Текст книги "Белый Дозор"

Автор книги: Алекс фон Готт

– Уважаемый… дорогой… – Марина сбилась, запуталась, не зная, как назвать его. Он тихо покачал головой:

– Просто Велеслав. И мы, конечно, на «ты».

– Велеслав, а ваши имена? Всеведа, Навислав, Яромир, ваше имя, странные имена всех остальных, откуда они?

– Здесь всё просто. Когда человек встает на путь Родной веры, начинает жить другой жизнью, он меняется. Наше имя – это наш путь. Имя из прежней жизни категорически не подходит, ибо у родновера его жизненный путь полностью изменяется, а значит, имя должно меняться вместе с ним. Каждый из членов общины проходит обряд посвящения, во время которого и получает новое имя. Бывает и так, что человек объявляет свое имя на общем сборище и его выбор либо поддерживают, либо нет, или просят объяснить, почему он выбрал то или другое имя, ведь каждое имя в родноверии так или иначе указывает на ту или иную склонность человеческой души. Вот Горюн – понятно, что этот парень не большой весельчак, – шутливо улыбнулся Велеслав. – Как видишь, у нас с этим довольно просто.

– Что такое Шуйный путь? Я поняла, что это путь левой руки, то есть путь зла. Возвращаюсь к своему первому вопросу, вы… кто?

– Шуйный путь для тех, кому тесно в рамках канонов мертвой веры. Вера без размышлений – лишь бессмысленный свод правил и ограничений, клетка для души. Шуйный путь для тех, кто привык мыслить широко и смело, для тех, кто находится в постоянном поиске смысла жизни. Для тех, кто озабочен качеством своей души, я повторяю, именно качеством. Душу должно развивать. Добро кончается там, где перестают действовать его запреты. «Вожделение постыдно», – говорит добро, но вожделение продлевает род, а продление рода – это исполнение долга перед богами. Видишь, как всё легко становится с ног на голову, и наоборот? Что же лучше? – пристально глядя прямо ей в очи, спросил Велеслав. – Наслаждение любовью с любимым и сильным мужчиной, чувство удовлетворенности, сопутствующая этому доброта и терпимость и, как следствие, женское счастье или сознательный уход от жизненных наслаждений и замыкание в клетке, которую ты построила для себя сама?

Марина сделалась мрачной, она вспомнила Алексея, подумала, что он, должно быть, невероятно удивился бы, узнав, что с ней произошло. Она лишь хорошо относилась к нему, готова была выйти за него замуж, но она не любила его, не горела к нему страстью. У нее к нему было спокойное отношение прагматичной молодой москвички. Умен, молод, хорош собой, очень успешен: они были замечательной парой, многие с завистью смотрели им вслед, и Марине это нравилось. Она не знала, что ответить Велеславу. Вместо этого спросила:

– Почему я оказалась среди вас?

– Чтобы выполнить свой долг перед родом, – мгновенно, не раздумывая, ответил Велеслав.

– И поэтому я заболела раком? – Марине стало так горько на душе, что она заплакала, но он быстро осушил ее слезы словом:

– Нет, ты заболела совсем по другой причине. Скажи, ведь у тебя был мужчина, с которым ты была близка?

– Конечно. И почему «был»? Он… он есть! – с вызовом ответила она, но Велеслав только покачал головой.

– Что?! – не поняла Марина. – Что всё это значит?

– Это значит, ты заболела неспроста. Ты была большой эгоисткой и всё время думала только о себе, не так ли?

– Нет.

– Скажи правду.

– Да нет же!

– А если совсем честно?

Марина закрыла глаза, всхлипнула.

– Да. Немного. Но разве думать о себе, заботиться о себе, особенно когда ты круглая сирота, – это неестественно и греховно? Так по-вашему?

– Не стоит так увлекаться, – сурово пояснил Велеслав, – ты шла не своим путем, и тебя вернули на путь, тебе предназначенный. Я ничего не делал для этого, поверь мне. Я лишь самый обычный, заурядный колдун людского роду-племени, который может очень немногое.

– Почему же тогда я очутилась среди вас? Куда мы едем? Почему я стала гораздо лучше себя чувствовать? Почему во мне и впрямь словно поселился кто-то еще, и я чувствую и творю такое, о чем раньше даже и мечтать не могла? Вы все говорили о Черной Богине, об этой вашей Маре, и я понимаю, что она для вас то же, что для христиан Мария, так?

Глаза Велеслава округлились от удивления, смешанного с испугом, но с этим он быстро справился, испуг длился только мгновение.

– Не вполне так, вернее, вовсе не так. Как ты можешь сравнивать изначальную Богиню и земную женщину?..

– Она Мать Бога, – перебила его Марина, – пожалуйста, не говори ничего плохого о ней.

Он поднял руки вверх.

– И в мыслях не имел. С чего ты взяла? Я не фанатик, с пеной у рта готовый оскорблять ту, что страдала, видя, как мучается на кресте ее сын. Но пойми: Иисус, Мария – они для нас лишь люди, – он пожал плечами, – хотя, конечно, одни из самых лучших, когда либо живших на Земле. Это к началу разговора, когда ты предположила, что мы сатанисты. Пойми, ни один сатанист никогда не сказал бы такого про Иисуса и Марию, как то, что сказал я.

– Благодарю тебя, я услышала нечто очень важное. И вот что странно, я чувствую себя прекрасно, ничего не болит… Мара относится к моим вопросам совершенно нормально!

– Это потому, что она хочет, чтобы ты про многое узнала, – пояснил Велеслав, у которого, похоже, на всё и всегда имелся полный, исчерпывающий ответ.

– Вы ей поклоняетесь. Почему? – продолжала спрашивать Марина.

– Мара ненавидит в людях их эгоизм и тяжко за него карает. Ее боятся так же, как боятся холодную зиму, тоску, потерю… У нее так много имен, но для нас она мать и само создание. Век людского эгоизма заканчивается. Нынешний мир падет. Таково предание и основная тайна Шуйного пути, то, чем всё закончится, и это время уже совсем близко…

– Рогнарек?

– Ты хорошо образована, теперь я понимаю, почему Мара выбрала именно тебя, – одобрительно кивнул Велеслав. Про Рогнарек, или Апокалипсис, многое предсказано. Предсказано также, что Мара придет к людям, ей верным, через плоть обычной женщины, мера эгоизма которой не позволяет забрать ее в Навь или отправить в Правь, то есть ни в ад, ни в рай, покуда она не выполнит свой долг. Как видишь, в тебе поровну тьмы и света, вот и случилось с тобой то, что случилось. Войти же Мара должна через врата души этой женщины в момент, когда их отворит ярость, и стать с той женщиной единой плотью ради смерти человека, против которого ярость той женщины направлена будет. После же Мара в ней приведет ту женщину и тех, кто вокруг нее, в заповедный край, что устоит, словно камень холодный посреди огня. Как видишь, всё сходится. Поэтому ты среди нас, – повторил он. – Ведь, как я понимаю, выбор у тебя был лишь один – свести счеты с жизнью, так что не отказывайся от предоставленной тебе возможности: ни много ни мало – сыграть роль в жизни целого мира. Представь себе, что ты мать, носящая под сердцем дитя.

Марина покачала головой.

– Это непросто… Кстати, насчет детей. Что же происходит с моим здоровьем?

– Ты всё еще больна, бузинный хмель может лишь остановить болезнь на некоторое время. Подлинное и окончательное излечение даст лишь Мара, если сослужишь для нее службу.

– Иными словами, я контейнер для нее, и мне некуда деваться, – пробормотала Марина, – остается только одно: исполнить всё, что ты сказал. Получается, что я обязана тем, что меня оставили жить, тому, во что я даже не верю. Похоже на шантаж, а уж это настоящее злодейство.

– Придется поверить, – отозвался Велеслав, – ты помнишь, как тот маленький человек умер? Мара в тебе остановила его сердце, вложив в твои уста нужные слова зимнего заклятья. Он умер от глубокого инфаркта. Ты одной своей волей можешь такое, о чем тебе стоит лишь задуматься. Мара не всегда проявляется в тебе, она выходит из тебя и возвращается в твое тело, в твой разум тогда, когда в этом есть необходимость.

– Откуда ты знаешь о том мужике? – удивилась Марина. – Ведь я ничего никому не рассказывала.

– После первого же глотка бузинного хмеля твое сознание отключилось, и Мара держала твое тело на ногах своей силой, а ты бредила, как бредят все люди с высокой температурой, говорила шепотом, я подставил ухо, и вот… Теперь мне известно, что случилось возле той больницы. Ты шуйная женщина, и самое время тебе подумать над новым именем, принять Мару, ведь иного выхода у тебя нет, если, конечно, тебя всё еще интересует жизнь.

– Нежива, – грустно улыбнулась Марина, – самое подходящее для меня имя. Ведь получается, что я и живу и не живу.

– Быть посему! – Велеслав еще больше вырос, он упирался головой в потолок вагона, и в бороде его почти совершенно не осталось белых волос, она на глазах чернела, заливая седину врановым крылом. Глаза его сделались огромными, зрачки поменяли цвет с серого на изумрудный, невыносимо яркий. Змея с шипением сползла с его черепа и, обвившись вокруг шеи, держала свою голову с разверстой пастью возле его уха, словно свидетельствовала при посвящении нового Дозорного общинника. Марина с содроганием смотрела, как то исчезает, то показывается между ядовитыми клыками ее раздвоенный, черный язык. Велеслав протянул к Марине руку, большим пальцем дотронулся до середины ее лба шесть раз и шесть раз произнес ее новое имя: «Нежива, Нежива…»

– Да уйдет всё, что было, да свершится всё, чему должно быть, да будет на то воля богов. Да уйдет ложная самость твоя, эгоизмом нареченная, души насильница, да сольешься с силой рода. Прозрей! – И вот, когда он надавил в шестой раз, Марина вдруг стала видеть не только то, что перед ней. С непередаваемым чувством она поняла, что взгляд ее пронзает насквозь всё, на что он обращен: и плоть живую и недвижимую, созданную руками человека и самой природой. Стоит ей только задуматься, и она может читать чужие мысли, видеть все чаяния и поступки человека. И всё это благодаря Маре, живущей в ней!

– Обращена, – завершил обряд Велеслав, и змея громко зашипела в подтверждение его слов. – Наречена ты отныне Неживой, и только так станут называть тебя в твоей новой жизни. Веди нас, Нежива. Используй дар свой, гляди глазами той, что живет в тебе, ждет в тебе своего часа…

…Поезд в этот момент проходил по длинному мосту над рекой. На последнем слове Велеслава вода под мостом вскипела, рыбы начали выбрасываться на берег, и поутру пришедшие на ранний клёв рыбаки долго изумлялись, глядя на усеянные мертвыми рыбинами речные берега. Никогда еще они не видели ничего подобного. И только Серафима, бабка из соседней деревни, которую многие считали полоумной ведьмой, бродила вдоль берега, собирала мертвую рыбу в корзину. А может, и не ведьмой она была, кто знает? Да только никто после этого Серафиму-Симу не видел и нигде ее не нашли. Поговаривали, что варила она рыбу весь день и всю ночь, а потом съела всё, что сварила, пошла обратно на реку, перекинулась громадной щукой да и ушла в воду. Врут, поди, люди. Сказки всё это. Сказки…

…На четвертые сутки пути их поезд прибыл в Красноярск. Сойдя с поезда, нагромоздив на перроне гору походного снаряжения, все с надеждой собрались возле Марины. Та, не сомневаясь в том, куда им нужно, отвела их к дорожным кассам и указала нужный поезд. Небольшой передовой отряд Черного Дозора сделал пересадку и спустя еще двое суток очутился в поселке Магистральный, что неподалеку от реки Киренги, правого притока Лены. В кузове попутного грузовика они добрались до речного порта. Здесь, за пару десятков тысяч рублей, ими было нанято суденышко: буксир «Отважный».

– Не боишься, что угоним? – иронично спросил Навислав у хозяина суденышка – старого «морского волка» в драном тельнике, в сапогах и с синим от самогонки носом. Разило от него этой самогонкой просто смертельно, хотелось закусить или, по крайней мере, занюхать кожаным ремешком часов. – Река большая, разве найдешь нас потом?

– А, дело ваше, угоняйте, – плотоядно облизываясь, пересчитывал бумажки тот, – я таких деньжищ давно не видывал. Ей-богу! Продать вот никак не могу, вроде как государственное имущество. Но вы же сказали на три дня берете, так?

– Да так, так, – успокоил его Навислав. – Сплаваем на острова, ознакомимся с флорой и фауной, так сказать. Да ты не думай, мы не шведская семья. У нас только две женщины в доз… в группе! Ученые мы, из Москвы, – пояснил он, – я ж говорю.

– Эх, ученые, – мечтательно повторил морячок. – Была у меня одна лаборанточка лет тридцать назад, огонь-баба! Во! – показал он сразу два оттопыренных больших пальца. – Кровь с молоком! Блондинка с формами! Не вашим кикиморам чета, – подмигнул он Навиславу.

– Ты бы заткнулся, – Всеведа стояла от них на почтительном расстоянии, но слух у певуньи был отличный, да и морячок не особенно соблюдал тишину. – Не суди по внешнему виду, – она подошла к морячку, склонилась к нему, прошептала: – Посмотри-ка на меня повнимательней, не узнаёшь свою лаборанточку?

Пьянчужка с непониманием уставился на Всеведу, но вдруг заулыбался, потянулся к ней, глаза его увлажнились:

– Катенька, девочка моя, ведь это ты, родненькая! Да куда же ты тогда убежала-то? Я ведь через тебя, вишь? – совсем спился.

– Да какая я тебе Катенька? – рассмеялась Всеведа. – Иди уж, глаза залей получше. Хотел увидеть самое-пресамое свое воспоминание и увидел. Так всегда бывает. Перед смертью, – тихо добавила она, но тот уже топал в магазин, не расслышал ее. В тот же вечер морячок сильно напился, ввалился к себе в избу, лег в холостяцкую постель, всё приговаривая «Катенька, Катенька, что ж ты меня тогда бросила-то, ягодка моя? Вон ты какая осталась, краше прежнего, а я-то, я-то?.. Эх-х!» Заснул он с зажженной папиросой в зубах, а ночью сгорел вместе с избой, всего одна труба и осталась, да и та от печки.

В то время Дозор из девяти путешественников, превратившихся в команду корабля, отошел от причала на «Отважном», имея на борту запас солярки и консервов. Впереди был долгий путь. Пройдя пятьсот верст, им предстояло войти в Лену и по ней проплыть еще две с лишним тысячи верст. Марина-Нежива, закутанная по самые брови в шерстяной платок, одетая в ватник и унты, сидела на носу буксира. Велеслав держал штурвал. Шли кое-как, делая в день, ежели по хорошему течению, то сотню верст, а то и еле тащились, выжимая из старенького двигателя буксира последние вздохи. Впереди были долгие месяцы пути. Нежива не спала, а всё сидела и смотрела вперед. После разговора с Велеславом в тамбуре спать ей больше не хотелось. Однажды ночью, когда на палубе было тихо, к ней подошла Всеведа, в руках она держала гитару. Девушки особенно не общались, сказывалась извечная женская неприязнь, из которой иногда получается подружество. Так и случилось.

– Хочешь спою? – просто предложила певунья. – Не спится что-то, вот песню новую придумала. Душевную. У меня других, если честно, не бывает.

– Я и просить не смела, – призналась Марина. – Спой, конечно! Твои песни, что золото, их никогда не бывает много, и они никогда не надоедают.

– Да ладно уж, – притворно отмахнулась певунья, которой, конечно же, мнение Марины было очень приятно. Присела рядышком, на корму, перекинула через шею гитарную перевязь, подкрутила колки, проверила струнный строй, и поплыла над сонной рекой задумчивая, печальная песня:

 
Вы знаете, мой друг,
Бывает, как сегодня:
До странности легко
Строка целует лист,
Трепещет в клетке рук,
Как птичка, ветер поздний,
И мысли далеко,
А разум – странно чист.
 

«И впрямь так, – подумала Марина, глядя на однообразье поросших лесом берегов. – В этой невероятной глуши, погружаясь в нее всё дальше, мозг отказывается перегружать сам себя любыми мыслями, не связанными с тем, что окружает, с тем, что здесь и сейчас. Неужели это навсегда: и эта река, и звезды эти, прежде невиданные? Они, будто глаза ангелов: смотрят на меня в упор, словно ожидают чего-то. Но что я могу? Меня самой почти уже нет, я жива лишь невероятным стечением обстоятельств и демонической волей существа, всё величие которого не дано постичь ни одному из смертных, будь он хоть Ньютоном или Эйнштейном. С моим расслабленным мозгом, который просто отказывается работать даже и в четверть силы, невозможно ответить на вопрос: „Какова моя роль в том, что происходит?“ Остается тебе, Нежива, хоть изредка быть собой и смотреть на воду, столь же незамутненную, как твое сознание теперь…»

 
Я вам пишу письмо —
Зачем мне повод лишний?
Перо бежит само
Извивами строки,
А дома по весне
Цветет шальная вишня,
Роняя, будто слезы, лепестки.
 
 
Цветущих вишен обманный рай
Воспоминаньям сказать «Прощай»
Я не сумел – скомкал слова
Сердца усталый бег.
Их возвращенья не запретить —
Память, как пряха, выводит нить:
Лица, слова… Дрогнут едва
Окна закрытых век.
 

«Пожалуй, я могу представить себя за столом… Вот я пишу письмо Алёшеньке, старательно высунув язык, как маленькая школьница. У меня выходит только первая строчка с приветствием, а дальше мне становится ясно, что он не поймет того языка, на котором я хочу ему написать. По этому языку нет пособий и учебников, ему никто не учит. Я и сама не могу на нем говорить, я не знаю слов. Они звучат в моем сердце, но не преобразуются в речь. И алфавита тоже нет. И вот вокруг меня весь пол усеян скомканными листами… – Марина усмехнулась, – муки собственного творчества. Как в давно ушедшем времени, когда я писала, вернее, пробовала писать свои первые, неуклюжие стихи. Как хорошо, что они же стали и последними. Мне никогда не написать так, как Всеведа…»

 
Поймете ли меня,
Решите ль удивиться —
Мне, право, всё равно —
Я нынче – свой двойник…
Но вы, тоску кляня,
Способны хоть напиться,
А я уже давно
От этого отвык!
 
 
Что холод, что жара —
От вас вестей не слышно;
Шпионы нагло врут,
Не зная ничего,
А в комнатах с утра
До ночи пахнет вишней —
Надолго ли – спросить бы у кого…
 
 
Цветущих вишен густая тень —
Неразличимы и ночь, и день;
Я не сказал всё, что хотел —
Кончен запас чернил.
Следом за вами лететь вперед…
Время жестоко, но хоть не врет:
Короток век мелочных дел
И человечьих сил.
 

«О как точно, как верно! Крошечная жизнь, наполненная мелочной суетой, когда тебе некогда даже поднять глаза в звездное небо, не говоря уже о том, чтобы поговорить с собою о себе самой. Задуматься о своем пути в этом мире, а не выполнять каждодневное расписание, словно ты не живой человек, а бездушный автомат, который включили лет на 70–80, а потом списали в утиль, ввиду отказа блока управления. Могу ли я вспомнить хоть одно свое „не мелочное“ дело? Свой большой, настоящий поступок? Пожалуй, только свой уход от Лёши – вот то, что подняло меня над толпой слабаков и нытиков, цепляющихся за любую возможность продолжить свою жизнь, пусть и наполненную подлинным гниением не только тела, но и души. Ибо рак жрет душу так же, как жрет тело: знаю, о чем говорю. Если ты болен смертельной болезнью, то лучше уйти из жизни по собственной воле, и уйти здоровым и полным сил. Пусть тебя запомнят таким», – сжав губы, подумала Марина.

 
Вы знаете, мой друг,
Я извожу чернила,
Чтоб просто в цель попасть,
Как свойственно друзьям.
Похоже, всех вокруг
Изрядно утомила
И ваша страсть,
И холодность моя.
 
 
Огонь свечи дрожит
И саламандрой пляшет,
А помыслы мои
Заключены в слова:
Не дай вам Бог дожить,
Когда победы ваши
Усталостью на плечи лягут вам.
 

«Победы… Над чем? Над кем? Над собой? Пожалуй… Ах, с каким наслаждением я положила бы эту свою победу к ногам Алексея… и…» – у нее перехватило дыхание от подступивших к горлу рыданий.

Цветущих вишен влекущий яд, Воспоминаний зовущий ряд, Я не сказал всё, что хотел, – Краток подлунный срок. Сонная ночь залита вином – То, что не завтра, всегда потом… То, что сказать я не посмел, Увидите между строк.

Марина плакала. Песня вызвала в ней воспоминания о Лёше, и вдруг она так сильно захотела его увидеть, прижаться к нему всем телом, попросить прощения за свою неискренность, сказать, что именно теперь она поняла, как любит его, как хочет быть с ним вместе, но… Вода кругом, а любовь ее далеко-далеко. Свидятся ли они когда-нибудь? Это навряд ли. Она умерла, умерла! Она футляр для переноски черной силы, поддерживающей ее тело и дух, она ведет Черный Дозор туда, на самый край Земли, и наступает уже над рекой заря нового дня, из воды встает солнце, тянут его волы, запряженные в небесную колесницу. Кто знает, сколько раз еще встанет оно, сколько еще идти Дозору Черному к цели своей?..

Часть II

Пролог

За черной-черной рекой есть черный-черный лес. Посреди того черного-черного леса стоит черный мертвый дуб.

Под тем черным мертвым дубом лежит мертвая сухая голова, и молвит та мертвая сухая голова:

«Зарыт подо мной во черной неплодной земле черный копченый котел.

В том черном копченом котле сварено в черную глухую полночь черное лютое зелье.

Кто черную-черную реку переплывет,

Черный-черный лес перейдет,

Черный мертвый дуб найдет,

Мертвой сухой голове поклон сотворит,

Черную неплодную землю разворошит,

Черный копченый котел обретет да в черную глухую полночь черного лютого зелья изопьет, тот станет с Марой говорить Ее словом, Ее речами, Ее языком, Ее устами, у Ее ног, у Ее лона, у Ее грудей, у Ее уст!

И желаемое свершится с ним».

Но обретя от Нее желаемое и оттуда возвратившись,

Не забудь в черную глухую полночь сварить в черном копченом котле черное лютое зелье,

Зарыть его в черную неплодную землю под черным мертвым дубом

И водрузить на том месте

Свою

Отрубленную

Голову!

Узрите же, как покровы иссохнут и распадутся, как обратится голова черепом смердящим, как вырастет из черепа смердящего благоуханный цветок.

Так из смерти рождается новая жизнь.

Так Сила становится Мудростью,

А Мудрость становится Силой.

И плывет по небу Велесова ладья, совершая великое обращение душ, на Восход ушедших,

Чтобы к Закату обратно быть…

В том извечный порядок.

Нарушится он – и падет мир.

Сгинет бесследно.

И воцарится повсюду мрак,

Ужас,

Холод,

И лютая Смерть.