Текст книги "Белый Дозор"

Автор книги: Алекс фон Готт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 2

Судьба Ваджеи – Черная Башня – Сердце врача – Лучше смерть, чем такая жизнь – Нельзя обижать женщин – Анна Каренина – Награда для бывшего интеллигента – Встреча на перроне – Мара-Ма – Бузинный хмель

1

Впервые она почувствовала себя неважно примерно за полтора года до того самого «тайного» для Алексея исчезновения. Вернее, даже и не почувствовала еще, а поняла, что с ней что-то не в порядке. По утрам стало тянуть низ живота, и поначалу Марина не придала этому значения, тем более что вскоре всё будто бы прошло. «Верно, застудилась, с кем не бывает», – опрометчиво решила она и, что называется, рукой махнула, мол, само пройдет. Около месяца ее действительно ничего не беспокоило, но однажды (Лёша хорошо запомнил этот день) в момент их связи через ее тело прошел заряд такой острой боли, что несчастная Марина в первый момент чуть не лишилась сознания, а затем громко застонала. Алексей еще подумал, что это ее естественная реакция, так она проходит пик любовного экстаза, и втайне был собою очень доволен, ведь это он, его умение явилось причиной такой реакции Марины. Ах, если бы тогда она сказала ему правду… Но нет, ни с кем и никогда не стала бы эта гордая женщина обсуждать свое здоровье, считая это непростительной слабостью. К тому же и страшновато ей было! Вдруг Алексей еще решит, что она такая хворая, и бросит. Кому нужна подобная подружка? Ах, если бы, если бы… Всё, решительно всё пошло бы по-другому. Но нет, нет… Страх наш заставляет нас уходить во тьму и блуждать там, постепенно свыкаясь с мыслью, что тень лучше света. Стеснительность, нерешительность – порождения страха, паразиты души человеческой… Через них входит в нас печаль, злоба, зависть, наполняя нас тьмой и навсегда закрывая путь в белый свет. Ведь мы сами, по своей воле, отказываемся таким образом от света, от счастья, а виним всех и вся, лишь в зеркало никогда не посмотрим. Всегда есть в таком деле переломный момент, и для Марины именно тот день стал днем начала перехода в Навий мир, в страну черной тоски, где на первый взгляд (если пытаться что-то рассмотреть из нашего мира, мира Яви) пусто и безжизненно, но это лишь на первый взгляд…

С трудом дождавшись вечера, Марина придумала какую-то причину и ночевать, как Лёша ее ни уговаривал, не осталась. Они тогда повздорили, быть может, впервые за все время их почти безоблачных отношений. Марина категорически не хотела называть честную причину своего ухода, а Лёша не понимал, ни о чем не догадывался и всё держал ее за руку и не отпускал, и всё твердил «Почему ты не хочешь остаться?» и этим чуть не довел ее до нервного срыва. С трудом взяв себя в руки, Марина заявила, что у нее «внезапно появилось дело на пару дней, очень важное, личное», и… ушла навсегда.

В первую неделю она еще отвечала на его звонки, стараясь, чтобы он по голосу не догадался, что с ней стряслась какая-то настоящая беда, отшучивалась, мол, «всё в порядке, надо решить наконец старые проблемы с наследством, с имуществом родительским, а то я всё тянула, и могут теперь отобрать квартиру» и «нет, спасибо, я вполне управлюсь сама, даже не волнуйся. Я не хочу отвлекать тебя от твоей работы». Но вот однажды, когда Спиваков позвонил ей в будний день из машины, по дороге на работу, чтобы пожелать доброго дня (таков был обычай, и соблюдался он всегда, если они были не вместе), то ее телефон стал отвечать механическим голосом о недоступности абонента. Сперва Лёша не придал этому значения (мало ли: сел аккумулятор или Марина спит еще), но уже к обеду его охватило легкое беспокойство, позже, к вечеру, переросшее в настоящую нервную панику. Он не мог тогда отлучиться из института и послал водителя «на разведку», а после возвращения Виктора и его доклада испытал подлинный шок: квартира продана, никто ничего не знает. И многое было передумано им с тех пор, и сам собой напросился в гости спасительный вывод, что она, должно быть, нашла кого-то. Напросился, да так и остался, пустил корни, облегчил Спивакову жизнь. «Женщина сама выбирает, с кем ей остаться. Значит, я не подошел, значит, разлюбила», – скорбно размышлял Алексей, поглядывая на залитый дождем плац во внутреннем дворе похожего на тюрьму дома-особняка, места своей работы, где он стал теперь проводить по 16–17 часов, а иногда и вовсе оставался ночевать, успокаивая маму тем, что у него есть чистая рубашка и уж он-то найдет, чем позавтракать.

И были попытки забыть Марину, да вот только ничего из этого не вышло: настоящая любовь не уходит, ей попросту некуда идти, и она остается внутри человека, потихоньку напоминая о своем существовании фантомными болями.

Так что же случилось с ней на самом деле? А вот что. На следующий день после их короткого (как пообещала она Спивакову) расставания (а на это она первоначально и рассчитывала) Марина поехала в «Мединкур» – хорошую частную клинику к знакомому врачу. Врач-гинеколог Артур Суренович Мнацаканян, доктор медицинских наук, профессор, пожилой опытный врач, не видел Марину около года, но, надо отдать ему должное, памятью обладал феноменальной и помнил, что при последнем обследовании с ней всё было в полном порядке. Поэтому он совершенно не рассчитывал увидеть то, что увидел, а увидев, пришел в замешательство. Спустя мгновение его охватила такая жалость к этой девочке, что пожилой доктор чуть не заплакал. Он был настоящим добрым врачом, человеком-легендой, которому обязано было своим здоровьем бесчисленное множество женщин, а здесь он видел, что ничего уже не сможет сделать, это рак, и придется теперь хирургу-онкологу попытаться исправить то, что стремительно разрушает болезнь. Известно, что рак у молодых людей развивается стремительно, так что Марине предстояло настоящее ралли со смертью. Артур Суренович определил у Марины пограничную стадию между второй и третьей степенью, понял, что до необратимых изменений внешности ей остается от силы месяца полтора-два, велел ей одеваться, а сам вышел в коридор, достал сигарету, зажал ее дрожащими пальцами.

– Бедная девочка, – он выпустил дым и закашлялся.

– Ты как? Кто у тебя там, Артур? – поинтересовался врач-коллега.

– Да пациентка с явной онкологией, уже запущенная форма. Была год тому назад, и я тогда не видел никакой опасности! – воскликнул расстроенный доктор. – Сейчас пришла с жалобой на боль внизу живота, я начал смотреть, а там… – он затянулся, и сигарета даже затрещала от той силы, с которой он всасывал в себя ее ядовитый дым, нервничал.

– Вот же, чёрт возьми! Молодая? – с сочувствием спросил коллега.

– Двадцать шесть лет, – сокрушенно покачал головой профессор Мнацаканян. – Ей бы жить, рожать детишек. А теперь какие там детишки? С этим теперь конец. Самой бы выжить. Боже ты мой, за что же ее так? За какие грехи?

– Ты уверен в диагнозе?

– Слушай, ты обидеть меня хочешь? Чтобы я, врач с сорокалетним стажем, рак с первого взгляда не определил? – вспылил Артур Суренович и, не дослушав извинения пристыженного молодого коллеги, бросил окурок и вернулся к Марине. Та спокойно ожидала его, опершись на подоконник, стоя в лучах солнечного света, совсем тоненькая, беззащитная в обволакивавшем ее сиянии. Это выглядело так трогательно, так сильно обожгла его сердце жалость, что у профессора не хватило духа сказать ей правду. Стараясь максимально сгладить свою речь, добавив в нее неопределенности, Артур Суренович заговорил и одновременно с этим подвинул к себе стандартную форму «История болезни» и пачку желтых листочков для записей, щелкнул кнопкой авторучки, принялся писать.

– Мариночка, вот вам телефон моего друга и коллеги, он работает в клинике на Каширском шоссе. Вот, я тут пишу вам его адрес: Каширское шоссе, дом 24, и его телефон. Грицай Анатолий Николаевич, заведующий отделением. Вы прямо сейчас поезжайте к нему, а пока вы будете туда ехать, я ему перезвоню и расскажу, что к чему. Вот ваша «История болезни», я ее в конверт заклею, чтобы вам себе голову не забивать понапрасну корявыми врачебными терминами.

– А что, со мной что-то не так? – испуганно переспросила она.

– Всё в порядке, всё отлично, – он шутливо замахал на нее руками. – Я же говорю, лучше вообще ничего не знать о своем здоровье, довериться хорошим докторам. Знания такого рода развивают в пациентках ненужные фобии и мнительность. Вот вам мой лучший совет. Хотите? Тогда возьмите конверт и адрес.

Марина не знала, что по тому адресу, куда направил ее профессор Мнацаканян, расположена мрачная башня онкологического центра имени Блохина. Ей еще предстояло пройти через осознание всего того ужаса, что ожидает ее в самое ближайшее время: операция, курс химической терапии, выпадение волос, инвалидность… Нет-нет. Определенно, она ни о чем таком не догадывалась.

Ее автомобиль, юркий и удобный «Suzuki Vitara», домчал хозяйку за тридцать минут. Марина была импульсивной, темпераментной особой, и ее характер целиком отражался на манере вождения, по-настоящему мужской и довольно жесткой. Реакция у нее всегда была отменной, в аварии Марина никогда не попадала и с легкостью парковалась в любых ситуациях и положениях. Вот и тогда, подкатив к главному входу в здание «лечебницы», она, убедившись, что обочина Каширского шоссе плотно уставлена автомобилями и всё, на что она может рассчитывать, – это лишь узкий проем, недостаточный даже для ее небольшого «Suzuki», Марина, недолго думая, въехала задними колесами на газон и припарковалась таким образом, что автомобиль остался стоять перпендикулярно к дороге, а не вдоль нее, и притом его капот не выпирал за общую линию стоящих машин, не мешал движению на шоссе. Сидящий в соседнем автомобиле мужичонка захудалого вида злобно уставился на не в меру «ретивую самку», как привык он тайком «величать» женщин, и даже хотел отпустить какое-то замечаньице, открыл было рот, но Марина так на него посмотрела, что слова застряли у мужичонки в глотке. А Марина, постукивая каблучками, прошла немного по тротуару и вошла на территорию онкоцентра.

Конечно, она не однажды проезжала мимо мрачной башни, но никогда не интересовалась, что же такое в ней находится. Марина терпеть не могла все эти разговоры о здоровье, о болезнях и смерти, порой случавшиеся между ее родственниками или среди коллег по работе, и сразу же, под любым предлогом или без такового, покидала подобное общество. Поэтому вполне объяснима была ее неосведомленность в принадлежности башни. Она настолько была погружена в свои мысли, что не прочитала надпись, выложенную металлическими буквами над входом: «Российский Онкологический Научный Центр им. Н. Н. Блохина», и оставалась в неведении до тех самых пор, покуда не оказалась в кабинете профессора Грицая и тот, без всякой задней мысли, ознакомил ее с диагнозом.

Анатолий Грицай, худощавый, атлетичного вида мужчина лет сорока, был облачен в голубую медицинскую робу и поверх нее носил идеально гладкий белый шелковый халат, из нагрудного кармана которого высовывался краешек накрахмаленного платка. Окрашенный загаром нос профессора украшали очки в оправе «Cartier», а левое запястье – часы «Audemars Piguet» в золотом корпусе и на черном каучуковом ремешке с золотой пряжкой. В то время, пока он изучал ее «метрики» (как сама Марина называла листки с неразборчивыми каракулями Мнацаканяна), что он отдал ей после приема, «Покажите это Анатолию Николаевичу, Мариночка», она изучала его, и профессор Грицай показался ей человеком в высшей степени приятным и, что называется, расположенным к своим пациентам, вернее, пациенткам, поскольку отделение, главой которого являлся Анатолий Грицай, было исключительно женским.

– Так-так, всё понятно, – пробормотал Грицай себе под нос и элегантной серебряной авторучкой подчеркнул что-то в записях Артура Суреновича. – Ну, это мне надо самому посмотреть, что там за степень, хотя, конечно, Артур ошибается очень редко, он диагност первоклассный.

Марину его слова обеспокоили. Она наконец задумалась о том, что это за место такое, где всё так серьезно и монументально, словно в усыпальнице фараона. Энергетика башни была чудовищной. Здесь и вполне здоровые люди зачастую начинали чувствовать себя худо, так что уж говорить о Марине? Поэтому, недолго думая, она спросила:

– Профессор, единственный человек, который во всем этом ничего не понимает, это я. Будьте настолько любезны, объясните мне, что же всё-таки со мной происходит?

– Уже произошло. Это так, я просто уточняю для себя, мысли вслух, – пояснил Грицай и с явным сочувствием посмотрел на нее сквозь прекрасные цейсовские стекла своих очков. – Вас интересует предварительный диагноз?

– Разумеется. А то мне уже как-то неуютно становится, – вежливо улыбнувшись, честно призналась Марина и нервно поежилась. – Сами понимаете, у меня сейчас состояние полнейшего неведения, а вы так ничего мне и не говорите, – собравшись с духом, она мягко упрекнула доктора.

– Мне нужно осмотреть вас, тогда я буду готов что-то сказать вам, – быстро проговорил Грицай, откладывая в сторонку листки и поднимаясь из-за стола. Росту он был среднего, а вот размер обуви у него был до странности маленьким, не больше сорокового. – Пойдемте со мной в процедурный кабинет…

– Опять! – Марина завела глаза. – Может быть, прямо здесь, у вас?

– Всему свое место, – отрезал профессор, – прошу вас.

Назад они вернулись примерно через полчаса. Марина хорошо запомнила, как он осунулся, как долго стягивал с холеных кистей рук тонкие резиновые перчатки, а золотая пряжка его часов порой поблескивала звездой Профет в свете ярчайших потолочных светильников процедурного кабинета, больше похожего на образцовый колбасный цех, из-за стен, покрытых белым и каким-то совсем равнодушным кафелем. Она не стала ни о чем его спрашивать в этом месте, да и он не торопился с рассказом. И только тогда, когда они вернулись в его кабинет, Грицай, стараясь не смотреть ей в глаза и вежливо отводя взгляд, сказал:

– Знаете, Марина, диагноз уважаемого доктора Мнацаканяна я полностью подтверждаю. Все же он великий диа…

– Простите, что я вас перебиваю, – уже в открытую нервничая, раздраженно бросила Марина. – Но вы скажете мне наконец, что со мной? Прошу вас. Пожалуйста.

– Раз вы видите меня, значит, это третье гинекологическое отделение. Раз это третье отделение, значит, мы с вами на семнадцатом этаже. Раз мы на семнадцатом этаже лечебного заведения, крупнейшего в Европе, значит, мы с вами на территории Каширского онкоцентра, или «Каширки», как его называют в народе. И раз вы сидите напротив меня, следовательно, вы моя пациентка и вас следует немедленно начать лечить. Это не больно, – закончил он с ненатуральной, как ей показалось, улыбкой.

– Лечить от чего?! – чуть не застонала вконец напуганная словом «онкоцентр» Марина. – Что у меня такое, что это нужно лечить… здесь?!

– У вас рак, – спокойно ответил Грицай. – И рак из разряда тех, что не станет долго ждать. Это опухоль серьезная, злокачественная. Помните фильм «Чужие»? С Сигурни Уивер? Там в телах людей развивались инопланетные твари, а затем вылезали наружу и убивали своих, с позволения сказать, родителей. Вот так же поступает и раковая опухоль. Знаете, Марина, я двадцать с лишним лет сражаюсь с подобной опухолью, я видел ее так часто, что это уже невозможно сосчитать, я знаю о ней настолько много, что смело могу утверждать: раковая опухоль – это отдельный, обладающий примитивным сознанием организм, которому во что бы то ни стало надо жрать, жрать и жрать. Весь смысл его недолгой жизни в теле человека – это поддержание собственного существования и больше, уверяю вас, у него нет никаких интересов. Примитивный эгоизм, как бывает у людей: сам сдохну, зато других помучаю, – невесело усмехнулся Грицай и продолжил: – Как это ни прискорбно, но ваша опухоль, а она, повторяю, уже есть и с каждым днем всё увеличивается, – он закашлялся, но ненадолго и закончил: – Так вот ваша опухоль хочет погубить вас как можно быстрей.

Марине стало плохо, она побледнела и потеряла бы сознание, но доктор пришел на помощь, дал успокоительное, положил на диван в своем кабинете, сунул под голову подушку-«думку», на которой сам любил коротать время между изнурительными часами, проведенными в операционной, подставил стул, сел рядом, взял пальцами за запястье, высчитывая пульс, и всё приговаривал:

– Ничего, ничего, не стоит так убиваться. Вы обратились по адресу, форма заболевания у вас пока что обратимая, вылечим, сделаем операцию, поставим вас на ноги, и будете жить-поживать.

– А дети? – всхлипнула Марина. – Доктор, мне двадцать шесть лет, я еще так молода, а вы «операция». Скажите, а дети будут после этой операции?

Грицай уже не раз оказывался в подобных ситуациях, когда пациенткам приходилось говорить ужасную правду. Он предпочитал не лгать, но всякий раз страшно мучался, когда приходилось озвучить очередной несчастной приговор судьбы. Если священник – посредник между Богом и прихожанином своей церкви, то врач – посредник между Богом и своим пациентом.

– Я лишь могу гарантировать, что сохраню вам жизнь, – насупившись, ответил Грицай, снял очки, извлек из бокового кармана мягкую замшевую тряпицу и принялся тщательно протирать линзы. – Дети, вы сказали? Марина, дорогая, дети – это не столь большая проблема. Вы только посмотрите, сколько детей остается сейчас в родильных домах! Ведь им тоже нужны родители. Усыновите, удочерите какого-нибудь славного мальчика или девочку – и всё у вас будет замечательно. Бог любит тех, кто берет на воспитание детей, – тихо закончил он.

– Чужих детей, доктор! Чужих, вы понимаете, чужих! – Марина едва говорила сквозь рыдания. – А я хотела своих, от любимого человека. Он теперь меня бросит, если узнает…

– Ну, зачем же вы так? – Грицай утешительно потрепал ее по руке. – Если он вас действительно любит, то не бросит. – Тут голос его предательски дрогнул, и профессор, смутившись, поспешил вновь закашляться, пытаясь скрыть свою неуверенность. Слишком много раз он сталкивался с обратной ситуацией, когда больных бросали на произвол судьбы самые, казалось бы, близкие люди. Предательство и подлость людская – вот с чем приходилось иметь дело профессору Грицаю помимо той страшной болезни, на путь борьбы с которой он сознательно встал когда-то, поступив в медицинский институт. Наблюдение за человеческими пороками, низостью, сильнейшими страданиями не прошли для Анатолия Грицая даром. В сорок лет на голове его не осталось ни единого черного волоска. Когда-то брюнет от рождения, теперь был Грицай седым, словно глубокий старик, и давным-давно разучился искренне улыбаться и радоваться. Сам про себя он невесело шутил, что продал собственный смех еще в детском возрасте, словно Тим Талер. Только тому мальчишке из сказки его смех удалось возвратить, а вот покупатель смеха Толи Грицая скрылся в неизвестном направлении и сидит теперь небось где-нибудь на старых, пропитанных кровью веков развалинах и заливисто хохочет в свое удовольствие, шелестя черными крыльями. Этот крылатый покупатель – большой обманщик и всегда норовит что-нибудь выменять у человека: смех ли, счастье ли, саму душу в обмен на сиюминутное, зыбкое, ненастоящее. Он награждает успехом в быстротечной жизни, срок которой для него – ничто, а взамен обрезает нить бессмертной жизни души. Вот он каков, этот крылатый пересмешник, так заливисто и зло смеющийся за счет людей, почитаемых им за ничтожных муравьев.

– Господи, за что мне это? – Марину душили слезы. – Что и кому я сделала плохого? Что за жизнь у меня теперь будет? Жизнь инвалида, калеки!

– Всё будет хорошо… – попытался было подбодрить ее профессор, но она отбросила его руку, порывисто вскочила с дивана, одернула юбку, схватила сумочку.

– К чёрту вашу операцию! К чёрту такую жизнь! Лучше никакой, чем влачить жалкое существование. Раз жизнь обошлась со мной так, то где в этой жизни добро? Где справедливость? Где милосердие?

Грицай вспомнил, что у него сегодня еще две трудные операции, ему стало грустно, и в ответ на ее истерику он только пожал плечами.

– В таком случае прощайте, – она протянула ему руку, – спасибо вам.

– За что же? – Он развел руками. – Вы не даете мне шанса вам помочь. У нас квоты, огромная очередь желающих попасть сюда, а я положил бы вас безо всякой очереди, и мне не нужно от вас денег. Поймите вы, я человек, и мне больно видеть, как такая молодая, прекрасная женщина выбирает неверный путь, отвергает мою помощь. Ведь вы умрете, Марина. Вы понимаете это? Вы молоды, рак у молодых протекает очень быстро, уже через месяц, а возможно, и раньше, вы не сможете самостоятельно передвигаться, начнете, извините, что вынужден это говорить, ходить под себя, а потом всё, конец, – он сокрушенно вздохнул, умоляюще посмотрел на нее и попросил: – Я вас умоляю, не уходите. Подарите себе жизнь.

Марина с непреклонным видом покачала головой.

– Нет, я сильная женщина. Я женщина, слышите вы? Я люблю секс, люблю нравиться, хочу детей, а если гадкий, подлый Господь Бог решил меня всего этого лишить, я уйду из жизни такой, какая я сейчас, то есть не тронутая гнилью. Спасибо вам, дорогой доктор, за заботу и попытку исправить мою линию жизни. Но эту линию прочертили не мы с вами, увы.

С этими словами Марина развернулась и навсегда покинула его кабинет и страшную, кажущуюся издалека черной башню онкоцентра, храм скорбей людских, юдоль отчаянья и мужества немногих смельчаков перед лицом своей болезни. Она вышла с прямой спиной и в твердой уверенности сегодня же свести счеты с жизнью. Осталось лишь выбрать способ.

Но солнце продолжало светить и греть, небо было голубым, а трава изумрудной, и за оградой онкоцентра кипела прежняя, пусть суетливая, пусть проблемная, но всё же такая прекрасная жизнь. Сновали туда-сюда автомобили, куда-то спешили прохожие, маленькая девочка вдруг подбежала к Марине и, задрав головку, задорно ей улыбнулась.

«И всего этого меня лишили», – горестно подумала Марина, чувствуя, как поднимается в ее душе нехорошая, злая волна. Она было хотела погладить девочку по голове, протянула руку, но послышался окрик ее матери: «Оля, а ну быстро вернись ко мне!» – и Марина отдернула ладонь, словно обожглась. Волна накрыла ее с головой.

– Ненавижу, – стиснув зубы прошептала она, – всё, всех, весь белый свет. Людей ненавижу за то, что живут, за то, что у них есть будущее, есть такие вот маленькие девочки, а я так хотела дочку!

Она подошла к тому месту, где оставила машину, но той нигде не было. Всё так же стояли припаркованные автомобили, но небольшой промежуток между ними, в который она так ловко втиснула «Suzuki», пустовал. Лишь большой черный ворон прогуливался вразвалку по траве. Заметив приближение Марины, он беззвучно взлетел и сел на ограду, за которой была расположена черная башня.

Мужичонка всё ещё сидел в своем автомобиле и дрянненько ухмылялся, словно знал что-то и его распирало от этой, пусть и ничтожной, обманчивой власти над озадаченной женщиной. «Ты не знаешь, где твоя машина, а я вот знаю, но тебе не скажу, еще чего. Попляши-ка ты теперь, ха-ха». Она остановилась, растерянно посмотрела на пустое место, на примятую колесами ее автомобиля газонную траву. Этого еще не хватало, угнали! «Ну и пусть, – подумалось ей тут же. – Какая теперь разница?»

– Эй, дэвюшка! – Услышала она незнакомый голос и обернулась. Какой-то человек, с виду азербайджанец, сидевший на корточках прямо на тротуаре, поманил ее пальцем. – Падайды на сэкунду.

– Пошел ты, – равнодушно ответила Марина.

– Зачэм «пашол»? – Он обиженно выпятил нижнюю губу. – Я пра машын твой хатэл тэбэ сиказать, а ты «пашол». Ну и иды сама, куда хочэшь.

Марина медленно подошла.

– Ну? И где моя машина?

– Эвакуашка забрал, на штрафстаянка отвез. Магу памочь вернуть, – весело поглядывая на нее снизу вверх, поведал предприимчивый азербайджанец и прищелкнул языком.

– Ишь ты, ничью не забрали, только мою уволокли. Далась она им, – немного отвлекшись от основной проблемы, невесело заметила Марина. – Кому это только надо было ради одной машины эвакуатор гонять?

– Э, – азербайджанец со значением поднял указательный палец. – Вон выдышь, мужык сыдит в той машына? Я тэбэ килянусь, эта он эвакуашку вызвал. Он еще выхадыл, кагда тот падъехал, савэты давал, как лучшэ грузыт, суетилса вакруг, гаишныку всё руки жал. Может, знакомые его, а можэт, он сам гаишнык, а можэт, у нэво мама гаишнык, я нэ знаю, – дернул головой азербайджанец. – Я за эвакуашкой езжу па Масква, патом вот памагаю машынка вэрнуть. Недорага, четыре тысси всево. Быстра будэт, килянусь тэбэ. Мой машина садысь, туда паедэм, всё на мэсте рэшим.

– Говоришь, тот мужик в машине? – прищурилась Марина, глядя в сторону мужичонки, а тот демонстративно прикрылся газеткой, вроде что-то интересное там нашел.

– Канэшна, – кивнул азербайджанец и улыбнулся, продемонстрировав прекрасные белоснежные зубы. – Так тэбэ памочь?

С Мариной вдруг случилось то, чего никогда не случалось прежде. Волна злобы, было отступившая, вернулась вновь, и уже не волна то была, а настоящий вал ярости. Марина ощутила в себе небывалую, нечеловеческую, огромную силу. Ей показалось, что стоит ей захотеть, и она одним только взглядом сможет испепелить всё, что ей заблагорассудится, будь то живое или неживое, малое или большое. Она как будто вышла из берегов своего тела, она чувствовала себя огромной и могучей, словно гора. И вот в какой-то миг она увидела себя со стороны! Словно кто-то вытолкнул ее из ее же собственного тела и заставил смотреть, что этот кто-то в нем вытворяет!

Азербайджанец, до того снисходительно поглядывавший на «белый лахушный телка», внезапно ощутил ужас такой силы, что его словно ветром сдуло. Вместо симпатичной девушки ему пригрезилась огромного роста злобная, костлявая ведьма с глазами, в которых полыхало мертвое, черное пламя. Ужасный оскал ее рта открывал длинные клыки, между которыми мелькал по-змеиному раздвоенный фиолетово-черный язык. Костлявые руки, обтянутые серой шелушащейся кожей, заканчивались длинными, когтистыми пальцами. Под лохмотьями болталась иссохшая, сморщенная грудь с язвами на месте сосков. На голове – космы спутанных седых волос, сквозь которые просвечивала изъязвленная кожа черепа. В правой руке держала она окровавленный серп, в левой – чью-то свежеотрубленную голову, со среза которой падали наземь капли крови. Лицо ведьмы выражало дикую ярость. Прямо из земли, повсюду, вокруг до полусмерти напуганного человечка, стали выползать мокрицы, черви, змеи, которые громким шипением приветствовали свою повелительницу Мару!

Издав пронзительный вопль, ловкач, греющий руки на нежелании жертв эвакуатора тратить драгоценное время на долгую процедуру возвращения автомобиля со штрафстоянки, помчался прочь так быстро, что у себя на родине мог бы, наверное, выиграть первенство страны в любом из беговых видов спорта, в том числе в беге с барьерами: по дороге он лихо перемахнул несколько луж и прижатый к обочине мотоцикл.

Не обращая на трусишку внимания, Марина пошла прямо на автомобиль мужичонки-наводчика. Он был фискалом, то есть внештатным сотрудником милиции, а проще говоря, стукачом-любителем со врожденной потребностью в анонимном доносительстве. Женщины его не любили, и он ненавидел их, называя «самками», ненавидел целый свет за собственную ущербность, а еще он занимался извозом, вот уже не первый час поджидая какого-нибудь простака, согласного отвалить тысчонку-другую за поездку в нужный конец. Он знал, где стоять. Он давно приметил, что из онкоцентра порой выходят люди, получившие дурные известия о своем здоровье и переставшие, подобно Марине, интересоваться стоимостью жизни, столь печальным образом для них укоротившейся. Им хотелось как можно скорее оказаться подальше от башни ужаса, и с них, с таких, можно было драть, не торгуясь. Пожива на чужом горе была смыслом немудреного бизнеса этого человечка.

Поглядев поверх своей газеты, он увидел идущую к нему давешнюю «самку» и почувствовал себя немного не в своей тарелке. Тут же сам себя успокоил: «Еще я бабу, что ли, пугаться стану?» Стекла в его машине были опущены, и Марина, вернее, некое существо в ней, опершись на рамку двери, беспрепятственно просунула голову в салон, пропахший кислым потом и табаком.

– Чего? Желаете до спецстоянки? – быстро нашелся мужичонка. – Полторы тысячи – и поехали.

– Это ты, червяк, мою машину на эвакуатор грузил? Ты его вызвал? – хрипло спросила Марина.

– Но, но! Не больно тут лайся-то! – резким фальцетом вскричал напуганный мужичонка. – Какой еще эвакуатор? Ты бред-то не неси тут. Ишь лается! Пошла вон, стерва неподмытая!

– Сердце твое, что бьется в тепле, стань камнем посреди вод замерзшей реки, – низким, страшным голосом проговорило существо, живущее в девушке, и Марина сама не понимала, как это у нее получается: быть вне своего тела, смотреть на себя со стороны и одновременно в глубь себя, как в бездонный колодец или в пруд с черной водой и топкими берегами, – да будет тако, да свершится. Уйдешь в Навь темную, в глубь, в самый ил, в топь непролазную, там увязнешь и не вернешься более в Явь, червь ты проклятый.

Мужичонка хотел было что-то сказать, что-то особенно гадкое, но брань застряла у него в глотке. В груди полыхнуло нестерпимым жаром, тысячи копий вонзились в ребра, мелькнула на угасающем экране сознания ослепительная белая молния, и не стало больше стукача, извозчика, поганого человечка. Помер в один миг, да так и остался сидеть с открытыми глазами, с застывшим в изумленье лицом. А Марина моментально вернулась в себя, вновь обрела возможность смотреть на мир своими глазами и, точно проснувшись, вздрогнула, провела рукой вдоль лба, словно отгоняя последние остатки сна, и, не глядя на содеянное, побрела в сторону автобусной остановки.

2

Прошло несколько дней. Автомобиль она так и не забрала, и он где-то пылился без дела, облепленный желтыми полосками с надписью «спецстоянка». Она, не торгуясь, продала свою, доставшуюся в наследство от родителей, квартиру. Марина была очень поздним ребенком, она появилась на свет, когда матери ее исполнилось сорок два, а отцу – пятьдесят четыре года! У них до ее рождения были дети, но однажды, летом, в пионерском лагере, с ними произошло страшное: двух девочек-близняшек нашли в рощице, в трех верстах от лагеря. Они лежали в обнимку, без одежды… На суде выродок, который это сотворил – из местных, деревенский, пытался оправдать свой поступок тем, что его «обидело обчество». Ему тогда дали высшую меру. В те времена за такое еще расстреливали, не то что нынче, когда с подобными уродами нянчатся присяжные, выслушивая их кураж на суде и определяя неоправданно мягкое наказание. Марина стала сиротой, но к тому времени уже хорошо стояла на ногах: приличное образование, прекрасная работа, замечательный жених. Еще неделю назад ей нечего было опасаться за свое будущее. Еще за семь дней до этого у нее были планы, она готовилась затеять ремонт, сделать перепланировку, перебравшись на это время жить к Алексею, но… Вместо этого, получив деньги за квартиру, она перевела их на счет онкоцентра и окончательно решила покончить жизнь самоубийством, вот только способ никак не могла выбрать.