Текст книги "Белый Дозор"

Автор книги: Алекс фон Готт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Институт располагался на территории военного завода «Альтаир», который, вопреки стараниям Михаила Сергеевича Горбачева и Бориса Николаевича Ельцина, уничтоживших в этой стране науку, всё еще работал и делал кое-что для космоса и подводных лодок. Пропускной режим был на заводе тройной, так что и муха не пролетела бы. За восемьдесят лет со дня создания предприятия система безопасности была здесь отработана идеально: машину дальше определенного уровня не пропускали, приходилось топать пешком несколько сот метров вдоль заводских корпусов. Здание института выглядело скромно и неприметно. Трехэтажный, особняком стоящий дом под железной, выкрашенной в тускло-зеленый цвет крышей. Стены красно-бурые, колонны белые, всего один подъезд и никакой вывески. Каждое окно забрано частой и мошной решеткой – чисто тюрьма, хотя, конечно, фасад более свежий, только что после добротного ремонта, не такой, как в «Крестах» и в «Бутырке», при одном взгляде на которые сразу же появляется желание чтить Уголовный кодекс и никогда в «места не столь отдаленные» не попадать…

Алексей провел рукой вдоль лба, словно отгоняя навязчивое видение. Кроме работы, ничего не лезет в голову вот уже несколько месяцев. С тех самых пор как он понял, что нашел путь возможного решения стоящей перед институтом задачи, все прочие, не связанные с работой процессы проходили будто в автоматическом режиме. Сон, прием пищи, утренний бег… С Мариной они расстались около года назад, и место подруги с тех пор так никто и не занял. А где ее найти, подругу? Верную, всё понимающую, ту, которая не ревновала бы его к работе, будущую жену? Вот и мама все уши прожужжала своим «я жажду нянчить внуков». Будут ей внуки. Немного позже. Надо подождать самую малость, он решит и эту проблему, хотя найти замену Марине будет нелегко. Интересно, где она теперь и с кем? Хотя какая, в сущности, разница? Лучше уж заставить себя думать, что теперь, после его взлета, она сожалеет о своем уходе, и только врожденное польское чванство не позволяет ей вернуться.

Марина была полькой по матери и носила фамилию своего древнего шляхетского рода – Ваджея. Родители ее познакомились еще в далекие, благословенные времена Советского Союза. Оба работали в СЭВ: Совете Экономической Взаимопомощи стран Варшавского договора, что-то вроде штаб-квартиры блока НАТО, но на советский манер. Здание-книжка в конце Нового Арбата, где теперь мэрия и офисы разнообразных фирм, которые занимаются всем, чем угодно: от газа до торговли вином.

Марина осталась в памяти такой: рыжая, длинноногая, умная, и глаза у нее большие-пребольшие, зеленые – само очарование. Ну, где ему еще такую найти? Он как-то не вытерпел, приехал к ней (хотел объясниться, постараться понять, почему ушла вот так скупо, без особенных эмоций, не попрощавшись, почему бросила его, ведь даже и намека на ссору не было), но оказалось, что в квартире живут другие люди, они ничего не знают о ней, а ее мобильный телефон молчал. Она явно не хотела, чтобы он ее нашел. Она от него ушла. И этим всё сказано.

Маленькая семья Спиваковых, состоящая из Алексея и его мамы, Валентины Сергеевны, обитала на седьмом этаже крепкого дома сталинской постройки в просторной трехкомнатной квартире. Когда-то их семья была больше на одного человека. Но два года тому назад отец – глава семьи, ушел в иной мир. Он рухнул, как подкошенный, прямо на лекции – скоропостижная смерть. На поминках выступали коллеги по институту, сравнивали смерть Лёшиного отца со смертью настоящего артиста, мол, «умер на сцене» (в данном случае на кафедре). Инсульт в шестьдесят лет, этим уже никого не удивишь. Отец был профессором математики в «Бауманском», мама преподавала в военно-медицинской академии и часто шутила, что склонность к биологии Лёша получил еще в грудном возрасте вместе с ее молоком.

Всё меняется, и порой не в лучшую сторону. Вот и отца нет больше, и висит на стене его портрет: человек с добрым лицом и мудрым взором, бледные кисти рук подлинного аристократа спокойно лежат на коленях, голова чуть повернута, и смотрит отец куда-то в бесконечную, одному ему ведомую даль… Грустно без него. Вечером, бывало, сядут сын с мамой на кухне, пьют чай, и Лёша видит, как мать украдкой нет-нет да и взглянет на третий, пустующий стул, вздохнет. Они с отцом любили друг друга сорок лет, никогда не расставались. Невозможно отвыкнуть от человека, которого знал так долго. Он будет сниться, его образ станет преследовать, и воспоминания о нем нахлынут в любой момент. Вот его чашка, а здесь он сидел, а у того окна любил стоять и смотреть в московское небо, сложив на груди руки. Вот он врывается в дом с букетом роз и торжествует, глядя на школьную медаль сына. Он ушел, но остался в памяти, и ничем эту память не стереть. Да и надо ли? Пусть живет, на то память и дана человеку, чтобы запоминать всё самое хорошее. Вот только грустить о прожитом нельзя, нельзя о нем сожалеть. Толку никакого, лишь начинает печалиться внутри тебя кто-то маленький, а это ты сам, беспомощный и бессильный. Но памяти не прикажешь, она сама по себе, наша память…

Когда Марина жила с ними, вернее, порой оставалась на день-два, иногда больше, то мама даже ходить старалась тише и точно знала цену каждому своему слову. Всегда медлила, прежде чем заговорить. Пыталась разгадать, в каком теперь настроении подруга ее сына. Двум хозяйкам под одной крышей нет жизни – это ясно, как белый день, поэтому в такие дни Валентина Сергеевна уединялась от молодых в своей комнате, выходила редко и только после ухода Марины вновь чувствовала себя, что называется, в своей тарелке. Даже извинялась перед Алексеем, что это она виновата, что нужно было ей съехать, оставить молодых в покое.

– Молодые должны жить отдельно от стариков. Не прощу себе, что так тебя подвела, сынок, – виновато произнесла однажды мама. – Она хорошая девочка, умненькая, славная, я никогда не была против вашего союза.

– Мам, давай, чтобы я от тебя этого больше не слышал! – прикрикнул на мать Лёша и, смягчившись, добавил: – Извини, не сдержался. Мам, она сама ушла, она так решила, значит, она меня не любила, выходит, так, – и с мрачным лицом изрек: – Ты здесь ни при чем, это всё ее характер.

– Да уж. Характер у нее не из простых, но у красивых женщин так часто бывает, – согласилась мама, и с тех пор они о Марине старались не говорить…

В поясной сумке ожил телефон, и произошло это настолько неожиданно, что Алексей споткнулся и едва удержался от падения. Наушник «голубой зуб» остался дома, пришлось остановиться. Это было голосовое сообщение от Саи Китано, друга и единомышленника. Сообщил радостную новость – он нашел то, что давно искал. Спиваков представил толстенького, похожего на Чебурашку, немного наивного, доброго японца и улыбнулся: парень одержим идеей всеобщего счастья. Настоящий утопист. Не встреться они тогда, на Берлинском симпозиуме, Спиваков, чего доброго, продолжал бы думать, что возникшая у него идея абсолютного лекарства – это только его личное безумие и лучше носить это при себе, ни с кем не обсуждая. В этом мире чем меньше о тебе знают, тем лучше. Да и вопросов лишних стоит избегать, а уж подозрений – тем более…

«Сто долларов за минуту, – подумал Алексей, – до чего всё-таки забавный тип. Интересно, где он нашел это „волшебное растение“? Ладно, всему свое время, еще узнаю. Прекрасно, что у него получилось – это настоящее чудо! – Лёша словно сбился, мысли его потекли в иную сторону. – Вот бы мне найти Марину, и тогда я стану таким же счастливым, как Саи, отрывший невесть где этот свой „мох бессмертия“. Вот уж воистину: „Каждому свое“, хотя я рад, что у парня сбывается его давняя мечта. Честно».

3

Их первый разговор состоялся в холле здания Берлинской академии наук, где во время перерыва в серии докладов можно было выпить кофе и подкрепиться. Саи, издалека увидев Спивакова, поспешил проглотить большой кусок сандвича с тунцом, поперхнулся, схватился за горло и, утирая слезы, в несколько комичном виде предстал перед Алексеем. Поклонился, представился и выразил свое сдержанное восхищение не вполне подходящими словами:

– Ваш доклад был великолепен и произвел на меня очень тяжелое впечатление.

– Вот как? – удивился Спиваков. – Спасибо, что решили мне сообщить о своих впечатлениях, я ценю вашу откровенность. Я, признаться, совершенно не ожидал такого результата, но если вам что-либо не понравилось или вы с чем-то категорически не согласны, то я…

– О нет, – Саи поднял обе руки и открыл рот: получилось очень смешно. – Я вовсе не хотел вас обидеть. Я лишь хотел заявить, что целиком разделяю вашу позицию…

Это был сильный доклад. Он потом наделал много шуму в прессе. После своего выступления в стенах Берлинской академии Лёша стал заметной, а позже и вовсе знаменитой личностью в научном мире. О молодом ученом из России заговорили, и его портрет даже попал на обложку журнала «People» с подзаголовком «Русский генетик обещает сделать рак перевернутой страницей истории». Был в журнале напечатан и сам доклад, правда, в сильно сокращенном варианте. На немецком симпозиуме Спиваков сказал следующее:

«…сегодня, когда человечество уже в состоянии позволить себе не болеть ничем, серьезней насморка, нужно вполне отдавать себе отчет в том, что болезни продолжают быть выгодным бизнесом для лекарственных концернов. Именно эти господа делают всё от них зависящее для ослабления науки, стремясь не допустить существенных достижений в области создания лекарственных препаратов нового поколения. Так называемые онкологические центры, ворочающие миллиардными средствами, не намерены отказываться от своих сверхдоходов. Ведь не секрет, что лечение рака, результат которого, согласно статистике, успешен лишь в 13 случаях из ста, – это одно из самых дорогостоящих лечений. Рак, который, подобно чуме, давным-давно заслужил себе место в истории, продолжает оставаться смертельным заболеванием, природа которого по-прежнему слабо изучена. Почему? Да потому, что виной всему корысть дельцов от науки и спекулянтов, которые думают лишь о собственной выгоде. Этим господам всё равно на чем наживаться, и таким образом в наш циничный век человеческая жизнь становится эквивалентом тридцати или сорока тысяч евро, такова сейчас средняя стоимость курса условно-успешного излечения онкологического больного. Кто-то должен прекратить этот поистине сатанинский промысел, дать людям возможность проживать полноценную, здоровую жизнь, жизнь, в которой не будет места онкологическим болезням. А что касается проблемы онкологии в целом, то, поверьте, я не пожалею своей жизни и приложу все усилия, чтобы эта проблема перестала стоять перед человечеством уже в ближайшие несколько лет…»

Зал аплодировал стоя. Таким проявлениям души, таким страстным, таким искренним словам всегда аплодируют стоя. Впрочем, среди участников симпозиума хватало представителей тех самых «лекарственных королей», и всеобщего восторга они явно не разделяли. Что касается Китано, то японец едва досидел до перерыва. И вот, высказав Алексею неловкий комплимент, несколько раз извинившись и то краснея, то бледнея, он обрушил на Лёшу целый шквал эмоций:

– Представьте себе, мистер Спиваков, что моя компания – это настоящий монстр. Она производит как противоядия, так и сами яды, то есть болезни, от которых потом продает лекарства. Это в высшей степени циничный взгляд на вещи. Вы не находите? Я говорю об этом со знанием дела, так как работаю в отделе вакцин. Так вот, я точно знаю, что мой отдел разрабатывает вакцины от вирусов, появление которых, в свою очередь, – дело рук человеческих. Возможно, что эти вирусы производятся внутри самой… – Саи испугался, что он и так сболтнул много лишнего, осекся на полуслове.

– Прошу вас, продолжайте, – Спиваков предложил стушевавшемуся собеседнику кофе, и тот кивнул, с поклоном принял чашку, заговорил снова, стараясь аккуратней подбирать слова. О своей компании Саи больше не вспоминал, старательно обходя в разговоре острые углы:

– Вы затронули проблему онкологии, и с этим нельзя поспорить, но в мире каждый год происходит та или другая эпидемия, и уверяю вас, что вирусы не появляются сами собой. Их разводят и выпускают в мир с тем, чтобы позже сделать на этом состояния. Как же вы предполагаете победить такую колоссальную систему? Вы производите впечатление серьезного, вдумчивого человека. Скажите, по-вашему, разве это возможно?

– Скажите лучше вы! – прервал его Спиваков. – Вы когда-нибудь слышали о частице Бога? Понимаете, о чем я?

– Разумеется. – Японец чуть помедлил, словно раздумывая, стоит ли продолжать разговор. – Это якобы та частица, с которой началась жизнь на планете?

– Именно так. Частица энергии, частица биологически интеллектуальной субстанции, которая при соответствующем делении способна возродить жизнь на Земле даже после ядерной зимы. Так уже было, и не раз! – Спиваков увлеченно, словно дирижер, воздел руки. – На Земле, например, после взрыва супервулкана в той части Атлантики, которая в результате поднялась из воды и превратилась в Сахару, прибавив к африканскому материку значительную часть суши! Судите сами, ведь именно с этого времени принято вести отсчет нашей эпохи, и действие самой Библии начинается именно с тех времен! А если идти гораздо дальше в прошлое, то таких примеров можно привести великое множество, и даже исчезнувшая Атлантида здесь конечным примером являться отнюдь не будет.

– Да, да, – тихо проронил Китано и мечтательно улыбнулся. – Древняя наука арийских брахманов – наследников атлантов, их сказания, на которых стоит этот мир. Эти предания словно идут к самым корням Вселенной. – Китано почтительно прикрыл веки. – Об этом говорил сам Будда. Хотя я, будучи ученым, не могу, разумеется, воспринимать все эти гипотезы до конца серьезно. – Он с добродушным видом пожал плечами. – Видимо, надо было идти в антропологию, заниматься изучением человеческого племени, его историей и развитием или удариться в другую крайность: в геологию, в археологию, копаться в земле, а меня с детства увлекали химия и математика…

Спиваков внимательно посмотрел на японца. Определенно умен, глаза лучатся интеллектом. Скептик? Ну что ж. Это-то как раз и хорошо. Фанатик, с жаром воспринимающий на веру любую недоказанную информацию, которая вполне может оказаться ничтожной, не может быть ученым. А этот далеко не фанатик…

– Прекрасно, – улыбнулся Лёша. – В таком случае, раз вам известна суть, то мы можем говорить на одном языке, вполне понимая друг друга, и вы не станете подозревать меня в шарлатанстве или, чего доброго, в сумасшествии. Всё дело в том, что вот я-то как раз верю в частицу Бога. Вернее, хочу в нее верить. Я думаю, что при должном умении смог бы уже сейчас теоретически обосновать и доказать ее существование. Мы с вами родились на теле гигантского живого существа, и всё, что находится в нас, и всё, что нас окружает, наконец, сами мы – это его порождение. Другими словами, мы дети земного сверхразума.

– Согласен, – кивнул Саи. – Только сверхразуму под силу создать всё, что мы можем увидеть, а также и то, чего нам видеть не дано. Я говорю о параллельных мирах, существующих здесь помимо нашего. Кто-то полагает, что их три: ад, рай и наше с вами родное бытие. Кто-то вообще отрицает существование ада и рая как таковых, а говорит о пяти мирах, параллельных нашему. Во всяком случае, владея лишь немногими видами излучений, мы пока не можем видеть эти миры, не можем в них путешествовать…

– Увы, – мрачно согласился Спиваков, – только в измененном состоянии сознания, которое называется смертью. Именно смерть гарантирует тайну содержания параллельных миров, а возвращающейся оттуда обратно на землю душе полностью стирают память, и, вселяясь в новое тело, человек склонен думать, что он только отсюда и больше нигде не был и не будет. Примерно так поет один наш народный менестрель, – вновь, теперь уже вовсе не мрачно улыбнувшись, пояснил Алексей, вспомнив любимые им песни Гребенщикова. – Продолжайте, прошу. Я не удержался и перебил вас. Всё потому, что я искренне рад встретить единомышленника.

Саи кивнул:

– И вот, как я думаю, можно с высокой вероятностью предположить, даже утверждать наверняка, что частица – существует. Ведь огромное дерево вырастает из семечка. А семечко в состоянии пролежать в земле тысячи лет. Доказательством тому – результаты египетских раскопок. Найденные археологами семена пшеницы, которые старше нашей цивилизации, после посадки давали всходы! Таким образом Земля подсказывает тем, кто, подобно нам с вами, хочет увидеть и найти, что мы… – Саи развел руками, словно признавая очевидное, – занимаемся делом, угодным ему, – он выразительно поглядел вверх.

Спиваков поднял указательный палец, показывая, что хочет что-то сказать. Саи послушно умолк.

– Я уверен в том, что существует носитель частицы, который находится где-то на поверхности планеты. Быть может, она есть в крысах, которые приспособлены к условиям – абсолютно противоречащим выживанию, быть может, в каком-либо представителе флоры, в растении. И вот если выделить частицу и создать препарат на ее основе, то таким препаратом можно будет лечить все болезни, – продолжил Алексей. – Абсолютно все. Понимаю, что моя теория сильно смахивает на ереси средневековых алхимиков о философском камне и создании на его основе эликсира бессмертия, за которые их частенько поджаривала на костре инквизиция. Но ведь нельзя отрицать, что вся наша наука, всё то, чему мы с вами посвятили жизнь, вышла из этой самой алхимии, а инквизиторы – не более чем фанатичные невежды, тупые и безмозглые. Помните предания о золотом веке? Всё появляется только на основе подлинных событий. Я полагаю, что после синтеза частицы и создания на ее основе лекарственного препарата или серии таких препаратов человечество вообще перестанет болеть, и тогда на Земле наступит золотой век. Люди будут жить до ста лет и дольше, как в ветхозаветные времена. Остается только понять, из чего можно получить эту частицу, из чего ее можно выделить, разложив биоматериал до исходной точки.

– Но где же вы думаете искать этот биоматериал? Чем он вам представляется? – с хитрым видом спросил не умевший скрывать эмоций простодушный японец. Алексей с жаром подхватил его вопрос, словно принял труднейшую подачу при игре в теннис:

– Как я могу предположить, это должен быть какой-то очень устойчивый к внешней среде организм. Может быть, это то самое семечко египетской пшеницы, или какое-либо древнее, но до сих пор находящееся на земле растение, или водоросль…

– Или мох, – подхватил Саи и, увидев удивление Спивакова, покраснел и возвысил голос, даже употребил крепкое словцо, что было для культурного японца редкостью. – Ну да, чёрт побери! – мох, бриофит, растущий на голых камнях. Единственный вид, который, как считается, не эволюционировал от псилофитов, а рос наравне с ними и успешно пережил ледниковый период. Вы слышали что-либо о таком растении?

– Разумеется, но я не предполагал, что можно вести поиск в этом направлении, – раздраженно, но честно признался Алексей, которому было неприятно, что японец так его «умыл». – Может быть, подскажете мне его латинское название?

Саи Китано сокрушенно покачал головой:

– У него нет латинского названия. Его никто никогда не классифицировал. Япония, вплоть до окончания Второй мировой, была большей частью закрыта для иностранных исследователей.

– Стоп! Он растет в Японии?! Неужели нет никакого названия?! – воскликнул раздосадованный Спиваков и даже закусил губу. Саи, казалось, готов был восторжествовать:

– Да! Именно такой мох рос в Японии до дня атомной бомбардировки. Настой из него заваривали в монастырях и давали пить всем желающим, которые нуждались в излечении или просто хотели укрепить свое здоровье. Монахи специально собирали его, таков был их промысел. Больные приходили в монастырь или их туда привозили. Они пили отвар и почти сразу начинали чувствовать себя лучше, а вскорости совсем выздоравливали. Монахи называли его «фуси». По-японски это означает бессмертие, – пояснил Китано. – Мне кажется, это очень подходит к вашей… к нашей теории, уважаемый мистер Спиваков. Так вот, «фуси», к величайшему сожалению, исчез на следующий день после бомбардировки Хиросимы и больше нигде в Японии не обнаруживался. Исчез бесследно, представьте! Кто знает, возможно, вместе с ним исчезла гарантия человеческого бессмертия…

– Бессмертие, – невольно хмыкнул Алексей, которому не понравилось это «к нашей». – Это какой-то японский женьшень, не так ли?

Саи скривился. Он, как и всякий японец, недолюбливал китайцев, считающих женьшень своим национальным достоянием, но был прекрасно воспитан и уклончиво ответил, что впервые слышит о таком названии, женьшень тут ни при чем, так как прекрасно изучен и вообще…

– Всё равно это лишь легенда, предание, которое наука никогда не рассматривала всерьез. По Земле гуляют сотни подобных историй, например, как вы только что упомянули, легенды о философском камне, об эликсире бессмертия и о прочем в том же роде.

– Но вы-то верите? – быстро переспросил Спиваков и получил в ответ утвердительный кивок.

– Почему?

Саи пожал плечами:

– Когда ты каждый день наблюдаешь за жизнью бактерий в электронный микроскоп, то начинаешь понимать, что жизнь появляется из немыслимой мелочи, ведь бактерия – это целый организм, и чем этот организм меньше, тем лучше он переносит любые условия. Бактерии выживают даже в космосе, при абсолютном температурном минусе! Существование бактерий и есть доказательство существования божественной частицы, из которой сами они были когда-то созданы. В любом случае мох это или вода из особого источника, или еще что-то подобное – мы не знаем, что это и где это искать.

– Знаете, а в этом вашем мхе что-то есть, – задумчиво предположил Спиваков. – Вы говорите, он исчез сразу после бомбардировки?

– Да, – с едва уловимой неохотой ответил Саи, – сразу или немного позже. Как-будто тем самым мох хотел сказать: «Если вы испепеляете друг друга при помощи лучей радиации, если настроены на уничтожение своего вида, то зачем я вам?»

– Хм… Красиво сказано. Японцам, как никакой другой нации, присуща поэтичность. Не сочтите за комплимент, так оно и есть. Значит, вы говорите, растение исчезло сразу после бомбардировки 4 года?

Саи пожал плечами:

– Откуда я могу это знать? Ведь меня тогда и на свете не было. Проблема ученых в том, что мы никому и ни во что не должны верить до тех пор, пока самостоятельно не убедимся в существовании чего-либо подобного этому мху. Гордость нашего ума не позволяет ничего принимать на веру. Мы скорее с жаром бросимся опровергать, чем поддержим нестандартную идею. Я вообще считаю, что нет безумных идей. Раз то или иное было кем-то высказано, значит, где-нибудь оно да существует, просто таится до поры до времени, ожидая своего часа. Мы, люди думающие и творческие, берем все свои мысли из ноосферы, незримой оболочки Земли, название которой дал ваш академик Вернадский, а арийские брахманы издревле называли это «океаном Акаши» – это архив человеческой мудрости, а в нем нет места фантазиям, там хранятся только реальные вещи, те, что были, и те, которым еще предстоит родиться в нашем мире. Да и вообще нет никаких фантазий. Всё, что кажется нам фантазией, не более чем отголосок того мира, который мы сможем увидеть лишь после смерти. Вот вы хорошо выступили, увлекательно, смело. Значит, где-то находится эта самая частица, ждет, пока мы ее отыщем. Я сказал «мы» и не оговорился. Предлагаю вам сотрудничество, так как нам с вами по пути. Кажется… – неуверенно добавил японец, который под конец своей пылкой речи немного оробел.

– Согласен, – от всей души улыбнулся Спиваков и протянул Саи руку. – Как говорят у нас: «Мир и дружба».

– Мир и дружба, – Саи, в унисон Алексею улыбнувшись, ответил на рукопожатие. – Бьюсь об заклад, что смогу быть вам очень полезен. Во-первых, у меня в Токио прекрасная лаборатория, во-вторых, если вы ознакомите меня с вашими исследованиями, то я готов к ним присоединиться, внести свою лепту в общее дело. Благодаря этой работе можно сделать себе имя в большой науке и войти во всемирный конгресс мудрецов, к чему я, признаться, стремлюсь всем сердцем. В конце концов, тщеславие – это единственное, чему можно доверять. Если оно присутствует, значит, ты следуешь в жизни верным курсом…

Алексей хотел возразить, сказать, что тщеславие присуще и дуракам, изматывающим окружающих тяжестью своей непризнанности, но вежливо промолчал.

– И, наконец, в-третьих, – продолжал Саи, – я работаю на нашего общего врага – фармацевтический бизнес, и меня привлекает идея вступить с ним в борьбу. Я не марксист, хотя в Японии сейчас модно считать себя кем угодно, лишь бы держаться как можно дальше от наших традиций, которые многим кажутся скучными и отжившими свой век условностями. Сейчас в ходу ценности глобализации: раскрепощенность, отсутствие верности всем и во всём, эгоизм. Вы согласны на мое предложение?

– Вполне, – кивнул Алексей, – и вот вам моя рука в знак нашей дружбы. Я рад, что мы встретились на этом конгрессе, от которого я, признаться, ничего особенного не ожидал.

– К счастью, предчувствия вас обманули, – рассмеялся Китано, отвечая на рукопожатие. – Сделаем эту планету счастливой, если не возражаете.

– Сложно возразить. Хочется рвануть с места уже сейчас, я увлечен этой идеей, – подытожил Алексей. – Если не мы, то кто, кроме нас?

4

Алексей всегда был человеком искренним и открытым. Два этих качества, безусловно, характеризовали его как хорошего парня, но из-за них Спиваков частенько нарывался на неприятности. В школе бывал бит троечниками, которые считали его выскочкой, маменькиным сынком, ученым занудой или «ботаником». К тому же, как полагается сыну интеллигентных родителей, Алексей с детства посещал районную «музыкалку», и его основным инструментом было фортепиано. Звезд с неба он, что называется, не хватал, но играл весьма недурственно и несколько раз с большим успехом выступал на каких-то концертах, неизменно принося своей скромной «музыкалке» призовые места.

Увы, но на первый взгляд этот мир держится на троечниках, на посредственности. А посредственность не терпит сочетания ума и душевного благородства. Вот и устраивали ему в младших классах «байкоты», но он всё это с честью прошел, заставив троечников уважать себя. «Байкоты» прекратились в пятом классе, когда отзанимавшийся полгода в секции бокса Спиваков решил проверить, чего стоят полученные навыки. От него сразу отстали, но продолжали не любить, теперь уже за спиной. Школа – модель общества с его многочисленными болезнями, и все болезни общества начинают одолевать человека именно в школе. Многие болезни одерживают над ним победу и живут в душе до самого конца жизни. Именно в школе, а не на пресловутой «улице» формируются будущие алкоголики, наркоманы, воры и прочие разнообразные мерзавцы и негодяи, коих, увы, в этом мире пока предостаточно…

В институте его недолюбливали некоторые профессора из тех, что звание свое буквально вырвали, подсидев более умных, но не имевших навыков активной обороны коллег. Раньше, при совдепах, такое частенько случалось, и если был выбор, кому дать ученую степень: партийному или беспартийному, то выбор этот был очевиден. И не важно было, что беспартийный умнее, что голова у него светлей в тысячу раз: давали не за ум, а за принадлежность к партии, за преданность системе. Вот за такие вот «принадлежности» Алексея и не любили. Посредственность всегда страшится гениальности, а он, конечно же, если и не был, подобно Моцарту, гениален с детства, то, совершенно точно, уже в свои двадцать юных лет был на прямом пути к почетному, хоть и неофициальному званию – «гениальный ученый».

Гениальности свойственна одержимость и простота. Поэтому вовсе не случайно Спиваков и Китано так легко, так запросто вдруг разговорились и быстро нашли точку единого мнения. Алексей, с возраста, который принято считать «сознательным детством», то есть лет с двенадцати, всерьез увлекся эзотерикой, благо домашняя библиотека к этому располагала, и труды многих известнейших мистиков, изданных в России еще в конце XIX века, с буквами, «лишними» теперь в русском, упрощенном совдепами алфавите, были проглочены им не один раз. Это увлечение было для него частью огромного желания познать устройство мира, его духовную составляющую. Для гения не только категорически недостаточно, но и неприемлемо стучать лбом в пол и бубнить псалмы – это, как считал Алексей, вера, в которой нет жизни, а значит, нет и Бога. Только пытливый ум, подобно гению Канта, самостоятельно пришедший к выводу о существовании Высшей силы, в состоянии сделать своего обладателя или по-настоящему верующим, или подлинным безбожником. По-настоящему верующий преклонит колена перед могуществом ума нечеловеческого, а гений, обуреваемый гордыней, никогда не смирится с существованием более совершенного разума. Поэтому среди ученых так мало верующих, так много атеистов-скептиков, но те, кто искренне верит, всегда добиваются большего. Лёша верил с тех пор, как впервые услышал о частице Бога. Он поверил после того, как самостоятельно доказал неизбежность ее существования в природе.

На Земле сменилась не одна эпоха, мы не первые люди на этой планете. Но всякий раз, из эпохи в эпоху, словно перебрасывался невидимый мостик, передавалась жизнь. Возрождаясь после космических бомбардировок, потопов и ледникового периода, всё живое несло на себе отпечаток своего Создателя. Но если так, если в каждом деревце, во всякой былинке есть след Бога, то в чем-то этот след может быть особенно мощно проявлен! Вот какой теории придерживался Спиваков. Вот почему он совершенно не удивился, а наоборот, искренне обрадовался, встретив единомышленника с острова Дракона. И надо было знать Спиваковский характер: ни на секунду он не оказался уязвлен завистью от того, что есть, оказывается, кто-то еще, нарушивший монополию на мысли, которые считались только его, Лёшиными, личными мыслями. А вот Саи был тщеславен. В конце концов именно тщеславие его и сгубило. Желание найти первым, доказать первым, стать первым сыграло с японцем злейшую шутку. Предположив существование пресловутого мха на Камчатке, Саи не поставил Алексея в известность. Более того, он солгал, что мох им обнаружен в Японии! Да, быть может, он поделился бы с новообретенным союзником своим открытием, сделав это, как старший коллега делает одолжение младшему, беря его в соавторы. Только так. Но Саи погиб, и это, увы, теперь невозможно проверить.