Текст книги "Летит, летит ракета..."

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

АЛЕКС ТАРН
Летит, летит ракета

“Летит, летит ракета вокруг большого света. А в ней сидит Гагарин – простой советский парень”. Была во времена моего детсадовского детства такая считалка. А может, песенка, а может, стишок, а может, дразнилка. Не знаю, жива ли она еще: ведь слово “советский” вышло из повседневного употребления. Возможно, теперь говорят “простой российский парень”?

Нет, навряд ли: уж больно отдает определение “российский” картонной политкорректностью – слишком взрослым недугом для бывших советских детсадов. Кашлем там страдают, ушами, животом, желтухой-золотухой, соплями, а вот политкорректностью – нет, не страдают, хоть этим Бог миловал.

Что же тогда? “Обычный русский парень”? Тоже не абы как. Простой-то он, Гагарин, простой, но вот обычный ли? Конечно, нет. “Простой” на Руси издавна звучало комплиментом, в отличие от полупрезрительного “обычный”. Разве обычных в космос посылают, тем более, первыми? Короче, не вытанцовывается. Скорее всего, сдохла та считалка, а может, песенка, а может стишок. Сдохла вместе с Советами, да будет земля им колом. Лежит себе где-нибудь в братской могиле, рядышком с политинформацией, пионерским галстуком и коммунистическим субботником.

Да и сам простой советский парень Гагарин, честно говоря, как-то выцвел, на манер старого, пыльного, на комоде забытого снимка. Это ведь только кажется, что из гнилого огурца можно хороший кусок вырезать. То есть, вырезать-то можно, но кто ж его есть станет, когда в супермаркете свежий продается, в полиэтиленовой пленочке, прямиком из парника, во всей красе своих модифицированных генов, нитратов и пестицидов? Вот то-то и оно…

Должен заметить, что мне упомянутая считалка никогда особенно не нравилась. Рифма плохая. “Гагарин – парень”… Нескладушки. Так и просится на язык что-нибудь другое. Например, “барин”. “А в ней летит Гагарин – простой советский барин”. Совсем другое дело!.. Хотя это уже какой-то оксюморон получается, как сказала бы моя детсадовская нянечка баба Фекла, знай она это мудреное слово. Нет, что ни говорите, а считалочка с самого начала была не жилец. Как, собственно, и Советы.

Да… Но речь тут пойдет вовсе не о Советах, и не о Гагарине, и даже не о считалочке, а о ракете. Летит, летит ракета… Не будь ее, не вспомнилась бы и считалочка.

История, которую я собираюсь вам поведать, вымышлена на сто процентов, а значит, абсолютно правдива. В самом деле, переврать можно только реально произошедшие события, что, как правило, и делает любой рассказчик, неизбежно искажающий картину под воздействием собственного шкурного интереса или собственной куриной слепоты, или собственной дремучей глупости.

Но даже если представить, что вы имеете дело с наичестнейшим, наиумнейшим и наизорчайшим репортером, все равно пересказанное им окажется безнадежно далеким от действительности: ведь никто не в состоянии хотя бы перечислить бесконечное многообразие событий и их деталей, и деталей их деталей, и деталей деталей их деталей… Хотя бы перечислить – не говоря уж о том, чтобы выстроить все в правильном порядке! Да и что это такое – “правильный порядок”, и есть ли он вообще, этот порядок, и правилен ли он?

Ну уж нет, дорогие друзья. Любого, кто постучится в вашу дверь с россказнями о том, как, якобы, “было на самом деле”, вы можете смело спустить с лестницы, как бессовестного и, возможно, злонамеренного лгуна. Верьте лишь тем, кто честно гарантирует вам чистейший, стопроцентный вымысел. Например, мне.

Название поселка Матарот в переводе с древнего языка означает “цели”. Возможно, когда-то, лет семьдесят назад, здесь находилось армейское стрельбище. Гм… Армейское? По тем, еще колониальным временам, стрельбище следовало бы назвать партизанским. Но я предпочитаю не упоминать его вовсе, ибо официальная история Матарота о стрельбище умалчивает, а ссылается исключительно на идеализм рукасто-голенастых отцов-основателей поселка, видевших в нем реализацию своих заветнейших целей: общинной жизни и совместного радостного сельскохозяйственного труда, свободного от частной собственности и эксплуатации человека человеком.

Со временем эти благоглупые идеалы рассосались, как Советы и считалка про Гагарина, а вот название осталось. К началу моего повествования Матарот насчитывал около сотни домов, большей частью покинутых своими обитателями – по причинам, о которых будет рассказано ниже. В соответствии со вкусами отцов-основателей, привыкших всегда и отовсюду видеть захватывающую дух перспективу, поселок располагался на невысоком холме – единственном на всю эту пустынную и удручающе-безводную округу. Возможно, учитывая эту безводность, следовало бы, наоборот, обосноваться в низинке для лучшей утилизации редких зимних дождей, но о вкусах не спорят – особенно, когда речь идет о вкусах идеалистов.

Километрах в пяти от восточного склона холма лежал город… хотя, какой он, на фиг, город? – лежал городок, маленький городок, из тех, какие называют “городами развития”, тем самым недвусмысленно указывая на их постоянную прискорбную недоразвитость. Ну зачем такому городку имя, скажите на милость? Нет в нем ничего примечательного и никогда не было: ни тебе идеалов, ни тебе Гагарина, ни тебе стрельбища. Вот когда и ежели разовьется во что-нибудь путное, тогда уже поименуем… а пока… пока пусть будет просто “город N.”. N с точкой, да и все тут.

Население города N. условно делилось на две группы. Первая не работала и жила на государственное пособие; вторая же занималась тем, что обслуживала первую, то есть сначала выдавала упомянутые пособия, а затем постепенно забирала их назад без остатка. Когда-то в городке существовала тяжелая по местным меркам промышленность в виде трикотажной фабрики и завода по производству махровых полотенец, но затем и тот, и другая переехали поближе к более ловким и дешевым рукам, а N. остался ни с чем.

К счастью, доброе государство не бросило городок в беде. Взамен сбежавших фабрики и завода – этих предательских бастионов капитализма – оно выстроило в N. замечательный суперсовременный колледж, справедливо рассудив, что недостаток в развитии легче всего ликвидируется посредством серьезного академического образования. Колледж именовался “Упыр” – по имени его основателя и бессменного ректора, профессора Гамлиэля Упыра – и предлагал широкий спектр дисциплин, жизненно необходимых для недоразвитых жителей недоразвитого городка, как то: теория и практика гуманизма, искусство европейского перформанса, прогрессивная журналистика, основы феминизма, кинодокументалистика и современная литература народов Океании.

Профессор Упыр, мировое светило в области криптобарбологии третьего полушария косного мозга, лично следил за составлением учебных программ и уровнем преподавательского состава. Правда, злые языки утверждали, что учреждение колледжа не имеет ничего общего с проблемами развития города N., а заключается, скорее, в развитии академических амбиций самого Упыра и его ближайших последователей. Кое-кто даже многозначительно кивал на не совсем благозвучную для какого-нибудь мохнатого восточно-европейского уха фамилию профессора и на его подозрительно трансильванское происхождение.

Но стоит ли принимать всерьез всякие злые языки и мохнатые уши? Нет, не стоит. И тем не менее, некоторые сомнения возникали даже у самых доброжелательных наблюдателей. Увы, неблагодарные N-ские аборигены, для которых, собственно, и городился весь огород, не спешили поступать в колледж. Они оправдывали свое нежелание, а то и прямой саботаж чересчур завышенными требованиями вступительных экзаменов, нагло выходящих за рамки спортивного приложения центральной газеты – привычного и, что греха таить, единственного чтения горожан. В результате почти все студенты Упыра были приезжими – обстоятельство чрезвычайно важное для нашего рассказа.

Но вернемся на холм, где привольно раскинулись дома и дворы поселка Матарот. Западный его склон смотрел в сторону приморского района, именуемого здесь, как, впрочем, и во всем мире, Полосой. Полосу населяли люди, соответственно называемые полосатиками, полосятами или полостинцами, причем населяли густо, шумно и весело. Подобно жителям города N., полостинцы условно делились на две категории. Первая тоже не работала и жила на пособие – в случае Полосы не государственное, а международное, ооновское. Вторая группа, как и в городе N., обслуживала первую, сначала медленно и со скрипом выдавая, а затем быстро и со вкусом отнимая присылаемое из ООН добро.

Казалось бы, при таком поразительном сходстве образа жизни, N-цы и полостинцы должны были стать друзьями-не-разлей-вода. Но судьба судила иначе – возможно, именно вследствие катастрофической нехватки воды, а может, просто из-за крайней разности характеров. Знаете, беспокойные приморские народы отличаются от сухопутных еще сильнее, чем морская черепаха от пустынной. Море, оно ведь как вокзал: так и норовит раскачать беззащитную душу.

Если жители города N. принимали свое пособие со смирением и похвальной сосредоточенностью на маленьких, но емких радостях жизни, то полосята-полостинцы постоянно скучали. А скучающий человек, известное дело, озабочен прежде всего поиском развлечений. Уж чего только они себе не придумывали! Массовые народные мистерии, площадный театр и площадный юмор, стрельбу в воздух и стрельбу друг в друга, стрельбу одиночными и стрельбу очередями, стрельбу залпом и стрельбу вразнобой, и даже уморительную забаву, практикуемую только на Полосе и оттого именуемую “полосованием”, когда из тела одного из забавников извлекаются внутренности, и счастливые полосята бегут по улицам Полосы, радостно потрясая кровавыми кишками, печенью и прочим полосатым ливером. Кстати, из-за этих веселых бегов полостинцев иногда еще называют беженцами.

Да только разве разбежишься по-настоящему в узкой и недлинной Полосе? Тесно там скучающему беженцу. А где теснота, там и ссора с соседями. А тут еще и разногласия относительно полосования подоспели. Люди, они разные, что ж тут поделаешь? Кому-то бег с кишками – смешной спорт, а кому-то неприятно. Непонимание налицо.

Долго ли коротко, поссорились N-цы и полостинцы, сильно поссорились. Когда-то в гости захаживали, а теперь забор вокруг Полосы стоит, армия с пулеметами, вертолеты и прочее разнообразие. Вон он, этот забор, в километре всего от крайних домов Матарота, а вон и джип армейский, и танк орудием помавает, аки слон хоботом. А за забором – триста метров выжженной, пристрелянной земли, где даже мышка, снаряда не схлопотав, не проскочит.

Зато какая развлекуха! Вот уж теперь жителям Полосы скучать не приходится! Сколько всего нового прибавилось! Можно с танком в пятнашки поиграть, можно по нейтралке с пулей наперегонки пробежаться. Пуля, она, конечно, шустрая, ну так что? Полосята тоже быстро бегать умеют: кто они, в конце концов – беженцы или не беженцы? Вот то-то и оно… Опять же сырья для полосования раздобыть можно, если не один бежишь, а с другом. Но главное развлечение – это, само собой, ракета. Она, родимая. Летит, летит ракета! А потом – бум! Вот смеху-то!

Полостинские ракеты были, чаще всего, самодельными и назывались “усама” – в честь их самого главного шутника. Можно было бы, конечно, купить и что-нибудь готовое – например, удалую русскую “катюшу”… но это уже не так интересно, ибо ничто не может сравниться с продуктом собственных рук. Опять же, в процессе производства есть дополнительное развлечение: трубы нужные добываешь, горючку, взрывчатку – скучать некогда. Поставил такую “усаму” в переулочке, таймер зарядил, а сам на крышу – смотреть, как полетит, как бабахнет. И ведь летит, и ведь бабахает. Красота! А можно и без таймера, подростка соседского на нейтралку послать, чтоб вручную запалил. Армия заметит – будут кишки свежие, горячие, по улице пробежаться. Это ли не жизнь, это ли не радость?

Чаще всего ракеты пролетали над поселком Матарот по пути в город N. – большую, интересную цель, где дома стоят кучно, в какой-нибудь да попадешь. Жизнь в N. быстро стала невозможной. Увы, возможностей изменить эту невозможность у подавляющего большинства жителей городка не было в принципе. Куда денешься от дома и от пособия? До столиц полосячьи ракеты пока не долетали, а на жалобы N-цев государственные люди не обращали особого внимания. Любой опытный чиновник прекрасно знает, что живущий на пособие всегда жалуется и всегда врет. А кроме того, разве не полегчает казне, если N. и вовсе исчезнет с лица изрытой ракетами земли?

Впрочем, иногда случалось и такое, что армии надоедало нытье одуревших от полосячьих шуток жителей города N. Тогда, поматерившись, армия откладывала в сторону специальный крючок для чесания нижней части спины и прочие абсолютно неотложные дела, поднимала в воздух беспилотники, высылала на Полосу засадные форпосты и таким образом отодвигала полостинских шутников подальше от забора, так что “усамам” было уже трудно долетать до городка. Увы, до западного склона Матарота их дальности хватало с избытком.

Интересно, что первыми из поселка убежали жители противоположного, восточного склона, хотя туда-то ракеты почти не залетали из-за дискриминационной прихоти законов баллистики. Но в этом бегстве как раз нет ничего странного: раньше всех всегда ломаются те, кому легче. Причина этого парадокса проста: благополучных пугают своим устрашающим примером те, кому совсем плохо. “Если я останусь, – думает такой счастливчик, – то вскоре стану в точности, как тот бедолага. Так что пора срочно делать ноги…” А вот упомянутому бедолаге смотреть в этом смысле не на кого, ну, разве что, в зеркало. А как в него посмотришься, в зеркало, если все зеркала от “усам” полопались к чертям собачьим?

Так или иначе, всего лишь через пять лет после начала обстрелов в Матароте, раскрывшем, наконец, самому себе, городу N. и миру в целом истинный смысл своего названия, народу почти не осталось. Разъехались все, кроме самых упрямых – тех, кто не смог или не пожелал покинуть свой дом, свое дело, устоявшийся мир своих привычек и занятий. Зато подтянулись новые жильцы: студенты N-ского колледжа Упыр, прельщенные чуть ли не нулевыми ценами за аренду превосходных, полностью обставленных и ухоженных домов, в которые – из песни слова не выкинешь – время от времени попадала та или иная веселая “усама”.

РАЗВИЛКА 1

Вы ведь не станете возражать, если я разделю свой рассказ не на главы, а на развилки? Во-первых, традиционные названия плохо пахнут: от слова “часть” так и несет расчлененкой, а от слова “глава” – усекновением. Во-вторых, по смыслу “развилка” подходит несравненно больше: разве не идет здесь речи о начале нового этапа… гм… кстати, не назвать ли тогда “этапом”?..

Нет, и “этап” нехорошо, уж больно по-каторжному. Развилка, она развилка и есть. Умри, лучше не скажешь. Потому что – и это в-третьих – развилка еще и выбор. Вот смотрите, сейчас я могу начать рассказывать о заслуженном диссиденте Серебрякове и о его жене Леночке. А могу – о сумасшедшем фермере Хилике Кофмане и о двух его таиландцах. Та еще развилочка, не правда ли? А могу еще о ком-нибудь… Ну, например, о парне по имени Ами Бергер, демобилизованном солдате-инвалиде… Куда пойдем, кого выберем? Знаете, пусть будет Ами – он мне во всей этой матаротной компании наиболее симпатичен.

Развилка 1: Ами Бергер

Вообще-то с этой стороны дома сидеть не рекомендовалось, особенно у окна. Может же такое случиться, что влетит “усама” прямо в окошко, разве нет? В стенах полосячья самопальная ракета оставляла лишь неглубокие вмятины, зато стекла и черепицу перекрытий пробивала за милую душу. Для удобства граждан при обстреле обычно срабатывала сирена армейской автоматической системы раннего оповещения, настроенной на характерный шлейф ракетного запуска. Для “усамы” времени лету из полостинского городка Хнун-Батум до Аминого окошка секунд десять, не меньше. Значит, по идее, всегда можно, заслышав сирену, вскочить и выбежать за стенку, в соседний коридор. Если попадет в окно, то комнату, конечно, спалит, но не более того. А через крышу и вовсе не страшно: там перекрытие усилено, выдержит.

Но это все только по идее, потому что на практике не может Ами Бергер вскочить, не говоря уж о том, чтобы выбежать. Не на что вскакивать, не на чем бежать. Вернее, есть, но не работает: болтаются длинные и тяжелые Амины ноги сами по себе, как, прости Господи, про что и не скажешь в приличном обществе. Не то чтобы они совсем неживые: теплые и от щекотки дергаются, а вот слушаться не желают напрочь. Порвался где-то проводок, непреодолимые помехи на линии. Им, ногам, из штаба: “Ау, ноги! Шагом марш!” А они, понимаете ли, ноль внимания, фунт презрения. Надо бы отрезать на фиг, как бесполезный балласт, да доктора не соглашаются. “Погоди, – говорят, – не спеши, бывает, что и восстанавливается. Редко, но бывает. А отрежешь – точно уже не вернешь”.

Врут, плешивое отродье. Всегда легче не делать, чем делать, вот и ищут отмазку. С чего бы этим чертовым ногам восстановиться, если за все три года никакого сдвига не было, даже самого маленького? Три года по госпиталям, да по восстановительным центрам, три года в обнимку с ортопедами, три года мучительных упражнений, растяжек, массажей, процедур – конвенциональных и альтернативных, три года ежедневной каторги, три года пусторозовых надежд, обернувшихся полновесными разочарованиями…

Нет уж, хватит, сколько можно. За окном завыла сирена, Ами поднял голову от учебника, засек время, прислушался. Вот просвистела над головой пролетная “усама”. Девять секунд. Мог бы и успеть до коридора, если б захотел, ползком или на костылях. Но не хочется. Потно это как-то и непонятно, надо ли… Так… Долго что-то летит… Донесся гром далекого взрыва. Хотя нет, нормально, еще тринадцать секунд. Вместе получается двадцать две – как раз от Хнун-Батума до центра города N. так что все в порядке, сходится.

Ами неохотно вернулся глазами к странице. Кой черт сдался ему этот Упыр-колледж? Было бы еще что-нибудь интересное, а то ведь сплошной трындеж про потепление народа и эксплуатацию климата… или наоборот? Тьфу, зараза! Ну зачем ему это?

А все Моти Наве, социальный работник из последнего по счету восстановительного центра – он удружил, он насоветовал. Не обращая внимания на протесты, укатил Амину коляску из больничного холла, от телевизора с баскетболом, укатил прямиком в свой заваленный распухшими папками закуток, сел, скрипнув ремнями, весело тряхнул мелкими седеющими кудряшками.

– А не пора ли тебе, парень, к жизни возвращаться? Сколько можно по ортопедам гулять?

– Гулять? – удивился Ами. – Ничего себе гулянки. В подвалах испанской инквизиции и то веселей гуляли.

Моти усмехнулся, кивнул на свои ножные протезы.

– Не один ты такой, болезный. Только хватит уже, Ами, братишка. Этак в больнице и состариться можно. Зачем тебе это?

– А что ты предлагаешь? – осведомился Ами. – Коробки клеить в инвалидной артели? Кому я такой нужен?

– Таким же, как ты, братишка, – уверенно отвечал Моти. – Вот я тебя сейчас на путь истинный наставляю? Наставляю. Значит, я тебе нужен. Кто еще о нашем брате-инвалиде позаботится, если не такие же безногие-безрукие-слепо-глухо-кривые? Никто. Отчего бы тебе на социологию не поступить? Три года отучишься, работать начнешь. Чем плохо? Пенсия у тебя от армии имеется, комнату снять можешь. В столицах, конечно, не получится, а на периферии – пожалуйста. Да вот, хоть в Упыр-колледже. Там, говорят, жилье чуть ли не бесплатно. Парень ты грамотный, не чета мне, черному хулигану из проблемных бараков. Ты-то, небось, школу в Беверли-Хиллз кончал, как в том кино про красивых телок?

– В Бостоне, – поправил Ами.

– Ну вот! Тебе и карты в руки! – Моти взял со стола папку и бросил ее Ами на колени.

– Что это?

– Как что? Я же тебе ясным языком говорю: карты. Твои, медицинские. И чтоб через неделю духу твоего здесь не было. Понял?

Моти приподнялся на стуле и двумя ловкими движениями вытолкнул Амину коляску назад в коридор.

– Понял, – эхом откликнулся мало что понявший Ами Бергер в уже закрывающуюся дверь больничного соцработника, отставного, как и он, сержанта боевой саперной бригады, а значит, кровного братишки Моти Наве, товарища по несчастью, потерявшего ноги в Северной войне на двадцать лет раньше, чем Ами потерял свои в Южной.

Ами и в самом деле закончил школу в Бостоне, да и родился там же, и жил до неполных девятнадцати лет, пока не поманил его к себе непонятно чем и непонятно на кой крошечный клочок земли, несусветно далекий по всем параметрам – географическим, ментальным, погодным, языковым. Всего-то и съездил туда на три недели – по ознакомительной молодежной программе, а зацепило крепко, за самые кишки. Когда он объявил родителям, что уезжает служить в доблестной прославленной армии обороны Страны, на языке которой говорить пока не умеет, но которую полагает теперь своею больше, чем родной штат Массачусетс, удивлению их не было предела.

И откуда только все взялось? И, главное, зачем? Что за блажь, Ами? Разве не собирался ты поступать в университет? Разве не гонялся ради этого за высокими школьными баллами? Разве не распланировано все твое будущее от младшего класса до старшего партнера в адвокатской фирме, от трехколесного велосипеда до корпоративного лимузина, от кленовой колыбельки до дубового… гм… впрочем, зачем о мрачном? Разве не построены уже под это долговременные страховые программы, пенсионные фонды, вклады, займы, облигации? Разве не заточена соответствующим образом жизнь, ее надежный ритм, ее уверенный шаг? И потом: а мы, сынок, а как же мы с отцом? О нас ты подумал?

Ами только пожимал плечами, смотрел виновато, но уж больно тонкой занавесочкой висела в его глазах та вина. А за нею, сразу за нею не было уже ничего, кроме чужой, незнакомой Страны. Там жгучим огнем полыхало сильное, решительное, злое солнце, совсем не похожее на своего вежливого бостонского родственника. Там на сотни гортанных голосов вопил заваленный мусором автовокзал, и смуглые черноволосые девчонки в защитной форме, одной рукой придерживая автомат, а другой – банку колы с торчащей соломинкой, толкали по гладкому панельному полу свои неподъемные китбэги.

Там колотилось о городские волнорезы старое, лживое, безжалостное море, а стены дискотек и баров на набережной пестрели недавними метками от осколков самодельных бомб. Там распевались непристойные частушки на заплеванных семечной шелухой футбольных трибунах, там кричал восточный базар, там на танцах парни резали друг друга за будущее право зарезать девчонку, когда она станет, наконец, женой победителя, там каждый третий только и искал случая надинамить неосторожного первого и зазевавшегося второго. Там чернел базальт спорного плато, белел песок спорного берега, зеленели поля спорных долин и краснели ущелья спорных гор.

О, там решительно было о чем поспорить, на этой земле, и отсвет всех эти споров сразу видели перепуганные бостонские родители в потустороннем уже взгляде своего отравленного, обманутого, заманенного, затуманенного мальчика. Если и существовало что-то бесспорное в этой ужасной ситуации, то именно эта бесповоротная потусторонность… о, Боже, Боже, за что, за что?! И почему, Боже, почему?

Эти вопросы задавали они и вслух, и в сердце своем, но ответом было лишь смущенное молчание, словно даже Тот, кого они спрашивали, затруднялся с убедительной формулировкой. Еще бы – Он ведь тоже самолично проживал в этой невозможной Стране и точно так же не понимал, почему именно в ней, а не, например, в тихом и удобном Бостоне.

– Ничего страшного, – с фальшивой уверенностью успокаивали друг друга родители. – Это просто возраст такой.

Сами виноваты – дали парню слишком тепличное воспитание, чересчур оберегали от простудного ветерка настоящей жизни. Вот и получили по заслугам: ну что может вырасти в оранжерее, кроме экзотических цветов и глупых мечтаний? Пускай теперь перебесится. Через месяцок-другой поймет, что к чему, вернется, хоть и с поджатым хвостом, но повзрослевшим. Не вредно, если вдуматься. В самом деле, что такое взросление, как не умение вовремя поджимать хвост? Вот только жаль пропавшего учебного года, и фондов жаль, и страховок, и сберегательных программ, а тут еще и доллар падает так некстати… ах, Ами, Ами…

Ами вернулся через несколько месяцев, ко Дню Благодарения, похудевший, загорелый и молчаливый. При взгляде изнутри, по внешнюю сторону окон туристских автобусов, где наблюдатель становится еще и участником, Страна оказалась другой – не лучше и не хуже, чем он представлял себе до переезда, а именно другой. В противоположность нормальным местам, где новичку какое-то время приходится ходить в неполноценном ученическом статусе, здесь Ами сразу признали своим на все сто.

С одной стороны это льстило, с другой – пугало. Многое раздражало, а больше всего – мелочи. Ну почему так хреново работает почта? И разве нельзя проверить автобус перед выездом на линию, чтобы он не ломался на третьей же остановке? И зачем превращать опоздания в принцип? А чиновники! Чиновники – это вообще какая-то песня, причем, восточная, заунывная…

Но самым непонятным выглядело отношение к Стране проживающих там аборигенов… назовем их, пожалуй, странниками. Все местное, о чем бы ни зашла речь, подвергалось здесь уничтожающей критике: климат, правительство, еда, армия, полиция, люди – особенно люди.

– Ну что можно сделать с таким народом? – спрашивали странники и презрительно сплевывали на пол. – Погляди парень, как тут все заплевано! Вот в Америке… то ли дело в Америке. Ты сам-то откуда будешь? Из Бостона? Ну ты, брат, даешь… на черта ты в этот клоповник приехал – пошел бы лучше в докторы. Или к доктору.

Характерной чертой ругани было то, что предназначалась она исключительно для внутреннего употребления – только между своими. Именно поэтому Ами не слышал ничего подобного в свой прежний приезд, еще туристом. Это неприятное лицемерие озадачивало и отвращало. Да и вообще, он ужасно соскучился по дому.

Билет в Бостон Ами заказывал по телефону.

– Ах, Америка! – вздохнула девушка-агент. – Как я вам завидую, господин Бергер! Отдохнете душой от наших пакостей… На когда вам обратно?

Ами замешкался. Возвращаться сюда он не планировал, но почему-то испытывал трудности с артикуляцией этого намерения. Слова никак не складывались в связное предложение.

– Господин Бергер? – поторопила его девушка. – Вы хотите еще подумать? Должна вас предупредить, через две недели скидки уже не действуют.

– Я… это… – промямлил Ами. – Не надо обратного.

Девушка помолчала, но Ами уже успел достаточно пообщаться со странниками, чтобы безошибочно распознать тип этого молчания. Даже странно, как прекрасно передается по телефонным проводам столь неуловимая субстанция, как презрение. Но – за что? Разве сама она еще несколько секунд назад не завидовала его поездке, подальше “от наших пакостей”? Опять это проклятое двуличие, черт бы его побрал!

– Алло! – сердито напомнил о себе Ами. – Вы еще здесь?

– Я. Еще. Здесь, – сухо ответила девушка, вбивая каждое слово одним ударом, как гвоздь. – Куда я денусь? Один билет на восемнадцатое ноября. Обратного не надо. Запишите номер вашего заказа, господин Бергер.

– Счастливо оставаться… – сказал он, но она уже повесила трубку, и сарказм пропал даром.

В Бостоне стоял умеренно прохладный ноябрь, автобусы ходили по расписанию, а люди, разговаривая, не размахивали руками и не трепали по щеке даже очень давно и близко знакомого собеседника. Родители тоже проявляли свои чувства тактично и умеренно, под стать ноябрю. Отец показал билеты на воскресный футбол в Фоксборо.

– Еле достал. Твои любимые “Пэтс” в этом сезоне рвут и мечут. Как они играли в Балтиморе! Эх, сынок, сколько же матчей ты пропустил! Ну да ничего, теперь наверстаешь…

Он выжидающе покосился на сына – не возразит ли, но Ами только улыбнулся, и отец облегченно вздохнул. Теперь можно было переходить к следующему этапу – неприятному, но неизбежному. Рано или поздно сыну придется сказать что-нибудь в оправдание своего детского кульбита, своей очевидной ошибки, и отцу хотелось максимально облегчить мальчику этот момент.

– Ну, как оно там? – осторожно спросил он. – Я хочу, чтоб ты знал: мы с мамой полностью поддерживаем твою попытку, хотя бы и неудачную, и уважаем тебя за проявленное мужество. Ты держался, как мужчина. Общеизвестно, что жить в том месте решительно невозможно. Жара, восток, грязь, война и все такое…

Ами раскрыл было рот, чтобы подтвердить, но остановился, потому что не мог говорить. Его распирала обида за Страну. Какое право имеют чужие, пусть даже и близкие ему лично люди, произносить такие несправедливые слова? Что они знают? Что понимают?

– Глупости, – сказал он, сердясь на отца примерно так же и за то же, за что сердился на девушку-агента. – Там чудесно. Там даже воздух другой, не говоря уже о людях. Эта Страна прекрасна, и чем дольше в ней живешь, тем больше это понимаешь. Думаешь, мы так бы за нее держались, если бы она того не стоила?

Через неделю на обратном рейсе Ами сидел у окошка. Он возвращался домой. Он вытягивал шею и волновался, как подросток перед свиданием. Отчего-то ему непременно хотелось увидеть сверху приближающийся берег Страны, густо и беспорядочно усыпанный белыми домами. Когда впереди на границе неба и моря показались небоскребы, волнорезы и трубы электростанции, восточного вида сосед бесцеремонно толкнул Ами локтем в бок и подмигнул.

– Тошно возвращаться в это дерьмо, – сказал он, жизнерадостно улыбаясь.

– Ага. Тошнее не бывает, – с готовностью подтвердил Ами. – Просто глаза бы не смотрели.

Теперь он знал главный секрет этой Страны: в ней трудно – до невозможного – жить, но жить без нее еще труднее.

В армию Ами попал лишь на третьем году своей новой жизни. Хотел и раньше, да не брали: на избыток мотивации в Стране всегда посматривали с подозрением. Идеализм и сентиментальность причудливо переплетались здесь с трезвым, временами даже безжалостным цинизмом. Знакомый бакалейщик, узнав о его неудачных попытках, рассмеялся:

– Мне бы твои проблемы! Тут не знаешь, как от ежегодных сборов спрятаться, а кто-то сам в лямку лезет. Вот что, парень: если хочешь немедленно мобилизоваться – коси под уклоняющегося…

В тот же день Ами написал в армию письмо с просьбой навсегда освободить его от воинской обязанности по причине слабого здоровья, пацифизма и религиозных ограничений. Бакалейщик как в воду глядел: через месяц Бергеру пришла повестка о срочной мобилизации.

В кабинете призывного пункта сидела сонная расхлюстанная деваха с погонами лейтенанта и обширным декольте, сооруженном посредством фигурного закалывания расстегнутой гимнастерки. Она умело сосала шариковую ручку и с тоской смотрела в окно, на волю.