Текст книги "Летит, летит ракета..."

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Цепляясь за закрепленные в нужных местах поручни, Ами слез со стула. Затем, привычно таща за собой тяжелые, мешающие ноги, он пересек комнату и спустился с лестницы вниз, в гостиную, к инвалидному креслу. Дальше было уже легче: небольшая ступенька за входной дверью и еще две перед калиткой.

РАЗВИЛКА 2

Ами выехал на улицу и остановился, раздумывая, куда направиться теперь: направо, в сторону бара или налево, к профессору Серебрякову. Вообще-то, для выпивки еще рановато… да и денег на выпивку, честно говоря, нет. Но деньги как раз можно было бы взять у профессора – он давно уже задолжал Ами за редакцию переводного текста. Но и напоминать о долге как-то не слишком удобно: нету нынче богачей в Матароте, вот и профессор поиздержался.

Развилка 2: налево

А вообще-то, кого волнует – поиздержался он или нет? Сколько можно жить фраером, господин Бергер? Вы с профессором о цене договаривались? – Договаривались. Ты работу сделал? – Сделал. Тогда чего, спрашивается, стесняться? Давай, дружок, давай, крути колеса. И Ами решительно свернул налево, к Серебряковым.

День стоял яркий, солнечный, словно и не начало зимы, а самое, что ни на есть, лето. Улица потихоньку сползала вниз, так что ехать было одно удовольствие. Вот назад придется забираться в горку. Дом, занимаемый Ами Бергером, располагался на верхней точке холма. Вообще-то, Ами и выбрал его именно из-за этого – чтобы лучше видеть Полосу. По причине повышенной опасности платой за аренду являлось собственно Амино проживание в доме: сбежавшие в центр Страны хозяева чувствовали себя немного спокойнее, когда кто-то присматривал за обстреливаемой собственностью – хоть кто, хоть безногий калека.

Серебряковы – профессор Александр, которого Ами выучился именовать на оригинальный, чеховский манер Александром Владимировичем, и его жена Элена занимали дом четвертый по счету слева от аминого – видимо, на тех же самых бесплатно-служебных условиях. Госпожа Элена, между прочим, настаивала, чтобы Ами называл ее также по-русски – Леночкой, но сложный звуковой барьер в середине слова оставался непреодолимым для неповоротливого, склонного к английскому курлыканью языка урожденного бостонца.

– Неудивительно, молодой человек! – нередко шутил по этому поводу профессор. – “ЧК” – это исключительно русский феномен.

Ами значения шутки не понимал, но всякий раз послушно улыбался, чтобы не обижать пожилого уважаемого человека. Серебрякову было под семьдесят, и он выглядел ровно на столько же, хотя и изо всех сил молодился. Зато Леночкин возраст, вернее, его скандальная разница с возрастом мужа служили постоянной темой разговоров в баре “Гоа” – единственном месте Матарота, где люди поселка еще собирались вместе.

Начинал обычно Моше Маарави – хозяин матаротской пекарни. Когда-то пекарня Маарави гремела на всю округу: большинство продуктовых лавок и ресторанов города N. затаривались свежим хлебом, питами и пирожными именно здесь. Сейчас же, увы, гремела не пекарня, а ракетные взрывы, и клиентов стало катастрофически мало. Раньше Моше и жена его Лея едва успевали поворачиваться от заката до заката – и это при том, что у печей постоянно суетилось не меньше трех сменных работников.

Теперь надобность в работниках отпала. Да и сами супруги Маарави все больше времени просиживали в баре, а не за прилавками чуть теплящейся пекарни. Моше мрачно принимал парад батальона пустых стаканчиков из-под арака. Как видно, что-то в качестве парада его не устраивало, потому что он то и дело добавлял в строй все новых и новых солдат. Лея же прихлебывала остывший капучино и беспокойно поглядывала на мужа: не слишком ли ты уже набрался, дорогой? Не пора ли домой? Это выводило Моше из себя.

– Ну что ты меня глазами сверлишь, что? – кричал он, стукая кулаком по столу, отчего батальон подпрыгивал, дружно, словно по команде, как, собственно, и должно происходить на парадах. – Ох, смотри у меня, Лея, допрыгаешься…

Лея молча моргала и пожимала плечами: в отличие от стаканчиков, она ничуть даже не прыгала и оттого не могла допрыгаться в принципе.

– Вот возьму себе молодую, как русский профессор, – продолжал угрожать пекарь. – А тебя… а тебя…

– Зачем тебе молодая, Моше? – насмешливо кричала от стойки Мали, хозяйка бара. – Небось, забыл давно, что с ними делают, с молодыми…

– Ничего, ничего… – отвечал Моше, многозначительно кивая в пространство. – Вспомним. Такое не забывается.

– Да и не такая уж она и молодая, – вступала Лея. – Издали конечно, а если сблизи зайти…

Хозяин “Гоа” Давид Хен, муж Мали, отбрасывал в сторону полотенце и возмущенно фыркал, рассматривая на свет протертый до сухого блеска бокал.

– И не надоело вам? Сколько можно? Стыдно ведь… – и, помолчав, добавлял. – Она его вдвое младше, не меньше. Вдвое. А уж горяча… Поверьте моему глазу. Ами, скажи. Ты туда часто ходишь. Как она, профессорша, горяча?

Ами краснел, что, конечно же, вызывало немедленный взрыв всеобщего хохота. Ну и ладно. Взрыв, так взрыв. Что им тут – привыкать к взрывам-то? Одним больше, одним меньше, невелика беда.

Калитка серебряковского дома была распахнута настежь. Ами миновал двор, постучал в приоткрытую входную дверь и, не дождавшись ответа, въехал в пустую гостиную.

– Альександер Владимирович! – крикнул он, торжественно расставляя ударения на предпоследние слоги, отчего имя в целом прозвучало, как на представлении баскетболистов перед матчем. – Есть кто дома? Ау! Господин профессор!

– Минутку! – послышалось из-за раскрытой двери на террасу. – Я сейчас! – и в гостиную, завязывая на ходу поясок крайне легкомысленного халатика, вошла, или, скорее даже, впорхнула госпожа Элена, она же Леночка, она же жена профессора Серебрякова.

Ами смущенно потупился. Вырез леночкиного халата отличался одновременно чрезмерными щедростью, открытостью и разнообразием.

– Ах, Ами, извините! – воскликнула Леночка, спохватываясь и прихватывая в кулачок лацканы, но при этом промахиваясь ровно на один лацкан, в результате чего вырез, вместо того, чтобы сократить обзор, напротив, увеличил его еще больше. – Я не совсем одета… загорала, знаете ли. Говорят, зимний загар здесь самый лучший. Говорят, летом солнце активное, сразу обжигает. Вот прямо сразу – раз и готово. И рак. Говорят, тут у солнца жуткий рак. Александр говорит, что солнце тут сразу ставит раком. Ха-ха-ха… Вам не понять, но по-русски это звучит немного неприлично. Ха-ха-ха… А сейчас солнце не вредное, а наоборот. Вот я и ловлю, знаете ли. Без всего. То есть совсем. Так приятно… та-ак прия-я-тно…

Английских слов Леночка знала немного, да и расставляла их большей частью неправильно, зато делала это уверенно и с поразительной скоростью. Она длинно потянулась, и халат послушно подтвердил упомянутое “совсем без всего”. Ами сглотнул. По понятным причинам ему давно не приходилось видеть такого. Больше трех лет, если точнее. “А ну, успокойся, – скомандовал он себе. – Ты кто? Ты инвалид. Кочерыжка безногая”.

– Мне бы Альександера Владимировича, госпожа Элена, – Ами кашлянул, чтобы устранить из голоса предательскую хрипоту. – Он дома?

Леночка подбоченилась. Ей явно нравилось Амино смущение, и она не намеревалась заканчивать только-только начавшуюся игру. Не так часто удается почувствовать себя женщиной в этой проклятой глуши. И не просто женщиной, а желанной женщиной. И не просто желанной, а настолько желанной. Она чуть повела плечами и тут же отметила зеркальное отражение этого движения в Аминых глазах. Бедный парень, эк его распирает…

– Уехал Альександер Владимирович, – сказала она, утрируя смешное Амино произношение. – В Упыр уехал, до вечера. А вас, Ами, я дано уже просила не называть меня “госпожа Элена”. Я Леночка. Ну-ка, скажите: “Ле-нач-ка…” Ну?

Леночка наклонилась к Ами и затеребила его губы пальцем с длинным наманикюренным ногтем.

– Ну? Повторяйте за мной. Ле…

– Ле… – повторил Ами, зачарованно глядя на голые груди, подрагивающие в вырезе халата.

– Нач…

– Натч…

Он с трудом удерживался от того, чтобы схватить ее. Ну, схватит, а потом? Что он будет делать потом, без ног?

– Да не “натч”, а “нач”! Язык не поднимайте! – она легонько раздвинула пальцем Амины губы и прижала книзу язык. – Ну?

Ами неловко повернул голову, избавляя рот от шустрого Леночкиного пальца.

– Я лучше поеду, госпожа Эл…

– Леночка! – Леночка резко выпрямилась и притопнула ногой. – Сколько раз повторять! Ле-нач-ка! И никуда вы не поедете. Вот еще. В кои веки кто-то в гости пришел. Теперь вы мой, Ами. Понятно? Мой. Я вас сейчас чаем поить буду, на террасе. И не смейте возражать! Даже не думайте!

Она решительно обошла Амино кресло и взявшись за рукоятки, выкатила его на террасу.

– Вот! Ждите здесь! И только попробуйте убежать!

Снова притопнув ногой, она ушла в дом. Ами перевел дыхание. Вот ведь чертова баба! Ситуация вызывала у него сложные чувства. С одной стороны, конечно, унизительно, когда тебя используют таким недвусмысленно двусмысленным образом, а с другой… Он вспомнил недавний давидов вопрос: “Как она, профессорша, горяча?” и свое ответное смущение. Потому и смутился, что сам давно уже исподтишка поглядывал на ее вырезы и декольте. А чего смущаться-то? Он что, в замочную скважину зырит? Нет ведь, правда? И выставляется это все напоказ вовсе не ненароком, а вполне себе расчетливо. Скучно ей здесь… Да и как не скучать? “Как она профессорша, горяча?” Ну что тебе ответить, Давид… на полную мощность работающая печь в булочной Маарави и то холоднее будет…

Что они тут делают с профессором – вот загадка. Вернее, сам Серебряков еще ладно, кое-как объяснимо: пишет книгу, стеснен в средствах, привязан к колледжу Упыр какими-то грантами, обещаниями, перспективой преподавательского места. Но почему его красивая, молодая, от пяток до макушки сексуально озабоченная жена согласна делить с профессором эту жизнь? Сидеть здесь безвылазно, в обезлюдевшем поселке, под ракетами… почему? Серебряков хотя бы в N. иногда ездит, а она вообще – никуда! Такая женщина – и никуда! Такой женщине нужны умопомрачительные наряды, бриллианты, опера, казино, фешенебельные рестораны, шампанское на палубах океанских яхт. Это ж дураку понятно. А тут…

Ами вздохнул. Отсюда, с открытой террасы серебряковского дома виднелся все тот же чертов пограничный забор и чертовы дома проклятого Хнун-Батума, и чертово море далеко на чертовом горизонте.

Вошла Леночка, неся на подносе кружки с кипятком, коробку с чайными пакетиками, бисквиты. Уселась в кресло напротив, круглые красивые коленки вместе, длинные голени наискось, халат запахнут. В стрипклубе полдник, просьба не беспокоить артисток. Перерыв на чаепитие. Делу время, потехе час. Ами выбрал пакетик, поболтал его в кипятке. Леночка сидела молча, сдвинув брови, думая о чем-то своем.

– Скажите, Ами, – сказала она наконец. – А правду говорят, что из Страны можно только через аэропорт выбраться? Самолетом то есть?

– Ну почему же… – Ами покачал головой. – Можно и морем. Покупаете билет и…

– Но это все равно через пограничников, правда? – перебила Леночка. – А если так, как в Европе? Типа, сел в тачку в Португалии и – фьюить… в Норвегию… Так можно?

– Думаю, что нет. А зачем?

– Действительно, зачем? – Леночка тряхнула головой, словно сбрасывая что-то. – Вы печенье-то берите, берите. Такое вот угощение… а другого нет. Прямо стыдно, правда?

– Вовсе не стыдно, – возразил Ами. – Просто время такое, госпо… извините, Леноточка. И место. В Матароте сейчас ни у кого денег нет.

– Почему вы так думаете? – с непонятным вызовом отвечала Леночка. – А вдруг у кого-то хранится где-нибудь под полом чемодан с бабками? Представляете? Большой серый чемодан, набитый буро-малиновыми банкнотами!

– Буро-малиновыми – это какими? – улыбнулся Ами.

– По пятьсот евро, мальчик, – прошептала Леночка, округляя глаза. Ты, наверное, и одной такой бумажки не видел, а тут – целый чемодан. Миллионы и миллионы евро. Представляешь?

Ами нахмурился. Он решительно не понимал, к чему клонит госпожа Элена. В роли соблазнительницы она выглядела намного убедительнее.

– Знаете, госпожа Элена, я не представляю другого. Почему вы выбрали для жизни именно Матарот? Вам тут, должно быть, ужасно скучно. Понятно, у профессора Альександера намечается работа в Упыре… но ведь пока что ее не так много! Пока что он даже не каждую неделю туда ездит. А книгу можно писать где угодно. Сняли бы квартиру где-нибудь подальше… да хоть в столице. Почему тогда здесь? Неужели только из-за того, что у вас нет этого серо-буро-малинового чемодана?

– В столице… – тоскливо вздохнула Леночка. – В столицу нельзя…

– Нельзя? Почему?

Женщина искоса метнула на него быстрый взгляд. Казалось, она чувствовала, что сказала больше, чем намеревалась, и теперь сожалела об этом.

– Да нипочему. Хрень это все, булшит. Так, кажется у вас говорят: булшит? – она улыбнулась кокетливо, по-прежнему, словно желая загладить произведенное ею нежелательное впечатление. – Но что это мы все о грустном да о грустном? Давайте лучше поговорим о чем-нибудь хорошем. Например, о любви. Вы ведь не против поговорить о любви, господин Ами?

Леночка с хрустом потянулась, натягивая на груди халатик. Ами понял, что перерыв в стрипклубе подошел к концу. Он отставил чашку.

– Пожалуй, мне пора, госпожа Элена. Будьте добры, передайте Альександеру Вла…

– Никуда вам не пора, – перебила госпожа Элена.

Она надула губы и лениво откинулась на спинку кресла. Коленки ее несколько раз дрогнули, словно сомневаясь, слегка раздвинулись, вернулись назад и, приняв окончательное решение, разошлись снова, на этот раз открывая намного больше, чем положено видеть случайному гостю. Под халатом и впрямь не было ничего, кроме загорелого, хорошо ухоженого тела. Ами не стал отводить глаза. В конце концов, что она себе думает?

– Скажите, Ами, – сказала Леночка, просовывая руку под лацкан и блуждая глазами по потолку. – Меня всегда интересовало: как это делают на инвалидном кресле? Должно быть, интересно, когда на колесах… вперед, назад… вперед, назад… вперед, назад…

– Не знаю, – сухо ответил Ами. – Я пока не пробовал.

– Какое совпадение… – поразилась Леночка. – Мы оба не пробовали. Это плохо, Ами. Надо исправлять. Знаете, что?..

Одним плавным движением она вдруг перетекла со своего кресла на пол. Ами не успел глазом моргнуть, как Леночка уже стояла перед ним на коленях и умело расстегивала брючный ремень.

– Гос-по-жа Элена… – пробормотал он.

– Шш-ш… – откликнулась Леночка. – Не мешай. Ну-ка, что тут у нас есть? О-о… вот видишь… красота-то какая…

“В конце концов, что я могу поделать? – подумал Ами, закрывая глаза. – Не драться же с ней? Я ведь, в конце концов, инвалид… Сопротивление бессмысленно… и неразумно… крайне неразумно… но, черт возьми, как она здорово умеет… как здорово… три года… три года…”

Он чувствовал подкатывающуюся волну, под закрытыми веками играя огнями, взлетал фейерверк, в ушах выли сирены… погоди, почему “выли”? Сирены обычно поют. Обычно поют, но эта почему-то выла. Ах черт! Это ведь и в самом деле сирена!

– Сирена, – сказал Ами, не раскрывая глаз. – Надо уйти в укрытие. И телефон. По-моему, у вас звонит телефон…

– М-м-м… – отозвалась Леночка.

“А что она еще может сказать? – подумал Ами. – У нее ведь рот сейчас занят, и так хорошо занят… так хорошо… Но у тебя-то не занят… ты-то должен думать… это ведь сирена, Ами!”

– Ракета… – пробормотал он. – Ракета…

– М-м-м… – повторила Леночка и слегка откинулась назад, с законной гордостью разглядывая промежуточный результат своих усилий. – Ну и что ж, что ракета? У нас тут своя ракета… М-м-м…

Волна нарастала, фейерверки взлетали все быстрее и быстрее, сирены смолкли, но зато прибавился свист… Знакомый такой свист…

Откуда он только знаком, а, Ами? – Это летит. Это летит ракета. Летит, летит ракета. И, судя по характеру свиста, летит прямо сюда, на эту террасу. Хорошо еще, если их с госпожой Эленой разбросает взрывом в разные стороны… Хотя и тогда видок у него будет не слишком пристойный: без штанов, да и это самое останется ракетой, стыд-то какой. А если не разбросает? Если их так и найдут: его, ее и ракету в горле? Ужас-то какой…

– Нет, – сказал он, открывая глаза.

– М-м-м, – увлеченно отозвалась Леночка, погружаясь на максимальную глубину.

– Бабах-бах-бах!!! – прогремела ракета, взрываясь на террасе в двух шагах от их крайне выразительной скульптурной группы.

Ах, черт! Как это некстати! Поверьте, у меня и в мыслях не было расставаться с Ами Бергером столь экзотическим способом. И не в том даже дело, что он такой симпатичный парень, хотя и инвалид. В конце концов, ракета не разбирает, кого убивать. А в том, что Ами мне еще нужен, очень нужен… я ведь в него столько времени вбухал, столько страниц. И вот, нате вам – прилетела ракета и бах! – нету моего Ами. Леночки тоже нету, но Леночка – Бог с ней… Нет, не подумайте плохого, Леночку тоже в каком-то смысле жаль, особенно, когда она в таком халатике. Но с ней мы только-только познакомились, да и не знаем о ней, в общем, ничего. А вот Ами… Жалко парня, ужасно жалко. Привык я к нему, да и вы, наверное, тоже. Ведь привыкли, правда?

Черт… Но делать нечего. Ракета есть ракета. Охо-хо… придется теперь обходиться без Ами. Ничего, придумаем что-нибудь. И вообще, может, оно и к лучшему. Трудно возиться с инвалидом, а Ами ведь был практически безногим… Видите? Я уже говорю о нем в прошедшем времени. Значит, смирился. Значит, так. Значит, и вы смиритесь. Можно даже утешаться тем, что смерть Ами Бергера вышла на удивление хороша. Настолько, насколько два этих слова – “смерть” и “хороша” подходят друг к другу. Ну вот. Утешились – и дальше. Потому что жизнь продолжается, не так ли? Охо-хо… На чем, бишь, я остановился? Ах, да. На взрыве.

Ракета проделала в полу террасы неопрятную воронку неправильной формы и глубиной не более тридцати сантиметров. Взрыв оказался не слишком велик: садовые стулья и стол даже не разлетелись в разные стороны, а просто опрокинулись. Большая часть повреждений произошла от осколков. Все вокруг: стволы деревьев, мебель, оштукатуренные стены и столбы террасы – все, во что утыкался взгляд, пестрело дырами и рваными отметинами. Стеклянная дверь, каким-то чудом уцелевшая от предыдущих близких разрывов, на сей раз не устояла: все вокруг было усыпано битым стеклом.

Тела Ами Бергера и Леночки Серебряковой лежали так, как их застала… Нет! Не могу! Как хотите, но я не могу. Позволить какой-то паршивой ракете… нет и нет. Знаете что? Я вот что подумал: ведь тогда, у своей калитки Ами вполне мог бы повернуть не налево, а направо. Ведь мог бы, согласитесь, мог? Вот пускай и повернет. В конце концов – разве это не развилка? – Развилка. А коли так, то и говорить не о чем. Возвращайтесь, дорогие мои, возвращайтесь. Итак, Развилка 2 – помните такую?

Развилка 2: направо

Наверное, ты все-таки фраер, Ами Бергер. Ну кого волнует, поиздержался профессор или нет? Вы с ним о цене договаривались? – Договаривались. Ты работу сделал? – Сделал. Тогда чего, спрашивается, стесняться? А все же нехорошо вот так – с ножом к горлу: отдавай и точка. Все ведь здесь в одной лодке, в одной беде. Отдаст когда-нибудь. А что фраер ты, Ами, так это тоже не беда: фраера, говорят, живут дольше. Интересно, кто это проверял? И главное, как? Ами задумчиво покачал головой и свернул направо, к бару.

День стоял яркий, солнечный, словно и не начало зимы, а самое, что ни на есть, лето. У калитки соседнего дома Ами приостановился. Хозяин, Боаз Сироткин грузил в глубине двора мешки в кузов своего старого тендера.

– Эй, Боаз! – крикнул Ами. – Нужна помощь?

– Ага… – иронически откликнулся Сироткин. – Ты поможешь…

Поднатужившись, он перевалил мешок через борт грузовичка.

– В нормальном обществе инвалидов не дискриминируют, – напомнил Ами.

– Так то в нормальном…

Боаз неторопливо отряхнулся и подошел к калитке. Был он кряжист и силен, несмотря на пожилой уже возраст. Ами кивнул в сторону тендера.

– Чего возишь, картошку? На цветы как-то непохоже.

– Да так… – неопределенно отвечал Сироткин. – А ты куда намылился?

– А куда тут можно намылиться? В “Гоа”, куда ж еще… Пойдем? Угостишь соседа пивом.

– Что, совсем на мели? – не дожидаясь ответа, Боаз вытащил из кармана потрепаный кошелек, отслюнил сотенную банкноту. – Держи, солдат. Отдашь с пенсии.

– Как всегда. А может и раньше. Мне профессор должен. Спасибо, Боаз. Передавай привет Далии. Как она?

– Давай, сынок…

Сироткин вразвалку вернулся к тендеру. Последние Амины слова он то ли не расслышал, то ли проигнорировал. Ами сунул сотню в нагрудный кармашек, покатил дальше. У своих можно одалживать без проблем. Тут все друг у друга одалживают и все без проблем, отдают. Потому что куда в этом Матароте денешься? Людей немного, все на счету; один раз обманул, второй… и привет – больше на помощь не рассчитывай. Так что все всем пока дают. Кроме анархистов, которые вообще не в теме. Им закон в принципе не писан. По идее, им и бабки-то ни к чему, как квинтэссенция буржуазного общества. А вот поди ж ты: любят деньги не меньше какого-нибудь проклятого эксплуататора, за медяк удавятся. Интересно, почему это?

А вот и бар. Резная веранда с двумя длинными деревянными столами, тяжелые скамьи, стеклярусная занавеска, умеющая приветствовать каждого входящего особенным, только ему присущим звоном. Заглянешь за занавеску, а там – небольшой зальчик со стойкой и еще десятью столиками. А еще – разноцветные индийские драпировки, павлиньи перья, ситар без струн, и в уголке – хитро сощурившийся ушастый будда. Как в Гоа.

Так он, вообще-то, и называется, этот бар: “Как в Гоа”. Потому что это место – Гоа – есть только одно, и другого такого не сыскать на скучной и суетной земле. Будд, к примеру, много, а Гоа одно. Поэтому все остальное может быть только “как в Гоа”, да и то лишь очень и очень приблизительно. Так на пару объяснили Ами хозяева заведения, Давид Хен и его жена Мали.

Давид и Мали там и познакомились – не в баре, а в единственном и неповторимом Гоа. Вообще-то, скорее всего, они были предназначены друг другу еще с раннего детства, но так уж получилось, что никто об этом не знал: ситуация весьма распространенная в нашем сумасшедшем мире. Оба родились в Стране в один и тот же день, мамаши совершенно одинаково таскали их верхом на бедре и совершенно одинаково меняли им совершенно одинаковые подгузники – возможно даже, с одинаковой частотой. Жили они, хотя и в разных по имени, но, по сути, совершенно одинаковых городках, на одинаковых улицах, одинаково названных в честь одного и того же местного героя Герц-Жабиона.

Им одинаково забивали башку одинаково ненужной школьной белибердой, они одинаково прыгали под одну и ту же музыку в одних и тех же дискотеках и даже, по свидетельству майора Деева, вместе потом служили в артиллерийском полку. Ну разве не поразительно, что за все это время Давид и Мали не встретились даже взглядом? Поразительно, но факт – не встретились. Наверное, слишком большим было их сходство – а большое, как известно, видится лишь на значительном удалении.

После демобилизации молодежь Страны совершенно одинаковым образом отправляется искать себя в одни и те же места. Прибыв, как и все, в Гоа, Давид Хен сразу же явился на берег ласкового моря и огляделся в поисках себя.

– Кого ищешь, брат? – ласково спросили его.

Под ласковым небом Гоа родной язык звучал тоже особенно ласково.

– Себя, – честно ответил Давид.

– Это потом, – сказали ему и ласково сунули в руки трубку. – На, пока, курни.

Давид курнул и закрыл глаза. Когда он открыл их, то обнаружил, что лежит в шалаше на циновке, а рядом, тесно прижавшись к нему, посапывает красивая женщина лет тридцати. Он ласково потрепал ее за плечо и спросил, кто она.

– Я Мали, твоя жена, – ответила женщина, зевая. – А ты кто?

– А я Давид, твой муж, – сказал Давид.

Это было единственным, что он о себе помнил. Они порылись по шалашу в поисках трубки и, не найдя, отправились искать себя. Это оказалось непросто. Дело в том, что со времени их одновременного прибытия в Гоа прошло уже без малого восемь лет, и многое успело подзабыться. Например, фамилию Давида они припомнили только через неделю, а на Мали решили не тратить усилий вообще, поскольку семейной паре вполне достаточно одной фамилии.

Зато Мали вспомнила, что, уезжая сюда, обещала вернуться домой через три месяца. Еще неделю они провели, бродя по ласковому берегу от шалаша к шалашу и безуспешно пытаясь выяснить: что больше – три месяца или восемь лет? Увы, никто этого не знал. Ребятам либо не отвечали вовсе, либо ласково предлагали курнуть. Но Мали и Давид упрямо вознамерились найти себя и трубку не брали. На их счастье, в этот момент на берег прибыла новая партия ищущих себя странников. Один из них уже держал в руках волшебную трубку, когда Мали обратилась к нему. Услышав вопрос о месяцах и годах, новоприбывший впал в экстаз. До этого он только слышал о просветленных, а теперь видел их своими глазами!

– Вы нужны там, – твердо сказал он. – Сворачивать время вы уже умеете. Осталось научиться разворачивать пространство. Это поможет нам решать территориальные конфликты. Пойдемте, я куплю вам билеты на самолет.

Билеты? Давид и Мали даже не спросили куда. Какая разница, где искать себя? На счастье, в новой стране говорили на том же языке, что и в Гоа. Они обнаружили это еще в самолете. В течение всего полета Давид и Мали сидели неподвижно, взявшись за руки и тревожно поводя глазами по сторонам. Странные, обрывочные воспоминания подрагивали в их взбаламученных душах, как галлюциногенный гриб на тонкой ножке. Авиалайнер еще не успел толком приземлиться, как соседи дружно повскакали с мест и, толкаясь, принялись обрушивать свой багаж с полок на головы друг другу.

– Давид, – прошептала Мали на ухо мужу. – У меня такое чувство, будто я вот-вот что-то вспомню.

– У меня тоже, – так же шепотом отвечал он. – Мы вот-вот найдем себя, Мали. Вот увидишь.

Но нет. Этого не произошло ни в салоне, ни при выходе из самолета, ни на паспортном контроле. Этого не случилось даже тогда, когда двери терминала распахнулись, и горячий воздух Страны хлынул им в ноздри запахами горькой пыли, пальмового масла и дизельного выхлопа, и они поневоле остановились, не в силах двинуться дальше. Для того, чтобы окончательно вспомнить, им требовался еще какой-то дополнительный толчок, неведомый импульс, дуновение Будды, хлопок одной рукой, острый всплеск сущностной реальности…

– Эй вы, шанти-манти, че встали, мать вашу в дышло! – послышалось вдруг сзади, и сильный толчок чуть не сбил с ног их обоих. – Жопы-то подвиньте!

Мали и Давид оглянулись. Сперва они увидели гору чемоданов и коробок на багажной тележке, а уже за ней – высохшую сверху и жирную снизу брюнетку с острыми чертами лица, в щедро расшитой серебром блузке и обтягивающих трикотажных штанах, отягощенную, по меньшей мере, центнером золота в виде наушных, нашейных, наручных, набрюшных и наножных цепей и браслетов.

– Ну, че вылупились, каппара на пару? – еще громче прокричала брюнетка. – Проехать-то дадите? Мне что тут, заночевать?

Мали и Давид одновременно сделали шаг назад. Их просветленные лица сияли. Кто-то посторонний усмотрел бы в этом мелком инциденте лишь характерное хамство, услыхал бы лишь сиплый прокуренный голос грубой аборигенки, но ребята-то знали: это сам Будда коснулся их своим невидимым пальцем. Они разом припомнили все-все-все: и свое босоногое детство, и любящих родителей, которые, возможно, уже начали немного беспокоиться, и улицу Герц-Жабиона, и школу, и артиллерийский полк, и, главное, соотношение месяцев и лет, мер и валют, преступлений и наказаний.

Дальше все покатилось стандартным путем. Родители обоих к тому времени уже померли от горя, что вышло весьма кстати в плане наследства. Поначалу ребят мучила ностальгия по ласковому берегу. Позднее, как и всякие настоящие странники, они сумели трансформировать эти мучения в источник дохода – небольшого, но устойчивого. На унаследованные средства Давид и Мали открыли собственный бар. Почему именно в Матароте? – Потому что места у ласкового моря стоили бешеных, неподъемных денег. Потому что в других поселках бары уже были, а здесь еще нет. Потому что с веранды на холме, если хорошенько присмотреться, можно разглядеть за ниткой забора и домами Хнун-Батума далекую синюю дугу морского горизонта, ласковую и крутую, как в Гоа.

Они так и назвали свое заведение – “Как в Гоа”. Поначалу все шло замечательно: настоящий бар с постоянной клиентурой. Наезжали даже из города N. – ежемесячно, в первые дни после выплаты пособия. Родились дети-двойняшки. Мальчика назвали Став, а девочку Авив. А может, наоборот – все постоянно путались, даже родители. Первое имя на местном языке означает “осень”, а второе – “весна” – весьма зыбкие понятия в Стране, где, по большому счету, есть только два сезона: лето, когда жарит солнце, и зима, когда в домах холодно и все отчаянно ждут дождей, которые либо не приходят вовсе, либо льют с такой силой, что смывают в море часть ожидающих.

Короче говоря, жизнь определенно наладилась – конечно, не на том уровне ласковой безмятежности, как в Гоа, но близко к тому… ну, скажем, “как в Гоа”. Не исключено, что семейство Хен процветало бы и дальше, когда б не чертовы полосячьи ракеты, почти напрочь разогнавшие клиентуру – как временную, так и постоянную. Хены уехали бы и сами, да только – на какие деньги? И куда? Можно было бы, конечно, все бросить и купить билет в Гоа, но куда теперь девать четырехлетних Става и Авив? Гм… или Авива и Став?.. ну никак не запомнить кто из них кто, хоть ты тресни! Впрочем, неважно, как их ни назови, а девать все равно некуда. Поторопились они с детьми, что и говорить. Теперь вот сиди тут в пустом баре и слушай, как летит ракета. Летит, летит ракета…

На пустой веранде бара ветер надувал пластиковый пакет и увлеченно таскал его взад-вперед по выцветшим доскам. Ами примерился к перилам. Три вредные ступеньки крыльца всегда давались ему нелегко.

– Погоди! Я сейчас помогу!

Ами оглянулся: с улицы к нему спешил Меир Горовиц по прозвищу “Меир-во-всем-мире”. Совместными усилиями они вздернули коляску на веранду.

– Спасибо. Дальше я сам.

Больше всего Ами не любил, когда кто-то толкал его коляску сзади. Он не ребенок и не разбитый инсультом маразматик. Сам справится. Меир послушно отодвинулся, пропуская его вперед. Дважды сыграла свое стеклярусная занавеска. На коляску Ами Бергера она реагировала четырехтактным торжественным тушем, тогда как Меира встречала всего лишь коротким презрительным шелестом.

За стойкой одинокая Мали, задумчиво грызя карандаш, изучала раскрытую тетрадку. Столики тоже пустовали – все, кроме одного. Зато за этим одним сидели сразу четверо: Эстер, Шош и оба местных анархиста – Карподкин и Лео. Ами поколебался и поехал в противоположный угол. С девушками он бы пообщался охотно, особенно с Эстер, но анархисты выводили его из себя даже в малых дозах.