Текст книги "Летит, летит ракета..."

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Места в контейнере действительно хватило и для борова, и для рюкзачка, и для клюшки. Пришлось лишь немного утрамбовать учебники по античной истории полостинцев и вытряхнуть из коробок с надписью “Игрушки” патроны к автоматам Калашникова: россыпью получилось намного компактнее. Для пущей надежности бессознательному профессору заткнули рот, а тело щедро обмотали липкой лентой. Болты контейнера анархисты затягивали с несвойственным им рабочим усердием. Они как раз выходили из здания ректората, когда на территорию колледжа Упыр въехала машина с грузчиками.

Домой возвращались молча. На полевом проселке у самой окраины Матарота Лео робко тронул Карподкина за локоть.

– Карподкин, – сказал он. – Ты меня спас, Карподкин. Наверное, ты меня любишь.

– Чушь, – грубо отвечал Карподкин. – Мне на тебя наплевать. Вот профессор, тот тебя любил. Еще будешь вспоминать на старости, если доживешь.

– Тогда зачем…

– А вот затем! – Карподкин остановился и значительно поднял палец. – Затем, что мы, анархисты, допускаем только революционное насилие. А реакционное, наоборот, подавляем. Понял?

Лео неловко переступил с ноги на ногу. Воспоминания о профессоре Упыре жгли ему прямую кишку.

– Понял… А как отличить реакционное насилие от революционного?

– Ну ты совсем глупый, Лео, – сказал Карподкин. – Проще не бывает. Революционное – это когда насилуем мы, а реакционное – когда насилуют нас.

Профессор Гамлиэль Упыр очнулся в полной темноте. Он поморгал глазами для того, чтобы убедиться, что они открыты, попробовал пошевелиться и не смог. “Уж не умер ли я?” – подумал Упыр. Хотя нет, если бы умер, то не смог бы моргать. Научные факты упрямы. А может быть, это загробное бытие? Может быть, я ошибался, когда утверждал, что его нет? Я умер, но моргаю, следовательно, загробная жизнь существует. Неплохо… Надо бы опубликовать эту максиму… Но где? Разве что, в загробной жизни тоже издаются журналы и газеты. Ну, например, “Райские вести” или “Правда чистилища”, или “Огни ада”…

Профессор попытался припомнить последовательность событий, приведших его сюда. Ах, да… он принимал зачет… мм-м… принимал после долгого перерыва и с особенным удовольствием. Может быть, именно это и послужило причиной? Скажем, не выдержало сердце? Что ж, прекрасная смерть, преждевременная, но прекрасная… жаловаться не на что…

У него вдруг засвербило в носу; но что-то не позволяло чихнуть. Кляп! Ротовую полость целиком заполнял кляп – поганая, воняющая унитазом тряпка. Он был связан! Не мертв, а связан, заключен в темной глухой камере! Профессор отчаянно замычал. И сразу же, словно повернули какой-то страшный пыточный выключатель, вспыхнула невыносимая боль в районе затылка, загудели, заныли затекшие конечности, тысячи иголок впились в перекрученный позвоночник. Упыр снова замычал. Он едва дышал, рассудок помутился от ужаса и физических страданий, но профессор инстинктивно делал то, что был еще в состоянии делать, и это временно удерживало меркнущее сознание от полного помешательства.

Скосив глаза, он разглядел узкую полосочку света и уцепился за нее взглядом, как цепляется за спасательный круг утопающий, смытый волной со штормовой палубы. Что это за полоска? Щель под дверью? Но если есть дверь, то когда-нибудь ее откроют. Когда-нибудь, кто-нибудь, неважно кто… терпи, терпи, терпи… И он терпел, то соскальзывая в бессознательность, то снова выныривая – каждый раз с отчаянной надеждой на пробуждение от нереального кошмара, каждый раз приходя в безнадежное отчаяние от его кошмарной реальности.

Упыр потерял счет времени. Как долго продолжалась эта пытка? Вечность? Две вечности? Вечность вечностей?.. Когда он услышал шаги и голоса, то решил, что галлюцинирует, и это обрадовало его, потому что галлюцинации могли быть признаком приближающегося конца. Но сознание и на сей раз обмануло его, подсунув действительность вместо иллюзии. Застучали гаечные ключи, полоска света расширилась. “Я в гробу! – с заново вспыхнувшей надеждой подумал профессор. – Меня случайно похоронили и теперь, осознав ошибку, вынимают из гроба! Я спасен! Спасен!”

Чьи-то руки откинули крышку; на профессора удивленно смотрели бородатые люди в военной униформе. Наконец один из них хлопнул в ладоши и засмеялся.

– Ахру шармута, – сказал он. – Хру-хрюп-джания.

“Полостинцы, – понял Упыр. – Наверное, кладбищенские рабочие. Но что ж они меня не вынимают, подлецы?”

– Хруп! – скомандовал старший бородач, все еще улыбаясь.

Его товарищи склонились над профессором, ухватили его за руки – за ноги и, поднапрягшись, одним махом выбросили наружу, на пол. Это совсем не походило на деликатное изымание из гроба, не раз виденное профессором на картинах европейских художественных музеев. Его берегли не больше, чем мешок с дешевыми овощами. Упыр больно ударился спиной и застонал.

Но бородачи, казалось, утратили к нему интерес. Они горстями вытаскивали из гроба… погоди, погоди… из какого гроба?! Это был вовсе не гроб! Перед профессором, распростертым на земляном полу грязного щелястого сарая, стоял его собственный контейнер, знаменитая, святая, гуманитарная помощь колледжа Упыр осажденному народу Полосы! Ну да! А вон и учебник! Колупнув ногтем, бородач содрал с толстого учебника защитную целофановую пленку, раскрыл и тряхнул. На колени ему вывалился новенький, весь в масле, пистолет. Полосенок одобрительно хрюкнул.

“Ну вот, – подумал Упыр. – Должны быть довольны. Но почему они меня не развязывают?”

Он замычал громко и протестующе, как только мог. Старший бородач бросил на профессора насмешливый взгляд и что-то сказал. Другой, помоложе, оторвался от изучения содержимого розового рюкзачка, и подошел к Упыру. В руке он держал маленький кривой нож. В следующее мгновение профессор почувствовал, что путы ослабли. Его поставили на ноги. Упыр сам вытащил изо рта кляп и хотел что-то сказать, но язык пока отказывался шевелиться.

Впрочем, никто и не намеревался слушать его благодарственную речь: сильный толчок отбросил профессора к двери. Он едва успел подняться, как его снова толкнули, на этот раз наружу, на ослепительный свет утренней площади. Еще какое-то время он безуспешно пытался справиться с невидящими глазами, непослушным языком и повторными сильными толчками в спину. Затем толчки прекратились, и профессора оставили в покое. Упыр потер ладонями глаза, чтобы унять резь. Голова болела по-прежнему. Ничего, заживет. Он подвигал языком и губами… о, скоро и речь вернется.

Профессор осторожно приоткрыл веки. Он стоял посреди главной площади Хнун-Батума, окруженный тесным кольцом улыбающихся полосят. Один из них облизнулся и шагнул вперед, держа наготове маленький кривой нож, такой же, какой был у бородача в сарае. “Зачем нож? – подумал Упыр. – Я ведь уже развязан…”

Полосенок сделал рукой круговое движение и сразу же придвинулся вплотную. На губах у него играла блаженная улыбка. Профессор почувствовал жжение в области живота, но не придал этому особого значения. Куда важнее было понять, чего хочет от него полосенок с ножом. Продолжая улыбаться, тот сунул руку куда-то вниз и поднял на уровень профессорских глаз дымящуюся отвратительную сизую массу. Откуда она взялась? Прежде ничего такого здесь не было…

Полосенок отсек ножом кусок и бросил через плечо в толпу. Толпа взвыла. Полосенок отсек еще кусок и аккуратно положил себе на голову. По его улыбающемуся лицу текла кровь вперемежку с бурой слизью.

– Ха-ррюю… – прохрипел полосенок, закатывая глаза.

“А это ведь мои кишки…” – подумал профессор и упал.

Толпа набросилась на него, как стая ополоумевших людоедов. Замелькали ножи. Первые беженцы уже неслись в экстазе по улицам праздничного Хнун-Батума, завывая и потрясая профессорскими внутренностями, окровавленными кусками рук, ног, тела, а он все еще жил, как расчлененная лабораторная лягушка. Замирающие электрические сигналы продолжали змеиться в его развороченном мозгу и тогда, когда самый терпеливый, а значит, самый понимающий полостинец побежал на четвереньках с площади, унося в зубах верхнюю часть профессорской головы – самое последнее, что осталось.

А самой последней мыслью, вернее, даже не мыслью, а последней картинкой, возникшей и сразу угасшей в этой самой последней части покойного профессора Гамлиэля Упыра, был его большой кабинет и ровная поверхность экзаменационного стола в кабинете, и надпись на этом столе. Надпись гласила: “Человек – это звучит гордо!”

Развилка 9: Эстер

Когда Ами открыл глаза, она сидела на стуле возле постели и смотрела на него. Он натянул на голову одеяло.

– Не притворяйся, – сказала Эстер. – Ты уже не спишь.

– Я сплю, – сказал он. – И мне снится, что ты здесь. И я не собираюсь просыпаться.

– Ты врун, – сказала она. – Я еще с тобой разберусь, вот увидишь. Врун и притворщик.

– Ты не могла войти. Дверь заперта, – сказал он из-под одеяла.

– Врун, притворщик, да еще и дурак. Весь поселок знает, что запасной ключ у тебя под ковриком.

– Весь поселок одно, а ты – другое. Ты мне снишься. Ты мне снишься каждую ночь. И сейчас тоже.

– Ну, как знаешь. Тогда я пойду.

– Ну и иди. Во сне ты всегда уходишь.

Он услышал шелест ее одежды и сдернул с головы одеяло: неужели и в самом деле уходит? Стоя рядом с кроватью, Эстер стягивала с себя джинсы. Ами улыбнулся.

– Ты пойдешь по улице голышом?

– Ага, – Эстер сняла через голову свитер. – Я обычно так хожу. Неужели в твоих снах я всегда одетая?

– Во снах не видно деталей. Во снах ты похожа на облако.

– Вот тебе детали… – она расстегнула лифчик. – И вот…

– Иди скорее сюда, – сказал он, задыхаясь. – Там холодно.

Она скользнула к нему, прижалась одним длинным упругим прижатьем, холодным огнем бедер, податливой ровностью живота, нежной тяжестью груди… засыпала лавиной волос, одарила пьянящим дыханием, мягкой и требовательной покорностью губ, сладостью языка, мороком темнеющих, уплывающих, невидящих глаз.

– Ох…

– Эстер… – шепнул он, вмещая в это имя, в это слово весь мир, все миры, вселенную миров. – Эстер… Эстер…

Она снова выдохнула: “Ох…” – как будто сам голос его добавил еще больше пламени к пылающему у нее в животе пожару, содрогнулась от макушки до мизинцев ног, вцепилась то ли в свои, то ли в его плечи, вжала рот в рот, оторвалась, запрокинула голову: “Еще!.. еще!..”

– Эстер… Эстер… Эстер…

Снаружи взвыла сирена.

– Опять… – пробормотала Эстер в Амино плечо. – Уже пятая сегодня.

– А ты считаешь?

Они лежали рядом, бездвижные и расслабленные в вечернем полумраке спальни.

– Не-а… пусть летают. Все равно не убежать. Я ног не чувствую. Что ты со мной такое сделал?

– Еще посмотреть – кто с кем сделал, – улыбнулся он.

– Ну да. Это я тебя изнасиловала. Шош говорит, что я плохая. Что я тебя использую и брошу.

– А может, это я тебя брошу. Такого варианта твоя Шош не рассматривает?

Она приподнялась на локте.

– Вот именно! Скажи это ей, чтоб на меня бочку не катила. Она просто тебя не знает. А я знаю. Ты врун и притворщик, Ами Бергер. Ты врал мне все это время.

Ами похолодел. Неужели Эстер его раскусила? Может, Боаз проговорился? Или, что вероятнее, она поняла это сейчас, в процессе их самозабвенной любовной гимнастики? Что же делать? – Признавайся, что еще ты можешь сделать? Признавайся и моли о пощаде.

– Ну, что напрягся? – насмешливо осведомилась Эстер. – Это не то напряжение, которое мне нравится. Скажи что-нибудь.

– Извини, – вздохнул Ами. – Вообще-то я хотел тебе сам рассказать. Просто момент выбирал.

– Выбирал! Ты меня, наверное, за дуру считаешь, да?

– Эстер… – произнес он, втайне рассчитывая на недавний эффект этого слова.

Увы, на сей раз заклинание не подействовало.

– Вот тебе и “Эстер”! – воскликнула она возмущенно. – Если хочешь знать, я давно подозревала, что ты крутишь мне мозги с этой статистикой. Почти с самого начала. Уж больно старательно ты строил из себя идиота. Но, знаешь, для этого тебе вовсе не надо стараться. Просто будь самим собой и все!

“Боже, – понял Ами. – Она вовсе не о том. Не о ногах. Она всего лишь догадалась, что я придуривался с уроками статистики…”

– Ну что ты молчишь?

– А что тут говорить? Сдаюсь. Раскусила. Врун и притворщик. Признаюсь.

– Ага! Тогда слушай…

Но вместо того, чтобы слушать, он молча сграбастал ее в охапку, придавил, провел губами по губам.

– Ты что… – удивленно сказала она. – Ты что…

– Ты что-то говорила о напряжении, которое тебе нравится… – прошептал Ами. – Как насчет такого?

– Такого… такого… – в потемневших глазах уже поднимались знакомые тени. – Если ты еще раз мне соврешь… если еще хоть раз… хоть раз…

Глаза ее закрылись. “Вот и все, – подумал Ами, соскальзывая в круговорот нежного воронкообразного забытья. – Теперь признаваться нельзя. Все должно оставаться по-прежнему. По-прежнему… но это ведь так хорошо, когда по-прежнему… так хорошо…”

– Странно, – сказала она, одеваясь. – Шош не звонит. Меня весь день нету, а она не звонит.

– А куда она должна звонить?

Эстер пожала плечами.

– Туда, где я могу быть. Сначала тебе. Потом в бар. Потом Галит Маарави. Потом в полицию. В больницу. В морг.

– Я отключил телефон. Вчера, перед тем, как лег.

– Ты что?! Включи немедленно! А вдруг людям срочно что-то нужно? Они ведь не смогут дозвониться!

– Вот-вот. Из всех людских нужд меня сейчас интересуют только твои.

– Ами, перестань. Включи телефон!

Телефон зазвонил немедленно, словно переключение тумблера прорвало плотину.

– Вот видишь, – уныло сказал Ами и снял трубку. – Алло!

Это был профессор Серебряков. Он спешил доложить о результатах своего разговора с Давидом Хеном.

– Ами! Я весь день пытаюсь до вас дозвониться! Вы себе даже не представляете…

Ами устало потер лоб. Опять двадцать пять.

– Профессор, я уже говорил вам, что представляю.

– Нет! Такого вы и в самом деле не представляете! Нашего полку прибыло!

– Дайте угадать, – вздохнул Ами. – За Давидом тоже гоняется русская мафия?

– Нет! При чем тут русская мафия?

– Тогда индийская?

– Ами, прекратите насмешничать. Давид тоже копает!

Ами вытаращил глаза.

– Что?!

– Он тоже копает! Туннель! В Полосу! Вернее, к морю. Он объяснил мне, что они с Мали не могут без моря… Я, конечно, сразу же предложил ему нашу помощь…

– Нашу?

– Ну да. Вашу и мою. Ами, дорогой, это ведь нерационально: копать два туннеля, если можно сосредоточить все силы на одном. Вы согласны? Ами?

Ами покрутил головой.

– Мне нужно подумать, профессор. Я вам перезвоню…

Он положил трубку, но телефон тут же зазвонил снова. На определителе номера значился Боаз Сироткин. Ами выдернул провод из розетки.

– Что-нибудь случилось? – с тревогой спросила Эстер. – С профессором? С госпожой Эленой?

– Чушь какая-то! – сказал Ами. – Ты просто не поверишь. Не простое помешательство, а всеобщее. Вчера ко мне обратились за помощью Сироткины. Они роют туннель в Полосу, чтобы вернуть собаку, оставленную там три года назад во время депортации. Повторяю: туннель, собака, три года назад. При этом Боаз утверждает, что Хилик занят тем же самым, причем совершенно независимо от него. Что бы ты подумала?

– Не знаю.

– Я подумал, что Сироткины спятили. Но дома меня ждал Серебряков с похожей заморочкой. Он, представь себе, тоже копает! Им с госпожой Эленой иначе не спастись от мафии! Ну не бред ли? Но и это еще не все! Только что он сообщил мне, что сегодня утром открылся Давиду и при этом выяснилось новое любопытное обстоятельство: Хены давно уже роют свой туннель! К морю! Стосковались по Гоа!.. С ума сойти можно! Такое впечатление, что в этом сумасшедшем поселке копают все. Кроме нескольких нормальных людей, но эти нормальные в явном меньшинстве. Бред какой-то…

Эстер села рядом с Ами на кровать и взяла его за руку. Вид у нее был виноватый.

– Ами, милый…

– Что?.. – Ами Бергер смотрел на нее, не веря своим глазам. – Что?! Ты хочешь сказать, что и ты тоже?! Эстер!

Она торопливо кивнула и погладила его по плечу.

– Ты только не обижайся. Это не моя тайна, вот я тебе и не рассказывала. Но теперь, наверное, уже можно. Понимаешь, Галит Маарави… она ужасно несчастная… у нее Упыр зачет принимал и вообще… В общем, ей нужно помогать, а иначе она с катушек слетит, понимаешь? Ну вот. А у нее бзик такой: фильм про Полосу, что-то там про насилие и насильников. Вбила себе в голову, что обязана туда попасть и заснять. А как туда попасть? – Только туннелем.

– В самом деле… – горько усмехнулся Ами. – Только туннелем… А обычные пути ей в голову не приходили? Типа официальной просьбы, через блокпост, с журналистским удостоверением… или как это регулярно делают другие, нормальные люди?

– Но она-то ненормальная, Ами, как ты не понимаешь? Ей не Полоса нужна вовсе. Ей нужно время, чтобы прийти в себя. Чтобы выжить. Ей очень, очень плохо. А туннель дело долгое. На это и расчет. Год покопает, другой, а там и выздоровеет.

– Ну, а ты тут при чем?

– А мы с Шош так, на подхвате. Помогаем. Они там всей семьей копают, но у них ведь еще и пекарня… Шош говорит, что если мы сюда приехали помогать людям, то и должны помогать, а не морщить нос. Она говорит, что мы должны смотреть на этот туннель, как на психотерапию для Галит. Очень просто.

– Куда уж проще… Погоди, это что же получается? Что действительно копают все? Кроме… меня, анархистов и… и Меира-во-всем-мире?

Эстер покачала головой.

– Насчет Меира я не уверена. Он ведь уже несколько дней как переселился к Хилику Кофману. А если Хилик копает, то, значит…

– …значит, остаются одни анархисты, – заключил Ами. – Потому что я ведь тоже согласился помогать Сироткину… выходит, что и я… Бред! Сумасшедший дом! Все, кроме анархистов…

Эстер погладила его по руке.

– Да не расстраивайся ты так, милый. Ничего страшного не произошло. Наоборот, теперь мы все вместе. Меньше опасности несчастного случая или что кто-то донесет. Нужно просто организоваться. Хочешь, я поговорю с Шош? Она всех соберет… сядем, обсудим… ну?

– Кроме анархистов… – растерянно повторил он.

– Разумеется, – Эстер чмокнула его в щеку, словно ставя печать на подписанном соглашении. – Вот и хорошо. Я побежала, да? И попробуй только не скучать!

Простучали ее быстрые шаги на лестнице, вздохнула входная дверь, скрипнула калитка. Ами поднялся, уже привычно удивляясь покорной послушности ног, подошел к окну. Напротив мерцали редкие огоньки Хнун Батума, чуть светился дальний морской горизонт, где-то севернее выла сирена. Там, снаружи, все оставалось таким же, как прежде, как два дня назад, когда он стоял перед тем же окном, точнее, не стоял, а висел, тяжело опираясь на костыли – человек-черепаха, безногий инвалид, тихий, одинокий, никого не трогающий, никому не нужный, пестующий втихомолку свои небольшие, безнадежно неисполнимые мечты.

И вот… Он закрыл глаза, и на темном экране век бессвязными кинокадрами поплыли сменяющие друг друга картинки: полураскрытые, приближающиеся губы Эстер, несчастные лица Сироткиных, опрокинутая коляска, его собственные ноги, самостоятельно переступающие по грунтовке, заискивающий Серебряков, песок в шевелюре Давида, армейский джип и профиль живого Нево Шора, и снова Эстер, и ее задыхающийся шепот, и дальний собачий лай, и сирена, и взрыв, и ложь – невольная, но труднопоправимая, и пунктир тусклых лампочек, уходящих вглубь бесконечного туннеля, в смертельно опасную неизвестность, в сумасшедшие фантазии одержимых матаротских копателей.

В этом фильме все было ненормальным – все, от начала до конца, включая и само участие Ами Бергера. Разве он просился туда? Проходил кастинг? Покупал билет в кинозал? Нет. Он всего лишь случайно проезжал мимо в своей инвалидной коляске…

Ами вздохнул и открыл глаза. Чего уж теперь-то… Полистай-ка лучше, отставной сержант Бергер, свою старую записную книжку. Наверняка ведь кто-то из кровных братишек твоего бывшего саперного батальона еще тянет сверхсрочную лямку где-нибудь поблизости. Неужели не одолжит без лишних вопросов навигационный приборчик и еще кой-какого оборудования с армейского склада? Одолжит, куда он денется…

РАЗВИЛКА 10

На собрание в бар “Как в Гоа” пришло почти все население Матарота. Отсутствовали лишь анархисты, еще с утра уехавшие на антивоенную акцию. Обычно они возвращались с подобных мероприятий только под вечер, если, конечно, не происходило чего-нибудь из ряда вон выходящего, типа ранения полицейского и последующего разгона демонстрантов. Впрочем, подобное антидемократическое развитие событий непременно попадало в срочные выпуски новостей. А посему бдительная Шош, дабы исключить неприятные неожиданности, велела Давиду держать телевизор включенным.

Все остальные явились вовремя, что само по себе свидетельствовало о чрезвычайной важности предмета обсуждения. Семья пекаря Маарави присутствовала в полном составе, включая старого Моше, его жену Лею и дочь Галит с непременной видеокамерой. Профессор Серебряков надел строгий костюм-тройку, а Леночка так и вовсе вырядилась в вечернее платье до пят, с блестками и глубоким декольте. На ее точеной шее, впитавшей в себя не одно ведро наивысших косметических достижений человечества, сияло предположительно бриллиантовое колье.

Рядом, одинаковым жестом сцепив на коленях непривычные к праздности руки, неподвижно сидели Сироткины – Далия и Боаз. Соседний столик занимали Меир-во-всем-мире Горовиц и Хилик Кофман со своими таиландцами Чуком и Геком. Последние двое мало понимали, о чем идет речь и от нечего делать прислушивались, тщетно надеясь уловить осторожную крысиную побежку под дощатым полом веранды, шорох змеи в кустах или писк летучей мыши на чердаке. Заядлые охотники, они давно уже переловили и съели всю живность в радиусе нескольких километров и теперь скучали.

Ближе к стойке расположились Эстер и Ами в своем инвалидном кресле. К ним, раздав гостям напитки, присоединились Мали и Давид Хен. Шош, как инициатор и председатель собрания, восседала отдельно на высоком барном табурете. Хеновы четырехлетние близнецы Став и Авив, самозабвенно меняясь именами, бегали между столиками.

Даже “усамы”, казалось, прониклись серьезностью момента и на время исключили Матарот из своего веселого списка: предупредительные сирены доносились большей частью из города N., почти не тревожа высокое собрание матаротских землекопов.

Шош открыла обсуждение со свойственной ей прямотой.

– Я предлагаю сразу перейти к делу, – сказала она. – Игра в прятки закончилась. Теперь все про всех знают. Из этого следуют по крайней мере два вывода. Во-первых, никто здесь никого не заложит, потому как у самих рыльце в пушку. Во-вторых, нет смысла копать шесть туннелей, когда можно сосредоточить все силы на одном. Есть возражения?

– Есть! – закричал один из близнецов, выскакивая из-за стойки.

– Авив, перестань шалить, – прикрикнул на сына Давид. – Ты мешаешь!

– Я не Авив, я Став!

– Какие тут могут быть возражения… – сказал Меир Горовиц. – Ясно, что надо объединиться. Взять за основу один из туннелей и продолжать его вместе. Вот только чей? Ами, что скажешь?

Ами покачал головой.

– Вариантов у нас не так уж и много. Если откровенно, то раскопы семьи Маарави, Меира, господина профессора и Давида словом “туннель” назвать трудно. Это, скорее, норы, неглубокие, но опасные – как для тех, кто копает, так и для тех, кто ходит поверху. Только без обид, ладно?

Он сочувственно посмотрел на Хенов и Маарави, которые накануне с гордостью показывали ему результаты их семейных подпольных проектов.

– Остаются два туннеля, – продолжил Ами. – Кофмана и Сироткиных. У Хилика прорыто дальше, но укреплено хуже. Боаз и Далия потрудились на славу, но их туннель слишком загибается вниз. Мое мнение: нужно сосредоточиться на туннеле Хилика Кофмана. Ему осталось совсем немного до забора, хотя с направлением тоже напутано. Нужно добавить крепежа и наладить быстрый откат вынутого песка. Коротко говоря, если хорошо организоваться, то мы сможем проходить в день метров по пятьдесят. Значит, месяца через два выйдем к морю.

– Куда, куда? – изумленно переспросил Кофман. – К какому морю? Вы что, купаться собрались?

– Купаться! Купаться! – хором завопили близнецы.

Они мельтешили по залу с такой скоростью, что, казалось, крик исходит со всех сторон сразу.

– Дети, запру! – пригрозил Давид.

– Нам нужно к морю, Хилик, – твердо сказала Мали. – Иначе копайте без нас.

Хилик Кофман вскочил на ноги. Он был искренне возмущен.

– Ами, в чем дело? Когда Шош пришла ко мне со всей этой историей, я сразу спросил: какие цели? У рабочего коллектива должна быть единая цель. Зачем копаю я, мне известно. Но зачем копают все остальные? А?

Фермер обвел собравшихся требовательным взором. Он еще помнил четкие, проникнутые духом глубокого внутреннего единства собрания матаротской коммуны. “Нам нужно к морю… а иначе не будем…” Что за чушь?!

– И зачем же ты копаешь, Кофман? – нарушил молчание Боаз Сироткин.

– Как это “зачем”? Там враги, разве не так? Враги, которые не сдаются. А если враг не сдается, его уничтожают. Вот зачем. Ясно, как день. А вот насчет твоих целей у меня большие сомнения. Ты там, среди врагов, двадцать лет просидел. Всех мог бы за это время передавить. А ты что? А ты даже пальцем не шевельнул. Знаешь, как это называется? Преступная халатность. А то и похуже!

– “Похуже” – это что?

Боаз начал угрожающе приподниматься, но Далия вовремя положила руку ему на плечо и удержала на месте.

– У нас там дом, Хилик. Мы возвращаемся в свой собственный дом. Не думаю, что тебе это будет понятно.

– Да уж конечно! – саркастически заметил Кофман. – Собственники паршивые… А остальные что? К примеру, Маарави, что ты в Полосе будешь делать? Булки продавать?

Булочник Моше Маарави с достоинством выпрямился.

– Я помогаю Галит, – сказал он. – Ей это необходимо, вот и все.

Кофман повернулся к Галит. Та пожала плечами.

– Мне нужно для фильма…

– Для фильма?! – вытаращил глаза Кофман. – Вы хоть сами себя слышите? Эти тоскуют по развалинам буржуазного очага, эти хотят окунуться в море, эти просто помогают дочке, а дочка, видите ли, снимает кино! Вы что, ненормальные?!

– На себя посмотри, – угрюмо посоветовал Давид Хен.

– А может, ну ее, всю эту затею? – с надеждой спросил Ами Бергер. – Давайте пока временно приостановим, подумаем…

Но тут в разговор вступил профессор Серебряков. Он всегда чувствовал себя тем уверенней, чем непримиримее казались разногласия.

– Господа, господа, – произнес он своим бархатным баритоном, в рокочущих складках которого тонули и не такие споры. – Давайте успокоимся и взвесим разумно. Господин Кофман, конечно, прав. Единство цели – важный элемент нашего совместного… ээ-э… проекта. Но это правило не обязано касаться наших окончательных целей. В самом деле, каждый из нас имеет полное право руководствоваться своими собственными конечными намерениями. Подчеркиваю: конечными! При этом промежуточная цель вполне может оказаться общей для всех. Согласны? Тогда зададимся вопросом: есть ли у нас такая общая промежуточная цель?

Профессор сложил руки на животе, задумчиво покрутил большими пальцами и возвел глаза к потолку, словно ища там ответ. И потолок не подкачал.

– Конечно, есть! – воскликнул Серебряков. – И эта цель – сам туннель. Туннель нужен нам всем, без исключения. Зато потом, когда мы из него выберемся, каждый волен идти своей дорогой. Согласны? К примеру, господин Кофман тут же отправится уничтожать своего врага… не так ли, господин Кофман?

– Да, но при чем тут море? – отозвался упрямый фермер.

– Как это “при чем”? – удивился профессор. – А вы собирались выйти на поверхность сразу за забором? Или посередине нейтральной полосы, которая насквозь просматривается и простреливается армией? Я, знаете ли, не большой военный стратег, но такое решение кажется мне не слишком разумным чисто тактически. А может, вы хотите оказаться сразу в гуще вражеского расположения, в каком-нибудь полосячьем подвале, возможно, запертом снаружи?

Кофман растерянно молчал. Соображения профессора явно задели его за живое.

– Вот видите! – удовлетворенно констатировал Серебряков. – Вы и сами понимаете, что гораздо разумнее будет зайти с тыла, откуда враг не ожидает нападения… То же касается и госпожи Галит: оператор, пришедший со стороны берега, вызовет намного больше доверия. Боаз и Далия, если я правильно помню, ваш поселок стоял недалеко от моря?

– Почти что в дюнах… – кивнул Боаз.

– Ну вот! Значит, и вам с Далией так удобнее. Выйдете у моря и двинетесь себе по бережку, по бережку да по песочку…

– Галит, что с тобой? – воскликнула Шош и соскочила с табурета.

Страшно побледнев, Галит Маарави указывала дрожащей рукой на телевизор.

– Смотрите, смотрите!

Все повернулись к экрану.

– Да это же Упыр! – узнал Меир Горовиц. – Давид, прибавь звука!

В телевизионной студии сидели четверо – гладкоподтянутая дикторша и трое мужчин-обозревателей. На страдальческих лицах последних застыло выражение дизентерийных больных, прикованных в людном месте вдали от туалета. Видно было, что их всю жизнь постоянно перебивали и, возможно, так ни разу и не позволили высказаться до конца. За спинами обозревателей, в качестве заставки фона красовался портрет профессора Упыра.

Дикторша, покачивая разноцветной прядью, с глубоким прискорбием сообщала о том, что ужасные слухи последних дней, увы, подтвердились. Профессор Упыр, основатель и ректор одноименного колледжа, одно из ярчайших светил отечественной науки, столп и защитник практического гуманизма пал жертвой трагического недоразумения. По словам корреспондентов, таинственное исчезновение Упыра было отмечено еще несколько дней назад. Профессор не оставил записки, не известил никого о своем отъезде, и это с самого начала заставляло предположить худшее.

Затем в Интернете появились фотографии недавнего праздничного хнун-батумского полосования, а вместе с ними и первые обоснованные свидетельства произошедшего несчастья. Так, личная секретарша Упыра уверенно опознала на снимке один из важнейших профессорских органов.

К сожалению, реальное, физическое опознание, продолжала дикторша, оказалось невозможным: от профессора не осталось практически ничего. То, что не съели сами беженцы во время полосования, доели полостинские собаки. Впрочем, представителям Красного Креста удалось отскрести от одной из стен в непосредственной близости от главной площади Хнут-Батума несколько засохших ошметков, которые и были отосланы на генетический анализ.

– Доставленные сегодня результаты… – произнесла дикторша, поворачиваясь к обозревателям. – …не оставляют никакого сомнения в том, что именно профессор Упыр стал на сей раз объектом и центром народной полостинской забавы. Что можно сказать по поводу этого трагического события?

В глазах у одного из обозревателей блеснули слезы.