Текст книги "База-500. Смертельная схватка"

Автор книги: Алекс фон Берн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Глава 7

От первого лица: Генрих Герлиак, 12 октября 1942 года,

Вайсрутения, Минск, штаб начальника СД

и полиции безопасности Минска

Я вышел в коридор из кабинета Шарфе и нос к носу столкнулся со Штраухом.

   – Рад вас видеть, Герлиак, – заулыбался Штраух. – Вижу, что вы повидались с судьей Шарфе.

   – Поражаюсь вашей осведомленности, – не удержался я.

   – Оставьте, Герлиак! – поморщился Штраух. – Мне, равно как и вам, приезд судьи не доставляет удвольствия. Рискну предположить, что мне его присутствие доставляет неудовольстивия больше, чем вам: в конце концов, он приехал расследовать ваш рапорт на моего подчиненого. Но дело вовсе не в этом и не по этому поводу я хочу с вами поговорить. Кстати, разрешите вас поздравить с очередным званием и высокой наградой!

   – Спасибо, обрештурмбаннфюрер! Но давайте к делу: что вы хотите со мной обсудить?

   – Я хочу обсудить с вами вопрос, касающийся общего дела.

   – Какого дела, Штраух?

   – Что значит «какого»? – изумился Штраух. – Мы здесь для того, чтобы бороться с бандитами, с теми, кто воюет с властью Германии. И успех нашей борьбы зависит от нашего взаимодействия. Не так ли?

   – Не могу с вами не согласиться.

   – Оставьте иронию для другого случая, Герлиак, – поморщился Штраух. – Идемте ко мне в кабинет, и я изложу вам суть вопроса.

Мы перешли в кабинет Штрауха. Он велел адъютанту принести нам кофе и сразу перешел к делу.

   – Я знаю, что вы провели операцию по ликвидации крупного партизанского отряда, – сказал Штраух.

   – Не совсем так, – не согласился я. – Мои люди и я ликвидировали крупную диверсионную группу НКВД.

   – Пусть будет так, – согласился Штраух. – И насколько я знаю, эта группа имела своего агента в аппарате СД.

   – И здесь вы правы, – согласился я. – К сожалению, мы не смогли вычислить этого агента.

   – Этого агента вычислили мы! – самодовольно сообщил Штраух.

   – Поздравляю!

   – Поздравлять рано, – озабоченно заметил Штраух. – Дело в том, что мы не можем определить связи агента. Поэтому я решил обратиться за помощью к вам, как к человеку, имеющему большой опыт работы в полиции. Возможно, набор фактов скажет вам больше, чем нам. В любом случае я обязан использовать любую возможность для прояснения дела. И потому решил попросить вашей помощи. Нам нужны связи, а их практически нет. Попробуйте их нащупать, Герлиак! Я обратился к вам не просто так: обергруппенфюрер фон дем Бах обещал ваше содействие. Вот дело, ознакомьтесь и выскажите ваше компетентное мнение.

* * *

Дело образовалось практически на голом месте. Некий молодой человек девятнадцати лет от роду по имени Василь Крыжевич был задержан патрулем при расклеивании листовок антигерманского содержания. Оказалось, что Крыжевич сожительствует с некой Мартой Редлих, фолькс–дойче из Польши. Марта Редлих вызвала повышенный интерес у минского СД в связи с тем, что работала в качестве переводчика в этом самом СД. Самым большим просчетом было то, что в сыскном рвении сотрудники Штрауха не удосужились хотя бы пару недель поводить объект с целью выяснения ее связей, а арестовали ее в тот же день на выходе из здания штаба СД. В сумочке Марты Редлих обнаружили бланки пропусков с печатями, но та, разумеется, заявила, что выносила их исключительно с целью продажи на черном рынке.

Несмотря на жесткие методы дознания, ни из Крыжевича, ни из Редлих больше ничего выжать не удалось: Крыжевич рассказал, что листовки дала ему вовсе не Марта, а некий пожилой человек, с которым он встречался раз в неделю у железнодорожного вокзала и, разумеется, засада возле вокзала никакого результата не дала. Что касается Марты, то та вообще отказалась давать показания, а применять что–нибудь поэффективнее обычных побоев и лишения сна Штраух опасался из–за хрупкого здоровья фройляйн Редлих. Разумеется, СД арестовала всех, кто в той или иной степени контактировал с Редлих, включая базарную торговку и владельца часовой мастерской. Но конкретных результатов не было.

Штраух тем не менее собирался выжать из этого дела максимум возможного, и потому ему были нужны если не связи Редлих, для разоблачения целой вражеской развед– сети, то хотя бы ее признательные показания для полноценного закрытия дела. В противном случае рапортовать об успехе было бы опрометчиво, а уж рассчитывать на чины и награды – тем более глупо.

   – Задержание фройляйн Редлих было преждевременно, – сухо заметил я.

   – Она работала в моем аппарате! – воскликнул Штраух. – Ладно, она попалась на выносе бланков. А сколько секретных материалов она могла вынести за это время? Разумеется, мы не вычислили ее связи, но не арестовать разоблаченного вражеского агента в сложившейся ситуации было просто невозможно!

   – Понимаю… И если эта Редлих действительно была агентом той самой диверсионной группы, которую мы ликвидировали, то в таком случае вы поступили правильно: группа уничтожена, начальник разведки группы Федорцов погиб и в любом случае на связь к Редлих никто не пришел бы, – заметил я. – Если она признает этот факт, то дело действительно можно закрывать. Что касается ее связей… Вы понимаете, что агент ее уровня мог бы использовать сожителя для экстренной связи с группой, но уж никак не для расклеивания каких–то листовок? По–моему, это очевидно! Если Крыжевич говорит правду, то он – отработанный материал и больше на связь с ним никто не выйдет. Ну, а остальные… Согласитесь, что покупка на черном рынке килограмма муки и починка часов сами по себе не являются не то что доказательством, но даже материалом для расследования.

   – И что же вы, Герлиак, порекомендуете нам с вершин своего сыскного полицейского опыта? – нетерпеливо спросил Штраух.

   – Надо плотно поработать с Редлих на предмет дачи ею чистосердечных показаний, – ответил я.

   – С какой стати ей давать показания, если она в любом случае отправится на виселицу? – недоверчиво поинтересовался Штраух.

   – А это уже конкретный вопрос конкретной профессиональной работы, – усмехнулся я. – Вы судите с точки зрения объективного факта и формальной логики. А здесь есть человек в конкретных обстоятельствах и со своей собственной, зачастую парадоксальной логикой.

   – Я соглашусь с вами, Герлиак, если из Редлих вы сумеете получить показания, позволяющие результативно закрыть дело, – заметил Штраух.

   – На том и договоримся! – решительно заявил я. – Выписывайте мне пропуск в тюрьму, чтобы я смог побеседовать со всеми фигурантами дела. Если через неделю я не получу признательных показаний Редлих, то можете всех подозреваемых отправлять на виселицу в порядке рутинных репрессий. Но я должен работать один и без всякого вмешательства со стороны.

   – Договорились, – охотно согласился Штраух. Еще бы, если из Редлих ничего не удастся выжать, то он сошлется на меня, как «приглашенного» опытного профессионала.

* * *

Прежде чем беседовать с фигурантами, я тщательно изу–чил дело. В принципе Штраух вполне правдиво его изложил: Крыжевич сожительствовал с переводчиком минского СД Мартой Редлих, а общалась она только с сотрудниками по работе, с прачкой, стиравшей белье для нее и Крыжевича, с базарной торговкой, достававшей ей за щедрую (кстати, слишком щедрую для переводчицы СД) плату дефицитные продукты питания и одежды, с владельцем часовой мастерской, в которой кроме часов чинили также керосинки, продавали самодельные зажигалки (очень ценные в условиях дефицита спичек), а также заправляли пресловутые керосинки и зажигалки горючим. По сути, торговку и часовщика можно было осудить лишь за спекуляцию, и в силу этого они были малоинтересны.

Крыжевич, судя по всему, не удовлетворился ролью сожителя и вошел в контакт с какой–то подпольной группой, распространявшей пропагандистские листовки. Он утверждал, что попался уже на второй расклейке, и я не видел оснований ему не верить: редкостный простофиля, с которым явно не шли на более глубокий контакт именно по причине его тупости и ограниченности. Кстати, вполне понятно: тупой придурок гораздо опаснее беспринципного предателя, поскольку в действиях последнего всегда есть логика, которую можно предугадать, а придурок действует по глупому наитию и в силу этого труднопредсказуем, а потому и более опасен.

Но вот Марта Редлих… Почему после разгрома Польши она оказалась на территории, оккупированной Советами, а не Германией? Да, едва началась война, поляки кинулись истреблять немцев: их убивали сами местные жители, их соседи; без всякого огнестрельного оружия забивали насмерть колами, рубили топорами и лопатами, закалывали вилами и косами. Я сам, находясь в Польше, видел последствия этого спонтанного геноцида своими глазами и понимал немецких беженцев, бежавших от жуткой смерти куда глаза глядят, бросив хозяйство и дома. Только в большинстве своем они бежали на запад. Почему Марта Редлих бежала на восток? У нее не было здесь ни родственников, ни знакомых. Она показала, что весь 1940–й год жила в Волковыске, но брошенный в панике отступления русскими архив городских властей Волковыска показал, что она не удосужилась пройти регистрацию. А в условиях советского режима это приравнивалось к преступлению. Почему она этого не сделала?

Чем больше я разбирался в деле Редлих, тем крепче становилось убеждение, что ответов на вопрос могло быть два: либо Редлих работала на НКВД, либо кто–то очень опытный вел ее с самого начала и готовил на оседание на советской территории. Скорее всего последнее. Но нелепый арест Крыжевича и Редлих спутал все карты: очевидно, что хозяева Редлих обрубили все концы и легли на дно. Можно было так и сказать Штадле, но я испытывал смутное ощущение, что в Редлих кроется решение проблемы, которую я сам навлек на свою голову.

Я напряженно размышлял и оценивал ситуацию, прежде чем понял: Марта Редлих – именно то, что мне нужно. И я отправился к Штадле.

   – Арест Редлих был большой ошибкой, – сказал я. Штадле хотел возразить, но я опередил его.

   – Разумеется, оберштурмбаннфюрер, я прекрасно понял, что вы давно уже определили утечку информации из штаба, и лишь нелепая случайность с арестом Крыжевича спутала все карты. Здесь, разумеется, нет вашей личной недоработки.

Штадле изумленно воззрился на меня, затем с энтузиазмом подхватил:

   – Да, Герлиак! Вы понимаете! Столько сил, подготовки, – и вдруг вспомогательная полиция арестовывает расклейщика листовок, а тот с ходу сдает свою сожительницу, которая, по нелепой случайности, оказывается именно тем шпионом, которого мы так долго и тщательно разрабатывали, выявляя связи. Досаднейшая неудача!

   – Вот именно! – поддержал я Штадле. Итак, Штадле готов превратить свое поражение в подобие победы.

   – Вы готовы поворошить это дело, Герлиак? – вкрадчиво осведомился Штадле. – Учитывая ваш колоссальный опыт полицейской и контрпартизанской работы, я уверен, что вы вскроете интересные моменты дела, остающиеся пока незамеченными.

   – Хорошо, Штадле, – после короткой символической паузы согласился я. – Я чувствую, что не все так просто с этой Редлих… Но мне понадобятся все, абсолютно все материалы по этому делу.

   – Вы получите все, что вам необходимо! – заверил Штадле.

   – В таком случае через несколько дней я прочешу это дело до конца, – уверенно заявил я.

К вечеру я приехал на базу со всеми материалами дела. Я отобрал из кипы бумаг все, что касалось фройляйн Редлих, и вызвал к себе Марту.

   – Вот, заучи наизусть, милая, – сказал я, передавая Марте стопку бумаг.

   – Хорошо… но зачем? – удивилась Марта.

   – Затем, милая, что теперь тебе придется стать Мартой Редлих, – ответил я.

* * *

Я ознакомился с делами всех фигурантов по делу. По сути, фигурантов было только четверо: злополучный Крыжевич, с которого начало раскручиваться дело; Марта Редлих; господин Майер, фольксдойче; базарная торговка Мария Тусевич.

Мария Тусевич производила впечатление полностью растерянной женщины, оказавшейся в гуще событий, к которым явно не могла иметь никакого отношения. Своими причитаниями и призывами к «Матке Боске» она довольно быстро мне наскучила, и я с глубоким облегчением отправил ее обратно в камеру.

Крыжевич в реальности оказался именно таким, каким я его представлял: храбрящимся, но насмерть испуганным юношей. Малейший нажим на него давал эффективный результат лишь в одном направлении: он охотно свидетельствовал о том, что могло облегчить его участь, совершенно не заботясь о какой–либо логической увязке, и тем самым лишь усугублял совою вину. Сам факт, что вспомогательная полиция задержала его не непосредственно за расклейкой партизанских листовок, а лишь на факте проноса таковых, давал какие–то возможности для маневра, но и эту возможность он не использовал. Честно говоря, плавающее в проруби дерьмо внушало больше доверия и сочувствия, чем он.

Но вот господин Майер вызвал у меня совсем другие эмоции.

Я усадил его за стол под светом лампы, а сам встал так, чтобы он видел только мой силуэт. Это был обычный прием, но в данном случае он сработал на все сто. Майер не стал ждать, пока я к нему обращусь, а сразу начал свою речь.

   – Господин офицер! Я так и не мог}' понять, в чем меня обвиняют! Я скромный немец, несущий свет цивилизации в эти дикие края, очень пострадавшие как от господства диких и неполноценных поляков, так и от жестокостей большевистской диктатуры. И если вы соблаговолите выслушать меня, то поймете, что чудовищные и нелепые обвинения, выдвинутые против меня, есть всего лишь следствие досадного стечения обстоятельств.

Я спокойно выслушал его речь на не совсем безупречном хохдойч, хотя и высказанную без малейшего акцента, и понял, что мое чутье меня не обмануло: это именно тот человек.

   – Оставьте риторику политикам и проповедникам, господин Клембовский, – спокойно ответил я. – Для начала хорошо было бы объяснить, как польский уголовник Клембовский превратился в добропорядочного торговца и настоящего фольксдойче Майера. Именно это я хотел бы услышать в первую очередь.

Мой визави потерял дар речи. Впрочем, это длилось лишь около минуты, в течение которой он тщетно всматривался в темноту, пытаясь разглядеть собеседника. Я насладился его замешательством, уселся за стол и поднял лампу так, чтобы он видел мое лицо.

   – Так я и знал! – с облегчением выдохнул лже-Майер. – А я уж подумал, что обознался! Но вас невозможно не узнать, господин… штандартенфюрер!

   – Можете меня называть как прежде: господин Герлиак, – снисходительно, с чувством собственного превосходства, разрешил я.

   – Да, господин Герлиак! Как давно мы не виделись!

   – Четыре года, – уточнил я. – И я до сих пор ломаю голову относительно причин вашего внезапного исчезновения.

   – Все воля случая, – вздохнул Клембовский. – Я надеюсь, что вы не осудите меня за то, что я так внезапно исчез из поля вашего зрения и прервал все контакты. Проклятые англичане сели мне буквально на загривок!

   – Хм… но почему же тогда вы не предпочли укрыться на территории Германии? – с сарказмом поинтересовался я.

   – Я сомневался, что вы мне поверите, – признался Клембовский. – Ведь я не сразу уехал в Польшу. Сначала я уехал в Южную Америку, в Бразилию. Мерзкое местечко, доложу я вам! Потом я перебрался в Аргентину. Гораздо более цивилизованное место! Но я там не прижился: Европа – моя родина, вот в чем дело.

   – Тем более что в Аргентине очень много немцев и вы боялись наткнуться на наших агентов, – поддел я Клембовского.

   – Сейчас за давностью лет это уже не имеет значения, – с наглой самоуверенностью заметил Клембовский. – Тем более что на своей исторической родине, в Польше, я действительно почувствовал себя как нельзя хорошо.

   – Да что вы?! – притворно изумился я. – Неужели Интерпол не направлял относительно вас запросы в Варшаву?

   – Разумеется, направлял, – не стал отрицать Клембовский. – Но кого интересуют в Варшаве запросы находящегося под контролем Гейдриха аппарата Интерпола в Вене?

   – И потому вы решили бежать из оккупированной Польши в Советскую Россию?

   – Вот именно! В Советах тем более никого не интересовали запросы Интерпола.

   – И вы стали господином Майером? – напомнил я.

   – А что мне оставалось делать, когда сюда пришел вермахт? – развел руками Клембовский. – Разумеется, любой самый тупой фольксдойче в условиях немецкой оккупации имеет сто очков вперед в гешефте перед самым умным поляком! Я был поляком в Кресах Всходних, и логика гешефта подсказала мне стать немцем в Генеральном комиссариате Вайсрутении. Разумеется, это преступление по нынешним понятиям, но сдается мне, господин Герлиак, что при определенных условиях вы мне его простите.

   – Откуда такая уверенность, пан Клембовский? – поинтересовался я.

   – Оттуда, что до сих пор меня не повесили на центральной площади Минска в компании с фройляйн Редлих, – ответил Клембовский.

Логично.

   – Откуда вы знаете фройляйн Редлих?

   – Она чинила у меня часы, – ответил Клембовский. – У меня часовые и антикварные магазины в Волковыске и Минске. Я лично все проверяю, потому что воруют, пся крев! И потому я знал фройляйн Редлих. В первый раз она принесла обычные часы с кукушкой. Но мы боремся за клиентуру, особенно среди тех, кто может заплатить, а фройляйн Редлих, вокруг которой постоянно крутились немецкие офицеры, могла это сделать. Потом она стала приносить антикварные вещи, видимо по просьбе знакомых немецких офицеров. А господа, что наезжают к нам в командировки из Риги и Берлина, охотно скупают предметы старины. Так дело и пошло. А когда ко мне явились люди из СД и забрали все, вот тут я понял, что гешефт был не слишком удачным. И теперь я хочу спросить вас, господин штандартенфюрер, что я должен сделать, чтобы вы мне поверили?

Хороший вопрос. Но вместо ответа я, в свою очередь, спросил:

   – Откуда вы знаете, что я штандартенфюрер?

   – У меня была обширная клиентура среди господ немецких офицеров, – снисходительно улыбнулся Клембовский. – Среди своих клиентов я даже видал петлицы груп– пенфюрера. Но, разумеется, это строго между нами, господин штандартенфюрер.

   – Давайте подытожим, Клембовский, – прервал я словоохотливого собеседника. – Вы категорически утверждаете, что ваши связи с фройляйн Редлих носили исключительно деловой характер?

   – Если я подпишу протокол допроса как Майер, то это есть именно так, – мгновение подумав, ответил Клембовский. – Ну, а если я буду отвечать за все как поляк Клембовский, да еще выдававший себя за немца Майера… думаю, мне лучше помолчать… тем более что мой возраст и состояние здоровья позволяют мне надеяться не выдержать методов дознания, принятых в местном СД.

Вот сукин сын! Он всегда четко представлял себе положение вещей.

   – Вы меня интересуете как Майер, – сухо ответил я. – А Клембовского я не знаю. И знать не хочу!

   – Так давайте протокол, господин Герлиак! – воскликнул Клембовский. – Я уверен, что вы справедливо разберетесь в моем деле.

Да, Клембовский – еще та штучка! Но сейчас меня интересует исключительно фройляйн Редлих. А с Клембовским я разберусь позже. Никуда он не денется.

Он сразу понял ту роль, которую я ему отвожу. Он очень умный, этот Клембовский.

   – Кажется, вы в свое время слыли неплохим специалистом по сейфам? – небрежно напомнил я.

   – Осмелюсь сказать, что у вас не совсем верная информация по этой части, – обиделся Клембовский. – Когда еще Польша была разделена между тремя империями и мне выпала честь родиться в Варшаве, которая, если вы помните, принадлежала России, то я, по молодости, дал волю своим многочисленным талантам. И что касается вашего конкретного замечания, то в одна тысяча девятьсот двенадцатом году сам господин начальник петербургской сыскной полиции сказал, что от Варшавы и до Владивостока он не знает более грозного шнифера, чем «Ксёндз», он же Станислав Клембовский, он же ваш покорный слуга.

Я все это знал. В свое время я использовал Клембовского «на подхвате» при проведении операций, также принесли пользу его широкие связи в европейском криминальном мире. А кличка «Ксёндз» прилипла к нему потому, что он любил одеваться польским священником. Иногда, впрочем, он использовал форму офицеров и полицейских. Но священники всегда были его слабостью.

   – Ладно, это я просто память освежил, – примирительно сказал я, закрывая тему. – Подпишите протокол допроса, и на этом закончим.

   – Подписать… как Майер? – осторожно осведомился Клембовский.

   – Не валяйте дурака! – поморщился я. – Раз я с вами разговариваю, значит, у меня на вас есть виды. В противном случае вас бы уже отправили в концлагерь, как польскую свинью, выдававшую себя за арийца.

   – Не осмелюсь даже предположить, какие у вас на меня планы, господин Герлиак, – мгновение подумав, отозвался Клембовский. – Но я глубоко признателен вам за участие, и если мне не понадобится убивать или подводить кого–либо под виселицу, то можете на меня всецело положиться!

   – У меня целый батальон людей, задача которых убивать и подводить под виселицу, – усмехнулся я. – Вы же помните, Клембовский, что я никогда не заставляю соловья кричать петухом.

Я расстался с Клембовским в хорошем расположении духа. У него явно рыло в пуху, и думаю, что документы фольксдойче – не единственная его афера здесь, в Вайсрутении. Тем лучше – он весь в моих руках!

Теперь я был готов к разговору с Мартой Редлих. Она была крепким орешком, эта девочка. Но со мной у нее не было никаких шансов: еще не увидев ее, я уже знал то слабое место, простое прикосновение к которому заставит ее согнуться от боли так, как не смогли это сделать изощренные мясники из команды Штрауха. И этим слабым местом, без сомнения, был ничтожный испуганный слизняк по имени Крыжевич.

* * *

Марта Редлих оказалась миловидной шатенкой лет девятнадцати: она и выглядела на столько лет, несмотря на то, что с ней плотно поработали люди Штрауха Видимо, Штраух боялся, что хрупкая девушка может неожиданно помереть во время допроса, и дал команду особенно не усердствовать: разумеется, следы побоев присутствовали, но полной потери человеческого облика, характерного для «особого обращения», не было и в помине. Ну, что же, это хорошо! Это обнадеживает: значит, она еще в состоянии адекватно оценивать реальность.

Я начал с обычного уточнения биографических подробностей. Родилась 2 марта 1923 года в Берлине, родители рано умерли, и она их не помнит; воспитывалась у дальних родственников матери в поместье Редлихов под Острудой; родственников не видела с осени 1939 года, когда вместе со своим возлюбленным, польским «жолнежом», бежала на Восток с отступающими войсками Речи Посполитой. Добежала до Волковыска, где большевики арестовали ее возлюбленного, – и больше она его не видела. Потом пришли германские войска, надо было как–то жить, – и тут возник отец возлюбленного, предложивший работать на польских партизан. В итоге она оказалась агентом одного из подразделений Армии Крайовой, действовавшего на Кресах Всходних.

А что, если этот самый «отец» на самом деле работал на НКВД? Зачем Армии Крайовой внедрять своего агента в штаб СД Минска, когда гораздо полезнее для них Редлих оказалась бы в управлении СД Варшавского дистрикта? Хм…да и был ли он, этот «отец»? Может, она просто не хочет вдаваться в подробности и кого–то покрывает?

Впрочем, в сложившихся обстоятельствах для меня такого рода загадки не представляли интереса. Я уже отвел Марте Редлих в своих планах конкретную роль, и меня интересовало лишь одно: насколько хорошо она сумеет справиться с этой ролью. То, что ей придется играть определенную мною роль, я нисколько не сомневался: более десяти лет работы в полиции и СД выработали во мне нюх на такие вещи.

   – Мне поручено провести дополнительное расследование в отношении вас, фройляйн Редлих, – сказал я. – Я СС-штандартенфюрер Герлиак и в ближайшее время буду единственным связующим звеном между вами и остальным миром. Я внимательно изучил ваше дело и боюсь, что пресловутое «ближайшее время» окажется весьма маленьким промежутком – не больше недели между нашей сегодняшней беседой и виселицей.

   – Вы хотите меня запугать? – равнодушно улыбнулась Редлих. – Вряд ли получится. Вы видите по мне, что меня уже пробовали запугать, били и пытали… У них ничего не получилось. Почему вы думаете, что у вас получится?

   – Фройляйн Редлих! Вы думаете, что вас пытали?! – саркастически воскликнул я. – Уверяю вас: с вами просто побеседовали, а… э-э… небольшое физическое воздействие применили лишь для того, чтобы вы поняли: все очень серьезно. Впрочем, что я вам говорю… Идемте!

Я вывел фройляйн Редлих в коридор.

   – Ведете меня пытать? – с презрением осведомилась она. – Сами не хотите пачкать руки и передадите меня своим подручным?

   – Нет, милая фройляйн, – ласково ответил я. – Я всего лишь хочу вам показать, как выглядят те, кого действительно пытают.

Я довел Редлих до самого дальнего помещения подвала и приказал дежурному надзирателю открыть камеру. Пока тот возился с замком, я закурил сигарету, чтобы хоть как–то противостоять волне чудовищного зловония, хлынувшего из–за скрипучей двери.

В камере находилось всего трое заключенных, но они как нельзя лучше подходили для иллюстрации того урока, который я собирался преподать фройляйн Редлих.

Первый молча сидел в углу и смотрел в одну точку. На его лице были видны следы побоев, но лицо еще не перестало быть тем, что принято называть лицом: еще можно было узнать человеческие черты.

Второй лежал рядом с первым на куче тряпья и стонал. Он лежал лицом вниз, и было видно лишь его спину и ноги, покрытые обрывками одежды. Спина несчастного превратилась в сплошной кровоподтек.

Третий лежал на куче соломы, пропитанной засохшей кровью и экскрементами. Следов одежды на нем практически не наблюдалось, да и сам он был больше похож на кровавый кусок мяса. Он не стонал, и было похоже, что он уже умер: хотелось бы надеяться, что Небеса сжалились над ним и послали избавительную смерть.

   – Вот, фройляйн Редлих, – сказал я, выпуская клуб дыма и стараясь вдыхать именно его: все остальные ингредиенты местной атмосферы вдыхать было решительно невозможно. – На примере этих троих вы можете наблюдать последовательные стадии допроса с пристрастием. С первым только начали работать, а последний уже прошел все. Запомните, и идемте!

Я бросил сигарету на пол и вытолкал Редлих из камеры. Сидевший в углу стремительно бросился к окурку, схватил его и жадно затянулся: его пока еще не покинули человеческие чувства, чуждые двум остальным, низведенным до уровня раздавленных червяков.

В коридоре фройляйн Редлих решительно освободилась от моей хватки и презрительно произнесла:

   – И вы хотели меня этим запугать?

   – Нет, я всего лишь хотел показать, что ожидает господина Крыжевича, – холодно уточнил я.

Редлих сразу обмякла и с отчаянием воскликнула:

   – Но что вы хотите от него услышать? Ведь он ничего не знает!

   – А вот как раз это ничего не значит, – вкрадчиво ответил я. – Вы кое–что знаете, а Крыжевич – всего лишь инструмент для развязывания вашего милого язычка. Надеюсь, вы все поняли и потому перейдем к делу.

Не давая Редлих опомниться и не слушая ее сбивчивых возражений, я затащил ее обратно в кабинет, усадил на стул и продолжил давление.

   – Правда и только правда, фройляйн Редлих! – жестко пророкотал я. – Либо вы говорите всю правду, либо Крыжевич отправится туда, где мы только что были. Вам ясно?!

   – Но я не понимаю… – попыталась сопротивляться Редлих, но я жестко и решительно перебил ее,

   – Еще раз, вам понятно?

   – Что вы хотите?! – с отчаянием выкрикнула Редлих.

Это было именно то, чего я ожидал. И ты хотела со мной

состязаться, девочка? Играть в кошки–мышки? Я вижу тебя насквозь, и ты вся в моих руках, даже если твоя воля крепче крупповской стали. И все потому, что я знаю твое слабое место. А у меня нет слабого места, потому что я вне твоей досягаемости. И потому что я знаю то, что ты не знаешь: в борьбе побеждает только тот, кто может себе позволить БбЛЬШУЮ жестокость. Я могу это позволить. А ты – нет. Потому что твои партизаны с их бомбами затаились в лесах и нос боятся высунуть; потому что это ты сидишь в подвале СД, а не я; потому что это ты мучаешься мыслью, что твоего любовника Крыжевича за пару суток превратят в то подобие отбивной, которое ты только что видела в зловещем подвале. Поэтому я уже победил, а ты проиграла. Теперь осталось этот факт зафиксировать.

Чем я и занялся.

   – Скажу прямо: Крыжевич нас абсолютно не интересует. Точно так же, как те люди, что имели неосторожность передать ему листовки для расклейки. Скажу честно: я не поручил бы ему донести рулон пипифакса до туалета. Но речь не об этом. Речь о вас.

   – Что вам нужно? – устало спросила Редлих.

Вот так, девочка! Сейчас я скажу, что мне нужно. И ты это с радостью сделаешь, чтобы спасти своего дорогого Крыжевича.

Странно, как такая удивительно целостная и крепкая натура могла полюбить такое редкостное ничтожество, как Крыжевич? Начинаю верить, что любовь не только слепа, но и глупа. Я вспомнил свою дорогую Марту и еще раз убедился в верности определения. Собственно, почему я здесь? Потому что надеюсь обезопасить и сохранить при себе свою любовь. И чем я отличаюсь от несчастной фройляйн Редлих? Только тем, что сейчас я в гораздо более выигрышном положении, чем она. Это – жизнь. Для того, чтобы кто–то жил, кто–то должен умереть. В данной житейской игре умереть предстоит фройляйн Редлих. Но в моих интересах, чтобы она успела кое–что сделать перед смертью. И именно поэтому я здесь. Только поэтому.

   – Первый вопрос должен быть такой: не что нужно мне, а что нужно вам. Вы хотите помочь мне сделать так, чтобы Крыжевича освободили?

   – Вы издеваетесь надо мной? – осведомилась Редлих, но в ее голосе я услышал именно тот отблеск надежды, который так упорно стремился в нее заронить. Надежда – самая лакомая приманка, на которую ловят любую без исключения рыбу: от тупого пескаря до хитрой щуки.

   – Отнюдь! – с жаром воскликнул я. – Давайте трезво взглянем на положение Крыжевича: его задержали полицейские с пачкой листовок за пазухой. Я изучил их рапорт: он просто НЕС злополучные листовки, а не расклеивал их на заборах. Он не знал, что это листовки: он думал, что нес вашему знакомому буханку хлеба. Дело в том, что листовки поручили отнести ему вы, а вовсе не какой–то малознакомый мужчина, которого он выдумал исключительно с наивной целью выгородить вас. Не так ли?

   – Да, но в таком случае я должна сказать, по какому адресу я поручила ему отнести листовки? – возразила Редлих.

Это – успех! Она согласилась играть в игру, которую я ей навязал. И я продолжил в прежнем направлении.