил, он вынужден будет взглянуть этому факту в лицо и соответствующим образом перестроить песочный замок своего мира.

Какая часть этого замка будет принадлежать ей? Каморка под лестницей? Комната на чердаке? Целое крыло, составленное из длинных анфилад и светлых, бальных, переполненных музыкой, залов? А может, весь мир без остатка? Сейчас он не мог об этом даже догадываться – мысли и воображение упрямо проскальзывали при любой попытке хотя бы представить себе эту неизвестную пока девочку, его дочь. Несомненно одно: так или иначе, рано или поздно ему придется заявить о себе, объявиться в доме, где живет бывшая Гелька, отныне делящая вместе с ним права на их общую девочку. Отчего бы не сделать этого уже сейчас, не откладывая в долгий ящик?

Итак, причин для поездки имелось более, чем достаточно. Тем не менее, Колька испытывал странное чувство, которое можно было бы определить, как бессознательное нежелание ехать в Ганей Ям. Он делал все для того, чтобы максимально отодвинуть момент, когда она наконец наступит – эта проклятая «необходимая ясность». Именно поэтому он настоял на том, чтобы они двинулись в путь без предварительного звонка; потом, когда у Кацо возникли какие-то проблемы с неизвестно куда и зачем нужными пропусками, Колька вдруг поймал себя на том, что радуется отсрочке, а возможно, и полной отмене визита. Почему? Кто знает… вероятно, его пугала та самая однозначная ярко освещенная взлетная полоса. Взлетная… она же – посадочная.

Колька помотал головой, отгоняя дурные мысли. Его слегка подташнивало от внутренней душевной сумятицы и неизвестности. Автомобили впереди притормаживали перед большим перекрестком. Светофор мигал желтым; дорогу на Газу была перекрыта сразу несколькими патрульными машинами. С десяток полицейских, надвинув на глаза фуражки, праздно расхаживали поперек шоссе. Пробка медленно продвигалась в очередь на левый поворот, в объезд закрытой зоны. Несколько крепких ребят с огромными рюкзаками на спинах переходили от машины к машине, вели короткие переговоры с водителями, шли дальше.

Берл опустил стекло.

– Шалом, братишка. Куда путь держите? – весело спросил веснушчатый парень лет двадцати, наклонив к окошку голову в вязаной кипе. От него пахло солнцем, силой и молодостью.

– В Гуш.

Глаза у парня загорелись.

– Не подбросите? Хотя бы двоих?

Берл пожал плечами.

– Садитесь. У вас пропуска-то есть?

Но парень уже выпрямился, замахал руками, подзывая своего друга. Они ловко побросали рюкзаки в багажник и вломились на заднее сиденье, счастливые неожиданной удачей.

– Уже три часа на шоссе… – пояснил первый. – Жарко.

Сзади загудели.

– Вы там живете? – поинтересовался Берл, трогая машину с места.

Парни переглянулись. «Конечно, нет… – понял Берл. – И пропусков у них нету. Это те самые, «оранжевые».

– Сейчас там многие живут, – уклончиво промолвил один из парней. – Жаль, что не все.

Берл снова пожал плечами.

– Да мне-то что, ребята. Дело ваше… смотрите сами.

Парни дружно кивнули кипастыми головами. «Дело ваше… – мысленно передразнил сам себя Берл. – Дело ваше… сука вы, молодой человек… даром что с пропуском.»

Настроение у него испортилось.

Она миновали перекресток и так же медленно двинулись по 34-ой дороге в направлении Сдерот. Все ответвления направо, включая ничтожнейшие грунтовые тропки, были перекрыты. Казалось, вся полиция Страны выстроилась вдоль шоссе. «Дармоеды… – подумал Берл, перенося свое раздражение на других. – Больше вам заняться нечем…» Он зло хмыкнул, вспомнив небоскребы папок в каморке старшего инспектора Литцмана.

– Что случилось, Кацо?

– Ничего, Коля, все в ажуре… – Берл выдавил оптимистическую улыбку.

«К черту! Хватит распускаться! – одернул он себя мысленно. – Лучше не думать. Просто делай, что надо, и будь, что будет. Еще не хватало впутывать в эти наши разборки Кольку. Он и так, наверное, недоумевает: откуда это взялась посреди мирной страны закрытая военная зона с гражданскими поселениями внутри?.. Ничего… нам ведь только туда и сразу обратно. Туда и сразу…»

Он повернул в направлении указателя «Гуш Катиф, блокпост Кисуфим» и сразу же остановился, подчиняясь требовательно поднятой руке полицейского. Мент наклонился к окошку.

– Куда следуете?

– Гуш, – коротко ответил Берл. – Вот пропуск.

Молоденький полицейский тщательно изучил документы и помягчел. Печати и подпись начальника канцелярии Премьер-Министра произвели на него неизгладимое впечатление. «Молодой, только из учебки,» – подумал Берл, возвращая бумаги в бардачок.

– А эти все с Вами? – робко осведомился мент, оглядывая пассажиров.

– Там ведь ясно написано, служивый… – устало вздохнул Берл. – С сопровождающими. Тебе дать почитать еще раз?

– Нет-нет, что вы. Проезжайте, пожалуйста.

– Спасибо, братишка, – сказал веснушчатый парень, когда они отъехали от заслона.

– Глупости, – ответил Берл и подмигнул в зеркальце заднего обзора. – На внешнем кольце у них стоят совсем желторотые. Дальше будет труднее.

Следующий блокпост был военным. Хмурый офицер вернул Берлу пропуск и, не говоря ни слова, открыл заднюю дверь.

– Выходите.

– Что такое, лейтенант? – поинтересовался Берл. – Эти ребята со мной.

– Не компостируй мне мозги. Твой пропуск на двоих – на тебя и на этого русского. А у двух других клоунов документов нет.

– Как это нету? Вот… – парни протянули офицеру свои удостоверения. – Мы там живем, в Неве Дкалим. Домой едем.

Лейтенант сверил лица парней с фотографиями на документах и скептически хмыкнул.

– Вы бы хоть кого-нибудь похожего подобрали… Клоуны, ну как есть клоуны.

– Кончай сучиться, братишка, – тихо произнес веснушчатый. – Своих давить – последнее дело. Мы ведь, как и ты, из парашютной бригады. Призыв-2001. Рота автоматчиков. Кто там сейчас командиром – Малихи?

– Малихи уже месяц как на батальоне, – так же тихо отвечал лейтенант, глядя в сторону. – Только при чем тут Малихи… Аа-а, хрен с вами… что мне, больше всех надо?

Он тяжело вздохнул, швырнул удостоверения в машину и захлопнул дверцу.

– Ави! Пропусти этих! Они в порядке…

Берл проехал заслон и ускорился по пустому шоссе, ведущему к Кисуфим – главному блокпосту на въезде в осажденный и отрезанный Гуш Катиф. Над местностью кружили вертолеты.

– Что происходит, Кацо? – спросил удивленный Колька. Он не понял ни слова из разговора с офицером, но напряжение ощутил в полной мере.

– Ничего, Коля, все в ажуре… – улыбнулся Берл. – Закрытая зона. У нас тут…

Он поискал слова поубедительней и не нашел.

– Повезло… – сказал веснушчатый. – Хорошо, что я Малихи вспомнил.

– Собака твой Малихи, – откликнулся второй. – Помнишь, как он мне ни за что ни за про что два месяца без выхода влепил?

– Собака-собакой, а ведь помог… – рассудительно заметил веснушчатый.

Берл глянул в зеркало на своих незаконных пассажиров.

– Что у вас за удостоверения, ребята? Действительно не ваши?

– Конечно, не наши, – заговорщицки подмигнул парень. – Но удостоверения настоящие, жителей Гуша, с пропиской. Им-то самим уже не нужно, они внутри. Ну вот… это ж как: кто-то вывозит пачку документов, а потом другие въезжают. А потом опять, по новому кругу. Такая система.

– Система… – вздохнул Берл. – Не очень-то она работает, эта ваша система.

– С Божьей помощью, – твердо сказал веснушчатый. – Делай, что надо, и будь, что будет.

Берл кивнул. «Где-то я это уже слышал сегодня, – подумал он. – Причем совсем недавно.»

Справа мелькнул указатель на Кисуфим. Они приближались к одноименному блокпосту на границе с сектором Газа. Местность вокруг напоминала огромный военный лагерь, с обилием бронетехники, орудий, воинских джипов и грузовиков. Повсюду слонялись солдаты и полицейские. Непосредственно перед блокпостом стояли два гражданских автобуса. Берл зарулил в узкий длинный коридор, ограниченный бетонными заграждениями.

– Документы! – рослый полицейский в каске протянул руку и взял пропуск. Его напарник заглянул на заднее сиденье и удивленно присвистнул.

– Слышь, Хези, – сказал он, не отрывая глаз от потупившихся парней. – Этот рыжий маньяк опять здесь! Мы с тобой его уже вчера заворачивали, помнишь? Ну совсем оборзели, сволочи…

Он покрутил головой, как будто сетуя на несовершенство этого плохо огороженного мира и поражаясь борзости населяющих его нарушителей и вдруг рявкнул:

– А ну вышли из машины! Все! Повторять не стану – вышли!!

– Погоди, – остановил его рослый, возвращая пропуск Берлу. – Двое спереди в порядке, пусть остаются. А этих падел придется поучить…

Он открыл заднюю дверцу с другой стороны и взял рыжего за плечо.

– По-хорошему выйдешь или как?

– Вы чьей страны полиция? – тихо сказал парень. Он сильно побледнел, и оттого веснушки на его лице светились, словно конфетти. – Вы ведь со своими воюете, ребята…

Рослый улыбнулся одним ртом. Глаза в этой улыбке не участвовали В них застыло неподвижное выражение, как у куклы-психопата.

– Ага… – сказал он и вытянул парня из машины. – Конечно, свои… такие свои, что сердце замирает. И голова чешется… Голова, говорю, чешется!

Одновременно с последними словами он резко качнулся взад-вперед и ударил веснушчатого каской в лицо. Тот упал, как подкошенный.

– Сиди, Коля! – скомандовал Берл, больше себе, чем Кольке. – Сиди!

Напарник рослого заржал. Почесываясь, подошел полицейский офицер.

– Что случилось?

– «Оранжевые», суки… – объяснил рослый, поправляя каску. – Сопротивление при задержании. Эти, в кипах.

– А у тех пропуск, – добавил его напарник с сожалением в голосе. – Может, их тоже под арест – за содействие?

– Вам только волю дай… ухмыльнулся офицер и, привычно напружив командирскую голосовую мышцу, принялся разруливать ситуацию. – Значит так. Нарушителей – в автобус! Пускай на нарах попарятся. А тех, что с пропуском – пропустить. Согласно инструкции.

Он наклонился к Берлу:

– Нехорошо, господин. Содействие правонарушению, даже неумышленное, не лучше самого правонару…

– Я могу ехать? – перебил его Берл. – А то тут псиной воняет…

Лицо у офицера вытянулось.

– Зря вы так, – сказал он с какой-то тусклой интонацией. – Мы всего лишь выполняем приказ. Езжайте.

Веснушчатый поднялся на ноги. Парни забрали из багажника свои рюкзаки и в сопровождении ментов двинулись к автобусу. Он был уже почти заполнен. «В Беер-Шевскую тюрьму…» – подумал Берл, провожая глазами своих отчаянных тремпистов. Уже подойдя к автобусу, рыжий вдруг обернулся и, поймав Берлов взгляд, помахал рукой и улыбнулся. Брови и нос его были разбиты в кровь. Берл молча кивнул.

Полицейский покачал головой и свирепо почесал в промежности.

– Вы, вроде как, торопились уезжать? Так дуйте отсюда, пока…

Берл дал газу. Нервы следовало беречь.

– Ничего себе… – выговорил Колька в полном изумлении. – Это что же…

– Не бери в голову, Коля, – фальшиво улыбнулся Берл. – Это так – временные трудности. Лучше наслаждайся пейзажем.

Более дурацкую рекомендацию трудно было придумать. Считанные километры, отделявшие блокпост Кисуфим от еврейского анклава Гуш Катиф, зажатого между морем и арабскими территориями сектора Газа, представляли собой выжженную землю. Частые попытки нападений вынудили армию «сбрить» все, что могло служить прикрытием для террористов на несколько сот метров по обе стороны от дороги. Когда-то здесь были апельсиновые рощи, огороды, строения, просто холмики; теперь – ровная безжизненная пустошь, насквозь просматриваемая армейскими наблюдателями и снайперами со сторожевых вышек.

Пять минут быстрой езды, и машина въехала в Гуш. По обеим сторонам от внутреннего шоссе замелькали белые домики с красными черепичными крышами, тенистые рощи, теплицы, сельскохозяйственные постройки. Это была песчаная пустыня, превращенная в цветущий рай. Движения на дороге почти не чувствовалось. На обочинах строем стояли военные грузовики и автобусы. Доехав до указателя «Ганей Ям», Берл свернул и притормозил около будки на въезде в поселение. С десяток парней в форме молча грызли семечки, сплевывая куда попало. Судя по скопившемуся вокруг количеству мусора, этому занятию они предавались уже не один день. Шелуха свисала даже с розовых кустов на красивой цветочной клумбе рядом с будкой.

– Привет, верблюды, – сказал Берл. – Не жалко вам красоты? Так ведь весь мир заплюете.

Чернявый парень в армейской панаме поднял сонные глаза, подумал и с некоторым трудом разомкнул челюсти. С отвычки слова из него выходили хрипло и медленно.

– А какая разница, братишка? Один хрен все под нож пойдет. Завтра выселение. А арабью зачем клумба?.. Или ты – как местные дурачки? Они, вишь, до сих пор поливают, неизвестно на что надеются. Ты, кстати, кто будешь?

– Ищу дом семьи Екутиэль.

– Екутиэль? – чернявый сплюнул и пошел в будку справиться с картой. – Езжай все прямо; после второй круглой площади сразу и увидишь. Справа. У них тут у всех таблички перед домами.

Дом семьи Екутиэль мало отличался от соседних – такой же белый, двухэтажный, аккуратно оштукатуренный, с красной двускатной крышей, солнечной батареей и тарелкой спутниковой антенны. У калитки был припаркован семейный миниван «Превия».

– Все, Коля, – Берл заглушил двигатель. – Приехали.

Колька полез в карман за сигаретами.

– Погоди, Кацо. Дай перекурить. Там, небось, не посмолишь – дети.

Берл послушно захлопнул дверь. Колька курил, глубоко затягиваясь. Из открытого окна дома слышался голос телевизионного диктора. Говорили, как обычно, про депортацию.

– Кончай оттягивать, – мягко сказал Берл. – Лучше уж сразу.

Колька выбросил сигарету и вышел из машины. Сердце у него колотилось в горле и мешало дышать. Калитка открывалась с легким скрипом, и Колька подумал, что вот так хозяйка, наверное, знает, когда кто-то идет. Сейчас она, должно быть, говорит Вике: «Викуля, глянь-ка, у нас гости… кто бы это мог быть?» Кто бы это мог быть?.. Ноги вдруг перестали его слушаться, и он остановился, чтобы не упасть. Мощенная розовым иерусалимским камнем дорожка весело смотрела на него снизу, подмигивая отраженными солнечными зайчиками. Тут она проходит по нескольку раз в день.