Текст книги "Обряд перехода"

Автор книги: Алекс Паншин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Мы их возвращаем, – сказала я.

Джордж вопросительно поднял брови.

Не хочу вдаваться в подробности. Мистер Митчелл был до глубины души потрясен, узнав, что его просто использовали. Я это заметила, когда он вручал нам значки, которые и впрямь получились очень красивыми.

Это произошло в Папином кабинете, где присутствовал сам Папа, мистер Митчелл, мистер Мбеле и мисс Бранкузик – воспитательница Джимми. Они сидели вдоль одной стены комнаты, мы с Джимми – у другой. Слава Богу, миссис Кейтли не пришла, встреча и без нее оказалась достаточно неприятной. Отныне нам было велено строжайшим образом ее избегать. Мистер Митчелл – я видела – был крайне обижен, но почему – я не понимала. Пришлось взрослым объяснять нам это по складам. С моей точки зрения, он стоял у нас на пути и мог помешать, если бы мы просто попросили скафандры. Но по мнению мистера Митчелла, все выглядело иначе: мы, так сказать, использовали его как носовой платок. Что поделаешь, я мыслила категориями вещей, а не людей, и мне трудно было поставить себя на чье-то место. Но, сделав это, я поняла, как подло поступила. Этого Папа и добивался, по-видимому.

Они не спросили нас о том, кто пользовался третьим скафандром. Но кое-что зато рассказали.

– Наверное, мне стоило бы похвалить вас за предприимчивость, – сказал Папа. – Но я с ужасом думаю о том, что в результате этой своей вылазки вы могли навсегда потерять природное чувство равновесия. Ваше счастье, что вы вовремя вернулись на Корабль. Иначе вы никогда больше не смогли бы двигаться без головокружения.

Одной этой мысли было достаточно, чтобы вызвать приступ тошноты. В конце концов Папа наказал меня тем, что запретил куда-либо ходить целый месяц. Фактически это был домашний арест. Тридцать дней подряд – после занятий с мистером Мбеле или класса выживания – я должна была ехать прямо домой, и ни шагу за порог. Мисс Бранкузик тотчас же приговорила к такому же наказанию и Джимми.

В некотором смысле это был самый тяжелый месяц в моей жизни. В то время, как другие ребята играли в футбол, ходили вечерами на танцы или собирались в Общей Зале, – я сидела взаперти. Джимми тоже. Однако и в этом положении были свои плюсы. Например, у меня появилось время поразмышлять о недостатках своего характера. Их было немало, но я твердо решила не быть глупее, чем требует необходимость… И еще – я гораздо лучше узнала Джимми: времени болтать по видику у нас было хоть отбавляй.

Первое, что мы сделали, когда истек срок нашего заточения, – отправились в Ремонтную (стороной обойдя владения миссис Кейтли) и извинились перед мистером Митчеллом. Это был один из самых трудных поступков, которые мне когда-либо приходилось совершать. Но я не считала себя вправе носить свой значок «Хаверо», пока не восстановлю с ним хорошие отношения. Потом с этим был полный порядок.

Осенью, когда Первый Класс отбыл на Испытание, мы автоматически перешли из Шестого Класса в Пятый. Одновременно начала тренировки еще одна группа ребят помладше. За первые полгода наших занятий нам всем поочередно исполнилось по тринадцать лет. Я была не только самой маленькой в классе – кстати, против этого я отнюдь не возражала, образ хрупкой, миленькой, черноволосой Мии Хаверо давал кое-какие преимущества, – но и день рождения у меня был у самой последней. В субботу, 29 ноября. Одно из достоинств постоянного календаря в том и заключается, что у вас есть возможность рассчитать все далеко вперед.

В день моего рождения моя мать совершила поступок – пришла к нам с Папой в гости. Мне она подарила одну из своих скульптур. Я, конечно, поблагодарила, но почему-то благодарность моя пришлась ей не по вкусу, и одна довольно скоро ушла. Хотя, могу поклясться, я была абсолютной паинькой.

Папа, который отнюдь не всегда размышлял только о делах, как вы можете подумать, сделал то, чего я совершенно не ожидала: он позвонил в библиотеку, и они, перерыв все свои фонды, прислали ему прекрасные копии записей пяти пьес для старинной флейты. Хотите – верьте, хотите – нет, но я всегда считала, что, например, книги Эндрю Джонсона известны только мне, и никто больше не подозревает об их существовании. Обнаружить, что их читают другие, было для меня равносильно шоку. Подаренные Папой записи пьес не вызвали у меня такого же чувства, чувства утраты чего-то, принадлежащего мне одной. Но мне и во сне не могло присниться, что кому-то когда-то пришло в голову записывать звучание старинной детской флейты… В порыве благодарности я чмокнула Папу в щеку. В детстве я никогда не демонстрировала своих чувств, не выставляла их напоказ, но с тех пор, как мы переехали в Гео-Куод, это получалось как-то легче. Впрочем, и многие другие вещи тоже.

Но самый большой сюрприз мне в день рождения сделал Джимми. Он пригласил меня в театр. Выглядел он при этом на редкость робко, запинался, и это меня удивило. Я всегда думала, что он видел во мне в лучшем случае «товарища по оружию», а вовсе не девочку.

Пьесу играли в Амфитеатре, в том самом, где происходят Корабельные Ассамблеи, и мы действительно туда пошли, вместо того чтобы смотреть то же по видику. Показывали «Школу злословия» Ричарда Б.Шеридана, и, если не считать вспотевших ладоней, чего никогда не случалось дома и чему виной было только мое волнение, я получила огромное удовольствие.

А взволнована я была весь вечер.

Когда мы добрались до дома (Джимми меня провожал), он вдруг взял меня за руку и коснулся пальцем ладони.

– У тебя рука потная, – сказал он.

Подняв на него глаза, я кивнула.

Он добавил:

– У меня тоже, – и показал свою руку.

Так оно и было.

И тут Джимми поцеловал меня – и я совсем не удивилась. Конечно, я не ожидала поцелуя, хотя сейчас понимаю, что тогда во мне жила подсознательная надежда… Какие, однако, тайные страсти можно возбудить в человеке! Впервые меня кто-то поцеловал – и от этого сердце у меня заколотилось, а руки еще сильнее вспотели. Что угодно я могу забыть, но только не тот день рождения!

Так получилось, что между Джимми и мной возникла довольно тесная связь, эдакое взаимопонимание без лишних слов. Мы больше не препирались друг с другом попусту и ссорились, лишь когда уже не было сил терпеть. Это понятно: нельзя же ругаться из-за пустяков с человеком, с которым украдкой целуешься. По крайней мере, я обнаружила, что мне такое не под силу. И разумеется, я никому ничего не рассказала – незачем им знать, что я взрослею.

Мне стукнуло тринадцать лет, до Испытания осталось меньше года, но почему-то теперь меня эта мысль совсем не так ужасала, как бывало раньше. Испытание уже не казалось мне невыразимо страшным событием, хотя я знала, что возвращаются с него не все. Класс выживания придал мне удивительную уверенность в себе, именно там мы получили представление о том, с чем же нам предстоит встретиться. А как известно, неведомая опасность пугает больше, чем та, которая хотя бы немного знакома. Правда, иногда на меня находили вполне обоснованные сомнения в том, что Испытание будет эдаким милым приключением. Особенно часто сомнения посещали меня в дни, когда нам показывали фильмы про планеты – и страшные звери с жуткими белоснежными клыками кидались через весь экран, чтобы растерзать какую-нибудь скачущую во весь дух тварь размерами втрое больше их самих. «Ам!»

Но класс выживания научил нас совершенно невероятным вещам. Многие из них имели весьма отдаленное отношение к Испытанию – танцы, вязание, прыжки с парашютом… Но в том-то и штука – когда ты обнаруживаешь, что умеешь делать множество странных, требующих большого мастерства вещей, неизвестное уже не внушает тебе панического ужаса. И, кстати, когда вас просят построить деревянную хижину, от вас не требуется возражений и сомнений, что, мол, не понадобится это на Испытании. Вы просто должны это сделать. И только сделав, вы осознаете, что можете это (приобретя попутно пару навыков, которые когда-нибудь действительно вам пригодятся).

В декабре группу из сорока двух ребят, которые были ровно на год старше нас, разбросали по Западному полушарию Новой Далмации. Их высаживали по одному, с лошадьми, рюкзаками, но без каких-либо объяснений о том, где они находятся и на какой именно планете. На прощанье им просто помахали ручкой.

И в том же декабре, неделю спустя, на Новую Далмацию отправился наш класс – тридцать один человек; нам предстоял трехдневный поход с мистером Марешалем и его помощником по имени Писарро. Но между нами и теми ребятами была существенная разница. Мы знали – куда направляемся, что там увидим, что будем делать и когда все это кончится. Согласитесь, это немаловажно. Мы взяли с собой четырех лошадей – крупных вьючных животных. Все ребята явились в разведдок с крепкой обувью на ногах, тепло одетые и с рюкзаками за спиной. Всем этим нас обеспечили еще в самом начале занятий в классе выживания. Правда, обувь стала мала, мне выдали новую пару, и я уже собиралась попросить одежду побольше размером.

Поднимаясь на борт корабля, я заметила, что мистер Марешаль и мистер Писарро считают всех входящих. Делали они это украдкой – класс выживания был делом добровольным и они свято соблюдали правило не проверять нас. Но, видимо, они хотели знать, скольких ребят берут с собой, – кто-то должен будет давать объяснения, если на Корабль вернется меньше половины.

Мистер Писарро был нашим пилотом. На борт поднялись все, тридцать один человек, никто не пожелал пропускать поход, даже Роберт Брайни поднялся с постели (у него от удара лошадиным копытом треснуло ребро), чтобы пойти вместе со всеми.

Наконец убрали трап, и мы отчалили. Некоторые ребята нервничали и потому слишком громко болтали и рассказывали анекдоты, но мистер Марешаль проявил достаточно терпимости и не делал никому замечаний.

Я выбрала кресло у перегородки, отделяющей кольцевую дорожку от загона, подальше от всех. Я никогда не чувствовала себя уверенно в больших компаниях. Среди нескольких человек, которых я неплохо знаю, я еще могу себя показать, но в толпе моментально теряюсь на заднем плане. Кроме того, мне было чем заняться. Впрочем, Ат и Джимми не оставили меня в покое.

– Что ты такое пишешь? – спросил Ат.

Я отложила блокнот.

– Заметки по этике, – ответила я. – Записываю кое-какие идеи. Нам с Джимми нужно сделать работу – задание мистера Мбеле.

– И как успехи? – спросил Джимми.

Я взяла его руку и провела пальцем по тыльной стороне ладони.

– Я же не спрашиваю об этом тебя. Увидишь, когда закончу.

Тут рослый Ат присел рядом со мной.

– И что это за работа?

– Ничего особенного, – ответил за меня Джимми, одновременно пытаясь растрепать мои волосы. – Этика.

Я мотнула головой, уворачиваясь от руки Джимми.

– Ты, кажется, нервничаешь, Атилла? – спросила я.

– Есть немного, – признался он. – Я никогда не бывал ни на одной планете. Не понимаю, как ты можешь так спокойно сидеть и писать.

– Царапать, – поправил Джимми.

– Мне не в новинку, – сказала я. – Я уже была однажды на планете.

– Папа брал ее с собой, – пояснил Джимми.

Через несколько минут Джимми и Ат уселись играть в карманные шахматы, а я вернулась к своим заметкам. И еще до посадки на Новой Далмации покончила с утилитаризмом.

Этика – это ответвление философии, которое занимается изучением человеческого поведения с точки зрения понятий добра и зла, правды и лжи. Хоть это и довольно грубое определение. Почти каждую этическую систему – а их несметное множество, потому что даже философы одной школы во многом не согласны друг с другом, и их концепции иногда сильно различны – можно рассмотреть как описание и предписание: что делают люди? что следует делать людям?

Что касается утилитаризма, то краткое выражение этой доктрины: «Максимальное благо для максимального числа людей».

Это делает ее отчасти похожей на ближайшую родственницу, экономическую философию коммунизма, который в некотором смысле является общественным устройством Корабля. Общий принцип утилитаризма: «Да – удовольствию, нет горестям».

На мой взгляд, утилитаризм далек от истины, хотя, конечно, утилитаристы утверждают обратное. Иногда люди ведут себя вопреки принципу удовольствия они знают о приятном, но выбирают болезненное. Утилитарист скажет, что здесь искажен самый смысл слов «удовольствие» и «боль», и это правда. Но этот стандарт слишком субъективен, чтобы удовлетворять критерию истинности.

Как предписание утилитаризм мне тоже не нравится. Трактовка удовольствия и боли как качеств, по которым может быть измерено «добро», мне кажется слишком механистичной, и люди здесь становятся просто еще одним фактором, вставляемым в уравнение. Прагматически говоря, есть смысл в тезисе о спасении ста жизней ценой одной или двух. Утилитарист скажет так всегда, он обязан так говорить. Но кто ему дал на это право?! Ведь этого одного никто ни о чем не спрашивал, у него нет никакого выбора, и его запросто приносят в жертву ради, скажем, сотни грязеедов, о существовании которых ему даже не ведомо… Если бы речь шла, например, о Папе или Джимми и даже тысяче грязеедов, я не сделала бы утилитарный выбор, и вряд ли меня можно было бы легко убедить в том, что суд можно вершить по количеству фунтов человеческой плоти. Люди – не предметы.

Мы совершили посадку возле освещенного ярким утренним солнцем большого скопления деревьев. Воздух был чист и свеж.

Все кругом цвело, как бывает в начале лета. Гравитация была чуть ниже обычной, это ощущалось, но никаких неудобств не доставляло. Недалеко от места посадки текла тихая небольшая речка. Наш берег был пологим, из пружинистого ковра почвы росли огромные деревья, но противоположный берег представлял собой шестидесятифутовый обрыв с изрезанным краем, испещренный выступами скал, клочками зелени и камнями.

Схватив за лямки свой рюкзак и перекинув его через плечо, я вместе с остальными вышла по трапу на солнышко и свежий воздух, немного прохладный после привычной температуры разведкорабля. В рюкзаке у меня лежало много чего: смена одежды, смена обуви, зубная щетка, расческа, спальный мешок и еще всякие мелочи. На мне была надета теплая рубашка, под ней – рубашка полегче. Поскольку карман в наружной рубашке был мелким, свой блокнот я сунула за пазуху. Никуда он не денется, пока я буду застегнута на все пуговицы и подпоясана. Ступив на землю, я сощурилась от солнца.

Деревья безмятежно тянулись вверх, как будто никто и никогда не нарушал их спокойствия; река бесшумно текла мимо, делая впереди плавный изгиб; лучи солнца, пробиваясь сквозь кроны деревьев, образовывали пятна света и тени, световые столбы, в которых можно было увидеть танец пылинок. Единственным звуком, кроме наших разговоров, было щебетание птиц.

Большинство ребят никогда раньше не бывали на планетах, и сейчас они переживали мягкое, приятное знакомство с чужим миром. Подул легкий ветерок, поиграл моими волосами и рукавом и снова стих.

Следом за нами вывели лошадей со всей упряжью, и мистер Марешаль велел нам собраться около него.

– Первые пятнадцать человек, по алфавиту, будут работать с мистером Писарро, – сказал он. – То есть до Матура. Морлок и остальные – работают со мной. Каждой группе предстоит построить деревянную хижину. Управимся за сегодня – хорошо, нет – будем продолжать и завтра. Мистер Писарро считает, что его группа построит хижину быстрее. Что ж, посмотрим, кто кого?!

Это было своеобразным вызовом, но на забаву не походило, так что я даже не хихикнула. Джимми, Ригги, Роберт Брайни, тот парень – Фармер и Гершкович, все они были в моей группе. Вени, Эллен и Ат – в группе мистера Марешаля. Джимми дернул меня за рукав, и мы последовали за мистером Писарро на нашу, так сказать, «строительную площадку». Присев на камень, мистер Писарро предложил нам рассесться на земле вокруг. У него было молодое узкое лицо и пушистые рыжие усы.

– Ну вот, – сказал он. – Мы с вами должны построить бревенчатую хижину пятнадцати футов в ширину и двадцати в длину. Понадобится около шестидесяти бревен. Конечно, хорошо бы все приобрели опыт по валке деревьев, но этим по большей части займутся мальчики. Вот как будет выглядеть сруб… – Мистер Писарро начертил прутиком на земле эскиз. – Это – самое лучшее, что мы в состоянии сделать за столь короткое время. У хижины будет пол, двери и окна. Но у нее будет и один серьезный недостаток. Кто-нибудь догадывается какой?

В ответ поднялась чья-то рука, и мистер Писарро кивнул.

– Когда мы повалим деревья, бревна будут сырые. Они высохнут неровно, и в стенах образуются трещины.

– Верно, – сказал мистер Писарро. – Поэтому мы обстругаем бревна как можно лучше.

Еще несколько минут поговорив о деталях, мистер Писарро повел нас с холма вниз, к ровному месту на берегу реки. Здесь уже были намечены контуры хижины и в почве выкопаны пильные ямы. Группа мистера Марешаля собиралась работать неподалеку.

– Мы с мистером Марешалем прилетали сюда в прошлую субботу. Это мы приготовили площадки и сделали зарубки на выбранных деревьях, – пояснил мистер Писарро. – Просто для ускорения работы. И когда вы будете валить деревья, попробуйте сообразить, почему мы выбрали именно эти, а не какие-нибудь другие, хотя вокруг – целый лес.

Затем он раздал задания: кому валить деревья, кому управлять лошадьми, чтобы перевозить бревна волоком, кому зачищать уже срубленные стволы и много другое. Я даже запуталась. Джеку Фернандесу-Фрагозо и мне поручили копать землю и готовить обед. Быстро растолковав нам наши обязанности, мистер Писарро принялся объяснять задания остальным. У мистера Марешаля двое ребят тоже получили аналогичные нашим поручения, и, посмотрев на них, мы с Джеком дружно взялись за работу.

Главные детали в срубе – бревна, лежащие в основании, на них держится вся постройка. Они должны быть тщательно подогнаны, и самый лучший способ этого добиться – вкопать их наполовину в грунт.

Взяв лопаты, мы с Джеком прокапывали неглубокие траншеи по контуру хижины. Траншеи должны быть прямыми и одинаковой глубины. Работа была не особенно тяжелой, за несколько месяцев тренировок мы уже привыкли пользоваться ручным инструментом, и руки у нас уже не так покрывались волдырями, как раньше. Гораздо труднее было постоянно вымерять траншеи с помощью колышков и шнуров, отклоняться от заданных размеров мы не могли.

Но, рано или поздно, всякая работа бывает сделана, и, покончив с траншеями, мы стали выравнивать земляной пол. Работая, мы слышали в лесу звон топоров, голоса, а иногда – грохот падающих деревьев.

Не успели мы покончить с полом, как прибыл мистер Писарро, ведя в поводу двух лошадей – каждая волокла по бревну в основание сруба. Бревна очистили, обрубили сучья, распилили по размеру, и мы с Джеком увидели, как в оконечных частях вырубают пазы. Потом поперек этих бревен положат другие, короткие, тоже – с вырубленными пазами, и стены хижины будут расти попеременно: длинные короткие, длинные – короткие. И каждый следующий ряд бревен будет держаться в пазах нижнего.

Насобирав хворост, мы с Джеком стали готовить обед. К тому времени, как он поспел, все четыре базовых бревна уже лежали на своих местах: длинные наполовину заглубленные в вырытые нами траншеи, короткие – сверху, и довольно много бревен было подвезено к пильной яме. Группа мистера Марешаля сделала примерно столько же, но я не знала – быть может, они обогнали наших в лесу.

Поев раньше всех и раздав еду остальным ребятам, я присела рядом с Джимми и Ригги. Джимми валил деревья, Ригги обрубал ветки, они здорово устали и были довольны, что мистер Писарро объявил после обеда час отдыха. Хорошая доза физического труда стимулирует мышление, и у меня появились кое-какие новые соображения по теме стоицизма в моих занятиях по этике.

Достав блокнот, я их туда переписала, пока Джимми и Ригги просто отдыхали. Как мне кажется, изъян стоицизма заключается в том, что он усыпляет.

Утверждая незыблемость порядка вещей, стоицизм, таким образом, кладет конец всякому честолюбию, всяким переменам. Он заявляет, как заявляло тысячу лет назад христианство, что цари – да пребудут царями, а рабы – рабами, и сдается мне, такая философия определенно привлекательнее для царя, чем для раба.

Это здорово смахивает на дискуссию по вопросу о предопределении и свободе воли. Предопределены ваши действия или нет, вы должны действовать, исходя из посылки, что свобода воли у вас все же есть. Если действия предопределены, то вы все равно ничего не теряете. Но зато если они НЕ предопределены, а вы будете действовать, исходя из обратного, то на вас смело можно ставить крест. В происходящих событиях вы будете никчемным нулем.

Я не никчемный нуль. Я стала другой, и думаю, что отчасти в этом есть и моя личная заслуга. И пока я хоть на что-то надеюсь, я никак не могу быть стоиком.

К полудню подошла и моя очередь срубить дерево. Вместе с Джимми и мистером Писарро я шла вдоль борозды, проложенной по берегу реки бревнами, которые здесь волокли. Солнце сияло, и воздух потеплел. У меня даже мелькнула мысль, что на этой планете не так уж и плохо, хоть и не похоже на дом.

Через несколько сотен ярдов мы повернули в сторону от реки и поднялись на гребень холма. Подлесок был очень редкий, и почву покрывал ржаво-коричневый ковер палой листвы.

Мальчишки, рубившие до обеда деревья, снова вернулись к своей работе. Несколько поваленных стволов с уже обрубленными ветками дожидались волокуши.

– Вот твое дерево, – сказал мистер Писарро, показывая на серый ствол с белеющей зарубкой. Отовсюду доносился звон топоров и визг пил.

Задрав голову, я обошла дерево кругом. Наконец, точь-в-точь как нам объясняли и показывали, я выбрала направление, в котором я хотела, чтобы оно упало. Дерево не должно было никого задеть, и потом, нужно, чтобы его удобно было обкорнать от сучьев и уволочь на стройку.

Покрепче упершись ногами в землю, я взмахнула топором и сделала засечку маленький подруб с той стороны дерева, на какую вы хотите его свалить. Топор еще раз ударил по дереву, отлетела большая щепа, и я остановилась передохнуть.

– Очень хорошо, – похвалил меня мистер Писарро. – Когда закончишь, пришли сюда Соню. А что потом тебе надо делать, ты знаешь?

– Знаю, – ответила я.

Кивнув, мистер Писарро пошел дальше. Он наблюдал за всеми ребятами, смотрел – кто как справляется, и к тому же сам делал большую часть самой тяжелой работы. Казалось, он поспевал всюду: вот только что он стоял рядом с тобой, а в следующую секунду вдруг исчезал. Он даже успел попробовать суп, когда я готовила его сегодня утром. Поразительно!

– Берегись! – крикнул кто-то, и все вокруг посмотрели наверх.

Подрубленное дерево стояло футов на тридцать ближе к реке, чем мое, нас разделял овраг, и дерево должно было упасть именно туда. Все, кого могло задеть, бросились врассыпную (мистер Писарро тоже), и когда мальчик – я не разглядела его лица – увидел, что все убрались подальше, он толкнул дерево ногой и сделал шаг назад.

Подруб был сделан под самым главным вырубом, и достаточно было легкого толчка, чтобы сломать штырек древесины между ними. Дерево качнулось и с величавой медлительностью начало заваливаться вперед. В тишине, воцарившейся после перестука топоров, раздался треск ломающихся веток, скрип, а затем громовой удар. Ствол грянулся оземь, поднялся столб пыли. И снова топоры взялись за дело.

Я обошла свое дерево кругом и принялась за главный выруб. Время от времени я останавливалась, чтобы перевести дух и откинуть влажные ароматные щепки. Наконец дерево заколебалось, и я поняла, что оно «готово».

– Эй, берегитесь все! Отойдите дальше! – крикнула я. И проверила, все ли послушались.

Толкнув дерево, я отступила было назад, но нога моя поскользнулась на щепке, и, не сводя с дерева глаз, я плюхнулась наземь. Сперва я решила, что ошиблась и дерево вовсе не собирается падать, но затем – медленно-медленно оно наклонилось, с шумом рухнуло, и комель, высоко подскочив, грохнулся об землю всего в нескольких футах от меня. Вершина дерева съехала в овраг.

С победоносным видом я оглянулась вокруг, потом поднялась, отряхнула пыль со штанов, подняла топор и отправилась туда, где поднималась хижина. Проходя мимо Джимми, я помахала ему рукой.

Из пятнадцати подростков семеро были девочки. Пятеро срубили свои деревья еще утром, и единственными, кто этого не сделал, были я и Соня. Когда я ее нашла, она вместе с Ригги мастерила дверь для хижины. Пильная яма теперь изготавливала доски из бревен средних размеров. Доски на самом деле были половинками бревен, плоские с одной стороны и полукруглые с другой. Они шли на изготовление ставен, двери, крыши и пола хижины. Дверь делалась просто: палки, нарубленные с утра, прибивались к плоским сторонам шестифутовых досок, скрепляя их друг с другом. Отдав Соне свой топор и отправив ее искать мистера Писарро, я с минуту понаблюдала за пильной ямой, а затем снова взялась за работу.

В пильной яме обычно работают по двое. Один человек спускается вниз, другой стоит наверху, а между ними закрепляется бревно. У того, кто находится наверху, есть одно преимущество: ему на голову не сыплются опилки. Но если пильщики меняются местами, то равенство полное.

Мое задание после обеда было следующим: взять глину и мох, принесенные специальным нарядом (Хуанитой), и замазать щели между бревнами. К тому времени, когда я вернулась к хижине, двое мальчиков уже укладывали на стенах третий ряд бревен. Накинув на бревна веревки, они втаскивали их наверх по наклонным направляющим. Весело улыбаясь и размышляя об этике, я принялась неторопливо заталкивать в щели мох и глину.

После того, как Ригги закончил дверь и ставни, появился мистер Писарро. Стены настолько поднялись, что я даже почувствовала себя ими окруженной. Чтобы замазать верхние щели, мне уже приходилось вставать на чурбан.

Затем мистер Писарро и Ригги прорубили окна. Сделав по два пропила для каждого окна, они просто выбили ненужные части бревен. Лазить внутрь и обратно сразу стало легче, и это было очень кстати, потому что устанавливать бревна на место становилось все труднее. Теперь стены ставили трое мальчиков, мистер Писарро и плюс я, когда у Хуаниты не хватало для меня глины и мха.

Уложив еще два ряда бревен, мальчики тем же способом, что и окна, прорубили дверь, и хижина вдруг перестала быть тесной коробочкой. Все ребята уже вернулись из леса, и мы с Хуанитой проделали еще один, последний, рейс за глиной. Потом все разом поднажали, и наружная обмазка была закончена. Работали мы весело, и под конец просто кидались глиной друг в друга. Большим комом я попала Джимми по спине, он отплатил мне тем же, и надо было видеть, как пятнадцать человек носились сломя голову, швыряясь глиной, а мистер Писарро с ухмылкой стоял в сторонке.

Когда наши запасы глины иссякли, он осведомился:

– И что вы теперь собираетесь делать? Ведь у вас только одна смена одежды.

Посмотрев на реку, Джимми выставил указательный палец.

– Мы собираемся вон туда!

Он понесся к реке и прямо в одежде, пробежав по мелководью, нырнул в глубину.

В тот же миг я скинула обувь, вытащила из-за пазухи свой блокнот и побежала следом. Вода была чистая и холодная, течение не быстрое, и плавать в реке было одно удовольствие. На этот раз я чувствовала себя совсем иначе, чем некогда на Грайнау. Хоть ситуация была похожа – я купалась в открытом водоеме планеты, но ощущения – день и ночь… Мы плескались, крича и визжа, вздымая тучи брызг в лучах клонящегося к закату солнца, – развлекались, так сказать, старомодно, и очень скоро к нам присоединились ребята из группы мистера Марешаля, которые, хоть и были покрыты не глиной, а грязью и опилками, поняли нас сразу, лишь только увидели, что мы делаем. В воде мы бултыхались, пока нас не позвали.

Мистер Марешаль и мистер Писарро согласились сделать уступку добрым традициям цивилизации, и чтобы побыстрее высушить одежду, мы отнесли ее на разведкорабль. В остальном наш уик-энд доставил бы искреннее удовольствие сэру Генри Торо,[6]6
  Генри Дэвид Торо – выдающийся американский мыслитель и писатель (1817–1862); здесь автор имеет в виду книгу Г.Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» (1854)


[Закрыть] который, я убеждена, был вполне милым дядюшкой, спутавшим каникулы в деревне с реальной жизнью.

Поев и переодевшись в чистое, ощущая приятное тепло и приятную же усталость, я прогулялась с Джимми до другой хижины. Она была готова настолько же, насколько и наша – то есть стены стояли, щели были замазаны, дверь и окна прорублены, но выглядела она странно. Одна из длинных стен была выше другой, и это придавало всей постройке какой-то незаконченный вид, словно хижина была горбатой.

У нас имелись надувные палатки, которые в сложенном виде помещались в карман, но мы не стали их разбивать. Раскатав вокруг костра спальные мешки, мы рискнули улечься спать под открытым небом.

Жребий выпал и на меня – я оказалась в числе тех ребят, которые должны были дежурить ночью. Но мне повезло: мне достался второй час охраны, и, сменив Гершковича и побродив часок вокруг лагеря, не увидев ничего, кроме засыпающих ребят, я разбудила Вишну Матура, а сама отправилась спать.

На рассвете небо было серым, холодным, над головой нависли тучи. Но затем облака стали рассеиваться, распадаясь на белые клочья, разбегаться в стороны, и небо снова озарилось ярким солнцем.

Довольно быстро мы подогнали ставни и дверь, уложили коньковые бревна для двускатной крыши. И вдруг кто-то, посмотрев на соседнюю хижину, застыл, обнаружив, что марешальцы настилают плоскую односкатную крышу – с высокой стороны на более низкую.

– Так не честно! – закричала я. – Вы строите сарай, а не хижину!

– Хо-хо! Тем хуже для вас! – откликнулась Вени. Мы загикали.

На подогнанные доски мы положили ветки, днем раньше собранные Ригги и Соней. Так получилась крыша. Я внутри хижины помогала укладывать пол. Доски клались полукруглой стороной вниз ребро к ребру, чтобы пол получился без щелей. Будь у нас время, мы бы сделали плоские стороны досок гладкими. Но времени как раз не было. Так что по этому полу я не советовала бы ходить босиком, если, конечно, у вас нет страстной любви к занозам. Но все же это был добротный, сплошной пол. Джимми на крыше укладывал доски, забивал мхом щели, стелил ветки. Немного мха провалилось внутрь, но скоро крыша совсем закрылась и стала выглядеть ничуть не хуже, чем наш пол. Группе мистера Марешаля мы явно проиграли: она закончила работу почти на час раньше. Марешальцы даже успели нас подразнить. Но все же мы успели закончить работу до полудня. Потом я и еще несколько любопытных ребят интереса ради сравнили постройки, и я честно, то есть объективно должна сказать, что предпочла бы нашу хижину их сараю. Наша была сработана лучше. После обеда мы отдыхали, бродя по окрестностям, а потом снова искупались, но на сей раз уже в купальниках, а не в одежде. А затем я снова достала свой блокнот и сделала еще несколько заметок по этике. Тема была легкой: философия силы.