Текст книги "Летит, летит ракета..."

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Но где взять помощников? Полосята решительно не годились: ведь целью туннеля являлось не что иное, как уничтожение полосячьего врага. В работников из внешнего мира Хилик тоже не верил. Разве не таинственный внешний враг разрушил Матарот? А ну как воткнут нож в спину или просто донесут властям? Нет-нет, нельзя. Оставалась одна возможность: иностранные рабочие, лучше всего нелегалы. Эти не станут совать нос куда не надо, да и ябедничать им не с руки. Хилик навел справки и отправился на некий перекресток, где местные эксплуататоры набирали в сезон дешевую рабочую силу.

Чук и Гек понравились ему своим крайне настороженным видом. Они явно не доверяли коварному внешнему миру, и это роднило их с Хиликом. Фермер, рассказавший Кофману про перекресток, советовал брать надолго только таких, у кого есть паспорт. А у кого нет, тех на день, максимум, на неделю. Потому что беспаспортные, как правило, не просто нелегалы, но еще и в бегах от прежнего своего хозяина. Зачем влезать в проблемы с полицией или, еще того хуже, с бандитами?

– Есть паспорта? – спросил Хилик.

Таиландцы хмуро смотрели на него. “Нету, – понял Кофман. – Вас-то мне и надо”.

– Полезайте в кузов! – скомандовал он вслух.

Дома Хилик провел помощников в гостиную и предложил сесть. Таиландцы сели на пол. Хилик удивился, но виду не подал, а просто сел на пол напротив.

– Я не какой-нибудь там эксплуататор, – сказал он. – Платить за наемный труд не буду. Условия такие. Нас здесь трое. Значит, две трети выручки с хозяйства – ваши, за вычетом расходов. Жить будете в этом доме, питаться со мной. И еще: сидеть попрошу на стульях и на диване. Есть вопросы?

Чук и Гек молчали, глядя на портрет товарища Сталина. На их плоских лицах застыл благоговейный ужас.

– Что, узнали? – улыбнулся Хилик.

Чук и Гек синхронно кивнули, затем Гек поднял руку и сиплым голосом отчетливо произнес:

– Мотыга?

Это было первое услышанное от них слово, поэтому Хилик обрадовался установленному контакту, хотя и понятия не имел, откуда таиландцы знают Мотьку Мотыгу.

– Мотыга, Мотыга… – подтвердил он. – Рисовал, понятно, не он, но заказывал…

Договорить Хилик не успел. Подскочив, как ошпаренные, помощники ринулись в дверь. Кофман догнал их у самой калитки, да и то потому лишь, что беглецы замешкались со щеколдой. В последовавшем затем трудном диалоге, состоявшем, в основном, из жестов и гримас, выяснилось, что похожий портрет Чук и Гек уже видели. Более того, они уверяли, что в соседней с Таиландом стране под точно такими же портретами поубивали чертову уйму народу, причем поубивали мотыгами.

– Мильонз! – в ужасе шептал Чук.

Для большей наглядности он распластывался на полу, а Гек, сделав зверское лицо, заносил над головой друга воображаемую мотыгу.

– Мильонз! Не надо!..

– Молчать! Тьфу на вас! – гневно вскричал Хилик. – Как вы могли подумать такое на товарища Сталина? Дураку понятно, что на тех ваших портретах был кто-то другой. Может, и не человек даже, а божок какой местный, опиум для народа. Понятно?!

Таиландцы робко смотрели на него снизу. Им нравилось здесь, но уж больно не хотелось умирать под мотыгой.

– Это точно не он! И я могу это доказать, – сказал Кофман, выкладывая свой последний, решающий аргумент. – Если бы товарищ Сталин был ваш, таиландец, то еще куда ни шло. Но он точно не таиландец. Он нам подарки присылал, я видел! Товарищ Сталин – немец!

Развилка 4: в подвале

“Туннель, – подумал Меир. – Я так и думал. Но какой длинный…”

– Ладно, посмотрел и хватит, – Хилик Кофман опустил занавеску и препроводил связанного пленника назад на топчан.

– Мм-мум… – умоляюще промычал Меир.

Хилик с сомнением покачал головой. Проклятый пацифист видел слишком много. Оставить его в живых означало подвергнуть угрозе успех всей операции. Хотя, с другой стороны, жаль парнишку… “Жаль, жаль… – мысленно передразнил он. – А мирный труд тебе не жаль?” Настоящая беспощадность к врагам начинается с беспощадности к самому себе. И даже к своим друзьям.

Как ни крути, а придется пристрелить дурачка. Лучше всего во сне, чтоб не успел ничего понять, чтобы смерть была легкой. Вот успокоится, заснет, а там и… Ага, успокоится он вот так, с кляпом во рту…

– Мм-уу…

– А кричать не будешь?

Меир отчаянно замотал головой. Кофман вынул кляп, сочувственно понаблюдал, как пленник ворочает онемевшей челюстью, как пытается сглотнуть, налил в кружку воды, поднес к губам Меира – на, пей. Горовиц пил, вытянув шею и судорожно дергая кадыком.

– И кой черт тебя в поля потянуло… – с досадой сказал фермер. – Сидел бы дома, ничего бы не случилось.

Меир оторвался от кружки. Вкус во рту был по-прежнему омерзительный.

– Зачем вам этот туннель?

– Зачем, зачем… так тебе все и расскажи… Хилик помолчал и кивнул на прислоненный к стене карабин “курц”. – Вон зачем. Кто-то ведь должен защищать мирный труд, тебе не кажется?

– Вы собираетесь убивать людей? – ужаснулся Меир-во-всем-мире. – Стрелять и убивать?

– Не людей, а врагов, – поправил Хилик. – Врагов!

– Но они не виноваты! Они живут в осаде. Им не дают высунуть носа из Полосы. Армия блокирует доставку грузов.

– Оружия, – поправил Хилик.

– Там не хватает жизненно необходимых продуктов, сырья…

– Сырья? Свежих кишок им не хватает для полосования, – покачал головой Хилик. – Знаешь, что такое полосование, пацифист?

– Полосование? – неуверенно переспросил Меир. – Древний народный обычай?

– А-а, что с тобой говорить… – Кофман махнул рукой. – Древний народный обычай… У меня другой обычай, пацифист. Если враг не сдается, его уничтожают. Слышал такое?

К изумлению Хилика, Меир-во-всем-мире кивнул.

– Приходилось…

“Вот те на! – подумал Кофман. – Откуда этому гомику-гномику знать про совет товарища Сталина?”

– Интересно, каким это боком, – произнес он вслух. – Ты что, понимаешь по-немецки?

Меир недоуменно вскинул брови.

– При чем тут немецкий? Я слышал это от своей покойной бабушки. У меня была очень странная бабушка, господин Кофман. Очень странная… – он улыбнулся неожиданному воспоминанию. – Даже имя у нее было крайне необычным. Шахида Рабинович, представляете?

Хилик Кофман поперхнулся. Встав с топчана, он сделал несколько неверных шагов, вернулся, снова сел рядом с Горовицем, покрутил головой, снова встал, отошел к противоположной стене, постоял там, что-то бормоча себе под нос, и снова вернулся на топчан. Представлял ли он себе Шахиду Рабинович… Еще как! И не только представлял, но и хорошо знал. Хилик знал Шахиду Рабинович лучше, чем любой другой женский инвентарь, с которым ему когда-либо приходилось иметь дело после работы. И свое “крайне необычное” имя она получила тем же передовым методом газетного тыка, что и он сам: просто в ее случае палец дежурного секретаря попал сначала на заметку о ликвидации группы террористов, а уже потом на фамилию редактора.

Шахида была ровесницей Хилика, одной из пятерых малышей, целовавших в то памятное утро сапог товарища Сталина. Они дружили, затем дружба как-то естественно переросла во что-то еще более близкое. Последнее лето перед армией они даже не возвращались в барак: днем работали в поле, а затем оставались там же и ночь напролет самозабвенно пользовались инвентарем друг друга. Они и в армию планировали уйти вместе, но на медосмотре выяснилось, что Шахида беременна, так что пришлось расстаться раньше.

Последняя ночь перед отъездом Хилика прошла странно. Шахида почему-то плакала и молчала, да и сам Хилик тоже ощущал какое-то неудобство и стеснение, природу которого не понимал. Когда забрезжил рассвет, Шахида обеими руками вцепилась в Хиликово плечо и начала говорить, быстро, слитно и много. Она говорила страшные вещи. Например, о том, что ей не хочется расставаться, что у них будет ребенок, что она не согласна с тем, чтобы имя этому ребенку дал палец дежурного секретаря.

– Это мой ребенок, Хилик! – шептала она, захлебываясь словами. – Пусть они ковыряются своими кривыми пальцами в своих кривых носах, а не в моем ребенке! Достаточно того, что меня зовут Шахида, будь она проклята, эта газета! Хилик, милый, давай уйдем отсюда, слышишь? Уйдем и будем жить вместе, построим дом… я узнавала, сейчас дают участки в долине, Хилик…

Хилику хотелось зажать уши, но он выслушал все до конца. Он полагал своим долгом разъяснить товарищу Шахиде Рабинович суть ее чудовищных заблуждений. Когда ему удалось, наконец, вставить свои несколько слов в бурный поток Шахидиной речи, они прозвучали гневной отповедью разрушительному чувству С, столь неожиданно проявленному товарищем Рабинович.

– “Мой ребенок”! – возмущался товарищ Кофман, сидя на ковре из кукурузной соломы. – “Мой”! Как ты могла даже вымолвить это слово? Начинается с ребенка, а кончается чем? Дом у тебя тоже “мой”? И участок? И инвентарь? Это не просто чувство С, товарищ Шахида, это чувство С, полностью овладевшее твоим нестойким сознанием! Отсюда и до, страшно сказать, Э остается всего один шаг. Я советую тебе, товарищ Шахида, хорошенько подумать, прежде чем выкладывать эти рассуждения перед своими товарищами!

Товарищескую критику товарища Кофмана товарищ Рабинович выслушала, закрыв руками лицо. Она и ушла так, даже не попрощавшись. Больше Хилик ее не видел – на следующее утро он уезжал на призывной пункт. Ему тогда едва исполнилось восемнадцать. Зато сейчас – шестьдесят четыре. Возможно, поэтому некоторые детали того разговора вопринимались теперь как-то… Хилик поискал подходящее слово и не нашел.

– Что с вами?

– А? Что?.. – очнулся Кофман.

Он сидел в своем собственном подвале. В подвале своего собственного дома. На своем собственном топчане.

– Расскажи-ка мне о своей бабушке, – сказал он, глядя в пол. – Сдается мне, что мы с нею встречались.

– Это навряд ли, – Меир улыбнулся. – Вы все-таки фермер, а она сельскую местность ненавидела. Из города ни ногой. И вообще, тут, насколько я слышал, была коммуна, а вы – бывший коммунар. Это правда?

– Коммунар не бывает бывшим, – глухо отвечал товарищ Хилик Кофман.

Меир пожал плечами.

– Тем более. Потому что мир не видел большей собственницы, чем моя бабушка. Не дай Бог, кто-нибудь случайно брал принадлежащую ей вещь хотя бы на время… скандал был обеспечен!

– Ей принадлежало много вещей?

– Ей?! – Меир рассмеялся. – Много ли вещей у миллиардеров? Одних океанских яхт у нее было три. Частные самолеты, дворцы по всему миру. И все ей казалось мало. Такую ненасытную стяжательницу надо еще поискать! Моя бабушка выходила замуж трижды и каждый раз за еще большего магната. После чего успешно вгоняла этих старых хрычей в гроб своим несносным характером.

– “Старых хрычей”… – повторил Хилик с оттенком горечи. – Один из них был твоим дедом.

– А вот и нет, – возразил Меир. – Своего деда я не знаю. Бабушка выходила замуж, уже будучи беременной. Ее первый восьмидесятилетний магнат не мог иметь детей, но ужасно хотел наследника.

– Бьюсь об заклад, что имя ребенку она выбрала сама, – задумчиво сказал Хилик.

– Действительно так. Она назвала мою мать Иехиэлой, Хилой. Странное имя для девочки – Хила… Господин Кофман, может, вы все-таки развяжете мне руки? Плечи болят. Я клянусь, что не убегу.

Хилик достал нож и смерил Меира-во-всем-мире новым оценивающим взглядом. Это чудо-юдо могло и в самом деле оказаться его собственным внуком. Еще одна собственность бывшего коммунара Хилика Кофмана. Не лучшего качества инвентарь, прямо скажем. Гомик, пацифист, бездельник, руками работать не умеет. Да и внешне… Хилик прищурился, пытаясь разглядеть в щуплой комплекции Горовица следы могучего строения Мотьки Мотыги… Нет, ничего не взял от прадеда, ни капли.

Что там Мотька говорил перед смертью? “Мы тупик без продолжения…” Неправда, товарищ Мотыга. Вот он, настоящий тупик, сидит передо мной на топчане, пялит испуганные глазки. И что с ним теперь делать, с таким? Зарезать или развязать? Развязать или зарезать? Хилик горько усмехнулся. Зачем спрашивать, когда ответ известен заранее. Конечно, зарезать. Во-первых, нужно подавлять в себе чувство С. Во-вторых и в-главных, парень побежит к властям рассказывать о туннеле и загубит все дело.

– Мне очень жаль, Меир, – сказал фермер, заваливая пленника на топчан лицом вниз. – Но если оставить тебя в живых, ты донесешь о туннеле.

Он занес нож, примериваясь к горлу.

– Подождите! – прохрипел Меир-во-всем-мире. – Не надо! Я не стану доносить сам на себя! Потому что я тоже рою туннель!

– Что? – изумленно переспросил Хилик. – Ты – что?

Опустив нож, он усадил смертельно напуганного Меира лицом к себе.

– Я давно уже рою туннель из своего дома, – торопясь и брызжа слюной, выговорил Меир. – Даже продвинулся на десять метров. Идет очень медленно. И песок некуда девать, все как у вас.

Хилик ошарашенно потряс головой.

– Но зачем?

– Как это “зачем”? – печально улыбнулся пацифист. – Чтобы облегчить страдания осажденных полостинцев. Чтобы прорвать блокаду. Чтобы закончить диплом…

Хилик взмахнул ножом и перерезал веревки на руках Меира-во-всем-мире Горовица.

– Что ж ты раньше молчал? – сказал он, пряча нож. – Я ж тебя, дурака, чуть не зарезал. Теперь будешь помогать здесь. Два туннеля нам ни к чему, хватит и одного. Ну, по рукам?

– По рукам…

Горовиц с трудом приподнял свою затекшую руку навстречу богатырскому шлепку Хиликовой ладони.

РАЗВИЛКА 5

Развилку у треноги сделали недостаточной, и полосенку пришлось порядком повозиться, чтобы худо-бедно установить “усаму”. Особой точности здесь не требовалось, главное, чтобы тренога не упала до или во время запуска. Потому как, если упадет, то ракета полетит не в Страну, куда ей, родимой, назначено, а наоборот, куда ни попадя, например, в стену соседнего дома. Что, собственно, и произошло на прошлой неделе, когда снесло угол школы, погибли трое младших учеников и ранило учителя. Ученики-то черт с ними, а вот учитель оказался братом заместителя помощника районного дежурного по раздаче пособий. Поднял вонь, зараза: “Чтобы я вас больше возле школы не видел! Ищите себе другие площадки для запуска! Бла-бла-бла! Хру-хру-хру!”

А чего другие площадки искать, когда возле школы самая удобная? И ровно и безопасно: кто же школьный двор в ответ бомбить станет, да еще и во время уроков? Ну, упала тренога, производственные неполадки, с кем не бывает… Чего же сразу собачиться? Был бы учителем кто попроще, можно было бы просто заполосовать его и точка. Но с братом и так далее не поспоришь. Пришлось уходить на другое место. А на другом месте неровно, не стоит тренога и все тут…

И чего было слесарю развилку побольше не раздвинуть? Чай, не сестринские ноги, бояться нечего. Еще раз чертыхнувшись, полосенок кое-как закрепил камнями качающуюся треногу и взвел на четверть часа самодельный таймер, состоящий из батарейки и программного механизма от старой стиральной машины. Послушал: тикает. То-то же. Голь на выдумки хитра. Он приладил таймер и, пригнувшись, отбежал под прикрытие ближней стены. Вроде, не заметили. А если и заметили, стрелять все равно не станут. Стена-то не простая, а от здания больницы… хе-хе-хе.

Полосенок посмотрел на часы. Так… минута уже прошла. Значит, до старта нам осталось четырнадцать минут. Можно успеть залезть на крышу хирургического отделения и посмотреть, как полетит. Насвистывая, он весело потрусил к лифту в дальнем конце больничного двора.

Когда полосенок отошел на безопасное расстояние, из груды мусора осторожно выглянула тощая облезлая кошка и принюхалась. От установленного человеком тикающего предмета вкусно пахло слегка подгнившей требухой: четыре дня назад полосенок участвовал в полосовании по случаю гибели трех учеников. Неслышно ступая, кошка приблизилась к треноге и лизнула ракету. Вкус требухи определенно чувствовался.

Развилка 5: левый крен

Может, под камнем найдется что-нибудь съедобное? Кошка облизнулась и тронула лапой камень. Тот качнулся, а вместе с ним накренилась влево и вся тренога. Кошка отскочила, снова вытянула шею, принюхалась. Похоже, ничего там нет. А жаль. Она резко повернула голову в сторону мелькнувшей в мусоре тени. Неужели крыса? Точно, крыса… Осторожно, чтобы не спугнуть добычу, кошка двинулась к мусорной куче. Она уже выбирала момент для прыжка, когда тиканье вдруг смолкло, послышалось шипение, и стартовавшая ракета смела своим огненным хвостом и мусор, и крысу, и саму кошку.

Полосенок на крыше хирургического отделения одобрительно цокнул языком. Хорошо пошла “усама”, хоть и вбок. За пограничным забором взвыла сирена.

Подхватив камеру, Галит Маарави выскочила на террасу родительского дома. Белый ракетный шлейф явственно вырисовывался на фоне голубого полуденного неба. Кадр что надо. Хотя, сколько у нее уже таких? Не счесть… Кадров много, а фильма нет. Для фильма нужна другая сторона, альтернативный взгляд, конфликт. А где их возьмешь, взгляд и конфликт, когда на другую сторону хода нет?

Зазвонил телефон. Мать, из пекарни. Хочет убедиться, что она спустилась в подвал. Ну, на фиг. Надоело. Сами, небось, не спускаются, а дочку блюдут. Эге… судя по шлейфу, летит не к нам, а над нами. Летит, летит ракета… Опять в N. Хотя… это ж не просто над Матаротом, а точнехонько над нашим домом! А это значит… Галит впилась объективом в дымный хвост ракеты. Хороший кадр… А это значит, что летит прямиком в кампус колледжа Упыр.

В голубой вышине просвистела “усама”. Когда прямо над головой, то и звук особенный, веселый такой, залихватский. В прошлый раз, когда так свистело, взрыв был на автомобильной стоянке для преподавательского состава Упыра. Вот бы и на этот раз… Галит бросила взгляд на часы. И время подходящее: сукин сын всегда к двенадцати подъезжает. Чтоб ты сдох, сволочь! Чтоб она прямо в тебя угодила, в темечко твое седовласое, в харю твою подтянутую! Тварь мерзкая… Девушку передернуло. Она положила камеру на стол и пошла за сигаретой.

Свой первый зачет по основам гуманизма Галит Маарави запомнила на всю жизнь, хотя правильнее, наверное, было бы сразу же забыть. Поначалу она вообще не слишком понимала, зачем введен этот предмет на курсе кинодокументалистики. Зачем профессионалам с камерой эта банальная болтовня на темы равенства черных малоимущих лесбиянок с оккупированными исламскими гомосексуалистами и их совместного решающего превосходства над всем остальным человечеством?

Впрочем, вслух этот вопрос в колледже не задавали: предмет курировался самим ректором, профессором Упыром. Зачетов по нему предусматривалось всего два: в середине второго курса и в конце третьего, перед окончанием. Чаще всего профессор Упыр принимал эти зачеты лично, хотя лекции читались ассистентами. Эта несостыковка представляла собой верный залог для недоразумений во время сдачи: любой студент знает, что гораздо легче отвечать самому лектору. Наверное, поэтому попавшие на Упыра старшекурсники говорили о зачете по основам гуманизма с явной неохотой.

Ввиду крайней занятости, ректор принимал не больше одного студента в день, поэтому процедура сдачи часто растягивалась до конца семестра. Галит Маарави всегда отличалась повышенным усердием, причем, в особо ответственных случаях ее усилия удваивались. К назначенному сроку она успела вызубрить наизусть не только свои тетрадки, но и конспекты лекций за несколько предыдущих лет – благо, разница оказалась невелика.

Секретарша в приемной одарила девушку доброжелательной улыбкой:

– Ни пуха, ни пера! Сегодня он в хорошем настроении, так что просто расслабьтесь, хорошо?

Галит благодарно кивнула. Секретарша вообще показала себя очень заботливой, заранее дала несколько ценных советов: как одеться, как накраситься и вообще. Хоть это и не главное, но лучше уделить внимание любым мелочам.

– Просто расслабьтесь, – шепотом повторила секретарша, открывая дверь в профессорский кабинет. – Запомните, это очень важно. Просто расслабьтесь и ни о чем не думайте.

“Вот так совет, – успела подумать Галит. – Ни о чем не думать на экзамене! Такое можно услышать только от секретарши…”

Профессор Упыр в белой рубашке с галстуком сидел за столом и писал в красивом сафьяновом блокноте. Пышная седая шевелюра, красивое гладкое лицо и общая сухощавая стройность придавали ему сходство с голливудским актером героического амплуа. Галит робко остановилась у двери.

– Проходите, дорогая, проходите, – сказал профессор, не поднимая головы. – Вон туда, к экзаменационному столу.

В стороне у окна и в самом деле был установлен пустой широкий стол. Стульев там не наблюдалось, поэтому Галит просто подошла к указанному месту и встала рядом. Профессор отложил ручку и некоторое время смотрел на нее. Галит почувствовала, что не знает куда девать руки.

– А что, неплохо, – Упыр похлопал себя ладонями по щекам. – Начнем? Как вы думаете, дорогая?

Галит кивнула и растянула губы в старательной улыбке. Страницы заученных конспектов прокручивались у нее в голове, как кадры очень замедленной съемки.

– Что ж…

Профессор Упыр ослепительно улыбнулся, встал и вышел из-за стола. Галит оцепенела: приближавшийся к ней мужчина был гол ниже пояса и мобилизован, как бык перед случкой. Она захотела что-то сказать, но не смогла, не знала, что, и, главное, как: язык совершенно не слушался, колени ослабли, и только руки по-прежнему не знали, куда деваться.

Зато руки ректора подобных затруднений не испытывали. Хозяйским жестом Упыр возложил одну свою ладонь на плечо девушки, а вторую на грудь и развернул ее лицом к окну.

– Вам что советовали, дорогая? – произнес он с новой хрипотцой в голосе. – Расслабиться. Вот и расслабьтесь. Вы выглядите достойной зачета, так что волноваться нечего.

– Я не хочу, – выдавила Галит и тут же поправилась: – Я не могу. У меня месячные.

– Глупости, – сказал профессор, лапая ее сразу повсюду. – У вас нет, дорогая.

Ну да, конечно. Не зря сучка-секретарша интересовалась. Мол, не следует назначать зачет во время цикла – лишние нервы и вообще. И вообще. Упыр нажал ей на плечи, пригнул к столу.

– Читайте, дорогая, – просипел он, слюнявя девушке ухо. – Там, на столе…

Галит присмотрелась: на дальнем конце столешницы и впрямь было написано что-то, но очень мелко, так что различить буквы на таком расстоянии не представлялось возможным. Поневоле она наклонилась еще ниже. Рука Упыра тут же уперлась ей спину, не давая распрямиться. Другой рукой он задрал ей юбку и сдернул трусы.

– Пожалуйста, не надо… – умоляюще прошептала она. – Я еще ни разу…

– Прекрасно! – промычал распаленный Упыр. – Считайте, что вам повезло: девственницы получают второй зачет автоматом. Но что ж вы не читаете, дорогая? Читайте! Хотите зачет – читайте!

Вблизи буквы стали видней, но расплывались сквозь слезы.

– “Главный лозунг гуманизма…” – прочитала Галит дрожащим голосом и задохнулась.

Бычий инструмент профессора Упыра разорвал ее изнутри. От боли и слез она не видела ничего.

– Чи-тай-те!

Галит хватанула ртом воздух. Ее мутило. В ноздрях застрял мерзкий запах профессорского одеколона, она чувствовала его гадкие волосатые руки на всем своем теле, во всех местах одновременно, ее пронзала резкая боль от его толчков, перед глазами мерно дергалась гладкая столешница “экзаменационного стола” с мелкими буковками лозунга. “Читай! – скомандовала она себе. – Сосредоточься на этом, иначе вообще сдохнешь”.

– “… гласит: человек…”

– Челове-ек… – протяжно повторил профессор, учащая толчки.

– “…это высшая ценность…” – прочитала Галит.

Лозунг и в самом деле помог ей расслабиться. Она представила себя дома, в своей комнате, на своем диване с конспектом в руках. Ну, конечно, она находится там, в домашнем безопасном уюте, а то, что происходит здесь, в кабинете ректора, происходит вовсе не с ней, а с кем-то другим, а может, и не происходит вовсе, вовсе, вовсе… ведь такое не должно происходить ни с кем и никогда, никогда, никогда…

– Дальше!

– “Все на благо человека…” – прочитала она.

– Челове-е-е-ека…

– “…все во имя человека…”

– Человее… – Упыр задергался и замычал.

“Хорошо бы блевануть”, – подумала Галит, но не смогла.

– Уу-у-у… – профессор отлепился от ее ног и отошел.

Дрожа от омерзения, Галит выпрямилась. По ногам стекала липкая гадость. Сзади звякнула бутылка о стакан.

– Салфетки там, на тумбе, – произнес ректор своим обычным начальственным голосом. – А насчет девственности вы соврали, дорогая. Придется сдавать второй зачет в общем порядке. Еще скажите спасибо, что я вам этот засчитываю. Можете идти.

Секретарша в приемной вскинула на нее взгляд и тут же опустила. Сколько на это насмотрелась, а так и не привыкла.

Галит не помнила, как вернулась домой, как добралась до ванной. Чувство, что отмылась, появилось у нее не раньше, чем через полгода, да и то не вполне.

Зато появилось другое – фильм.

Помог новый сосед, Меир Горовиц. Зашел на правах свежего знакомца, поинтересоваться, почему это не видно Галит. Родители пожали плечами: заперлась у себя, вторую неделю не выходит. Что тут попишешь – молодые дела. Не иначе – влюбилась. Горовиц понимающе покачал головой, посочувствовал. Поднялся к Галит, постучал, и она почему-то открыла. Меир увидел ее стертые мочалкой плечи, снова покачал головой, но на этот раз сочувствовать не стал, а просто сел к окну.

– Ты, я слышал, зачет сдала?

– Ну.

– Я тоже сдавал.

– А.

– Слушай, – сказал Меир-во-всем-мире. – Ты ведь хочешь стать художником-документалистом, правда? А художнику боль необходима, как бензин мотору. Вот взять хоть Роберта Збенга, американского репортера. Иракцы захватили его в плен и семь месяцев насиловали всем Багдадом. Представляешь?

Галит молча кивнула. Раньше она бы тоже кивнула, но теперь еще и представляла.

– Ну вот, – продолжил Горовиц. – А что случилось потом?

– Получил премию Хавлаза за лучший документальный фильм десятилетия, – снова кивнула Галит. – “Изнасилование истории”. Я знаю. Мы в колледже проходили.

– Ну вот! Он взял и превратил свою боль в фильм, понимаешь? Не было бы боли, не стало бы и фильма. Это только так называется “Изнасилование истории”, а самом на деле – это история личного изнасилования! Его изнасилования. Поэтому так и прошибает.

Галит помолчала.

– Зачем ты мне это рассказываешь? При чем тут я?

Горовиц пожал плечами и встал.

– А при чем тут “при чем”? Просто я недавно этот фильм посмотрел, вот и все. Заскочил к тебе поделиться, как к специалистке. Но, видать, не ко времени. Я пойду, да?

– Спасибо, что зашел, Меир, – сказала Галит, думая, что хорошо бы расцеловать его в обе щеки.

Хорошо-то хорошо, если не считать того, что теперь одна мысль о прикосновении к мужчине – даже к гею – вызывала у нее дрожь отвращения. Но меировская нехитрая басня о Збенге не забылась, а наоборот, запала в душу, проросла, расцвела диковинными цветами. Боль действительно поменяла многое, словно линза, вдруг вставшая между миром и глазами. Сквозь нее многое выглядело иным, неожиданным, не похожим на традиционные затертые банальности, за рамки которых Галит еще никогда не приходилось выбираться.

Но главное – вдруг обрел желанную форму и ее фильм с условным названием “Полосование Матарота”, материал к которому она собирала уже несколько лет, не слишком представляя себе конечный результат. Чем больше Галит думала о фильме теперь, тем больше его тема напоминала ей изнасилование.

В самом деле, разве не с такой же неожиданной, хамской уверенностью вторглись “усамы” в тихую матаротскую жизнь? Разве не перекорежили ее вдоль и поперек, не сдвинули с мест привычные вещи, не раздавили надежды, не изгнали людей из домов, из теплого налаженного бытия? Да, они большей частью не убивали и даже не причиняли видимого ущерба… их вполне можно было пережить, особенно, если читать во время обстрела гуманистические лозунги, как читала она, елозя щекой по залитому собственными слезами столу. Но кто измерит унизительное чувство беспомощности, дрожь омерзения, страха, переходящего в отчаяние? Кто поможет отмыть от скверны оскверненные души?

Так думала Галит Маарави, выстраивая в своем воображении стержень будущего фильма. Фильма, который, если и не принесет ей славу Роберта Збенга, то, во всяком случае, избавит от оставшейся, миллионами ванн не вымываемой пакости. В отснятом материале не хватало лишь одного – самого насильника. А чтобы заснять насильника, требовалось попасть в Полосу. Попасть во что бы то ни стало.

Галит зажгла сигарету. Сейчас бабахнет. Эх, хорошо бы и в самом деле поганой мрази по темечку… по “бьюику” его сраному… Галит даже не предполагала, что по странному совпадению именно в это время малиновый “бьюик” профессора Упыра миновал будку охранника и въехал на крытую преподавательскую стоянку. В кабине “бьюика” на полную громкость гремела любимая песня ректора “Имэджин”. Вообще говоря, совпадение совсем не выглядело странным: профессор всегда приезжал в колледж к двенадцати. Совпадением являлось, скорее, то, что любимый певец профессора, неутомимый борец за мир, покойный Джон Леннон затянул свое “йуу-йу-уу!!!” аккурат одновременно с сиреной, извещающей о приближении ракеты.

– Йуу-йу-уу!!! – подпел Упыр, лишив себя последнего шанса услышать тревожный сигнал.

У профессора было превосходное настроение. В его сегодняшнем расписании значился прием двух зачетов: сначала у девушки, а потом и у юноши. Упыр не переносил дискриминации по половому признаку.

Он вышел из машины, потянулся, расправляя спину и задрал гладко подтянутое лицо к пластиковому тенту стоянки. Ракета попала ему прямо в темечко, моментально превратив профессора в смердящую кучу падали. Человеческая суть многих проявляется, увы, лишь после смерти.

Нет. Стоп. Так не годится. Это просто неправдоподобно. Поймите меня правильно: подонок Упыр отвратителен мне не меньше, чем любому из вас. Даже больше, существенно больше – ведь я знаю о нем еще много гадостей, которые останутся вам неизвестными. Я бы с удовольствием продолжил пинать его мертвую тушку и, возможно, даже нашел бы способ перекинуть ее через пограничный забор для заслуженного полосования. Бывают ситуации, когда самые дикие обычаи вдруг кажутся достойными применения в данном конкретном случае. Или не слишком достойными, но, по крайней мере, оправданными.

Все так… и тем не менее. Смерть Упыра выглядела бы абсолютно приемлемой и даже желанной, когда бы не одно обстоятельство: предшествовавшее ей пожелание Галит Маарави. Смотрите, что получается: стоило Галит пожелать, чтобы “усама” угодила мерзавцу по темечку и – бац! – готово. Угодила. А так просто не бывает, так не бывает никогда. Потому что мир отнюдь не угодлив. Да вы и по себе знаете: сколько раз вы в сердцах, мысленно и вслух, высказывали похожие запросы? Чтоб он сдох! Чтоб она провалилась! Чтоб тебя разорвало! И что? Кто-либо когда-либо проваливался? Нет ведь, правда?